в этот разговор, принявший столь мрачное направление. - А потом, право, не такая уж ты, брат, развалина, чтобы помышлять о вечном покое. Однако шутка парижанина не имела никакого успеха и прозвучала вхолостую, как подмоченная петарда. Ничего не ответив, Поль посмотрел на него с таким грустным и мягким выражением своих больших, красивых глаз, что у Фанфана ╦кнуло сердце. А эскадрон тем временем все скакал на север. Молокососы спешили предупредить генерала. Вдали там и сям виднелись одинокие всадники. Это были конные патрули генерала Бота. Приметив эскадрон Молокососов, они сомкнулись и помчались известить сгоравшего от нетерпения генерала о возвращении его разведчиков. Положение буров становилось день ото дня серьезнее. Они еще не были побеждены в буквальном смысле этого слова - бурское оружие еще не знало поражения в открытом бою, но храбрые защитники независимости вынуждены были все время отступать под натиском превосходящих сил противника. А результат получался тот же, что и при поражении в бою: буры теряли свою территорию. Жестокая печаль терзала сердце генерала при одной лишь мысли, что он вынужден будет оставить врагу Оранжевую республику и позволить англичанам вторгнуться в братскую республику Трансвааль. Как хотелось бы ему избежать отступления, которого требовали от него обстоятельства! Он отдавал себе отчет в том, что отступление это будет воспринято всем миром как блестящая победа английского оружия. Он предвидел, какое тяжелое впечатление произведет на бурских патриотов уход его армии из Оранжевой республики и как подбодрит это войска королевы. И Бота все еще надеялся, что ему удастся избежать этого фатального исхода. Однако сообщенные командиром Молокососов известия разрушили последние его иллюзии. Английская армия надвигалась неудержимо, как морской прилив. Надо было уходить за реку, отступать в Трансвааль. И немедленно! - Отступать! - мрачно скомандовал бурский генерал. С болью в сердце он послал свой обоз к броду. По несчастному стечению обстоятельств как раз в это время Вааль вышел из берегов. За каких-нибудь несколько часов уровень воды в нем поднялся настолько, что брод стал почти непроходимым. Не слишком ли долго тянули с решением? Медленно двинулись первые вереницы повозок. Огромные быки все глубже и глубже уходили в воду - сначала до живота, потом до боков и, наконец, погрузились по самую шею. Их ноздри раздувались от напряжения, а из пенящихся волн цвета охры виднелись теперь только их мощные рога да лоснящиеся морды. Посредине реки сильные животные попали в водоворот и потеряли почву под ногами. Все пришло в замешательство. Прямая вереница повозок перекосилась. Еще мгновение - и она распадется. У остолбеневших от ужаса буров вырвался крик отчаяния. Бота считал свой обоз уже погибшим. Но нет, тревога оказалась напрасной. Головные быки скоро снова нащупали твердую опору. Они выровняли шаг, приналегли и потянули с еще большей силой и усердием, чем прежде. Катастрофа, угрожавшая делу независимости, на сей раз была отвращена. Переправа через Вааль оказалась возможной. Но эта операция, достаточно трудная даже в обычных условиях, теперь, благодаря проклятому наводнению, грозила отнять уйму времени. А враг приближался с невероятной быстротой. Да, слишком долго медлили с решением. Чтобы обеспечить переправу, надо как-то задержать движение английской армии, а это будет стоить бурам драгоценных жизней сотен отважных бойцов. Взгляд генерала упал на Молокососов, пони которых еще дымились от бешеной скачки - Капитан Сорви-голова, - повелительно, пытаясь этим скрыть свое волнение, сказал Бота, - мне нужны люди, готовые на все... Да, - продолжал он, - люди, готовые биться до последней капли крови, до последнего вздоха - И вы рассчитываете на меня, генерал, хотите отдать их под мое командование? Так я вас понял?-не моргнув глазом, ответил Жан. - Да, мой друг. Вы и так уже много сделали для защиты нашей родины. Вы не раз жертвовали собой, проливали за нас свою кровь, и все же я вынужден снова просить... - Вам нужна моя жизнь? - прервал его Сорви-голова. - Она принадлежит вам. Возьмите ее, генерал! Приказывайте! Я готов на все. - Вы храбрец! Я не встречал еще человека столь бескорыстного и отважного... Видите позицию, что повыше брода? - Да, генерал. Превосходная позиция. Вполне годная для обороны. - Даю вам пятьсот человек. Продержитесь с ними часа два? - Достаточно будет и двухсот человек с пятьюстами патронами на каждое ружье. - Отлично! Благодарю вас, капитан, от имени моей родины! А теперь обнимите меня. И, по-братски обласкав Жана, молодой генерал сказал: - Прощайте!. Подберите себе две сотни товарищей и спасите нашу армию. Сорви-голова тотчас-же стал вызывать добровольцев, желающих присоединиться к его маленькому отряду из сорока Молокососов. Откликнулась тысяча человек. Буры любили командира Молокососов. Они верили в него и пошли бы за ним хоть в самое пекло. Сорви-голова быстро отобрал нужных ему людей, не обращая внимания на воркотню отставленных, выстроил их, получил патроны, приказал бойцам наполнить фляги и скомандовал: - Вперед! Через десять минут этот арьергард армии Бота уже занимал позицию. Она господствовала одновременно над бродом и над степью и представляла собою нечто вроде извилистого ущелья среди скал шириною в шестьдесят метров. Неприступная на своих флангах, она была открыта для нападения со стороны степи. Следовало бы, собственно, возвести земляные укрепления, чтобы затруднить подходы к ущелью, но для этого не хватало ни времени, ни инструментов. И все же Сорвиголова нашел способ укрыть насколько возможно стрелков, оборонявших подступы к позиции. Он снова прибегнул к динамиту. Перед самой горловиной ущелья наскоро закопали штук пятьдесят патронов. Одна треть людского состава отряда заняла правый, дру-гая треть-левый фланг позиции. Остальные должны были защищать подступы к ней со стороны равнины. Вскоре показалась голова английского авангарда - несколько отрядов улан и драгун. Они мчались во весь опор Буры, засевшие среди скал, устроили им достойную встречу, которая заметно охладила пыл врага. До тридцати всадников вместе с конями остались на поле битвы. Это само по себе неплохое начало дало, кроме того, защитникам выигрыш в две минуты. Внезапно дрогнула земля, взвились густые клубы белого дыма, красного песка и камней. Взрывы следовали один за другим, и мгновенно под их действием между ущельем и равниной образовался ров. От края до края горного прохода вытянулась глубокая траншея, представлявшая собой цепь ямок со своеобразными брустверами из кучек осыпавшихся камней и земли. Эти ямки вполне могли служить укрытием для юных храбрецов, решивших стоять насмерть. Сорви-голова поспешил занять их с отрядом в шестьдесят стрелков, среди которых были Фанфан, Поль Поттер, доктор Тромп, Папаша-переводчик, Элиас, Иохем и другие Молокососы, неразлучные его товарищи с первых же дней войны. Они прикорнули, съежились, тесно прижались к земле, словно вросли в нее, выставив наружу лишь дула своих маузеров. Командующий английским авангардом решил одним сильным натиском захватить позицию, защищаемую столь малочисленным отрядом У англичан проиграли атаку. Грянуло солдатское "ура". Вихрем помчались драгуны. - Залп! - скомандовал Сорви-голова, когда всадни-ки были на расстоянии четырехсот метров. Буры выполнили приказ с удивительной четкостью: в одно и то же мгновение справа, слева, в центре раздался сухой треск выстрелов. Секунда затишья - и снова: - Залп! Действие огня буров было ужасно. На земле копошились, корчились в предсмертных судорогах и катались от боли сраженные на полном скаку люди и кони. - Forward!! Forward.. - командовали английские офицеры. Оглушительно ревели горны, солдаты орали, подбадривая себя криками. - Беглый огонь! - громким голосом приказал Сорвиголова. Последовала ошеломляющая пальба, которая в один миг уложила половину вражеского полка. Подход к ущелью был буквально завален телами убитых и раненых и трупами лошадей. Трудно даже представить себе, какое огромное уничтожение способна произвести горстка решительных, смелых и дисциплинированных солдат. Но сильно поредевший, расстроенный, обагренный кровью драгунский полк все же домчался до траншеи, занятой непоколебимыми, как скала Молокососами. О, храбрые ребята! Кони их топтали, в них с ходу стреляли кавалеристы, а они стойко держались, не отступая ни на шаг. Выстрелами в упор они валили первые ряды неприятеля, в то время как перекрестный огонь засевших на флангах буров буквально уничтожал последние его ряды. Но все же одному английскому взводу удалось ворваться в ущелье. Десятка два каким-то чудом уцелевших всадников под водительством молодого офицера на великолепном коне прорвались сквозь строй засевших в окопе Молокососов. Но они тотчас же оказались отрезанными от своих. Сорви-голова и Поль Поттер одновременно узнали врезавшиеся им в память черты молодого лейтенанта, хотя на нем и не было теперь живописной шотландской формы. - Патрик Ленокс! - вскричал Жан. - Сын убийцы! - проворчал Поль, ненависть которого осталась все такой же неукротимой. Вспыхнули выстрелы, и взвод, точно скошенный, повалился на землю. Конь Патрика был убит наповал. Молодой офицер повернулся лицом к неприятелю и заметил Поля, который целился в него на расстоянии десяти шагов. С молниеносной быстротой Патрик навел свой револьвер и выстрелил в Поля в тот самый момент, когда и Поль спустил курок ружья. Два выстрела слились в один Уронив ружье, Поль прижал руку к груди. - Умираю... - прошептал он. - Я это знал... В то же мгновение захрипел и зашатался Патрик. Оба смертельно раненных юноши смерили друг друга вызывающим взглядом. В их уже затуманенных близкой смертью глазах горело пламя ненависти. Оба они умирали, и оба из последних сил старались сблизиться для последней схватки. Сквозь пелену дыма и огня Сорви-голова заметил эту полную трагизма сцену, но, поглощенный борьбой, он был лишен возможности стать между врагами, непримиримыми даже в объятиях смерти. С их губ, покрытых розовой пеной, срывались проклятья, а из простреленной навылет груди била фонтаном алая кровь. Наконец они сблизились, схватились, стали душить друг друга, стараясь похитить один у другого жалкий остаток и без того покидавшей их жизни. Зашатавшись, они упали, но продолжали драться, катаясь по земле. - Будь ты проклят, английский пес! - хрипел один. - Бандит!.. Убийца!.. - едва шептал другой. Этих двух умирающих людей все еще разделяла бездна беспощадной и кровавой ненависти, вырытой войной между двумя народами. Борьба отняла у них последние силы. Их руки стали коченеть, но устремленные друг на друга глаза все так же пылали. Оба судорожным усилием приподняли голову. - Да здравствует королева!.. Да здравствует Англия с ее новой колонией!.. - произнес Патрик слабеющим голосом. - Да здравствует независимость!. Да здравствуют наши свободные республики! - одновременно с ним воскликнул юный бур. И оба упали мертвыми. В сражении между тем наступило временное затишье. Огонь затихал. Потери буров были невелики, но весьма чувствительны для их слабого по численности состава. Англичане же понесли огромный урон. Все подступы к ущелью были завалены трупами. Устрашенный этим зрелищем, командир решил отказаться от лобовой атаки. Шутка сказать - половина его войска выбыла из строя! Англичане выдвинули вперед две артиллерийские батареи и послали эскадроны кавалерии в обход обоих флангов бурской позиции, чтобы попытаться взять ее с тыла. Короче говоря, противник терял время, а именно этого-то и добивался Сорви-голова Прошел час. Надо продержаться еще шестьдесят минут, и тогда армия генерала Бота будет спасена. Но смогут ли они продержаться? Фанфан, лежавший в окопе между командиром и доктором, услышал последние возгласы Поля и Патрика. Обернувшись, он увидел их трупы. - Боже!.. Поль убит! - вырвалось у него. Две крупные слезы, которых он и не пытался сдержать, скатились по щекам парижанина. Фанфан рванулся было к своему другу - ему хотелось еще разок взглянуть на него, проститься с ним, попытаться пробудить в нем хоть искорку жизни. Но Сорви-голова, подавив усилием воли подступавшие к горлу рыдания, одернул Фанфана с напускной суровостью, плохо скрывавшей его собственное жгучее горе: - Ни с места! Не имеешь права напрасно рисковать жизнью. - Верно... Бедный Поль! - Да. Но минутой раньше, минутой позже наступит и наш черед... Жан был прав: после недолгого затишья вспыхнула еще более жаркая, еще более ожесточенная битва. Английский генерал стремился во что бы то ни стало сломить сопротивление бурского арьергарда, который мешал ему атаковать армию генерала Бота. Он не отступал ни перед какими жертвами, лишь бы уничтожить эту горсточку людей. Пушки забрасывали картечью ущелье и ямы, в которых укрывались буры. За огнем пушек в проломы, пробитые картечью, хлынул свинцовый ливень пуль. Время от времени то тут, то там падали пораженные насмерть защитники этих африканских Фермопил*. Сорви-голова с замиранием сердца отмечал, что с каждой минутой все уменьшалось количество светлых дымков, по которым он судил о числе оставшихся в живых товарищей. Да, таяли люди, таяли и патроны. Пули в этом сражении расходовались с угрожающей быстротой. И неудивительно, что огонь англичан свирепствовал все с той же силой, в то время как огонь буров явно стихал. Подумать только: двести человек против целой армии! Стоило буру чуть приподняться над укрытием, чтобы выстрелить, как на его голову обрушивались тысячи пуль. Даже этого краткого мгновения было вполне достаточно, чтобы навсегда пригвоздить отважного стрелка к его посту. Но сколько же все-таки их осталось? Шестьдесят? Пятьдесят? Сорок человек? Сорви-голова не знал. Бурские бойцы уже не видели и не слышали друг друга, они думали только о том, как бы поглубже вдавиться в землю, чтобы спастись от свинцового и стального урагана, бушевавшего над ними, да умудриться еще отвечать на него и бить в густую массу людей и коней, снова ринувшихся на приступ. Прибежал гонец генерала Бота. Тяжело раненный, весь в поту и крови, он упал подле командира Молокососов. - Что слышно? - спросил Сорви-голова. - Огромные трудности. Сильно мешает подъем воды... Генерал умоляет вас продержаться еще хоть четверть часа. - Продержимся! И Молокососы усилили огонь. Они опустошали свои патронташи, безжалостно расходуя остаток пуль. Англичане сосредоточили огонь по траншее, в которой скрывались последние защитники ущелья. Пули вспахивали землю и настигали закопавшихся в ней бойцов. Кучка отважных буквально таяла. Теперь рядом со своим командиром дрались всего двадцать стрелков, но эти двадцать человек бились, как исполины. Спешившиеся драгуны приближались медленно и осторожно. Минуты тянулись, будто часы... Подле Жана свалился убитый наповал Папаша-переводчик. Другая пуля угодила в лоб доктору Тромпу. Он умер мгновенно, даже не вскрикнув. Бедный доктор! Оказывается, далеко не всякая пуля гуманна. Тогда Сорви-голова, Фанфан, а с ними и вся маленькая кучка оставшихся в живых, но израненных и обагренных кровью Молокососов поднялись в окопах и встали во весь рост. Десять последних бойцов и десять последних патронов. - Сдавайтесь! Сдавайтесь!..-закричали им англичане. Вместо ответа Фанфан принялся насвистывать марш Молокососов, а Сорви-голова в последний раз скомандовал: - Огонь! Раздался слабый залп, вслед за которым дружный хор звонких голосов прокричал: - Да здравствует свобода! Англичане ответили мощным ружейным залпом, громовым эхом прокатившимся по всему ущелью. Юные герои, сраженные вражескими пулями, все до одного пали на своем боевом посту. Путь через ущелье был свободен. Эскадрон Молокососов перестал существовать, но его славная жертва не пропала даром: армия генерала Бота была спасена. Завоеватели продвигались с опаской, озираясь по сторонам. Впереди, ведя на поводу коней, шли драгуны. За ними следовал отряд конных волонтеров в фетровых шляпах с приподнятым бортом. Эскадрон настоящих великанов. Во главе его шествовал капитан, с грустью взиравший на картину кровавого побоища. Вдруг при виде двух тел в груде мертвецов у него вырвался горестный крик: - Сорви-голова!.. Побратим! Маленький Жан! Боже!.. То был добрейший капитан Франсуа Жюно, которого превратности войны вторично столкнули с его юным дру-гом. Нагнувшись, он приподнял Жана. При виде остекленевших глаз, посиневших губ и мертвенно бледного лица своего друга у канадца замерло сердце. - Нет, - шептал он, - маленький Жан не погиб, не может этого быть! А его товарищ? Осмотрев Фанфана, добряк убедился, что тот едва дышит. - Надо все же попытаться... С этими словами капитан Жюно взвалил Жана себе на плечи. - Бери другого и следуй за мной, - приказал он одному из своих солдат. Тот легко поднял Фанфана, и оба зашагали по краю ущелья, унося юношей с поля боя, где их неминуемо раздавили бы лошадиные копыта и колеса пушек. Выйдя из ущелья, канадцы уложили Молокососов среди скал и стали поджидать полевой госпиталь. Ждать пришлось недолго. Почти тотчас же невдалеке от них появился всадник с повязкой Красного креста на рукаве. - Доктор Дуглас! - воскликнул, завидев его, капитан Жюно. - Вы?.. Какая удача! - Капитан Жюно! Чем могу быть вам полезен, друг мой? - На вас, доктор, вся надежда... Умоляю во имя нашей дружбы! - продолжал Франсуа Жюно. - Но говорите же, говорите, в чем дело, дорогой капитан. Можете не сомневаться... - Да я и не сомневаюсь. Благодарю вас, дорогой доктор! Вечно буду помнить вашу доброту! Видите этого молодого человека? Это Сорви-голова, знаменитый командир Молокососов. А другой юноша - его лейтенант, Фанфан. - Дети, настоящие дети, - тихо промолвил доктор. - Но герои. - Герои, - согласился Дуглас. - Так вот что, доктор: Сорви-голова - француз. Я встретился с ним в Канаде и полюбил его, как сына. И у меня прямо сердце разрывается, стоит мне только подумать, что он умрет. - Увы! Но бедный мальчик, кажется, уже скончал-ся, - сказал доктор. - А впрочем, посмотрим... И, скорее для очистки совести, чем для врачебного осмотра, он прильнул ухом к груди Жана. - Подумать только, он жив! Сердце бьется. Правда, слабо, очень слабо, но все же бьется. - Жив?! - не помня себя от радости, вскричал Жю-но. - Какое счастье... - Погодите радоваться, его жизнь на волоске. - О нет, доктор, он выкарабкается! В жизнь свою не видал такого молодца, как Жан. Да и ваше искусство врача совершило уже не одно чудо... - Клянусь, я сделаю все, чтобы спасти этих мальчиков! - Благодарю вас, доктор! Отныне я - ваш по гроб жизни. Вы оказываете мне сегодня такую услугу, какой порядочному человеку век не забыть. ЭПИЛОГ Кейптаун, 20 октября 1900 г. "Дорогая сестра! Я жив, хотя жизнь вернулась ко мне не без хлопот. И Фанфан жив. Мой славный Фанфан тоже с большим трудом столковался с жизнью. Ему всадили одну пулю в живот, другую - в печень, три или четыре - уж не помню точно - угодили ему в ноги. Но парижанин с улицы Гренета живуч, как кошка. А я... Хоть я родом и не с улицы Гренета, но все равно парижанин, а следовательно, тоже живуч. Представь себе только: одна пуля попала мне в левое бедро, другая- в руку (тоже в левую), третья-в правую ногу, четвертая вторично продырявила легкое, да еще возле самого сердца. Да, сестренка, когда мой друг Франсуа Жюно подобрал нас обоих, дела наши были совсем плохи. Мы валялись на земле полумертвые и дышали, как выброшенные на берег карпы. Этот добрейший канадец передал нас в искусные руки доктора Дугласа, которому мы и обязаны теперь жизнью. Доктор Дуглас, положительно, самая рыцарская душа во всей английской армии. Он ухаживал за нами, словно родной брат, не жалея своего драгоценного времени и знаний, и совершил настоящее чудо, воскресив нас. Мы были без памяти двое суток. А когда очнулись, увидели, что лежим рядом в маленьком помещении, где сильно пахло йодоформом и карболкой. Мне показалось, что мы плавно движемся куда-то. "Санитарный поезд", - подумал я. И я не ошибся: нас везли в том самом поезде, в котором я некогда сопровождал миссис Адамс к ее умирающему сыну. Доктор и вообще весь медицинский персонал трогательно ухаживали за нами. Наши товарищи по несчастью - опасно раненные английские солдаты - относились к нам дружески. Санитарный поезд, как и во время первого моего путешествия, шел тем же аллюром военного времени. Он то мчался вперед, то пятился назад, чтобы тут же снова ринуться с разбегу вперед. Все это время оба мы находились в довольно жалком состоянии. Доктор то и дело появлялся у наших коек: он менял нам повязки, очищал раны от гноя, измерял температуру и, отмечая что-то в своем блокноте, иной раз сокрушенно покачивал головой, иной же раз довольно ухмылялся. Добрая душа этот доктор! Путешествие длилось долго, очень долго, по мы на это не жаловались: нам было хорошо! Мы всем своим существом отдавались покою, неизбежно наступающему после острых кризисов. Мы наслаждались восхитительным ощущением возврата к жизни, с которой простились ещ╦ в Ваальском ущелье. Наконец, нас сладко баюкало сознание исполненного долга: ведь мы сделали все, что могли, в один из самых трудных моментов борьбы маленьких республик за свою независимость. Только по прибытии в Кейптаун, на восьмые сутки путешествия, доктор Дуглас объявил нам, что теперь он готов поручиться за нашу жизнь. В Кейптауне доктор перевез нас в больницу, где передал на попечение своего собрата по профессии, который пользует нас и по сей день. Ты можешь, конечно, представить, как горячо благодарил я доктора Дугласа, когда он пришел проститься с нами! На прощанье Дуглас предупредил нас, что для полной поправки нам потребуется длительный больничный режим. Я, разумеется, стал горячо с ним спорить, а Фанфан заворчал, как заправский наполеоновский гренадер. Сама посуди: одна лишь мысль о том, что мы не можем вернуться в Трансвааль и собрать новый батальон Молокососов, чтобы опять принять участие в войне, приводи-ла нас в отчаяние! Невольно вырвавшееся у меня признание в наших меч-тах очень насмешило милейшего доктора. - Да вы же пленники, - сказал он. - Что ж из того! Пленники бегут. - Дорогой Сорви-голова, - мягко сказал доктор, взяв меня за руку, - оставьте эту опасную игру. Поверьте, с вами говорит сейчас не англичанин, не патриот своей страны, а только врач и друг. Восемь месяцев вы вели тяжелую боевую жизнь, потребовавшую невероятного напряжения всех ваших физических сил и нервной системы. Вы были дважды опасно ранены. - Да ведь говорят, что современная пуля отличается гуманностью, - насмешливо заметил Фанфан. - Не слишком-то доверяйте этим толкам.-продолжал Дуглас. - Как бы там ни было, но эти пули вкупе с переутомлением так расшатали ваши организмы, что полное выздоровление наступит не раньше как через пять-шесть месяцев. А до тех пор, надеюсь, эта проклятая война окончится. Предсказания доброго доктора исполнились лишь наполовину. Прошло уже четыре месяца, как мы с ним простились. Мы почти поправились, но война вспыхнула с новой силой. А мы все сильнее чувствуем себя пленниками. Дело в том, что по мере нашего выздоровления милые друзья-англичане стали, по меткому выражению Фанфана, все туже нас "завинчивать". И вот, наконец, нас так "завинтили", за нами так следят, столько пар глаз сторожат каждое наше движение, что бегство почти невозможно. Но все-таки мы попытаемся. Хитрые англичане предлагали нам свободу под честное слово. Благодарим покорно! Это значит быть своим собственным тюремщиком, изо дня в день расходовать всю свою бурную энергию только на то, чтобы заставлять себя отказываться от самого пылкого своего желания. Нет, на это мы не согласны. Не колеблясь ни секунды и повинуясь одному и тому же порыву, мы оба решительно отказались. Что же за этим последовало? Очень простая вещь: лазарет превратился в тюрьму. А так как больничная клетка кажется нашим тюремщикам не вполне надежной, нам предстоит заманчивая перспектива недели через две отправиться на понтоны. А быть может, и на остров Цейлон или на мыс Доброй Надежды. Но поживем - увидим... О! Какую великую силу ощущает в себе человек, решивший отдать свою жизнь священному делу борьбы за свободу! Проще говоря, при первом же удобном случае мы постараемся бежать. И пусть даже я и погибну при этом, по крайней мере, я умру с мыслью об исполненном долге, с сознанием, что я умираю как достойный сын той Франции, которая так часто проливала свою кровь за слабых и угнетенных. Но я не погибну... Если предчувствие не обманывает меня, дорогая сестра, ты еще кое-что услышишь о своем брате, который более чем когда-либо горит желанием оправдать свое прозвище - Капитан Сорви-голова". ПОСЛЕСЛОВИЕ Лун Анри Буссенар родился во Франции в 1847 году и получил медицинское образование в Париже. Почти в день получения им докторского диплома вспыхнула франко-прусская война, и Буссенар был мобилизован в армию в качестве полкового врача. В рядах разгромленной французской армии Буссенар пережил горечь прусского вторжения С тех пор он возненавидел войну. Он признавал право народа прибегать к оружию лишь в тех случаях, когда речь шла о защите свободы и независимости Эта мысль проходит через все книги Буссенара Образ доктора Тромпа гуманиста и бойца народной армии, с которым читатель познакомился на страницах это-го романа, носит черты автопортрета писателя Обогащенный жизненными наблюдениями, Буссенар после войны начинает литературную деятельность. Уже первые два его романа (вышедшие в 1877-1880 годах) - "Дневник путешествий" и "Путешествие парижского гамэна вокруг света"- приносят ему шумный успех. Буссенар становится любимым писателем подрастающего поколения. В 1880 году правительство командировало Буссенара во Французскую Гвиану для обследования постановки медицинской службы в этой колонии Вслед за Гвианой следуют путешествия в разные страны Америки, Африки и Австралии. После каждого путешествия по-являются новые произведения. "Гвианские Робинзоны", "Приключения в стране бизонов", "Приключения в стране тигров" и другие. Содержанием этих произведений служат приключения храбрых французов в мало исследованных странах. Историческая повесть "Капитан Сорви-голова" была навеяна войной за независимость двух бурских республик, Трансвааля и Оранжевой, против английских колонизаторов. Борьба буров - потомков голландских и французских переселенцев - вызвала волну сочувствия среди народов всего мира. Из разных стран потянулись добровольцы на помощь двум маленьким народам Книга Луи Буссенара "Капитан Сорви-голова" как бы ставит автора в шеренгу борцов за независимость бурских республик. Кроме этой повести, Буссенар написал еще несколько исторических произведений. Среди них наибольшей известностью пользуется "Пылающий остров", описывающий восстание жителей острова Кубы против испанского владычества. Умер Буссенар во Франции в 1910 году Его книги переведены на языки почти всех стран. Читатели любят героев Буссенара за их неукротимую отвагу, за то, что в них живет самое драгоценное качество юности - готовность бороться до конца за правое дело. Константин Полевой ПРИМЕЧАНИЯ Луи Буссенар. Капитан Сорви-голова  * Часть первая. Молокососы *  ГЛАВА 1 Смертный приговор - Бур и его друг, молодой француз. - Отказ приостановить исполнение приговора под миллионный залог - Осужденный сам роет себе могилу. - Казнь. - Трагическая сцена. - Месть. - Капитан Сорви-голова и погоня за ним. Старший сержант, исполняющий обязанности секретаря военного полевого суда, поднялся. В руке у него клочок бумаги с приговором, который он только что нацарапал. Резким и сухим голосом, отчеканивая каждый слог, он прочитал его осужденному: - "Совет полка, заседая в качестве военного суда, единогласно приговорил к смертной казни Давида Поттера, виновного в отравлении двадцати пяти лошадей четвертой артиллерийской батареи. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведен в исполнение немедленно". Пять членов суда в белых касках, с кобурами на пояс-ных ремнях сидят па складных стульях, небрежно придер-живая коленями сабли; у них надменный и презрительный вид джентльменов, вынужденных исполнять неприятную и скучную обязанность Один из них, молодой капитан, даже пробурчал сквозь зубы: - Бог мой!.. Столько церемоний, чтобы отправить на тот свет какого-то мужика-мошенника, белого дикаря, мя-тежника, грабителя и убийцу! Но председатель суда, красивый мужчина в форме полковника гайлендеров Гордона* , остановив его легким движением руки, обратился к осужденному: - Что можете вы сказать в свое оправдание, Давид Поттер? Бур, который был на целую голову выше своих конвой-ных артиллеристов, стоявших по обе его стороны с шашками наголо, лишь презрительно пожал плечами. Потом отвернулся от членов суда и через тройную цепь солдат, выстроившихся с примкнутыми штыками вокруг, судилища, устремил свой ясный взгляд туда, где стояли его неутешные родные. Там, возле фермы, рыдала, ломая в отчаянии руки, молодая женщина, душераздирающе кричали дети, несчаст-ные родители осужденного грозили завоевателям своими немощными кулаками. А яркие лучи солнца, словно желая подчеркнуть эту скорбную картину, пробиваясь сквозь причудливую листву акаций и гигантских мимоз, светлыми зайчиками играли на лугу, травяные волны которого уходили в недоступ-ную для глаза даль. Здесь он жил, любил, страдал и боролся до последнего дня. На какой-то миг его взор затуманился слезой умиления, но ее тотчас же осушил гнев. Он выпрямился и, сжав кулаки, хриплым голосом ответил полковнику: - Вы осудили меня за то, что я защищал свободу и независимость своей родины... Что же! Вы сильнее - убейте меня! - Мы судьи, а не убийцы! - с негодованием прервал его председатель. - Вы, буры, ведете бесчестную, недостойную цивилизованных людей войну... Война тоже имеет свои законы, и мы судим вас по этим законам. - А, по-вашему, это честная война, когда десять, пят-надцать, двадцать человек нападают на одного? - вскри-чал бюргер*. - Мы сражаемся с открытым забралом при помощи нашего оружия. И мы не судим тех, кто воюет с нами таким же оружием. А прибегать к яду подло, - продолжая полковник. - Сегодня вы травите лошадей, завтра возьметесь за людей... Это заслуживает сурового наказания. Бур, не разбиравшийся в таких тонкостях, гневно возразил: - Я действовал как патриот, который уничтожает все, что служит войне: людей, скот, военные материалы. И вам не удастся втолковать мне; почему убивать людей из ружья почетно, а травить ядом лошадей подло - От этого животного толку не добьешься, - снова процедил капитан, в глубине души смущенный наивной логикой крестьянина. - Слушание дела закончено! - властно вмешался председатель. - Давид Поттер, приготовьтесь к смерти - А я и не прошу пощады. Если бы вы оставили меня в живых, я снова принялся бы за прежнее. Но я буду отомщен!.. Да, жестоко отомщен! Пролейте мою кровь Пусть она льется рекою!.. Кровь мучеников за независимость - это роса, питающая свободу! Эти слова, произнесенные громовым голосом, бросили в дрожь людей, собравшихся перед фермой. А поражен-ный ими старший сержант, крякнув, возобновил чтение приговора: - "Осужденный сам выроет для себя могилу. Приго-вор будет приведен в исполнение взводом из двенадцати человек. Ружья зарядит сержант. Причем только шесть из них должны быть заряжены боевыми патронами, остальные же - холостыми". Услыхав этот странный параграф приговора, осужденный разразился смехом, жутко прозвучавшим в такую минуту. - Ха! Ха! Ха!.. Понимаю... Мне как-то говорили об этом, да я, признаться, не верил! - воскликнул бюргер. - Вы боитесь, как бы солдаты не стали жертвами мести за расстрелянных? И надеетесь такой уловкой отвести от них эту месть? Вы думаете, что если солдат, убивающий патриота, сам не знает, заряжено боевым патроном его ружье или нет, то другие и подавно не узнают?.. Глупцы! Солдатам нечего бояться: моя месть не падет на головы этих невольных соучастников вашего преступления. Она настигнет вас... да, только вас, так называемых судей, истинных и единственных виновников. Вас пятеро, вы сильны и здоровы, за вами английская армия численностью в двести тысяч человек- и все равно месть поразит вас всех пятерых, и вы погибнете злою смертью, потому что я присуждаю вас к ней - я, обреченный на смерть, Председатель встал и бесстрастно произнес: - Мы судим по праву и совести, и ваши угрозы не трогают нас. По закону вам не дозволяется общение с людьми, но из человеколюбия я разрешаю вам проститься со своим семейством. По его знаку тройная цепь солдат разомкнулась. Через образовавшийся проход ворвались убитые горем родные осужденного. Их человек тридцать; впереди жена Давида. Вне себя от горя, она бросается на грудь любимого и верного спутника своей жизни и исступленно сжимает его в объятиях. Она не в силах вымолвить ни слова, убитая неотвратимостью страшной беды. Возле нее красивый юноша. На нем охотничий костюм отменного покроя, изящество которого, так резко отличавшееся от скромной одежды буров, возбудило любопытство англичан. Грустная улыбка озарила лицо осужденного при виде юноши. - Давид!.. Мой хороший, добрый Давид!.. Вот как нам довелось свидеться! - воскликнул молодой человек. - Вы.? Неужели это вы, мой дорогой мальчик?.. Как я счастлив!.. Видите, они схватили меня - это конец... Не видать мне торжества нашей свободы и независимости. - Погодите отчаиваться!.. Я попробую поговорить с ними, - произнес юноша. Он подошел к собиравшимся уже уйти членам военного суда. Сняв шляпу, но не теряя чувства собственного достоинства, он обратился к председателю: - Умоляю вас, милорд, прикажите отсрочить казнь... Сжальтесь над этой несчастной женщиной, над детьми, над этим человеком, действиями которого руководило лишь благородное чувство патриотизма. Вы сыны великой, сильной нации, будьте же великодушны! - Мне очень жаль, - ответил полковник, отдавая честь затянутой в перчатку рукой, - но я бессилен помочь. - Несколько дней жизни!.. Всего лишь несколько дней! Одну только неделю - и я берусь выхлопотать для него помилование. - Не могу, молодой человек. Приговор произнесен именем закона, а все мы рабы закона, начиная от ее величества королевы и кончая последним из наших парней. - Я внесу залог. - Нет. - Десять тысяч франков за каждый день... - Нет. - Сто тысяч франков за день... Это составит миллион за десять дней! - Миллион? Но кто же вы такой? - Человек, умеющий отвечать за свою подпись, - ответил юноша с характерной для него вызывающей, но исполненной достоинства дерзостью. - Давид Поттер спас мне жизнь, и, если понадобится, я отдам за него все до последней копейки, до последней капли своей крови!.. - Такое чувство делает вам честь, - прервал его полковник, - но на войне трудно руководствоваться чувствами. А теперь выслушайте меня внимательно, - продолжал он. - У меня есть сын, примерно вашего возраста, он служит офицером в моем полку. На нем сосредоточил я всю свою отцовскую нежность, все честолюбие солдата... Так вот, предположим, что он находится в плену у буров и должен быть расстрелян, как будет сейчас расстрелян этот человек. Предположим также, что мне, его отцу, предлага ют его жизнь в обмен на жизнь Давида Поттера... - И вы?.. - задыхаясь от волнения, спросил юноша. - Не принял бы предложения, и мой единственный сын погиб бы! Словно оглушенный этими словами, юноша опустил голову. Он понял: ничто уже не может спасти осужденного, и настаивать бесполезно. Впервые постиг он весь ужас этого страшного бича, этого бедствия, которое превращает убийство в закон и нагромождает горы трупов, этого позорящего человечество чудовища, имя которому война Вернувшись к буру, окруженному рыдающими родными, он взял его руку в свои и с неизъяснимым выражени-ем нежности и сожаления воскликнул: - Мой добрый Давид!.. Я думал смягчить их - ничего не вышло... Надеяться больше не на что. - И все же я так благодарен вам, мой маленький храбрый француз, за ваше участие, - ответил бюргер. - Бог свидетель, на сердце становится теплей, когда видишь, что за наше дело борются такие люди, как вы! - Неужели я ничего не могу сделать для вас?- прошептал юноша. - Можете! Пробыть возле меня вместе с моей женой и детьми до последнего моего вздоха... Отомстить за меня! Всегда сражаться так же, как... поняли? И ни слова больше... Здесь слишком много ушей... - Обещаю, Давид! Офицеры между тем расходились по своим палаткам, с любопытством поглядывая на этого мальчика, который жонглировал миллионами и говорил, как мужчина. Остались только старший сержант, два артиллериста и пехотинцы, окружавшие место, где стояли осужденный и его близкие. Сержант резким голосом приказал одному из солдат одолжить осужденному свою лопатку. Солдат отстегнул подвешенную на поясе, пониже рюкзака, валлийскую лопатку, которыми снабжена вся английская пехота, и подал ее буру, а старший сержант, указав пальцем на землю, пояснил: - Dig!.. Копай!.. Пожав плечами, бур спокойно ответил: - Я не прикоснусь к этому английскому изделию, не стану марать своих рук, да и родную землю, в которой мне суждено покоиться вечно. Принесите-ка мне кирку да лопату, славные мои орудия С их помощью я вспахал эту девственную землю, опустошаемую теперь завоевателями. Ему принесли. Он схватил рукоятки, отполированные долгим трением о его огрубевшие от труда руки, и блестящее железо зазвенело. Потом двумя длинными шагами он отмерил на красноватой земле свой гигантский рост и засек две глубокие зарубки. Английские солдаты, умеющие ценить мужество, не могли скрыть восхищения. Бур поплевал на ладони, сжал рукоятку кирки и цели-ком ушел в свою зловещую работу. - Ну-ка, Давид, - бормотал он, - пошевели-ка в по-следний разок вскормившую тебя землю. Согнув спину, напрягая руки и шею, на которых, слов-но веревочные узлы, выступили мускулы, он мощными ударами стал вгрызаться в землю вельдта* , и она, проносясь между его ног, послушно ложилась позади него. За тем он старательно выровнял лопатой яму, придав ей форму могилы. Жена и дети, стоя на коленях под знойными лучами солнца, которое было уже в зените, тихо плакали. Солдатам разрешили присесть Они стали закусывать, вполголоса переговариваясь. Время между тем шло, и могила углублялась. Великан-бур все глубже и глубже уходил в землю, лишь изредка прерывая свою ужасную работу, чтобы тыльной стороной руки отереть струившийся по лицу пот. Время от времени он взглядывал украдкой на жену и детей И тогда, невзирая на усталость, начинал работать быстрее, спеша поскорее покончить со столь страшным для них зрелищем Один из солдат, охваченный состраданием, протянул буру флягу, полную виски - Выпейте, товарищ, это от чистого сердца,- ласково сказал он. - Виски?.. Нет, спасибо. Еще подумают, что я выпил для храбрости. Но я охотно приму от вас немного воды, товарищ! Друзья и родные, окруженные цепью солдат, не могли пойти за водой. Солдат сбегал в дом и принес деревянный ковш свежей воды. Давид, припав к нему губами, жадно пил, а солдат возвратился на свое место, рассуждая: - Вода!.. Ну разве может она сойти за христианский напиток, особенно в тот час, когда человек должен навсегда забыть вкус виски? Да если бы я был так же близок, как он, от того, чтобы сыграть в ящик, уж я бы не постеснялся осушить фляги всего взво