пишет: может быть, создадут скоро простую, деловую книжку - о коммунистическом воспитании. Вы, наверное, помните - как раз кончается этим. А что такое, Наталья Николаевна, коммунистическое воспитание? Студентка усмехнулась, посмотрела на него с пытливым удивлением. И он смутился, гадая, сочла его теперь Наталья Николаевна позорно несведущим или, наоборот, сверх меры глубокомысленным. - Возможно, у вас времени сейчас нет? - спросил Валерий. - Что вы... - ответила она рассеянно. - Есть, конечно. Они остановились на ступеньках, ведших к подъезду высокого кирпичного дома. - Коммунистическое воспитание - это воспитание, правдой, - отчетливо, но как-то машинально проговорила Наталья Николаевна. Ее заботило больше всего то, что как педагог она должна была сейчас порицать Валерия, который несколько минут назад при ней выругался, но не делает этого. Она не захотела "не заметить" слов Валерия, обращенных к хулиганам, - это было бы с ее стороны лицемерием. И она укорила его за них. Но его оправдание убедило ее. Новые укоры, казалось ей, были бы так же фальшивы, как вид, будто она "ничего не заметила". Выражений, которые приличествовали бы случаю и в то же время не резали бы уха, попросту не находилось. И вместе с тем было неудобно отпустить Валерия, оставив за ним последнее слово, хоть это слово ее и убедило. Вот что беспокоило Наталью Николаевну, и прочно усвоенное в институтские годы определение коммунистического воспитания она привела, не отрываясь от этих своих размышлений. Для Валерия услышанное прозвучало открытием. Воспитание правдой! А в их школе? Твердят одно: мы всем пример, на нас равняются все! Как часто в их школе кичливо восклицают это!.. А какой же они пример? Взять Хмелика, взять Лаптева... Разве настаивать: мы пример - значит воспитывать правдой?! Вот она, причина. Скорей бы открыть ее товарищам. Он вспомнил, что его пригласили на завтрашнее заседание комитета комсомола и совета дружины, на котором речь должна идти о подготовке к диспуту "Облик советского школьника". Значит, завтра он и выступит. А чтоб причина неблагополучия в школе, давшаяся в руки, не ускользнула, не испарилась таким же чудом, каким вдруг "поймалась", он все повторял про себя коротенькую завтрашнюю речь, точно теорему. Именно, как теорему, в которой нельзя упустить и малости, - иначе не докажется. ГЛАВА ПЯТАЯ Валерий немало удивился бы, если б узнал, что в тот же вечер в гостях у Ксении Николаевны был... Костяшкин. Но еще более удивлен был приглашением в гости сам Костяшкин. Приглашение в милицию озадачило бы его гораздо меньше. Нетрудно было бы догадаться, что стало известно о каких-то его грехах, не слишком, впрочем, серьезных. Зачем его позвала к себе Ксения Николаевна, он понять не мог. Костяшкин считал, что смыслит кое-что в жизни. Более того, он даже считал себя человеком опытным, искушенным и видящим все насквозь. Кроме того, он был уверен, что очень хитер. Он знал, что если вызывают к директору, то будет нагоняй и надо обещать исправиться. Но сдержать обещание - необязательно: если он обманет, от него все равно не отступятся, из школы не исключат. Одуматься никогда не будет поздно. Он знал и то, что в милиции его могут только стыдить, потому что за мелкое хулиганство ребят не сажают. Пока стыдят, не надо перебивать, - так скорее отпустят. Если мать проведает о чем-нибудь и потом на него напустится, то тут надо громко захныкать, - мать разжалобится, что он у нее такой нервный, и дело с концом. Вот оттого, что он знал кое-какие вещи подобного рода, Костяшкин казался самому себе хитрым и бывалым. Однако смекнуть, зачем его пригласила к себе Ксения Николаевна, ему никак не удавалось. Костяшкин вошел в квартиру Ксении Николаевны, точно в западню, беспокойно и незаметно озираясь. Ксения Николаевна провела его в комнату и сказала: - Подожди немного, я только за чайником схожу, - и неторопливо отправилась в кухню. Она была в мягких домашних туфлях, и походка у нее тоже была домашняя - менее энергичная, чем в школе, более старческая, чуть шаркающая. Костяшкин слышал ее удаляющиеся шаги и с любопытством осматривался вокруг. У окна - маленький письменный стол с тяжелой стеклянной чернильницей. Посреди комнаты - круглый стол, накрытый плюшевой скатертью, и на нем морская раковина-пепельница. В простенке между окнами - несколько фотографий молодого парня. На одной он снят смеющимся, растрепанным, в надутой ветром рубашке - на берегу моря. На другой - идущим по дороге, с рюкзаком, альпенштоком, в соломенной шляпе. На третьей крупно снято лицо... По-видимому, этот парень - сын, но живет в другом месте, потому что кровать здесь только одна. Бывают такие комнаты: войдешь - и сразу почувствуешь, что тут с тобой не может произойти ничего дурного. И тревога Костяшкина совершенно рассеялась в тепле и тишине чужого жилья. Только скованность осталась. Когда вошла Ксения Николаевна, он поднялся со стула резким, нерассчитанным движением, точно рассеянный ученик в классе, проморгавший момент появления педагога. "Он больше напоминает оболтуса, чем негодяя, ей-богу..." - подумала Ксения Николаевна. (В чем его подозревают, она знала от Гайдукова.) - Чаю хочешь? - спросила она вслух. Костяшкин помотал головой. - Ну, тогда потом, - сказала Ксения Николазвна. - Я, понимаешь, сегодня вознамерилась по хозяйству всякие недоделки ликвидировать. - Она говорила так, точно он нагрянул к ней без предупреждения и теперь ей приходится его просить подождать немного. - Тут мелочи кое-какие, до которых руки не доходили; занавески повесить, то да се - минут на пятнадцать работы. - Ладно, пожалуйста, - пробормотал Костяшкин, становясь в тупик. Ксения Николаевна взяла карниз, стоявший в углу. - Ты мне не поможешь немного? - спросила она. - Я сам, давайте, - ответил Костяшкин. Через минуту, стоя на высокой табуретке, он уже прибивал над окном карниз, а Ксения Николаевна наблюдала снизу, чтоб не получилось криво. - Так, - сказала она, когда Костяшкин спрыгнул на пол. - Безусловно, у тебя это вышло лучше и быстрее, чем если б я взялась. Теперь, если не устал, пособи мне еще в одном. - Отчего ж устал?.. - Ну, тогда попробуем вдвоем передвинуть немного этот платяной шкаф. Я только сперва вещи из него выну. - Да зачем? - Костяшкин, примериваясь, оглядел шкаф, потом цепко обхватил его, прижавшись к дубовой дверце грудью и подбородком, и сделал несколько трудных мелких шажков. Шкаф, перемещаясь, оставлял на паркете блестящие вдавлины. - Спасибо, - сказала Ксения Николаевна. - Я, признаться, не думала, что один человек в состоянии сдвинуть с места такую махину. Костяшкин улыбнулся - довольно и глуповато. Он был не просто падок на похвалы - он поистине не мог без них. За что и от кою их получать, было для него второстепенно, чтоб не сказать - безразлично. Его никогда не хвалили за усердие в учении - слишком слабо он учился. И, может быть, больше всего привлекало его в озорной и по сути хулиганской компании то, что приятели охотно и громогласно хвалили его за ухарство. "Силен!" - кричали они, приветствуя какую-нибудь его выходку, и он блаженствовал. - Теперь, я считаю, можно все-таки выпить чайку, а? - спросила Ксения Николаевна. Костяшкин не возражал. После того как вбил в стену два гвоздя, передвинул гардероб и заслужил похвалу, он чувствовал себя гораздо свободнее. Они пили чай с кизиловым вареньем, которое брали из розеток маленькими ложечками с витыми ручками. - Кисло немного, зато с витаминами, - сказала Ксения Николаевна. - Ага, - согласился Костяшкин. Варенье было вкусное. Чай - душистый. Одна беда - рот расползался в ухмылку. Дело в том, что Костяшкин представил себе вдруг, какие рожи скорчили бы приятели - например, Шустиков,- увидя, как он попивает чаек с заслуженной учительницей и депутатом Ксенией Николаевной. Шустиков прямо ошалел бы, рот разинул... От этих мыслей становилось щекотно. Удерживать смех - почти невмоготу. И не думать о Шустикове он был тоже не в состоянии. От старания сохранить пристойное выражение лица Костяшкин буквально взмок. В последнее время Шустиков занял особое место в жизни Костяшкина. Это был не просто приятель - помощник в беде, спутник в развлечениях, советчик. Нет, это был приятель-указчик. Костяшкин и не пытался с ним быть на равной ноге. Никто не объяснял Костяшкину смысл жизни так коротко и просто, как новый приятель. По словам Шустикова, все умные люди были ловчилы. Например, его дядя, зубной техник, обжуливал клиентов так, что комар носу не подточит. На каждой золотой коронке он наживал полграмма, а то и грамм золота. У него была дача, обставленная мебелью красного дерева, и каждый год он ездил в Сочи. Дядя был восхитительный ловчила. Учителя, говорил Шустиков, также ловчилы. Они только стараются "зашибить деньгу". На остальное им наплевать. По крайней мере, умным. Сам Шустиков собирался "халтурить и не попадаться" и приманивал Костяшкина такой же будущностью. Сейчас, в гостях у Ксении Николаевны, Костяшкип впервые усомнился - правда, слегка, самую чуточку - в том, что говорил ему Алексей. Не похоже было, чтоб Ксения Николаевна "зашибала деньгу". Слишком скромным, даже скудным было убранство ее комнаты. И она, несомненно, умная, Ксения Николаевна, а вот... Не старалась, что ли, как Алешкин дядя, нажить побольше добра?.. Костяшкин даже спросил для проверки (может, он не все видел, что-то от него утаено...): - У вас только одна эта комната? Ксения Николаевна удивилась: - Конечно. Я одна - зачем же мне больше! А ты почему спросил? Он не мог ответить почему. Но, чтоб вывернуться, сказал, указывая на фотографии в простенке: - Я думал, вы с сыном... Ксения Николаевна взглянула на фотографии, и лицо ее на мгновение стало каким-то отрешенным и беззащитным. Но сейчас же это выражение сменилось спокойным, чуть отчужденным. - Мой сын убит в сорок третьем году, - сказала Ксения Николаевна. - Ему было семнадцать лет. А пятнадцати ушел в народное ополчение: сумел упросить. Она опустила глаза. "Сын у нее не был шкурой. Сын был орел. Сумел упросить... А Шустиков все же брехун: "Умные зашибают деньгу, на остальное плюют". - Вам, может, нужно чего сделать? - спросил Костяшкин, скрадывая деликатность своего вопроса отрывистым тоном и все-таки стесняясь этой деликатности. - Сделать? Да что же сделать?.. Если б ты оказался умельцем, может, штепсель мне переставил бы к изголовью. Но в электротехнике Костяшкин смыслил мало, о чем и пожалел. - Вот Станкин умеет, - сказал он, - для него это пустяк сущий. - Ну хорошо, - сказала Ксения Николаевна, - это и вообще пустяк, который внимания не стоит. Слушай, я хочу, чтоб ты понял очень важную вещь! Голос Ксении Николаевны стал подчеркнуто серьезным. "Неужели выпытывать что-нибудь будет?" - мелькнуло в голове у Костяшкина. Но она ни о чем не стала его спрашивать. - Может быть, ты уже и сообразил это сам, но, может быть, и нелишне сказать тебе вот что... - Ксения Николаевна остановилась в затруднении, потянула к себе газету, взяла толстый синий карандаш (им она, вероятно, подчеркивала в ученических тетрадях ошибки и ставила отметки) и провела на белой полосе вверху газеты прямую линию. - В твоем возрасте человек часто находится на развилке дорог. Он выбирает не только будущую профессию, не только определяет свое призвание - к чему стремиться, но и еще одно - каким путем идти. - Ксения Николаевна провела вторую линию, перпендикулярную первой. - Есть путь честный. Есть путь недостойный. Тех, кто идет по этим разным путям, - Ксения Николаевна прикоснулась графитом к перпендикулярным линиям, - разделяет пропасть, которая ширится очень быстро. Костяшкин смотрел на синие линии. Продолжаясь в пространстве, они бесконечно удалялись одна от другой. На уроке геометрии это было ему совершенно безразлично. Сейчас это странным образом касалось его, поистине к его жизни относился небрежный чертежик... - Если человек ушел по дурной дороге недалеко, то может... ну, как бы это сказать?.. несколькими прыжками, что ли, вернуться на честный путь. И вот сейчас, стоит тебе захотеть, ты можешь на него вернуться очень быстро... Но с какого-то момента это будет поздно сделать. И тогда возвращение займет годы времени. Ксения Николаевна обращается к нему теперь напрямик. Некто из геометрии, человек вообще - исчезли, учительница сказала просто: ты... Хотя Костяшкин с самого начала понимал, что о нем, о его судьбе идет речь, но все-таки залился краской. Он предпочел бы говорить о себе в третьем лице. Он тогда решился бы, пожалуй, спросить - будто из праздного любопытства, - как это можно вернуться на честный путь очень быстро... - Сейчас от тебя для этого требуются только желание и воля. Костяшкин спохватывается: влип! Надо отпираться: "Я ничего не сделал, Ксения Николаевна..." Но он говорит совсем другое: - Думаете - стоит захотеть?.. (Мол, довольно ли моего желания?) Ксения Николаевна встает: - Я думаю, все может наладиться. Еще, глядишь, в комсомол тебя к Первомаю примут. А не к Первомаю - так осенью. - Кто ж мне рекомендации даст? - В его голосе много безнадежности и даже обиды. Костяшкин словно бы заранее унывает: вдруг целых полгода он будет честным и старательным, а по заслугам ему потом не воздадут?.. Ксения Николаевна думает о том, сколько людей ведет себя всегда честно, доблестно, не ожидая за то ни признания, ни воздаяния, и ей становится противен мальчишка, который, по-видимому, прикидывает вероятность выигрыша и размеры издержек. Но она не выдает ничем своего чувства. - Если ты будешь достоин, - говорит она, - за рекомендацией дело не станет. Я сама тебе дам рекомендацию. - Правда, Ксения Николаевна? Костяшкин предвкушает торжество над важничающими членами комитета: пусть попробуют не принять его! Пусть посмеют сказать: "Может быть, повременим?" - когда у него будет рекомендация Ксении Николаевны! Может, и верно - кончать бузу?!. Но придется объяснять Алешке... От этой последней мысли Костяшкину не по себе, но решимости он не утрачивает. - У меня так: сказано - сделано. Сами увидите, - говорит он Ксении Николаевне и рубит воздух ребром ладони, точно разнимая руки спорщиков. Поскольку перед этим им не сказано ни слова, то вроде бы и неясно, что будет "сделано". Но Ксения Николаевна не переспрашивает, она удовлетворена. Все-таки позвала его не напрасно. Что-то в парне появилось новое, когда он прощался. Однако решимость его еще совсем не тверда. Какое-нибудь неосторожное прикосновение... Ну, что сейчас в школе может быть опасно для ломкой решимости Костяшкина?.. ...Раздумье Ксении Николаевны прерывается боем стенных часов, отчетливым и резким в ночной тишине. Пробив двенадцать, часы издают звук, напоминающий глубокий выдох. День кончился. ГЛАВА ШЕСТАЯ Следующий день ознаменовался сразу двумя событиями. На большой перемене впервые заработал школьный радиоузел. В прошлом году девочки никак не могли его наладить: голос диктора при пробах звучал в коридорах не то как шепот, не то как шорох. И все привыкли к тому, что в устройстве недостает чего-то, что стоит денег и на что у школы денег нет. В этом году мальчики доискались, каков конкретно дефект в радиосети, шефы-художники расщедрились и помогли деньгами, а Стасик Станкин впрягся в радиохлопоты и возглавил их, для чего почти что поселился в "рубке" - неприютной комнате, заваленной останками и осколками всяческой техники. Помимо осколков техники, имелись в этой комнате поломанные стулья, надтреснутая или, точнее, немного недобитая лабораторная посуда, а также древесная стружка. Станкин с несколькими помощниками выкинул весь хлам, расставил скудную мебель так строго симметрично, что обстановка в комнате тотчас стала чинной, и наконец прикрепил к двери полоску бумаги с надписью: "Редакция радиогазеты "На короткой волне". - Отныне, - разнесся по коридорам торжественный и торжествующий голос Станкина, - слушайте наши передачи три раза в неделю, на большой перемене: по вторникам, четвергам и субботам! Пора технических проб миновала. До завтра! В коридорах раздались аплодисменты. В студию хлынули "экскурсанты". В названии будущей радиогазеты кто-то зачеркнул "волне" и сверху вывел "ноге". Зинаида Васильевна прочла: "Редакция радиогазеты "На короткой ноге", - и запротестовала. Кто-то предложил другое название - "Школьные новости". На этом остановились. Станкина назначили редактором. В редколлегию вошла Зинаида Васильевна Котова. Совет дружины собирался ввести в редколлегию нескольких пионеров. - Пока у нас не будет спецкоров в каждом классе, материал будем добывать из пальца, - втолковывал Станкину Гайдуков. - А это никому не нужно. Станкин рассеянно кивал. - Им бы сенсацию в первый номер!.. - воскликнул Кавалерчик жалобно, как бы моля о каком угодно происшествии, только бы забавном и чрезвычайном. Кавалерчик радостно преображался в шумихе общей затеи, хотя бы она не сулила ему ничего хорошего и он играл в ней самую маленькую роль. Он способен был и на несколько даже предосудительный поступок, но только если это обещало впереди взрыв веселья и удивления. Он был на седьмом небе, если ему удавалось рассмешить ребят, а в способах для этого был не очень-то разборчив. И еще года два назад Борис не различал, когда ребята смеются вместе с ним и когда - уже над ним. Он был жизнерадостен и необидчив. - Как вы, Кавалерчик, ошибочно себе представляете! - покачала головой Зинаида Васильевна. - Обязательно-де сенсацию! Погоня за сенсацией характеризует, Кавалерчик, как раз чуждые нам нравы. - Я же не в том смысле, Зинаида Васильевна... - сказал Борис, разом увянув. - А в каком же?.. Но Кавалерчик не умел ясно формулировать. И все-таки "сенсации" суждено было случиться. Конечно, не потому, что она была нужна для радиогазеты, и не потому даже, что ее жаждал Боря Кавалерчик, хотя он, на свою беду, оказался к ней причастен; причин было много. А стечение обстоятельств получилось такое. В тот день выпал первый снег. И выпал обильно, так что школьники наблюдали в окна, как быстро становятся крыши домов не только белыми, но и пухлыми. И вот в открытую форточку 9-го "А", где в это время шел урок географии, влетел крупный снежок и плюхнулся прямо в классный журнал, выбив ручку из пальцев Макара Андроновича, ставившего кому-то отметку. В ту же секунду Кавалерчик крикнул: "Бомба!" Хотя это было не слишком смешно, многие тем не менее не упустили повода позабавиться посреди урока; кто-то вторил Борису, кто-то полез под парту, а Ляпунов даже завопил: "В атаку!" - что было совсем уж ни к селу ни к городу. Что касается Макара Андроновича, то он несколько секунд сидел неподвижно, но затем брезгливо снял расплывшийся снежок с журнала, бросил или, скорее, плеснул его в корзину для бумаг и вдруг проворно подбежал к окну. Сидевшие в крайнем ряду тоже прильнули к окнам. Верхом на заборе сидел мальчик и лепил, старательно уминая, снежок, которым время от времени замахивался на другого мальчика. Тот петлял по двору. - Вполне вероятно, что это он! - сказал Макар Андронович. - Который на заборе, Макар Андронович? - переспросил Валерий, добродушно улыбаясь. - Это же Хмелик. Мой пионер, - пояснил он. - Очень кстати, что вы знаете его фамилию! - проговорил Макар Андронович обрадованно. - Да не в том суть, - сказал Валерий. - Он же, во-первых, не стал бы кидать, а во-вторых... - У вас могут быть на сей счет свои соображения, Саблин, - холодно ответил учитель, - но, прежде чем говорить, не худо б проверить. Суровый тон, которым Макар Андронович прервал Саблина, никого не удивил. Еще в начале года передавалась из уст в уста история одного ученика 9-го "Б", одноклассника Игоря. Тот хорошо играл в шахматы, пылко "болел" за Смыслова и Петросяна и на этой почве сблизился с Макаром Андроновичем, который был тоже и игрок и болельщик. На переменах они частенько вперебой анализировали отложенные позиции шедшего в то время турнира. Но однажды географ не поддержал с учеником разговора. "Не могу, - сказал он с сожалением, - уважать человека, который на немой карте принимает Рейн за Везер, а о Лорелее не слыхивал. Не могу уважать и не хочу притворяться!" Случай этот произвел на ребят большое впечатление. В особенности непостижимым казалось то, что Макар Андронович обиделся за Лорелею, которая, в отличие от Рейна, к географии как будто не относилась, так что за нее впору было бы оскорбиться скорее уж Ксении Николаевне... Итак, не было ничего удивительного, что строгий Макар Андронович был сух с Валерием, показавшим на днях довольно-таки нечеткие знания. - Продолжим урок, - произнес Макар Андронович подчеркнуто бесстрастным голосом. - Сначала только попросим выйти из класса Кавалерчика. - За что? - осведомился Кавалерчик, без особого, впрочем, недоумения. - За попытку сорвать урок, - ответил учитель, - за безобразную выходку. Уяснили себе? - спросил он язвительно. И Кавалерчик, не мешкая, покинул класс с такой непринужденностью, словно бы его отправили к нянечке за тряпкой. А урок продолжался. ...Вечером Валерий выступил на заседании комитета комсомола и совета дружины. Он сказал то, что собирался, но, в общем, все вышло не так, как он загадывал наперед. Так как собрались за тем, чтоб организовать подготовку к диспуту на тему "Облик советского школьника", то долго намечали будущих основных ораторов. Намеченные, в словах, до комичного одинаковых, давали себе "самоотвод" и молили освободить от поручения. Поскольку они были главным образом из числа отличников, то намекали еще, что нагрузка может дурно отразиться на их успеваемости. Их уламывали. Кое-кто соглашался. Кое-кто упорствовал. В конце концов все изрядно утомились. Тут и получил слово Валерий. - Коммунистическое воспитание - это воспитание правдой... - начал Валерий и остановился. Слушали плохо - точнее, совсем не слушали. Шептались, перебрасывались записками. На миг он почувствовал себя беспомощным. - Коммунистическое воспитание - это воспитание правдой, - повторил он с отчаянной решимостью. Зинаида Васильевна ободрительно качнула головой. Как член редколлегии школьного радио, она присутствовала теперь на каждом заседании комитета. - И вот, - продолжал Валерий, - это обязательно надо помнить. А мы все говорим, между прочим, что наша школа всем пример. И другим позволяем так говорить. По-моему, это выходит неправда. Какой же мы пример? Взять хоть то, что у нас Лаптева избили, Хмелика избили. Ведь это... - Мне, например, известно, - прервала Котова, - что Лаптев и Хмелик расшиблись при падении. У нас на переменах, бывает, носятся эти пятиклассники прямо, простите, как угорелые, так что ничего удивительного нет. А насчет избиения я лично слышу в первый раз. - И все-таки это было, хотя вы не слышали, - снова заговорил Валерий. - Лаптева вот перепугали до того, что он, я узнал, переходит учиться в другую школу. - Ну и трус! - небрежно бросил кто-то. - Конечно, плохо, что он струсил, я согласен, - сказал Валерий, - но плохо и то, что было от чего струсить. - Думайте, что говорите, - сухо посоветовала Котова. - Я как раз много думал, - искренне ответил Валерий. - И считаю: можно найти тех, кто бил Лаптева и Хмелика; кто в переулке околачивается и карманы малышей выворачивает. Но их некоторые у нас не хотят замечать, чтоб не уронить школу в глазах района. Рассуждают, наверное, так: раз мы пример, как же у нас может быть неблагополучие? А вот есть! - Это у него против воли вырвалось со злостью. - И нечего нам другим себя ставить в пример! Давайте лучше мы сами будем с кого-нибудь брать пример! Он сел, взмокший от волнения, ощущая, что говорил не очень складно, но все-таки неопровержимо. Вытер платком лицо, шею и исподлобья поглядел на ребят: всколыхнули ли в них что-либо его слова?.. Ему мягко улыбнулась Лена. Поощрительно подмигнул Станкин. Валерий взглянул на Гайдукова. Ошибиться было невозможно: Игорь украдкой играл в "балду" с комитетчицей-десятиклассницей. Физиономия его становилась попеременно то напряженно-озадаченной, то лукаво-ликующей. И, когда партнерша, уже в тупике, морщила лоб, отсрочивая поражение, Игорь смотрел на нее со свирепым нетерпением. Он ушел в игру с головой. Валерий оцепенел. Он не был пай-мальчиком и сам на скучных уроках ухитрялся незаметно играть с соседом в "балду" - отчего не скоротать время? Но сейчас... Как мог Игорь развлекаться пустяками, когда он, Валерий, говорил о самых важных для школы вещах! Вконец расстроенный, Саблин плохо соображал, что доказывала Зинаида Васильевна. А она доказывала, что нет оснований подозревать расправу там, где просто-напросто упали и ударились два ученика из-за собственной разболтанности и несобранности. - Давайте поэтому поборемся с разболтанностью отдельных учащихся на переменах, - сказала Зинаида Васильевна. Румяная девочка в накрахмаленном фартуке, с толстой холеной косой - председатель совета дружины - записывала речь Зинаиды Васильевны в тетрадь. Валерий смотрел на нее, и ему отчего-то было жаль аккуратную девочку, хотя ругала Котова как раз его. - По просьбе Саблина, - говорила Котова, - секретарь комитета комсомола Гайдуков и я беседовали с Костяшкиным и Шустиковым, которых Саблин считал обидчиками малышей. Но он подозревал их зря. Костяшкин сейчас по всем предметам успевает, дисциплина у него прихрамывала в прошлом. А Шустиков и вообще паренек скромный; он, правда, далек от коллектива, однако стоит его, пожалуй, принять в комсомол - это его втянет в коллектив. Ни о каких проступках этих ребят нам никто не сообщал - не то что о "бедном мальчике" Хмелике, который попал снежком в тот самый класс, где учится его вожатый Саблин! Какие Саблину надо из этого извлечь уроки?.. Дальше Валерий некоторое время не слушал. К чему? Какие можно извлечь уроки из того, чего на самом-то деле - он знает - в жизни не было?.. Он только следил с полусонным любопытством за движением руки председательницы совета дружины: кажется, много уже написала... Потом Зинаида Васильевна возвысила голос. Валерий заставил себя прислушаться. - Саблин не смеет этого утверждать... У нас некому и некого бояться! У нас замечательная школа, из которой вышли такие всем известные люди... И она назвала действительно славные имена людей, которые окончили 801-ю школу в предвоенные годы. - И это вымысел, товарищи, - заканчивала Котова, - что мы молчим о неблагополучии, опасаясь уронить себя в глазах района. Мы не молчим. Могу сказать для доказательства, что мы, например, вовсе не собираемся замазывать выходку Кавалерчика. Вся комсомольская организация будет обсуждать дело Бориса Кавалерчика, который пытался у нас сеять страх. - И тем ровным голосом, которым сообщают иногда особенно тревожные новости, Зинаида Васильевна пояснила: - Сегодня, во время урока географии в девятом "А" Кавалерчик крикнул: "Бомба!" - И никто не испугался! - отчетливо, задорно добавила Лена Холина в наступившей тишине. - В этом мы разберемся самым подробнейшим образом, - заключила Котова. Тут поднялся со своего места Гайдуков. - В сущности, - заключил Игорь, - тут все сказано. В поступке Кавалерчика мы, конечно, разберемся. Я лично думаю... - Секретарь комитета замолк, наморщил лоб и затем продолжал твердо: - Думаю, что достаточно будет обсудить проступок Бориса на комсомольской группе. Не вижу нужды, чтоб этим занималась вся комсомольская организация. Нет, по-моему, такой нужды. А вообще дисциплина у нас, к сожалению, хромает. Надо будет подтянуться. Об этом правильно говорили и Зинаида Васильевна и Саблин. Больше никто не брал слова. Председательница совета дружины достала промокашку - такую же идеально чистую, гладкую и твердую, как ее форменный фартук, - прикоснулась ею к непросохшим строчкам, после чего бесшумно подула на них и спрятала тетрадь. Заседание кончилось. В раздевалке Валерия остановил Игорь. - Валер! - Он хлопнул Саблина по плечу. - Я что-то не уразумел, что ты сегодня отмочил. Мне показалось, ты поначалу в философию ударился, я и не стал слушать. Потом, смотрю, тебя Зинаида костит... Ты насчет чего толковал? - Ладно, проехали семеро на одном колесе, - ответил Валерий пасмурно и пошел к дверям. - Постой! - попросил Игорь. Валерий обернулся. Игорь минуту молчал, должно быть ища слова. Потом просто протянул Валерию руку. - Брось, Валер, - сказал он негромко, - это дело перекурим как-нибудь. Валерий не отвечал, с болью сознавая, что не может вот так, легко, простить Игоря и дружить снова, ничего не затаив. - Будь здоров, - пробормотал наконец Валерий и, на мгновение сжав протянутую руку Игоря в запястье, быстро пошел прочь. Он шагал по переулку, и в голове вертелась одна мысль: "Игорь не друг, Игорь не друг!.." Валерий не знал, что в действительности это не так. Игорь ценил дружбу Валерия и ни в коем случае не желал ее терять. Он просто не всегда верил в серьезность и нужность занятий, на которые как секретарь комитета комсомола тратил немало времени. Случалось, что Гайдуков - порой лениво, порой ретиво - занимался делами, которые считал пустопорожними. Но Валерий не догадывался об этом. И Валерий переживал крушение дружбы. Он то растравлял свою рану, то думал о другом, тоже невеселом. Неужели теперь начнут "казнить" Бориса?.. К чему? Он был убежден, что Кавалерчик не может принести школе вреда. Не может, нет! Валерий ощутил вдруг усталость; голова обрела вес, ноги стали ненадежно легки, - так бывает поздним вечером, после долгих часов труда, когда завтрашний день не обещает радостей. Тут его догнала Лена и окликнула: - Саблин! ГЛАВА СЕДЬМАЯ - Лена, - сказал Валерий виновато, - я Макаренко не вернул. Ты извини. Завтра принесу. - А хочешь, - ответила она, слегка задыхаясь (видно, запыхалась, догоняя его), - я тебе его подарю? Ты сегодня замечательно выступал! Я тебе это хотела сказать. - Нет, серьезно?.. - спросил он, в одно время и просияв и оробев. - Ты просто умник, вот кто! - энергично закончила Лена. - Да нет... - запротестовал он. И, словно бы оправдываясь, добавил: - Ну, в самом же деле, такое безобразие у нас в школе творится! Хорошо бы, мы одни терпели, - главное, малышам от хулиганья достается! - Вот их обязательно надо как-то защитить, Валерий... Что-то придумать. Пока наш комитет повернется... - Лена с досадой махнула рукой. - В общем, получается: на комитет надейся, а сам не плошай. - Я, конечно, пока что плошаю, Лена, ты права, - сказал Валерий, принимая все на свой счет. - Но как, конкретно, быть? - Он, раздумывая, закусил губу. - Сегодня уже поздно... - Лена помедлила немного. - Может, завтра вместе что-нибудь придумаем? Завтра ведь воскресенье. Действительно, воскресенье. А он и позабыл... Обыкновенно же в субботу это часто вспоминается. Значит, завтра свободный день, и они с Леной увидятся не в школе! - Давай, верно, попробуем придумать, - проговорил он, не выказывая радости. - Может, что получится... Оставалось условиться, где они встретятся, но об этом Валерий стеснялся спросить. Он пробормотал только: - У тебя телефон есть? - Нет. А у тебя? - Есть. В коридоре у нас. В общем, есть. Он записал ей номер своего телефона, и Лена, прощаясь, пообещала: - Я позвоню тебе завтра часа в два. ...С десяти часов утра Валерий стал бегать на телефонные звонки. Он не мог допустить, чтобы трубку снял кто-нибудь, кроме него. Вдруг у Лены в плане дня что-либо переменится, она позвонит не в два, а раньше, к телефону подойдет домработница соседей Алена и, не расслышав, как это с ней бывает, кого просят, скажет: "Таких нет. Частна квартира"... И Валерий без устали бегал в коридор на звонки. До двух она не позвонила. В два Валерий, выйдя в коридор, в упор посмотрел на телефон, но тот был безмолвен. Валерий простоял возле него несколько минут, держа руку на трубке. Звонок не раздавался. Он снял трубку, услышал гудок: аппарат был исправен. Валерий вернулся в комнату, присел. Посмотрел на часы - пять минут третьего. Тут он вспомнил, что Лена обещала позвонить "часа в два". Часа в два, а не в два часа! Значит, есть еще время. Мать, лежавшая на диване с журналом, встала, потянулась и, лениво коверкая слова в длинном зевке, слегка посетовала себе под нос: - Что-то ты сегодня, Валерик, неприкаянный какой-то... - Потом совсем другим голосом, озабоченным и внятным, она проговорила: - Надо тебе сегодня ушанку покупать. В кепке уже холодно, а прошлогодняя твоя зимняя - совершенно куцая; я вчера вынула из нафталина. - Прохожу в кепке, - отозвался он беспечно. Да он скорее с непокрытой головой встретил бы зиму, чем ушел из дому сейчас, когда, может быть, еще позвонит Лена! - Ну, это ты брось, - сказала мать категорически. - Пойдем-ка. - Мама, я не могу, - ответил он. Он и вправду не мог - и не только уйти. Ожидание поглощало его без остатка. Он не мог продолжать донельзя будничного пререкания. Чем привычнее было все вокруг, тем невероятней казалось, что эта обычность нарушится звонком Лены. Ольга Сергеевна не расспрашивала и не настаивала. Она деловито обмерила голову Валерия клеенчатым сантиметром. Отбросив сантиметр в ящик, плотно прижала ладонь к его лбу. Потом отняла ладонь, пристально посмотрела ему в глаза: - Здоров? - и отправилась за шапкой одна. Стало немного легче. Телефон, однако, молчал. Обострившимся слухом Валерий уловил, что кто-то в коридоре снял трубку. Оказалось, что сосед, шестиклассник Женя, собирается звонить приятелю, чтоб узнать у него, как решить задачу по алгебре. Валерий тотчас сказал, что поможет ему сам. И телефон, оставшийся незанятым, зазвонил наконец. Женя крикнул: - Валерий, тебя! Валерий нарочито медленно, чтобы утишить сердцебиение, подошел, кашлянул и, изловчившись, произнес почти равнодушно: - Да?.. - Валер, ты? - услышал он и, еще не зная, кто это, испытал опустошительное разочарование: голос был мужской. - Чем занимаешься?.. Теперь Валерий узнал Игоря Гайдукова. Он не обрадовался. В ту минуту его волновало только одно: Игорь занимает телефон. Игорь же сначала очень обстоятельно рассказал о спектакле в ТЮЗе, на котором только что побывал, потом подышал в трубку и спросил: - Как, серчаешь еще? - Да, - ответил Валерий. - Вот я и слышу, - сказал Гайдуков. - Так вот, брат, не виноват я перед тобой. По трем, значит, причинам... "По трем причинам!" - ужаснулся Валерий, представив себе, как Лена, пока Игорь излагает эти причины, без толку пытается дозвониться и, отчаявшаяся, уходит из автоматной будки... Душа не лежала мириться с Игорем, но главным для Валерия было - тотчас закончить разговор. И он поспешно ворчливо перебил: - Ладно, чего долго рассуждать! Может, и верно, ты не виноват. Хватит про это! - То-то и оно! - проговорил удовлетворенно Гайдуков. - Ну, будь здоров. Может, сегодня заскочу. Пока! Валерий со вздохом повесил трубку. В три она не позвонила. В четыре - тоже. Валерии, сутулясь, ходил по комнате и гадал: "Заболела? Но вчера была здорова. Раздумала? Но почему? Просто забыла? Едва ли..." В половине пятого зашел за "Комсомольской правдой" Владимир Андреевич, отец Жени. (Соседи выписывали разные газеты и потом давали их друг другу читать.) Остановившись в дверях, он спросил Валерия: - Случилось что-нибудь?.. - Да нет, ничего, - ответил Валерий и перестал ходить по комнате. Он сел, и стало явственно слышным тиканье стенных часов. Каждое "тик-так" отдаляло его от двух часов, когда звонок был реален. Он вышел в коридор, словно там, где не было часов и тиканья, время проходило не так скоро и не так пугающе безостановочно. Вернулась из магазина мать, и это говорило только о том, что приближается вечер. Она щелкнула выключателем. Свет лампы был неприятен - еще одно подтверждение того, что наступает вечер. Приоткрыла дверь Марина Петровна, мать Жени, и позвала Ольгу Сергеевну с Валерием "на чашку чая". Такие общие чаепития или ужины часто устраивали по воскресеньям дружившие между собой соседи. Особенно по вкусу это было матерям - хождение в гости избавляло то Марину Петровну, то Ольгу Сергеевну от хозяйственных хлопот. Кроме того, Женя, страдавший отсутствием аппетита, в гостях и при гостях ел, по словам Марины Петровны, куда охотнее. Это также было немаловажно. Едва соседи собрались за столом, раздался телефонный звонок. Валерий метнулся было из комнаты, но Владимир Андреевич его опередил. - Это меня! - крикнул он из коридора. Придя в комнату после короткого разговора с приятелем, он заговорщически осведомился у Валерия: - Что, должна позвонить она? - Должна была... товарищ один... - пробормотал Валерий. - Понятно, - сказал Владимир Андреевич. - Все-таки ждать звонка в теплой квартире куда веселей, чем ожидать прихода девушки около какого-нибудь памятника. Мне вот, - продолжал Владимир Андреевич, - Марина одно из первых свиданий назначила около памятника Пушкину. Я ждал ее полчаса без результата, потом хлынул ливень, и под ним я простоял еще полчаса. Причем я был совершенно один на площади - все укрылись в подъездах, или под навесами, или, наконец, куда-нибудь бежали, - а я торчал у памятника, боялся, что Марина придет и огорчится, если не застанет меня на условленном месте. А она пришла, когда дождь утих, сухая - ни одной капли на нее не упало, - аккуратная такая и неторопливая. Оказалось, на пятнадцать минут она решила опоздать заранее. Пошел дождь - она решила переждать. Прошел дождь - она отправилась на свидание, ничуть не сомневаясь, что я окажусь на условленном месте... - Попробовал бы ты на нем не оказаться! - грозно произнесла Марина Петровна улыбнувшись. - И после этого ты на ней женился? - спросил пораженный Женя. - Да! - ответил Владимир Андреевич с притворно сокрушенным вздохом. - Именно так. - А я, например, - сказал Женя почти наставительно, - очень ценю в людях точность. И на неточном человеке ни в коем случае не женюсь. - Ладно, увидим. Молоко допивай, - сказала Марина Петровна. "Значит, это у них у всех так водится... Не только Лена... - сумрачно соображал Валерий, не чувствуя себя тем не менее сколько-нибудь утешенным. - Что ж..." Зазвонил телефон. - Будьте добры, Валерия... Валерий?! Ты, наверное, меня уже знать не хочешь? - Что ты! Почему?.. - возразил он. - Тут у меня мама прихворнула немного. Не могла ее оставить. А сейчас папа пришел, я сразу выбежала к автомату... - Она смолкла. Слово теперь, видимо, было за ним. - Погуляем? - предложил он. - Погуляем... - согласилась Лена. - Хотя погода вообще-то жуткая. - Может, тогда... может, ко мне зайдешь? - А ты где живешь?.. - спросила она колеблясь. - Близко! Тут совсем близко! Если проходным - две минуты. Хотя ты проходным не пойдешь, - спохватился он, подумав, что девочки, наверное, не пользуются проходными дворами. - Да все равно - рукой подать. Он стал с воодушевлением, с уймой подробностей объяснять, как сказочно короток, прям, прост путь до его дома. Лена сказала, что сейчас придет. И тут, вопреки всему, что растолковал, Валерий испугался вдруг, что она не найдет дороги, станет плутать, и велел ей оставаться у автомата