Может быть, ты не читал пушкинского "Выстрела"? - спросил он с брезгливым состраданием. Васька затряс головой отрицательно, украдкой следя за тем, какое это производит впечатление. Чутье невнятным шепотком подсказало ему, что его невежество может, пожалуй, в известной мере смягчить педагогов. - Так тебе незнакомо это?! - И, приблизившись к Тушнову на расстояние шага, Глеб Анисимович наизусть прочитал: - "Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, как соты пчелиные. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы". Васька слушал и чувствовал смущение от какой-то неопределенности происходящего. Это было нечто среднее между нахлобучкой и концертом. Он даже не знал, как ему теперь держаться... - Не узнаешь этот отрывок? - спросил Глеб Анисимович. - Проходили, возможно, - ответил сумрачно Тушнов. - "Возможно"?.. Печально, - промолвил Глеб Анисимович с горечью. Он сделал выразительную паузу и медленно, будто думая вслух, прочитал: - "Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства". Глеб Анисимович пытливо взглянул на Тушнова, желая, может быть, определить, нашло ли его чтение какой-нибудь отзвук, а Ваське почудился вдруг в последней фразе упрек. - Ну что я сделал?.. - ворчливо запричитал он. - И ведь извинился - пожалуйста! А что я сделал? - Стань в угол! - резко сказал директор. - Вон в тот! Он указал на дальний угол в глубине кабинета. Тушнов секунду колебался, затем, пожав плечами, подчинился. И директор с Глебом Анисимовичем повели между собой неторопливый разговор, будто его уже не было в комнате. - Вот... Это не первый случай, когда в классе-то проходили, а следа в душе не осталось никакого... - Иван Еремеевич покачал головой. - Не только в душе - в памяти. Что, я бы сказал, еще более странно, - добавил Глеб Анисимович. - Да, на уроке у ребят, я замечаю, с литературой складываются... порой, конечно... очень уж официальные отношения. - Как говорится, увы, это так, - подтвердил Глеб Анисимович с унылой скорбностью. - Тут у нас три года работал литкружок, - продолжал директор. - Довольно много ребят в нем занималось - больше, правда, старших. И они, понимаете, были с литературой на короткой ноге. В хорошем смысле. - Я понимаю. Без развязности в отношениях с классиками, - вставил Глеб Анисимович. - А главное, к современной, прежде всего, литературе вкус прививался. Его надо прививать, потому что и ерунды же много печатается... - Да, столько, знаете ли, дребедени всякой... - Потому-то, конечно, необходимо ребятам дать ориентировку. Да. А Оксана Георгиевна нас покинула. Уехала с мужем учительствовать на необжитые земли. Кому-то там, вдалеке, повезло, - так? - а для нас утрата. Вот... Не согласились бы вы... - Сейчас не то время, чтобы в угол ставить! - выпалил из своего угла Тушнов. - Это раньше ставили, а теперь... - и замер, ожидая оглушительных громов на свою голову. Но Иван Еремеевич одобрительно сказал: - Хорошо, Тушнов! Постоял, подумал и начал, я смотрю, потихоньку разбираться в том, что можно и чего нельзя в наше время. Постой, что ли, еще минутку-две, а потом скажешь, в чем еще разобрался, и, может, в класс пойдешь. Затем, повернувшись к Глебу Анисимовичу, он сказал: - Так не взялись бы все-таки литкружок у нас вести? - Вы говорите так, точно уже предлагали мне это... - А разве я вам минуту назад этого не предлагал? - удивился Иван Еремеевич. - Нет? Ну, все равно - согласны? - Если позволите - один предварительный вопрос, - отвечал Глеб Анисимович с некоторой торжественностью. - Почему именно мне вы... - Понимаю, понимаю, - перебил Иван Еремеевич. - Во-первых, загружены наши преподаватели. И потом... хочется же, чтобы кружок вел человек, видящий в литературе красоту! Не только, знаете ли, то или иное содержание. Словом, человек с любовью к художеству... Вот вы на память читаете прозаическое произведение. Это... - Это моя профессия, - произнес Глеб Анисимович со строгим достоинством. - Я знаю на память сотни страниц прозы - по роду профессии, Иван Еремеевич. - Он как бы не допускал удивления тем, что в порядке вещей. - Но... отпираться не стану - люблю литературу. - Что и требуется, - сказал директор. - Так берете литкружок? Я бы, знаете, начал на вашем месте с конкурса... ну, там с конкурса на лучшее стихотворение. Выявил бы виршеплетов - такие, конечно, найдутся - и вообще неравнодушных. Образовалось бы ядро, а вокруг ядра... - Он прервал себя, как бы не желая в фантазиях чересчур высоко залетать. - Так беретесь? Глеб Анисимович отвечал степенно: - Ваша идея с конкурсом мне нравится. Ваше предложение принимаю с одной только оговоркой: не позволю никому, и для начала вам, именовать литературный кружок литкружком. Это звучит для моего уха так же уродливо, если угодно - уничижительно, как "Сикстинка", "Третьяковка" или... что-либо подобное. - Согласен на эту поправку, - сказал, улыбаясь, директор. - Принимайтесь, Глеб Анисимович. - И, встав из-за стола, круто повернулся к Тушнову: - Ну, что ты еще понял насчет нашего времени? - В наше время... нельзя без причины рукам волю давать, - с запинкой ответил Васька. - Ну, куда ни шло. Хоть так. Запомни крепко! - После чего Тушнов был, наконец, отпущен и вслед за Глебом Анисимовичем покинул кабинет. Вот что предшествовало объявлению по школьному радио, которое среди других услышал Виктор Громада. Объявление было короткое: - Сегодня у нас в школе состоится конкурс! Это будет конкурс поэтов нашей школы на лучшее стихотворение и конкурс чтецов на лучшее исполнение какого-либо стихотворения... - диктор помешкал, - ...можно не своего. Лучшие стихи будут помещены в общешкольной стенгазете и переданы по нашему радио в исполнении авторов. Лучшие чтецы также выступят у нас перед микрофоном. Утверждено жюри конкурса... Это известие свалилось на Виктора Громаду посредине его разговора с Женей Старковым. Разговор был самый откровенный из всех, какие когда-либо затевал Виктор, а Женька вел его как обыкновенный, "нормальный", ничем особенно не замечательный. III - Понимаешь, Женька, я написал... Конечно, в шестнадцать лет все стихи пишут, я знаю... Но, в общем, я, по-моему, написал настоящие стихи... Хотя, вполне возможно, это ерунда. Ну, бумагомарание, помешательство на почве весны и ж-жалкие потуги... Черт его знает. Все-таки получилось, кажется, очень здорово! Но... - Стоп. Прочти, - сказал Старков. - Я потом прочту... Тут шумят... Действительно, все, для кого, как для них, пятый урок был последним, лавиной неслись вниз. Но Старкову это не мешало. Притиснутый к перилам эскалатора, он мог читать учебник, во время объяснений учителя - решать шахматный этюд, а дома - спать, когда рядом беседуют мать с отцом и теткой и по радио транслируют симфонический концерт по чьим-то заявкам. Женька везде делал что хотел. - Прочитать бы мне, Жень, эти стихи перед большим залом, - мечтательно продолжал вполголоса Виктор. - В Лужниках, в Колонном? - спросил Старков. - Допустим, в Колонном - там же бывают вечера поэзии? И, значит, когда прочту, когда... - Виктор запнулся, - одобрят... - ...и стихнут аплодисменты, прерываемые криками "Ура!", "Бис!", "Вперед!", "Вот дает!.." - Да... Тогда пройти мимо Инки Петровой и так, знаешь, на ходу ей сказать: "Тебе посвящается..." - Ого! - сказал Старков как-то неопределенно. - Думаешь, не бывать этому? - спросил Виктор, вдруг сникая и чувствуя изнеможение после своей откровенности. - Чему? Тому, что ты прочтешь когда-нибудь свои стихи перед большим залом? По-моему, это вполне возможно. - Правда, Женьк?! - Другое дело, - продолжал Старков, - как там окажется Инка? На вечере поэзии. - А что?.. - осведомился Виктор с острым интересом, ожидая услышать что-либо об Инне. - Ничего, - ответил Старков. - Предупредишь меня за неделю - я ее приведу. Не забудь: за неделю до вечера в Колонном, - повторил он деловито. И оба рассмеялись, одновременно стукнув кулаком по плечу один другого. Тут они и услышали объявление по школьному радио. После слов "конкурс начнется ровно через час, в зале" Старков сейчас же сказал: - Может, сперва в этом зале прочтешь? Недолго ждать, недалеко ходить. И к тому же... почти наверняка Инка здесь окажется. - Ты думаешь? - Забежит на огонек. - Значит, читать, Жень? - спросил Виктор с волнением, ожидая сейчас от Старкова и более решительного, и более заинтересованного тона. - А чего ж? - сказал Старков. - Сходим только пока что в буфет, если открыт. Если закрыт, домой придется сбегать. И хотя, не отвечая настроению Виктора, эти слова чем-то его разочаровали, они в то же время подействовали на него успокоительно. По пути в буфет, спускаясь с четвертого этажа, Старков и Громада столкнулись с бегущим наверх Тушновым. - Вы, а призы там давать будут? - спросил Тушнов, приостанавливаясь. - Будут, - сказал Старков. - Какие? - Разные, - ответил Старков. - Ну какие - разные? - настойчиво допытывался Тушнов. - "Москвич", кажется, - отвечал Старков, продолжая спускаться по лестнице. - Две машины: одна - швейная, другая - стиральная... Стихи, значит, читать собираешься? Тушнов на ходу бойко отвечал: - А чего ж, мало ли их... "Стрекоза и муравей лето красное пропели, оглянуться не успели..." - Оба, значит, пропели? - крикнул вдогонку Старков. - А что? - И Тушнов скрылся из виду. - Вот паренек не робеет, а ты робеешь, - сказал Виктору Женька. - Ладно, не буду. И все-таки, когда через час они остановились на пороге школьного зала (конкурс уже начался), Виктор совсем не выглядел решительным. Пока Старков, приоткрыв дверь, заглядывал внутрь, он успел отпрянуть в сторону, но Женька шепнул ему: "Инка там", взял за рукав и спросил: - Пошли? - Минутку... - Виктор высвободился, прошелся, читая про себя стихи, по коридору из конца в конец. - Что ж, пойдем, Жень, - и переступил порог зала, подумав о том, что ни за что не сделал бы над собой этого усилия, не будь рядом Женьки. На сцене, за столом жюри, сидели лицом к залу Глеб Анисимович, Михаил Матвеев и секретарь школьного комитета комсомола Рома Анферов. Зал был заполнен меньше чем на треть - первые и последние ряды были совершенно пусты. В середине же группками, с интервалами, расположилось человек сорок старшеклассников. Хотя самый зал выглядел так же, как во время других школьных мероприятий, на которых бывал Виктор, а ребят собралось не меньше, чем можно было предположить заранее, Виктор изумился. Чему? Ведь, и не имея воображения, легко было себе представить, что, войдя, он увидит именно то, что увидел. Но, обладая воображением, Виктор ожидал за знакомой дверью увидеть зал, смахивающий на Колонный, - большой зал, из тесноты которого вырвутся крики одобрения... - Сейчас свои стихи прочитает Люда Семенова, ученица восьмого "Б", - сказал Матвеев с благожелательной улыбкой. - Пожалуйста, Люда. Люда неторопливо поднялась на сцену. Она довольно часто выступала, спокойно и без смущения. В последний раз (это запомнилось Виктору) - на встрече с писателем. Писатель приезжал в их школу зимой и сидел за столом с краю, как сейчас Рома Анферов, а Люда стояла там же, где сейчас, и говорила, глядя попеременно то на гостя, то на ребят: "Пусть писатели почаще заглядывают к нам в школу. Это поможет им повысить качество их книг. Мы подскажем им новые темы и идеи, которые, мы надеемся, они сумеют воплотить". Писатель растерянно глядел на уверенную Люду. Может быть, он не надеялся, что сумеет воплотить все темы, какие ему подскажут. А может быть, его поразило, что, на взгляд этой девочки, подсказать писателю тему - несложное дело... Шутя он заметил, что хорошие писатели, как и хорошие ученики, подсказкой не пользуются. В общем, ни в тот день, ни потом Виктору в голову не приходило, что Люда сама пишет, и притом - стихи... Между тем Люда Семенова с выражением читала: Нам в будущее все пути открыты, И все дороги к счастью нас ведут, О счастье шепчут колоски пшеницы, И птицы песню счастья нам поют! И города растут и расширяются, И красотой манят своей, И трубы заводские возвышаются Над городами Родины моей. Расти и крепни, Родина свободная, Шумите же, колхозные поля, Цветите же, сады необозримые, Красуйся же, великая земля! В то время как Люда читала эти стихи, Рома Анферов после каждой строфы посматривал сначала на часы, затем - на нее, как это делает председатель, напоминая оратору о регламенте. Когда Люда кончила, в зале раздалось несколько хлопков. Глеб Анисимович сказал задумчиво: - Вот таким образом... - И церемонно: - Благодарю вас. Спасибо. - Не за что, - ответила Люда машинально и, сойдя со сцены, села на свое место. - Сейчас мы послушаем следующего... м-м... стихотворца, который пожелает принять участие в нашем конкурсе, - объявил Глеб Анисимович. - Давай, Вить, давай, - заторопил Старков, выталкивая Виктора из ряда в проход. - Да погоди... Почему - сразу?! - Видимо, нам сейчас прочитает стихи Виктор Громада, - сказал Михаил Матвеев, заметив их возню. Виктор, не чуя под собой ног, поднялся на возвышение. - У тебя - свои? Или чужие будешь художественно читать? - спросил деловито Матвеев. - Свои... Я просто прочту свои стихи... Виктор поискал взглядом в зале Инну Петрову, но не нашел ее и, смущенный тем, что пауза, кажется, затянулась, начал: Мне без тебя так трудно жить, А ты - ты дразнишь и тревожишь. Ты мне не можешь заменить Весь мир... А кажется, что можешь. Есть в жизни у меня свое: Дела, успехи и напасти, Мне лишь тебя недостает Для полного людского счастья. Мне без тебя так трудно жить, Так неуютно... Все тревожит. Ты мир не можешь заменить! Но ведь и он тебя - не может... Виктор смолк и почти сразу услышал, как Глеб Анисимович произнес, точно про себя: "Любопытно!" - а затем отчетливо и церемонно: - Благодарю вас. Виктор, не поднимая глаз, вернулся на свое место. Старков сильно похлопал его меж лопаток, словно распрямляя, после чего показал ему большой палец. - Что же... Обменяемся мнениями о последних двух стихотворениях, с которыми нас познакомили Семенова и Громада, - сказал Глеб Анисимович. - Та-ак. Кто же у нас окажется самым отважным и сломает лед молчания? После короткой заминки решительно встал Матвеев: - Я, пожалуй, скажу. - Он заглянул в блокнот и веско начал: - Во-первых, мне понравились стихи Люды Семеновой. Я их слышу, по правде говоря, во второй раз. Мне их Люда показывала недавно, советовалась, поскольку я член литературного объединения при газете. (Михаил Матвеев был членом литобъединения при газете "Комсомольцы впереди", о чем к слову охотно упоминал.) Тогда у нее не ладилось с ритмом. Теперь наладилось. Теперь с этим благополучно. А было... Я думаю, Люда на меня не обидится, если я напомню, как было: Нам в будущее все дороги открыты, И все пути к счастью нас ведут, О счастье шепчут колосья пшеницы, И птицы песню счастья нам поют. Теперь же, когда Люда поработала, стихи стали хорошие. Я считаю, их стоит передать по школьному радио и напечатать в спецвыпуске стенгазеты. Люда выразила то, что мы все думаем и чувствуем... - Не все. Я лично вовсе этого не думаю, - перебил вдруг Старков. - Интересно!.. - произнес Матвеев ошарашено и сейчас же добавил иронически: - У Старкова особое мнение. Ну, выскажешься потом. - Лучше сейчас, - отозвался Старков чуть громче прежнего. У него был тон человека, преодолевающего лень. - Вот мы часто думаем - и педагоги с нами об этом говорят - о выборе пути в жизни. Чего ж думать и выбирать, если Семенова пишет: "Все пути к счастью нас ведут"?.. - "Все дороги" у меня теперь... - поправила Люда Семенова. - Ну, все дороги. Все равно. "Все дороги к счастью нас везут" - это, что ли, дороги вроде эскалаторов: сами везут, и ногами передвигать не надо? - Во-первых, не "везут" а ведут, - вмешался рассерженно Матвеев. - А во-вторых, Семенова так чувствует! У поэта такое чувство. Понял, Старков? - Понял. И пожалуйста. - Старкову, казалось, надоело уже спорить. - Только ты же сказал, она выразила то, что все мы думаем!.. - И вдруг таким голосом, каким говорят о своих причудах, Женька закончил: - Ну, мне чего-то не захотелось, чтоб кто-нибудь решил, будто и я так думаю! Он прикрыл рукой зевок и снова спокойно опустился на стул рядом с Виктором. - Это как раз в духе Старкова, - пояснил Матвеев Глебу Анисимовичу и повернулся к залу: - А насчет стихов Громады скажу... В них, правда, тоже ритм соблюден, но чувства... очень странные! На самом деле: Виктору Громаде кажется, что девушка может ему заменить весь мир. Он улыбнулся, слегка разведя руками, и Виктор увидел улыбку человека, которому это не покажется никогда. - Весь мир, товарищи! - повторил Матвеев. - Выходит, любовь может заменить ему и учебу, и общественную работу, и культурные развлечения, и дружбу, и занятия спортом. - "Занятия спортом", а спортплощадка не оборудована! - крикнул из зала парень в лыжном костюме. - Ответственный кто - физкультсектор? Так? А кому физкультсектор поручен? - Мне, - ответил Михаил Матвеев. - Физкультпривет! - крикнул парень в лыжном костюме, и собравшиеся зашумели, а кто-то захохотал, тыча пальцем в сторону Матвеева. - Тише! - Матвеев повысил голос. - Вот тоже... Как будто это поехал и взял инвентарь! Меня направляют на склад, а на складе говорят: жди. Что ли, вы не помните, как с духовыми инструментами было? Когда... - А кто был ответственный за культпоход в Малый? - перебила девочка с бантами из нейлона. Тон у нее был на редкость язвительный. - К твоему сведению, не я! - ответил, торжествуя, Матвеев. - Погоди, Михаил, - вмешался на этот раз Гришка Мигунов. - По-моему, турник, кольца можно сейчас безо всяких... Виктор, холодея, слушал эту перепалку насчет инвентаря. Он предпочел бы самые суровые слова о своих стихах. Наконец Рома Анферов постучал карандашом по горлышку графина: - Отвлеклись, ребята! - Да, вернемся, друзья, к нашей теме, - поддержал его Глеб Анисимович. - Стало быть... - И он жестом предложил Матвееву продолжать. - Значит, насчет стихов Громады... - вернулся к теме Матвеев. - Плохо то, что Виктору кажется, будто любовь может ему заменить весь мир, - я уже говорил про это. Кроме того... Черт, потерял мысль. Сейчас вспомню... - Он потер лоб. - Ну, только что из головы вылетела! Минутку... - Можно, я пока скажу? Я совсем коротко... - подала голос Люда Семенова. - Пожалуйста, если коротко, - кивнул Глеб Анисимович. - Ребята, я считаю - такое мое личное мнение, - Люда в этот раз не поднялась на сцену, а просто встала, - что нам еще рано писать о любви... ну, такой - мальчика к девочке или, наоборот, девочки к мальчику. Лучше пока что в нашем возрасте писать о дружбе. Не нужно забывать об этом прекрасном чувстве. А по окончании школы можно будет взяться и за стихи о любви. Такое лично мое, конечно, мнение... И Люда Семенова, потупясь, села. Ребята оживленно зашушукались. - О чем вы, если не секрет? - строго осведомился Глеб Анисимович у двух девочек, сидевших к сцене ближе других и заметней других шептавшихся. - Поделитесь с нами. - Это так... Не имеет отношения... - ответила, привстав, девочка с бантами из нейлона. - Но все-таки? Девочка с бантами промолчала, а ее подруга ответила, смущаясь: - Она говорит, в прошлом году две девочки прямо с выпускного вечера ушли... замуж. Эти слова вызвали бурный отклик. В зале возникли шум, движение, раздались возгласы с мест и звон председательского колокольчика - словом, прозвучало одновременно все, что только упоминается в скобках в стенографических отчетах, кроме аплодисментов. - Ребята, я хочу продолжить! - прокричал Михаил Матвеев, перекрывая шум. - Я не согласен, совершенно не согласен с Людой Семеновой! Люда права в том, что нам нужно много стихов о чистой дружбе. Но неправильно то, что вопросы любви в стихах нам не надо поднимать. Я с этим не согласен! Эти вопросы в жизни встают, если две девочки из нашей школы прямо с выпускного вечера уходят туда, куда... - Матвеев смешался, - тут об этом сказали. Стихи Громады не потому неудачные, что они про любовь, а потому, что в них грусть, тревога, какая-то робость... - По-моему, если мальчик... или вообще человек... и тем более поэт... Виктор узнал голос Инны Петровой. Она заговорила, не беря слова. Вдруг оказалось, что она сидит совсем рядом - на два ряда ближе к сцене и немного левее, чем Виктор со Старковым. - ...и тем более поэт, - повторила Инна Петрова, - влюбился, он обязательно... непременно должен робеть... и тревожиться. Виктор замер, вслушиваясь. Он буквально отшатнулся от Женьки, попытавшегося было что-то шепнуть ему на ухо, с силой сжал его локоть... - Ведь ему неизвестно еще, взаимно ли... - негромко продолжала Инна. - Может быть, девочка... или вообще женщина... не ответит взаимностью? Эту вскользь высказанную мысль о том, что последнее слово остается за ними, девочки встретили бурно-одобрительными криками: - Правильно, Инка!.. Конечно!.. А то мальчишки воображают, будто очень нужны!.. Ободренная поддержкой, Инна обратилась к Матвееву: - А по-твоему, значит, мальчик всегда должен быть спокоен и уверен? - Да. У нас это в любом деле, Петрова: "Кто хочет, тот добьется!" - ответил Михаил Матвеев. - Так мы все думаем и чувствуем... - добавил он и сейчас же с опаской покосился на Старкова. Но Женька уже не следил за тем, кто что говорит. Ему было неинтересно. Он продолжал тут сидеть только из-за Виктора... - А по-моему, если влюбленный не робеет, не сомневается, если он с самого начала бодр и уверен, значит, он самодовольный тип, и это просто противно! - Инна села, и Мигунов - Виктор расслышал - ей сказал: "Я робею..." После этого, тяжело опираясь на стол, поднялся Глеб Анисимович: - Позвольте в заключение мне... И все обрадовались при словах "в заключение". Да, пора уже закругляться! Все как-то сразу ощутили усталость и безразличие к тому, что будет дальше, точно у каждого кончился вдруг внутри какой-то завод. Только Виктор и еще, вероятно, Люда Семенова напряженно внимали Глебу Анисимовичу. Но, не пропуская ни одного слова, Виктор уловил перемену общего настроения и мимолетно всей душой позавидовал тем, кто не зависит от произносимого сейчас приговора... - Попробую резюмировать... м-м... подвести итог сказанному о стихах Семеновой и Громады. Стихи Семеновой, несомненно, современны, чувства... м-м... излившиеся в них, нам близки. "Какие же там чувства? Набор слов", - подумал Виктор. - Однако эти стихи еще несамостоятельны, несовершенны... - Автор - только начинающий, - ввернул Матвеев с улыбкой. - Несомненно, - согласился Глеб Анисимович. - Хотя... м-м... и в начале пути поэты обнаруживают порой большую, что ли, свежесть голоса. "Вот именно. Он понимает, просто старается самолюбия не задеть..." - отметил про себя Виктор. - Теперь относительно Громады. Тут говорили о настроениях неуверенности... м-м... тревоги в его лирическом стихотворении. "И что же?.." - М-да... В годы моей юности появлялось, знаете ли, много стихов, проникнутых мотивами безысходной тоски, глубочайшей разочарованности в жизни... Стихов, порой поистине прекрасных, столь мелодичных и... - Глеб Анисимович чуть покачал головой, будто в такт полузабытой, любимой музыке. - Сейчас таких нет!.. - вырвалось у него внезапно. И тотчас же он осекся и стал поспешно объяснять: - Потому что сейчас у нас иное время. У молодежи преобладают иные настроения - бодрости, жизнерадостности, уверенности, как мы знаем! Мы наблюдаем их повсюду с понятной гордостью и удовлетворением! Глеб Анисимович сделал паузу, решая, довольно ли уже сказал, чтобы загладить свой промах. Но, судя по лицам ребят, никто из них, пожалуй, даже не понял, что он на минуту себя выдал. Никто не понял, что русская поэзия кончилась для него на декадентах, и все, что он читал позднее, никогда его не трогало. Это ни до кого не дошло, но душевное равновесие, утраченное минуту назад, почему-то возвращалось к нему не сразу... Он чувствовал потребность говорить еще и еще, словно все-таки нужно было рассеять то впечатление, которого, впрочем, ни у кого не возникло. И Глеб Анисимович продолжал: - Итак, о Громаде. Беда Громады в том, что он не выразил чувств сверстников, своего поколения. Об этом справедливо говорил тут товарищ... - Он кивнул на Михаила Матвеева. Виктор встал, пошел к двери, отворил ее без скрипа и, выйдя в коридор, неслышно закрыл за собой. Ему хотелось исчезнуть незаметно, и, кажется, это удалось: на его уход почти никто не обратил внимания. Коридор был совершенно пуст и темен (вероятно, свет в нем погасили из-за позднего часа), и Виктор ощутил облегчение оттого, что он уже здесь, а не в зале, где на него, опозоренного, могли бы глядеть ребята. Он казался самому себе неудачливым, незадачливым, жалким, ему не только посторонние взгляды были неприятны, - он и собственного взгляда постарался избежать, торопливо отвернувшись от зеркала в гардеробной. Здесь его нагнал Старков. - Вить, дашь стихи списать? - спросил он как ни в чем не бывало. - Мне понравились. Дома буду для души читать. Про себя. Виктор молчал. - Ты что это?- спросил Старков по-иному, укоризненно и недоумевая. - "Убит поэт"?.. Ну, как не стыдно! - Действительно, стыдно, - медленно произнес Виктор. - Написал какую-то дрянь, никому не нужную... Ну... - Он махнул рукой и потянул на себя тяжелую дверь, ведшую из вестибюля в тамбур и на улицу. - Я же сказал: дай списать,- повторил серьезно Старков, удерживая его. - Значит, не дрянь. А отчего это стало дрянью? Оттого, что Мишка Матвеев толкнул речь? - Не в одном Мишке дело... - Инка тебя защищала. - Она же говорила не о стихах... - Виктор опять попытался уйти. Женька преградил ему путь. - Не о стихах. Конечно. Ну и что же? Допустим, она говорила ерунду, но какую-то симпатичную, правда же? Девчата вообще чаще всего городят ерунду, - вопрос только в том какую. Людка Семенова несет противную ерунду, а Инка Петрова - милую. И очень хорошо, что ты заглядываешься на Инку! - Ладно, - сказал Виктор, и у него мелькнула мысль о том, что в другое время эта тема его очень заинтересовала бы. - А чего ты меня не пускаешь? - А для того, чтоб ты не убегал. Тебе надо, чтоб ребята решили, что ты сбежал?.. Нет? Тогда пусть видят, что ничего с тобой не сделалось, а просто надоело тебе на конкурсе, вот ты и ушел и стоишь - со мной болтаешь... Погоди, ты чего-то бледный немного... К чему здесь торчать, лучше во дворе мячом побросаемся. Старков на минуту исчез - вероятно, чтобы взять у сторожихи хранящийся у нее мяч, - а Виктор вышел во двор. Как ни странно, его несколько успокоили Женькины слова "ты чего-то бледный немного". Он даже произнес про себя: "Только-то", - как будто до сих пор опасался, что у него по меньшей мере отросли ослиные уши или выпучились глаза. Сознавая, что ужасающих перемен не произошло, Виктор с удовольствием вдыхал свежий влажный воздух. Асфальт посреди двора не только обнажился, но и успел уже высохнуть, пахли весенней сыростью газоны, освободившиеся от толщи снега, и только у ограды валялись грязноватые останки зимы - куски льда, смерзшегося с углем. Едва Виктор с Женькой начали пасоваться посреди двора, ловко беря тяжеловатый мяч то с земли, то в прыжке, словно уговорились ни за что не ронять его, дверь школы отворилась, захлопнулась, еще раз отворилась и захлопнулась, и во двор выбежали те, кто был на конкурсе. По пути на улицу они проходили мимо Громады и Старкова. Следя за мячом, Виктор видел их только краем глаза, но он слышал голоса. - Ребята, кто в "Хронику"? - Голос Михаила Матвеева. Незнакомый голос: - А что там за фильм? И снова голос Матвеева: - "Охота в подводном царстве". Цветной. Если идти, то давайте быстрей! А потом совсем рядом голос Гришки Мигунова. - Сочетаете с занятиями спортом? - спрашивает он, не поясняя, с чем именно они сочетают эти занятия. - Одуреешь, если не сочетать, - отвечает Старков, с силой отбивая мяч. Постукивание каблучков Инны. - Не идешь, Жень?.. - осведомляется она на ходу. - Не идете с Громадой? - Как Громада, так и я... - Женька приседает, беря мяч. - Я - нет! - И, посылая мяч свечой, Виктор понимает, что благодаря Женьке предстал сейчас перед Инной, Гришкой и всеми, кто проходил мимо, в самом выгодном для своего достоинства виде. Удаляются голоса и шаги. Инна Петрова и Гришка Мигунов - уже у ворот, они поравнялись с Матвеевым. И тут до Виктора доносятся слова Михаила Матвеева - тот произносит их не громко, но так внятно и отчетливо, что руководитель кружка художественного чтения, конечно же, остался бы им доволен: - Не повезло сегодня Громадам: младший, Алешка, по морде схлопотал, Виктора мы мазнули!.. Инна Петрова что-то отвечает ему, но что - не слышно, и все быстро исчезают из поля зрения... Виктор вяло отбивает мяч в последний раз и говорит Женьке: - Довольно. Старков забегает в школу, чтобы отдать мяч сторожихе, возвращается, и они с Виктором, кажется, последними сегодня уходят домой. В воротах они сталкиваются с Тушновым. - Вы, а призы сегодня давали? - осведомляется Васька той бойкой скороговорочкой, какой он объясняется с ровесниками и со старшими, со знакомыми и незнакомыми. Не оборачиваясь, Виктор с Женькой идут своей дорогой. - А призы-то давали? - кричит он им вслед. - Вас я спрашиваю или не вас?! Провожая Виктора, Женька половину недолгого пути молчит, небрежно что-то насвистывая. Потом говорит, будто не замечая, что это звучит как рассуждение, начатое с середины: - В общем, мне то нравится, что она глазки не строит. Ни мне, ни, между прочим, Гришке. - Кто? - спрашивает Виктор с тускловатым интересом. - Ну, Инка. Я говорю, не ломается, не хохочет по-особому, не напоминает все время: чувствуешь, мол, с тобой рядом девчонка, а не парень! Кто-то здорово сказал: надо с теми девчонками водиться, с которыми ты бы все равно дружил, - будь они даже мальчишками! Вот на той неделе мы с ней в театр ходили... - Ну?! - перебивает Виктор, и взгляд его становится не таким уже самоуглубленным, как минуту назад. - Расскажи. - Что ж рассказывать? - продолжает ленивее Старков. - Ну, во время действия она внимательно глядела на сцену. В антракте... - Да?.. - нетерпеливо вставляет Виктор так, точно ожидает сейчас услышать об Инне нечто необычайное, чудесное и просит Женьку поторопиться. Это "да?.." и тон, каким оно сказано, чем-то раздражают Старкова. Он произносит с расстановкой и чуточку даже неохотно: - В антракте, значит, мы пошли в буфет. Она ела бутерброды с копченой колбасой. У нее отличный аппетит. Нормальный. Ну, что еще? Для нее театры не на одно лицо. Разбирается. В Ермоловском, например, всегда бутерброды черствые, в каком-то - имени Пушкина, что ли, - бывают свежие пончики. Не то во МХАТе, не то в Малом, не помню, эклеры бывают с заварным кремом в первом антракте. В Детском тоже буфет неплохой, но туда не протолкнешься, толчея. Она всегда закусывает в антракте. - Женька бросает на Виктора беглый взгляд, видит, что в глазах у того погасло ожидание чуда, и заключает слегка задиристо: - Чего удивляешься? Обыкновенная деваха. - Обыкновенная... - отзывается Виктор так, точно теперь уже для него потеряно все, без остатка. Старкову кажется даже, что он улыбается ему какой-то далекой улыбкой, будто тяжелобольной - здоровому, выбравшемуся его навестить... Обеспокоено и поспешно Женька говорит: - Ну, я пошутил. Серьезно, пошутил, Витьк. Она и актеров знает. Вообще разбирается. На самом деле. Много знает всякого. Слушай, ест пирожки, лимонадом запивает и говорит мне, что Байрон не любил смотреть, как женщина ест. - Байрон?.. - Ну да, английский поэт, он в том рекомендательном списке был, что, помнишь, еще Оксана Георгиевна давала, - поясняет Старков вкрадчиво и все так же поспешно. - Знаю, конечно. - Но я все-таки на нее смотрел... - Это снова об Инне. - А она?.. - Неожиданно в голосе Виктора звучит один только острый интерес. - Все равно пирожки умяла. - И Женька смеется, довольный тем, что сумел отвлечь Виктора от его мыслей. Кто-то кладет сзади руки на плечи Громаде и Старкову. Они поворачивают головы: Рома Анферов. - Слушай, мне понравились, Громада, твои стихи, - говорит он. - На решении жюри это не отразится, я остался в меньшинстве. Но мне понравились, - повторяет Рома упрямо. - Хорошо, что ты прочитал их. - А ему уже разонравились, - кивает на Виктора Старков. - Не понимаю, - говорит секретарь комитета комсомола. - Как, то есть?.. Они подошли уже к дому, где живет Виктор. Это огромный десятиэтажный дом с высокой аркой, лоджиями, балкончиками и статуями пехотинца, летчика и танкиста, стоящими в нишах на уровне шестого этажа. (В доме живут военные.) Виктор поднимает глаза на окно над головою танкиста. Света в нем нет. Должно быть, Алешка лег уже... - Ну, его переубедил Мишка Матвеев, - отвечает Анферову Старков, явно вызывая Виктора на разговор. - Он думает, Мишка много понимает. "Черт с ним, с Мишкой. А Глеб Анисимович как же - тоже, по-твоему, ничего не понимает?" - хочется спросить Виктору. Но вслух он этого не произносит. У него появляется вдруг такое чувство, что разговор бесполезен. Потому что сегодняшний вечер не сделать радостным, предстоящую ночь - спокойной, и о чем бы сейчас ни говорить, он проснется завтра с мутноватой мыслью о сегодняшнем поражении... Старкову с Анферовым ничего тут не изменить. - Ну, пока, ребята, - говорит Виктор. - Пока. Все будет нормально! - отзывается Старков. - До завтра, ладно, - кивает Рома Анферов, подчеркивая, что разговор не заканчивается, а прерывается. Дома пусто. Виктор не застает ни матери, ни сестры с мужем. Никого, кроме Алеши, который, вероятно, спит, потому что пальто его висит в прихожей, а свет во всех комнатах погашен. Сейчас это даже приятно Виктору. Не зажигая света, он входит в комнату, где живут они с Алешей. На ощупь расстилает постель и ложится. Глаза быстро привыкают к темноте, уши - к тишине, тело - к покою... Веки смыкаются сами, но это еще не сон: Виктор слышит и тиканье будильника, и ровное дыхание младшего Громады, которому, как сказал Михаил Матвеев, тоже сегодня не повезло. Виктор несколько раз повторяет про себя резанувшие его обидные слова Матвеева, потом вспоминает добрые слова Ромы и спрашивает себя, что предпочел бы: чтоб не прозвучали ни те, ни другие или произошло... то, что произошло?.. Он не может себе на это ответить сразу. ...Мысли путаются и сменяются картинами. Виктор лежит с закрытыми глазами и видит, как читал стихи в школьном зале. Не то он представляет это себе наяву, не то видит связный сон-короткометражку. Потом ощущает толчок, и все вдруг дергается и, замелькав, меркнет, как изображение на экране, когда рвется пленка. Виктор привстает, опершись на локоть, трет глаза, и почему-то в памяти всплывают слова "Тебе посвящается...", которых он сегодня не произнес. По-дневному трезво и отчетливо он думает в темноте о том, что, может быть, уже никогда не скажет их вслух. IV Утром Виктор проснулся от длинного телефонного звонка. Как встал и ушел Алеша, он не слышал. Виктор выбежал в прихожую и снял трубку. - Алло! Набрали воду?.. Ведра и кастрюли наполнили? Алло!.. Наполняйте ванну - сейчас будем перекрывать воду! - прокричали ему в ухо. Это была ежеутренняя шутка Старкова. Просто шутка, без претензии на розыгрыш. Женька не изменял голоса, он знал, что Виктор его узнает, и Виктор действительно узнавал его, но тем не менее в тон ему осведомлялся, до каких пор будут продолжаться эти возмутительные перебои, насчет которых он сейчас же позвонит в райисполком. - Телефон временно выключается - кабель будем перекладывать, - отзывался Женька бесцветным голосом. Таково было непременное начало их разговора, их, что ли, излюбленный дебют, разыгрывавшийся в неизменно бодром темпе. Сегодня Старков долго не слышал даже привычного ответа, над которым нечего было раздумывать. - Алло! Измерьте длину шнура от трубки до аппарата! Как меня слышите? Треск не беспокоит? - не сдавался Старков. - Хорошо. Не беспокоит, - ответил Виктор. Это был вялый, неизобретательный ответ. Виктор не тщился вести забавный диалог. Он подумал, что в Женькином стремлении говорить так, точно ничего не произошло, есть что-то фальшивое. Впрочем, если б в голосе Старкова звучали сочувственные нотки или сдержанная печаль, Виктора и это резануло бы. Бывают такие положения, когда, какой тон ни избери, все одно получается неладно. Тут надо искать не верный тон, а верный выход. И, может быть, Старков это понял. - В общем, в школе увидимся, - деловито "закруглился" он. - Мы с Ромкой тебя ждем. Виктор повесил трубку и только теперь понял, как ему не хочется идти в школу. Утешало лишь то, что идти надо не сразу. До двух часов было еще время. Он полистал учебники, потом отложил их. Закрепил что-то в памяти "на живую нитку". Попробовал решить задачу по физике, но она не решалась. Взял газету, просмотрел заголовки, прочитал отчет о футбольном матче, закончившемся со счетом 0 : 0... Наткнулся на шахматный этюд: "Белые начинают и выигрывают". Совершенно неясно было, как это сделать. Положение черных казалось даже лучшим. Под шахматным этюдом приютился шашечный. Тут требовалось пройти в дамки. Это тоже представлялось недостижимым - и на первый взгляд, и на второй... Взяв портфель, Виктор вышел из дому заблаговременно, чтобы перед школой прогуляться. На улице ему почти сразу же попался навстречу Мигунов. Они пошли рядом, и Гришка сначала посочувствовал Виктору, назвал Глеба Анисимовича "мужиком лукавым", а потом признался, что сам сейчас "погибает" - по ночам так тянет закурить, что он часами лежит без сна. - Вообще-то я бы не выдержал - плюнул и опять закурил, - но для Инки это был бы такой удар... - произнес он, доверительно понизив голос после "но", - что я... ну, нельзя. Затем, не делая паузы, Мигунов пропел частушки, которые он с приятелем сочинил прошлым летом. После каждого куплета он победно смеялся и спрашивал: "Ерунда, да?" Виктор кивал и боялся, что это выглядит поощрением. На самом деле он лишь соглашался с тем, что Гришка напевает ерунду. И, слушая эту развязную