более ухудшало положение Глебки: пес делал его очень приметным. Опасно было не только шататься по улицам, но и заходить в избы. Деревня кишела рыжими шубами и, заглянув в любую избу, чтобы попросить приюта или осторожно разузнать о дороге на Шелексу, он мог и там натолкнуться на одного из тех солдат, что были у кантина. В таких обстоятельствах, пожалуй, самое лучшее, что Глебка мог сделать, - это разыскать баньку, в которой он спрятал ружье и лыжи, и, забрав их, уйти из этой деревни. Но даже и это сделать было теперь не так-то легко. Глебка не знал пути к баньке, да и боялся искать этот обратный путь, лежащий по ту сторону главной деревенской улицы. Как ни кинь, выходило дело дрянь... А как жаждал он во время своих лесных скитаний набрести на какую-нибудь деревню, войти в нее... Как мечтал. Это было совсем недавно, всего, несколько часов тому назад. А теперь... Теперь вот и деревня для него, как лесные дебри, - ни пути-дороги, ни теплого угла, ни родной души, ни друзей... Глебка мрачно надвинул на глаза свою заячью ушанку и уронил руку вниз. Рука коснулась мягких спутанных волос девочки. Он опустил глаза и увидел под рукой русую головку. Девочка доверчиво смотрела на него снизу вверх и зябко льнула к его боку. - Ну чего? - спросил Глебка, и в груди у него потеплело. - Холодно, - сказала девочка неровным от придыхания голосом. - Побежим, давай. - Куда? - невольно вырвалось у Глебки, и он снова насупился. - А к нам, на Подгорье, - торопливо выговорила девочка, заглядывая в глаза Глебке, и чуть потянула его за руку. Потом отделилась от него и быстро зашаркала по снегу большими моршнями. Глебка, не раздумывая, кинулся следом за ней. Мрачные мысли разом отлетели прочь. Минуту тому назад думалось, что вот нет кругом ни родной души, ни друзей. А теперь все иначе оказывается... Девочка уверенно бежала вперед, поворачивая то в один, то в другой проулок, огибая сугробы и перелезая через изгороди из жердей. Глебка не заметил, как они перекинулись на приречный край деревни, называемый Подгорьем, и вынеслись на угор, с которого начинался спуск к реке. Глебка поискал было глазами баньку, но не нашел: река изгибалась, и баньки, верно, стояли за излучиной. Да и не было времени особо разглядывать окрестности. Из ближней избенки вышла сухонькая старушка и, мелко перебирая ногами, путаясь в длинных темных юбках, заторопилась в гору. - Баушка, - тихонько вскрикнула девочка, остановившись на спуске, и безотчетным движением схватила Глебку за руку, словно ища у него защиты. Только сейчас она вдруг подумала о разбитой кринке, о молоке, которое не сумела донести до дому, и растерянно глядела на поднимавшуюся по тропинке бабушку. Тропинка была узка и сбита на сторону недавней оттепелью. Чтобы не поскользнуться, старушка глядела себе под ноги, и это поглощало все ее внимание. Глебку и его спутницу она заметила только тогда, когда была уже в нескольких шагах от них. Остановившись и всплеснув руками, она тяжело перевела дыхание и сказала прерывистым, словно надтреснутым голосом: - Слава те... Конец фразы Глебка уже не расслышал. Девочка, кинувшаяся к старушке, обхватила ее руками, ткнулась лицом в ее .живот и, громко всхлипывая, быстро-быстро заговорила. Что она говорила, разобрать было почти невозможно, так как беспрерывные всхлипывания заглушали и комкали ее речь. Глебка улавливал только отдельные слова: кринка... молоко... камманы. Но и этих слов было достаточно для того, чтобы уяснить себе, о чем говорит и что переживает эта припавшая к старушке девочка. Поглаживая тихонько голову девочки темной дрожащей рукой, она говорила своим надтреснутым голосом: - Будет тебе, бог храни, что минуло, то не воротится. Ладно еще, что этак-то обошлось. А то, как прибежала Кузьминична, да как закричала на голос, что тебя на улице камманы терзают, у меня сердце зашлось. Думаю, кости старые сложу, а измываться проклятым басурманам над ребячьей душенькой не дам. Кинулась я в гору, а ты уж вона и тут, макова головка. Старушка снова погладила голову внучки и, кивнув на избенку, из которой только что выбежала, сказала: - Глянь-ко, дед тоже на выручку тебе срядился. Девочка, все еще продолжая всхлипывать, подняла голову. И она и Глебка поглядели в сторону прилепившейся на полгоре избенки. На низеньком покосившемся крылечке стоял старик, опирающийся на пешню, которая прежде всего и бросилась Глебке в глаза, хотя ничего особо примечательного в ней не было. Это была самая обыкновенная пешня-ледоруб с толстой рукоятью и железным носом, которой делают проруби на реке. Но сейчас эта мирная пешня, упертая носом в доски крыльца, напоминала древнюю палицу, а опирающийся на ее рукоять коренастый и плечистый старик, походил на витязя, собравшегося в поход против врага. В сущности говоря, он и в самом деле собрался бежать на выручку внучки и так спешил, что не успел как следует и одеться. Только теперь, увидев, что спешить уже некуда, старик начал приводить себя в порядок. Он заправил в валенок вылезающую наружу штанину, надел как следует шапку, запахнул тулуп и поставил в угол, к перилам крыльца, пешню. Тем временем старушка, девочка, а следом за ними и Глебка спустились к избенке. Старик смотрел на них молча и хмуро. Он был еще взбудоражен пережитым волнением. На впалых щеках проступали пятна бурого румянца, руки приметно дрожали, большая седая борода топорщилась, зацепившись за крючок незастегнутого полушубка. Пропустив девочку в избу, он сказал угрожающе: - Постой, внучка, мы еще свое возьмем. Отольются им и твои слезинки. Он повернулся к Глебке, оглядел его с ног до головы строгими глазами, глубоко запавшими в костистые глазницы. Потом перевел взгляд на Буяна и спросил густым голосом: - Пес твой? - Мой, - ответил Глебка. - Буяном звать. Старик снова перевел взгляд на Глебку: в строгих глазах его вдруг блеснула лукавинка. - По всему видать, что Буяном-то, пожалуй, тебя бы назвать надоть. Глебка неловко переступил с ноги на ногу. Он стоял на нижней ступеньке крыльца, а старик - на верхней. Приглаживая правой рукой бороду так, что она проходила между растопыренными пальцами, старик долго приглядывался к Глебке и совсем не торопился звать его в дом. Наоборот, когда старушка, пройдя вместе с девочкой в избу, оставила дверь в сенцы открытой, он притворил дверь и вдруг спросил: - Лыжи-то и ружьецо где укрыл? Глебка вздрогнул, с удивлением и испугом поглядев на парика. Неужели он подсмотрел, как Глебка прятал в баньке ружье и лыжи? С минуту старик молча наблюдал Глебкино замешательство, потом, оглянувшись мельком на дверь, сказал, понизив свой густой голос: - Поклон, парень, тебе от Назара Андреича. Глебка оторопел. Он ожидал чего угодно, только не этого. Каждый день вспоминал он деда Назара. Много раз взывал к нему в горькой нужде, ища его поддержки. И каждый раз, как нужна была эта поддержка, старый объездчик оказывался словно бы рядом с ним, помогал разводить костер, печь картошку, ставить шалаш, определять по звездам время, угадывать непогоду и ведро, высматривать звериный след, держать направление, сводить в одно все лесные приметы, чтобы не потеряться в лесу, не пасть духом, не сгинуть, не попасть в лапы врага, не бросить на половине завещанный батей путь. В самые трудные минуты обращался Глебка к деду Назару. Теперь было трудней всего. Вокруг несметное количество врагов, фронт близок, путь неизвестен, на каждом шагу заставы и преграды. Нынче ему всего нужней была бы помощь старого наставника и друга. И дед Назар в самом деле настигает Глебку на самом важном и ответственном перегоне и протягивает руку помощи... Плечистый, коренастый старик глядит на Глебку, и строгие глаза его кажутся теперь совсем не строгими, несмотря на нависшие над ними лохматые седые брови. Он усмехнулся, и эта усмешка словно раскалывает надвое седую бороду, облепившую его худое бурое лицо, прорезанное глубокими рубцами морщин. - Поклон, значит, тебе от Назара Андреича, - повторяет он, отцепляя от крючка полушубка конец бороды и раскрывая перед Глебкой дверь в сенцы. Глебка поднимается по скрипучим ступенькам и входит в дом. И теперь он знает, что это дом друга. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ТОСЬКА Избенка была старая и худая. Глебка увидел это, едва вошел в тесные сенцы, над которыми сквозь прореху в крыше виднелся клочок бесцветного неба. Вся изба состояла из кухни, часть которой была отгорожена жидкой дощатой переборкой с дверным проемом, но без дверей. На переборке висел настенный шкафчик, в котором хранились кринки, солонка, единственный в хозяйстве нож и несколько деревянных ложек. Между окон стоял простой сосновый стол, перед ним скамейка. Никакой другой мебели в избе не было. Отесанные бревенчатые стены были голы и кой-где трухлявы. В пазах лохматился мох. В простенке у дверей, под дощатыми полатями, вбито было несколько деревянных шпеньков для одежды или сбруи. Но сбруи никакой ни в сенцах, ни в избе не виделось. Хозяева, видимо, были безлошадные. Судя потому, что девочка послана была за молоком на сторону, и коровы не было. Впрочем, когда-то корова в хозяйстве была. Об этом свидетельствовала маленькая, в полпальца серебряная коровка, повешенная перед иконой в красном углу. Эти коровки, грубо отштампованные из тонкого листика серебра, продавались по двугривенному на лотках во время ярмарок или бродячими торговцами. Когда у крестьянина заболевала буренка, он покупал такую серебряную коровку и вешал ее перед иконой, чтобы умилостивить бога, наславшего на корову болезнь. Над хозяевами этой избы бог, видимо, не смилостивился, и корова пала. Серебряная же коровка осталась, так как выбросить ее было жалко. Теперь она пылилась в углу вместе с потемневшей от времени и мушиных следов иконой, вместе с заткнутыми за икону выцветшими бумажными розами и пучком вербы. - Войдя в избу, Глебка оглянулся, не идет ли хозяин следом. Но старик не показывался. - Ты что, Якова Иваныча выглядываешь? Так он не скоро, надо быть, воротится. Вон он, на деревню пошел, - сказала старушка. Она кивнула на окно, за которым действительно виднелась удалявшаяся фигура старика, и прибавила: - Ты проходи в избу, малый, да вон сядь на лавочку возле печи, погрейся. Небось, охолодал в дороге. Глебка уселся на лавочку и прижался спиной к теплой стенке печи. Старушка, которую девочка звала бабкой Анфисой, захлопотала по хозяйству, загремела ухватами и печной заслонкой. Девочка, присев на краешек скамьи возле стола, следила, как бабка орудует у печки, и, все еще всхлипывая, начала рассказывать о происшествии у кантина. Но бабка прервала ее в самом начале рассказа: - Ладно уж. Будет про мучительство-то. Дай сердцу передох. На вон, попробуй-ко лучше шанежки горяченькой. Теперь их долго ись не приведется. Из последней мучки ради сретенья испекла. Бабка Анфиса ловко выхватила из печи горячий противень. Темные ржаные шанежки чинно сидели на нем двумя рядами - круглые, с картофельной накладкой, крытой поверху тонкой пленкой сметаны. Одну такую шанежку бабка сунула девочке, вторую - Глебке. Девочка тотчас перестала всхлипывать и полезла с шанежкой на печь. Ее босые ноги мелькнули перед самым Глебкиным носом и исчезли над его головой. Глебка повел им вслед глазами, и шанежка, которую он держал на весу, выскользнула из его руки. Она чуть не шлепнулась на пол. Он подхватил ее, но порядочный кусок картофельной накладки упал на Глебкины колени. Смутясь, он снял его с колен и торопливо сунул в рот. Картошка оказалась очень горячей и обожгла язык. Глебка хотел было выплюнуть ее, но постеснялся, и, повертев во рту, проглотил. Чтобы охладить после горячего горло, он попросил напиться. Бабка подала ковш воды. Глебка положил рядом с собой на лавку шанежку и принялся жадно пить. Бабка стояла напротив него и смотрела, как он пьет. Глаза ее, оплетенные густой сетью морщинок, смотрели жалостливо и сочувственно, точно и ее томила жажда, и она вместе с Глебкой пьет эту студеную воду. Не отрываясь от ковшика, Глебка исподлобья глядел на старушку и думал, что сейчас она, как это водится у баб, начнет длинно и скучно выспрашивать, кто он, откуда, куда и зачем идет, кто его родичи и где те родичи живут, и что делают родичи тех родичей и где они живут? Но бабка Анфиса никаких длинных и докучных расспросов не затевала, а молча взяла из Глебкиных рук пустой ковшик и, отходя, сказала: - Разделся бы да разулся - ногам отдохнуть дал. Он раздеваться не стал и с удивлением поглядел на отошедшую к печке бабку. Он не знал, что в этой избе, стоящей на деревенских задворках, часто появлялись гости, у которых не следовало ни о чем спрашивать. Не задавая никаких вопросов, бабка Анфиса усердно кормила их всем, что случалось в доме, и поздно ночью выходила на крыльцо послушать, как скрипит снег под ногами уходящего в дальнюю дорогу гостя. Случалось, что с гостем, если тот плохо знает местность, уходил и старый Яков Иванович, чтобы вывести задами за деревню, в лес. Всего этого Глебка не мог знать и потому был удивлен малоречивостью бабки Анфисы, не приступавшей к нему ни с какими расспросами. Она, казалось, вообще мало внимания обращала на сидевшего в избе гостя. Повозившись возле печки, она вытащила еще один противень с шаньгами, выложила их на стол, потом обмела крылышком шесток и ушла в сени. Глебка проводил ее глазами и принялся за остывшую шанежку. Легкая горчинка темного ржаного теста, белая мякоть мятой картошки, розовато-коричневая пленка подрумянившейся сметаны - все это было удивительно вкусно и исчезало с огорчительной быстротой. К тому времени, как Глебка вспомнил об оставленном на дворе Буяне, оставалось уже совсем мало шанежки. По справедливости, следовало оставить товарищу хотя бы этот малый кусочек. Поколебавшись немного, Глебка со вздохом отложил оставшийся кусок. В ту же минуту он услышал, как кто-то спросил: Чего ты? Не вкусно что ли? Глебка невольно поглядел на дверь: не бабка ли из-за дверей спрашивает, но тут же понял, что спрашивающий находится где-то наверху, и поднял голову. Прямо над ним виднелось белое девичье лицо. Оно выступало над верхним к раем печи, очерчивающим границы света и запечного сумрака. В первое мгновение Глебка опешил, увидев над собой это лицо, и не ответил на заданный девочкой вопрос. Тогда девочка снова спросила: - Не вкусно что ли? Она показала глазами на отложенный кусок шанежки. - Вкусно, - сказал Глебка, обретая, наконец, дар речи. - А это я для Буяна. - А-а, - протянула девочка. Она помолчала, что-то делая в непроницаемом сумраке, густо разлитом позади нее. Потом вдруг с печи свесилась тонкая длинная ручка, и перед Глебкиным носом повисла круглая румяная шанежка. - На. Я еще не потрогала. На, ешь. Но Глебка не взял шанежку. Он слегка отстранил ее рукой и сказал потупясь. - Не стану. Ешь ты. - Нет ты. Мне бабка Анфиса еще даст. Я попрошу, она и даст. Глебка заколебался и наконец предложил: - Давай пополам. - Давай, - согласилась девочка и, разломив шанежку, протянула одну часть Глебке, а другую взяла себе. Потом, откусив краешек своей половинки, спросила тоненьким голоском: - Ты любишь шаньги? - Люблю, - ответил Глебка, стараясь говорить побасовитей. - А ты? - Я страсть люблю. Тебя как зовут? - Меня? Меня Глебкой. А тебя? Девочка не смогла сразу ответить, так как только что набила рот большим куском шанежки. Глебка не торопил ее с ответом. Ему даже почему-то казалось, что он наперед знает этот ответ. Не спеша он покончил со своей половиной шанежки и вытер руки о штаны. Прожевала, наконец, остатки шанежки и девочка и, свесясь с печки, ответила: - А меня Тоськой звать. - Ну да? - недоверчиво выговорил Глебка, точно девочку должны были звать иначе... Тоська... это было что-то несхожее с этими синими в золоте глазами. Не Аленушка, значит, а Тоська... Глебка даже вздохнул, словно сожалея о чем-то хорошем, что у него вдруг отняли. Но сама Тоська, видимо, ни о чем не сожалела и вполне довольна была и своим именем и своим собеседником. - Ты откуда пришел к нам? - спросила она тоненьким голоском. - Я-то? - солидно отозвался Глебка. - Я с Приозерской. Он ждал, что она тотчас спросит, где это такая Приозерская находится? Но вместо этого Тоська вдруг спросила: - А почему у тебя такая ушанка смешная? Глебка неопределенно похмыкал и посмотрел на свою ушанку, которую, войдя в избу, снял и теперь держал в левой руке. Ушанка вовсе не казалась ему смешной. Правда, это не была дорогая пыжиковая ушанка или олений чебак с длинными ушами, которые можно завязывать узлом и закидывать назад за спину. Ушанку сшил самолично дед Назар из меха зайца-беляка, которого самолично и добыл и шкурку которого самолично выделал. Она была тепла и удобна, и Глебке никогда и в голову не приходило, что ушанка эта некрасива или смешна. Он еще раз внимательно оглядел свой пухлый головной убор, нашел его вполне подходящим и поднял удивленные глаза на Тоську. Она смотрела на ушанку, и Глебка ждал, что она скажет еще что-нибудь, обидное. Но Тоська вместо этого спросила, глядя ему в лицо: - А куда ты теперь идешь? - Далеко, - сказал Глебка уклончиво и вдруг прибавил неожиданно для самого себя: - А может и близко уж, теперь... - Ага, - кивнула Тоська сочувственно. Она еще ниже свесилась с печи, и лицо ее оказалось совсем близко от Глебкиного, так близко, что Глебка почувствовал на своем лице легкие толчки ее дыхания - частого, теплого, отдающего приятной горчинкой свежей ржаной шанежки. - Ага, - повторила Тоська одобрительно, и синие большие глаза ее стали как будто еще больше и еще синей. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ БОГАТЫРЬ НЕВЕЛИЧКА Появилась возвратившаяся из сеней бабка Анфиса. Вскоре вернулся и Яков Иванович. Перешагнув через порог, он кинул шапку на лавочку возле печи, но полушубка не снял. С минуту стоял он посредине избы, насупленный, озабоченный, угрюмый, опустив на грудь широкую раскидистую бороду, потом повел ею в Глебкину сторону и сказал громко: - Молодец. Не побоялся, значит, камманов. На мгновение лицо его посветлело. Глебка хотел было спросить про поклон от деда Назара, но старик снова помрачнел и, поманив за собой бабку Анфису, ушел с ней за дощатую переборку в боковушку. Пошептавшись там с бабкой несколько минут, Яков Иванович вышел в кухню и, взяв с лавки шапку, сказал: - Пойдем-ко, парень. Вслед за тем он, не оглядываясь, вышел из избы. Глебка мигом вскочил с лавки, накинул на голову ушанку и заторопился за стариком. Но он, не в пример Якову Ивановичу, на пороге оглянулся и успел перехватить прощальный взгляд синих-синих глаз, словно висящих в мутной сутеми над печью. Глебке захотелось сказать что-нибудь на прощанье, но он не нашелся, что сказать. Заскрипели расшатанные ступени крыльца, и глухой голос Якова Ивановича позвал со двора: - Ну где ты там, парень? Замешкавшийся Глебка рванулся за порог и, хлопнув дверью, выбежал вон. Яков Иванович поджидал его возле крыльца. Буян, обрадованный появлением хозяина, запрыгал вокруг него, приветственно повизгивая. - Добрый пес, - сказал Яков Иванович, оглядывая Буяна. - Белковать, надо быть, натаскан. - Может, - важно кивнул Глебка, которому приятно было вести такой деловой, солидный разговор. - Добрый пес, - повторил Яков Иванович. - Да. Яков Иванович крякнул, прокашлялся, словно прочищал горло, потом вдруг сказал: - Так где ж ты ружье-то да лыжи укрыл? Глебка насупился. Старик усмехнулся в бороду и, разгребая ее заскорузлой пятерней, похожей на грабли, молча ждал Глебкиного ответа. Глебка стоял, чуть нагнувшись и поглаживая голову Буяна. Он был в затруднении, не решаясь сразу сказать про ружье и лыжи незнакомому человеку в незнакомой далекой деревне. Но подумав, он решил, что Аленушкиному дедке, передающему поклон от деда Назара, можно и следует довериться. И он сказал: - Ружье и лыжи я в бане под угором схоронил. - Н-да, - кивнул Яков Иванович, помолчав и обдумывая ответ. - Ты, видать, не дурак. Сказав это, он повернулся и пошел назад в избу. Глебка с удивлением поглядел ему вслед. Яков Иванович пробыл в доме недолго. Когда он вновь появился на пороге, в руках у него были сачок и другая рыболовная снасть. Глебка с удивлением оглядел это снаряжение. Яков Иванович, хоть и приметил это, но никаких объяснений давать, видимо, не собирался. Он взял прислоненную к перилам пешню и, сунув ее Глебке, сказал: - Пошли, давай. Вслед затем он стал спускаться с угора вниз по подтаявшей и съехавшей набок тропке. Глебка свистнул Буяна и стал спускаться следом за Яковом Ивановичем. На повороте тропки Глебка, глянув вниз, увидел невдалеке стайку бревенчатых бань, словно сбежавших с угора к реке. Яков Иванович обернулся к Глебке и, кивнув на баньки, спросил: - Которая? Глебка огляделся. Бревенчатые баньки, раскиданные по прибрежью, были похожи одна на другую, как две капли воды, и их легко было спутать. Тогда Глебка вспомнил про "баранью голову" и, повернувшись лицом к высокому берегу, тотчас отыскал глазами приметный крутой выступ. Протянув к нему руку, Глебка сказал уверенно: - Вон, которая под той бараньей головой. Яков Иванович поглядел туда, куда указывала вытянутая Глебкина рука, и одобрительно кивнул головой. - Приметчив. Он сделал несколько шагов по тропе, но вдруг остановился и, уступив Глебке, сказал: - Веди. Глебка, не раздумывая, вышел вперед и скоро привел старика к баньке. - Вот, - сказал он деловито, - и зарубки мои тут. Яков Иванович посмотрел на зарубки, посмотрел на Глебку и мотнул головой. После этого он повернулся лицом к реке и обшарил ее глазами. Потом повернулся лицом к угору и также обежал его быстрым взглядом. Нигде не видно было ни души. Только убедившись в этом, старик толкнул дверь баньки и сказал повелительно: - Ну, марш париться. Глебка быстро перемахнул через порог. Следом за ним юркнул внутрь Буян. Старик с удивившим Глебку проворством тоже вскочил в баньку и тотчас захлопнул за собой дверь. - Кажись, никто не видал, - сказал он, облегченно вздохнув. - Ну-ко, давай отворим дверь в парную, там оконце, оно нам посветит. Старик пошарил в темноте рукой и открыл дверь в парную. В предбаннике посветлело, и Глебка разглядел у стены знакомую лавку и перед ней на земляном полу широкую доску. Доска топорщилась, неплотно прилегая к полу. Глебка откинул в сторону пешню, нагнулся, сунул под доску руку и, сдвинув ее с места, вытащил завернутое в рубаху ружье. Яков Иванович поднял брошенную Глебкой пешню, поставил ее вместе с принесенной рыболовной снастью в угол, где уже стояли лыжи, повернулся к Глебке и протянул руку к ружью. Глебка невольно отстранился. Старик поглядел на вцепившиеся в ружье Глебкины напряженные пальцы и усмехнулся заросшим бородой ртом. Потом привычно провел по бороде сверху вниз всей пятерней, словно процеживая густую зацепистую бороду между растопыренными пальцами, и сел на лавочку. - Сядь-ко и ты, - сказал он Глебке. - Надо тебе все ладом обсказать, а то ты маловер и все в сторону шарахаешься. Глебка сел на край лавочки. Буян сунулся в парную и обнюхивал груду валунов у каменки. Яков Иванович поглядел ему вслед и заговорил своим глухим голосом. - По первости, про Назара Андреича. Он, как старый лесовик, всей округе знаком. Прежде Приозерского лесничества он и у нас ту же службу справлял. Человек он правильный. Притеснения какого по своей должности или актов там - того за ним не водилось, и народ его за то уважает. Как народ в беду попал, то и тут от него подмога тайная выходила супротив этих заморских инстервентов. Но об этом не сейчас тут говорить. Теперь, значится, про твое дело. От Назара Андреича нам через верных людей было передано этими днями, что так и так, мол, идет богатырь Невеличка на ту сторону, к Красной Армии, пробивается лесами. Идет он на лыжах, нерпой подбитых, лет ему четырнадцать, характеру он сурьезного и при нем ружье и пес. И сказано, что коли мы его встретим, то ему подмогу посильную оказать. А теперь вот богатырь Невеличка сидит в темной баньке и думает, чего дале делать. Так? Понятно это все теперь? Глебка кивнул: - Понятно теперь. И в самом деле теперь понятны, наконец, стали и встреча, оказанная ему стариком, и его неожиданный вопрос про ружье и лыжи, и поклон от деда Назара. Вот он, значит, дед-то какой. Выходит, что не зря он еще там, в Приозерской, обещал разузнать про дорогу на Шелексу да про людей, которые могут на линию фронта верный путь указать. Не зря, видать, заботливый дед пообождать советовал, чтоб связаться с кем надо. Теперь Глебка это понял. Глебка вздохнул, и ему вдруг показалось, что дед Назар, маленький и юркий, тут в темной баньке сидит рядом с ним на лавочке. Он невольно даже локтем повел, чтоб нашарить дедкин бок, но локоть ударился в темную бревенчатую стену. Глебка снова вздохнул и поглядел в угол. В углу поблескивала железным носом пешня, рядом виднелся сачок и другая снасть. Сейчас, как и давеча на улице, все это снаряжение показалось ненужным, и Глебка спросил: - К чему снасть-то, деда? - То для отводу глаз, - сказал Яков Иванович. - На случай, ежели кто нас увидел бы, так пущай думает, что по рыбу пошли. А мы тем временем - сюда. - А чего мы здесь делать будем? - Чего, - Яков Иванович принагнулся к Глебке и понизил голос. - А того, брат, что я сейчас, как на деревне побывал, то вижу, что из всего того дела шум может получиться. Вот что. А американцы эти по всякому случаю чуть что - сейчас с обысками по избам, с облавой. Ну, а ты им теперь вроде как приметный, особенно с псом твоим. Одним словом, тут тебе в баньке и сидеть, пока суть да дело. Банька-то эта Федюньки Безродного. Он сам в партизанах, жена его недужит. Катька, дочка, при ей. В баньку нынче никто из хозяев не сунется, ну и тут тебе вполне спокойно укрыться. Яков Иванович помолчал, потом спросил: - Назар-то Андреич, он как тебе приходится? - Дед Назар? - живо откликнулся Глебка. - Они так просто с батей моим дружили. Батя мой лесник, а дед Назар - объездчик. - Дружили, говоришь? А теперь что же? - Теперь? - Глебка осекся, и голос его дрогнул. - Теперь бати нету у меня. Убитый он. Яков Иванович опустил плечи и помотал головой. - Камманы что ли его? - спросил он тихо. - Камманы, - так же тихо ответил Глебка. - В партизанах он был. Яков Иванович нахмурил седые кустистые брови и долго сидел молчаливый и пригорюнившийся. Потом сказал с расстановкой: - Мой Кирюха то же самое в Красной Армии, только на другом фронте, на Деникинском. Давно вот не отписывал. Пожалуй, с полгода, а то и поболе. Может, и Тоське его, как тебе, сиротствовать. Яков Иванович махнул рукой и тяжело вздохнул. - Да. Так вот оно и получается. Которые в Красную Армию вступили, которые в партизаны подались, кто еще в германской голову сложил. Остались в деревне, почитай, одни старики да старухи с малыми ребятами. Яков Иванович прогреб всей пятерней бороду и выпрямился. - Ничего, брат. Еще им, проклятым, и с теми стариками не сладить. А? Яков Иванович поднялся с лавки и, хрустнув суставами, заговорил уже обычным своим деловитым тоном: - Ну, я пойду. А ты покуда тут сиди. - А долго ли мне тут сидеть? - забеспокоился Глебка. - Дотемна, никак иначе. - А потом? - А потом, значит, пойдем. - В Шелексу? - Да уж куда надо пойдем, - ответил уклончиво Яков Иванович. - Мне в Шелексу надо, - сказал упрямо Глебка. - Я в другое место не пойду. - Куда тебе надо, я лучше твоего знаю, - уже сердясь, буркнул Яков Иванович и, кашлянув, добавил: - Ершист уж ты больно. Глебка ничего не ответил и насупился. Старик покосился в его сторону и снова кашлянул. Привыкшие к полутьме глаза отлично, различали все. Он видел насупленные брови Глебки, упрямую складочку над переносицей, сердито оттопыренные губы. Старик тоже было начал сердиться, но сам не заметил, как настроение его переменилось. Этот ершистый паренек нравился ему с каждой минутой все больше и больше. Вот он сидит, заброшенный злой судьбой неведомо куда, в темный закуток на краю света, сидит, лишенный крова и родичей, окруженный беспощадными врагами, и вместо того, чтобы плакаться на свое сиротство, сердится да ершится... Яков Иванович сильней прежнего поскреб пятерней раскидистую бороду и вдруг сказал молодо: - Не серчай, богатырь Невеличка. Верь слову - все ладом сделаем. Как ночь падет, уйдем мы с тобой в деревню Чаща. Мне как раз сегодня в ночь туда надо беспременно. Ну, тебя прихвачу. Подфартило тебе. Разом и пойдем. Отсюдова до Чащи четырнадцать верст всего и будет. Там я тебя верным людям передам, и уже они доставят тебя дальше до места. Понятно, скучно тут взаперти сидеть. Это так. Но ты, как вовсе тебе невтерпеж станет, вспомни о своем деле и все перетерпишь. Дело твое - богатырское. Яков Иванович выпрямился во весь рост и голову поднял, словно стоял на ярком свету и сам богатырские силы в себе нес. Глебку вдруг так и потянуло к старику, точно он ему самым близким родичем приходился. В груди его что-то дрогнуло и помягчало. Он сказал тихо вслед уходящему: - Спасибо, деда. - Не за что, - отозвался старик. - За подмогу спасибо, за все, - сказал Глебка потупясь. - Не я помогаю - народ, - сказал Яков Иванович и, приоткрыв дверь, осторожно выглянул наружу. Через минуту его уже не было в баньке. Глебка остался один, прислушиваясь к хрусту слежавшегося снега под ногами старика. Потом и хруст этот стих. В баньке стояла тишина. Ни звука не доносилось и снаружи. Но Глебке не было от этой тишины грустно. Он не чувствовал себя ни одиноким, ни заброшенным. На ум пришли слова старика: "Дело твое - богатырское..." Буян, обнюхавший уже все углы баньки, подошел и ткнулся теплой мордой в колени. Глебка забрал в кулак его мягкое ухо и сказал внушительно: - Вот, брат, оно как получается. ГЛАВА СОРОКОВАЯ ЛЕС ГУДИТ Как только стемнело, в баньку явился Яков Иванович и принес с собой широкие охотничьи лыжи-самоделки. Яков Иванович был беспокоен и пасмурен. Все казалось ему неладным, все не нравилось, все вызывало недовольную воркотню. Буян, которого утром он называл добрым псом, сейчас стал только помехой. Не нравилось ему и небо, темное, без единой звездочки, сплошь обложенное тучами, на которое он то и дело поглядывал по дороге к баньке. Но больше всего не нравилось то, что под вечер из деревни по дороге в Чащу проехало несколько саней и в них двадцать американских солдат и один офицер. Якову Ивановичу было доподлинно известно, что в Чаще ни иностранных солдат, ни белогвардейского гарнизона нет, и то, что именно сегодня туда направился отряд камманов, особенно тревожило и настораживало. Яков Иванович раньше думал двигаться вдоль наезженной дороги, ночью часть пути сделать и по самой дороге. Теперь он решил пробираться глухими проселками и дать крюка еще лесом, чтобы выйти к Чаще со стороны Глухих Выселков, где деревня прямо врезается в бор. Это значило, что придется идти много лишку и вместо двух часов, какие отнимала дорога по наезженному зимнику, провести в пути все четыре. Кроме того, в расчеты Якова Ивановича совершенно не входили встречи в Чаще с американцами. Вот почему, собираясь в путь, он был так озабочен и неразговорчив. Это, впрочем, не мешало ему делать споро и бесшумно все, что нужно. Выгрузив из карманов полушубка длинный сыромятный ремешок на поводок Буяну, три шаньги, изрядную краюшку хлеба и вареную рыбину в фунт весом, он все это передал Глебке и велел поесть на дорогу. Пока Глебка с помощью Буяна расправлялся со снедью, Яков Иванович примостился рядом на лавочке и стал неторопливо объяснять все, что нужно, о предполагаемом пути к Чаще и о том, что делать, если по какой-нибудь случайности они потеряют друг друга в потемках. - Зачем же терять, - сказал Глебка, дожевывая шаньгу. - Теряться мы не будем. - Всякое бывает, - строго оборвал Яков Иванович. - Ты слушай да помалкивай. Главное, если потеряешь мой след, не рыскай по сторонам: стань на месте и стой. Я сам тебя найду. Яков Иванович поскреб бороду и прибавил хмуро: - Ты лесов наших не знаешь. Да и к непогоде дело, по всему видать. А путь на ночь глядя не малый. Разумеешь? Яков Иванович поднялся и сказал уже спокойней: - Ну, пошли, давай, с богом. Глебка, покончивший с ужином, тоже поднялся. Яков Иванович подошел к двери, но перед тем, как выйти, на мгновенье приостановился и сказал: - Только ты, слышь, пса своего за ради бога при себе держи, да чтоб голосу не подавал, пока мимо деревни идем. С этими словами Яков Иванович осторожно раскрыл дверь и вышел. Осторожность его, впрочем, могла показаться излишней, так как на дворе, несмотря на ранний вечер, было необычайно темно. С реки дул резкий порывистый ветер и гнал низкие темные тучи. Яков Иванович неодобрительно покачал головой и стал с лыжами в руках спускаться к реке. Глебка, взяв Буяна на поводок, следовал за ним. Спустившись на реку, они нацепили лыжи и ходко пошли мимо угора, на котором стояли крайние избы. Сейчас, впрочем, изб не было видно. Вообще трудно было что-нибудь разглядеть, кроме белевшего вокруг снежного полотнища речного русла. Глебка шел по лыжне, стремясь не отставать от старика ни на шаг, хотя это было и не так легко. Яков Иванович был страстным охотником и столько выходил на лыжах по ближним и дальним лесам, что ноги его словно срослись с лыжами. С первого взгляда казалось, что движения его неторопливы и поспеть за ним совсем не трудно. Но приглядевшись внимательней, легко было убедиться, что мерные шаги его размашисты и пружинны, что лыжи словно сами скользят по снегу и без труда несут хозяина вперед. Вот почему Глебка, хотя и шел по проложенной лыжне, но все же с трудом поспевал за идущим целиной Яковом Ивановичем. Лыжню Глебка видел смутно, так как темнота сгущалась с каждой минутой все больше. Крепчал и ветер. Он налетал справа, стелясь по низкому поемному берегу реки, бил порывисто по ногам, дымил снежной пылью и, посвистывая, уносил из-под лыж куда-то влево крохотные снежные вихри. Пройдя некоторое время руслом реки, Яков Иванович круто повернул к левому берегу и приостановился. Глебка, набежав на него вплотную, тоже стал. Старик глядел назад. Глебка тоже оглянулся. Вдалеке на высоком угоре в окнах изб мигали тусклые огоньки. - Полторы версты отмахали, - сказал Яков Иванович. - Реку теперь оставим, поднимемся на угор и лесом пробираться будем. Они поднялись наискосок в гору и сразу вступили в лес, вплотную подступавший здесь к береговой круче. Лес встретил путников неприветливо. Наверху ветер накинулся на них еще с большей силой, чем под угором. Теперь он бил не снизу, а словно падал откуда-то сверху, с высоких древесных крон. Он падал оттуда вместе с лесным шумом. Шум этот походил на ропот морского прибоя, а еще больше - на громкое бормотание тысяч глухих голосов, чем-то неведомым рассерженных и угрожающих. Якову Ивановичу, видимо, понятны были эти угрозы. Прислушавшись к шуму леса, он угрюмо проворчал: - Сивер крепко тянет. Замятели жди большой. Уж и то снежить начинает. Ну-ко, пошли, давай, ходче. Он двинулся в глубь леса, и Глебка последовал за ним. Начался снегопад. Ветер, крепчавший с каждым мгновением, подхватывал падающие снежинки и вихрил по лесу. Они бестолково носились вокруг Глебкиной головы, крутясь и приплясывая в воздухе. Эта пляска длилась, впрочем, недолго. Снег повалил густо, крупными хлопьями. Эти косые, струящиеся нити метелицы завивались внизу, как барашки морских волн, и, взвизгивая, смешивались с сухой снежной пылью, поднятой с земли. Белые тучи снега плясали вокруг ног, облака белых хлопьев метались меж стволами деревьев, хлесткие обрывки метели кружились над головой. Ветер, словно взбесившись, налетал с разбойничьим свистом то сбоку, то спереди, силясь повалить в снег. Временами он казался плотным, как суконное полотнище. Потом вдруг вставал на пути мягкой, упругой стеной, задерживая всякое движение вперед. Споткнувшись обо что-то, Глебка стал было падать грудью вперед, но пружинящая стена ветра удержала его на весу. Вслед затем стена распалась на части, и рыхлые куски ее стали толкать в грудь, запрокидывая навзничь. Выгнув по-бычьи шею, Глебка упрямо ткнулся головой в эту живую преграду, пробил ее и снова двинулся вперед. Полосатая метелица шаркнула по боку, потом стала сечь по лицу, слепя и обжигая кожу. Комья ветра залепили рот, забили глотку, стеснили грудь. Задыхаясь, Глебка закрыл лицо рукавами ватника и, остановившись, перевел и выровнял дыхание. Что-то ударило его по ногам, Глебка отнял руку от лица и скорей почувствовал, чем увидел, что у ног его копошится Буян. Пес попал на обметенный ветром бугорок и заскользил по насту. Ветер опрокинул его, подхватил и покатил по лесу. Глебкины лыжи задержали его. Пес вскочил на ноги и зарычал. Шерсть на его загривке встала дыбом. Приземистый, широкогрудый, он стоял, крепко упершись лапами в рыхлый снег, и рычал навстречу буре, словно угрожая ей. Потом он перестал рычать и застыл, вытянув вперед узкую морду, навострив уши и поводя черными ноздрями. Он прислушивался и принюхивался к чему-то, что происходило впереди. Время от времени он беспокойно оглядывался на Глебку и взлаивал, словно хотел что-то сказать ему. Глебка сперва не понял, почему Буян так встревожился. Между тем пес все больше волновался и, перестав взлаивать, заскулил, вытянув навстречу ветру умную морду. Глебка прислушался к тонкому повизгиванию пса, и ему стало не по себе. С безотчетным страхом он огляделся и вдруг хватился, что он один. Он шел все время вслед за Яковом Ивановичем по его лыжне. Фигура старика на фоне полосатой метелицы проступала темным пятном, и Глебка, хоть и с трудом, но различал впереди это путеводное пятно. Теперь оно исчезло. Глебка потерял его и не заметил, как потерял. Может быть, потерял давно, может быть, только сейчас, когда катившийся по снегу Буян ударил его по ногам и остановил. Как бы там ни было, но Яков Иванович исчез. Напрасно вглядывался Глебка в переворошенную ветром лесную темень. Ничего разглядеть ему не удалось. Небо, лес, земля - все смешалось в черно-белой путанице. Стволы деревьев, кусты, заметенный снегом бурелом - все окружающие предметы потеряли очертания, все стало неразличимо в этой кромешной, ревущей мгле, все - и даже лыжня, которую быстро заметало и забрасывало снегом. Последнее открытие Глебка сделал, нагнувшись к Буяну, чтобы оглядеть его и выяснить, что с псом случилось. Холодная дрожь пронизала Глебку с ног до головы, когда он обнаружил, что потерял лыжню. Хуже того, что случилось, ничего случиться не могло: потерять лыжню - это значило потерять Якова Ивановича навсегда, значило не попасть в Чащу, значило остаться одному среди этого ревущего леса, не зная, где находишься, куда идти, что делать. Первым побуждением Глебки было кинуться вперед, чтобы настигнуть, разыскать Якова Ивановича. Может быть, он ушел недалеко, может быть, он где-то тут совсем близко, и его еще удастся найти. Но где искать и как