мускулистого тела -- и угорь на свободе. Пэт ударял угря палицей по хвосту, тот затихал, и мы отправляли его обратно в бочку. Одному угрю все-таки удалось уйти; мы махнули на него рукой. "Он заслужил свободу",-- решили мы с Пэтом. Но думаю, что настоящей причиной нашего великодушия была его огромная зубастая пасть. Вид у нее был такой устрашающий, что мы не отважились вступить с ним в борьбу. Это был самый крупный угорь. Наконец бочки были наполнены. Потягиваясь и разминая уставшее тело, мы любовались уловом. Солнце стояло уже высоко, и угри, оставшиеся на свободе, отогреваясь в его лучах, уходили под воду один за другим с легким всплеском. -- Как раз вовремя кончили,-- сказал Пэт.-- Теперь надо пойти за веревкой и привязать бочки к скалам, а то как бы их не унесло в море. Домой их потащим на буксире. На борт нам такую тяжесть не поднять. Бочки были такие тяжелые, что мы едва столкнули их с места. Мы долго мучились, но все-таки доволокли до острой скалы, которая крепче других сидела в песке. Мы привязали к ней бочки на длинной веревке -- пусть плавают -- и пошли назад к своему лагерю. Завтра будем ломать голову, как взять бочки на буксир. Вернувшись в лагерь, мы доели хлеб, попили свежей воды из источника. Потом положили в горячую золу картошку, пусть испечется к обеду; привели в порядок нашу кузню, ведь нам предстояло провести на острове еще одну ночь. Когда все это было сделано, Пэт пошел посмотреть на следы копыт промчавшегося ночью табуна. -- Трудно сказать, сколько в табуне коней,-- сказал он немного погодя.-- Скакали они трудно. Как жаль, что мы совсем их не разглядели! Но лошади некрупные, судя по следам. Действительно, впечатление было такое, что следы оставлены нашими коннемарскими пони. Я тоже нагнулся над отпечатками. Что-то, мне показалось, было в них странное, неправильное, но что, я никак не мог понять. Казалось, вот-вот осенит, но нет, я так и не сообразил, что меня в них насторожило. -- Мы их легко найдем, куда бы они ни ускакали,-- сказал Пэт.-- Пойдем по следу, и все. Островок-то ведь крошечный. Проходя мимо мола, мы увидели, что прилив уже давно начался. Привязанные бочки покачивались на воде. Мы шли по заросшей дороге в сторону, противоположную той, куда ходили накануне вечером. Мы подумали, что эта дорога, наверное, огибает весь остров. Промчавшиеся кони оставили глубокие отпечатки, и мы шли, что называется, по горячему следу. Сбиться с него было просто невозможно, хотя дорога скоро стала теряться под наносом песка. -- Все ясно,-- сказал я.-- Эта дорога ведет прямо к серебряной бухте. Помнишь, мы вчера вечером видели ее с холма. Эта дорога -- туда. Так оно и оказалось. Мы прошли от лагеря три четверти мили, и нам открылся обширный, изогнутый серпом песчаный пляж. Тропа уходила дальше, опоясывая холм; конский след, однако, сворачивал с нее и шел дальше по песку. Следы ложились теперь не так густо, как будто кони обрадовались простору и пошли дальше свободнее. Мы подумали, что теперь сможем их сосчитать. Но и на этот раз ничего не вышло. Песчаный пляж всегда выглядит уже, чем на самом деле. Мы прикинули, что до воды, должно быть, ярдов двадцать, не больше. Однако идти пришлось довольно долго, покуда волны не заплескались у наших ног. Море в этот час было гладкое, спокойное. Следы копыт ясно отпечатывались на плотном сыром песке. У самой кромки воды мы с Пэтом остановились как вкопанные. Я первый обрел дар речи, прошептав: -- Пэт, эти кони ускакали в морскую пучину! Глава 3 МЫ НАХОДИМ ДОЛИНУ ДИКИХ КОНЕЙ Хотя стоял белый день, все мои ночные страхи вернулись с новой силой. Сколько раз слушал я рассказы о том, какая судьба ожидает смельчака, отважившегося высадиться на Лошадином острове. И хотя я уже давно им не верил, сердце у меня от страха колотилось, как тогда, когда я впервые их услыхал. А что, если эти кони нарочно проскакали мимо, чтобы заманить нас на морское дно? Я бы не удивился, если бы волны сейчас расступились и нам предстала торная дорога, ведущая к морскому царю. Случись такое, я как завороженный двинулся бы по этой дороге навстречу гибели. Как хорошо, что рядом со мной был Пэт! Он-то сразу понял, в чем дело, не то что я. -- Вот ловко! -- сказал он.-- Кони проскакали здесь во время отлива, а прибылая вода потом затопила их следы. Дальний конец отмели замыкался крутым утесом, отвесно уходящим в воду. Мы пошли туда, надеясь, что у его подножия увидим выходящий из моря след. Но песок там был девственно гладкий. Куда бы ни девался табун, обратно на эту отмель он не возвращался. -- С ними могло случиться только одно,-- сказал Пэт.-- У подножия утеса дно наверняка обнажается во время отлива. Кони могли уйти отсюда только этим путем. -- Интересно, куда все-таки они ускакали? Мы вернулись по песку до травы, сели и стали рассуждать. -- Прилив кончится к полудню, часа, наверное, через два,-- сказал Пэт.-- Видишь, какой уровень воды. Значит, низкая вода была часов в шесть утра. -- А кони проскакали мимо нас около пяти,-- сказал я.-- Ты сразу же заснул, а я больше не мог спать. Когда я пошел смотреть парусник и увидел угрей, не было еще и половины седьмого. Прилив только что начался. -- Чтоб этим угрям пусто было! -- подосадовал Пэт.-- Если бы не они, мы пошли бы по свежему следу и успели бы до прилива обойти утес посуху. А теперь надо будет лезть на него. На этом мы и порешили. И, поднявшись с земли, двинулись вверх. Всюду по зеленому склону тянулись бороздки и кроличьи тропы, соединяющие круглые отверстия норок. Мы старались ступать осторожно, чтобы не угодить ногой в чей-нибудь домик. Трава была объедена под корень, как будто здесь прошла отара овец. Скоро земля стала пружинить под ногами, жесткая осока резала босые ноги. Подъем шел уступами, вдоль которых тянулись канавы, полные воды. Одна попалась очень широкая, и мы долго шли вдоль нее, пока смогли перепрыгнуть. Усталость давала о себе знать; ступив на ровную, сухую площадку, мы растянулись на спине и лежали так минут десять. Я смотрел на солнце, пока у меня не потемнело в глазах. Тогда я зажмурился и стал вслушиваться в звуки, наполнявшие мир. Высоко над головой свистел и подвывал ветер, кричали чайки, деловито стрекотали кузнечики. Но в этом оркестре явно чего-то недоставало. Я скоро понял чего. -- Пэт,--сказал я, садясь,-- почему прибоя совсем не слышно? Мы ведь почти на гребне. Волны должны разбиваться о скалы прямо под нами. Пэт помолчал немного и ответил: -- Я слышу шум моря, только очень слабый. -- А я знаю, почему! -- воскликнул я, вскакивая на ноги.-- Внизу, за гребнем, не море, а долина диких коней! Когда бабушка Пэта рассказывала про остров, больше всего пленяла наше воображение долина диких коней. Она описывала уединенную бухту, куда было очень трудно проникнуть и где исстари обитали дикие лошади еще со времен Великой Армады, которую уничтожил в 1588 году сильнейший шторм. Несколько обглоданных морем кораблей прибило к ирландскому берегу, и море еще много дней выбрасывало на сушу печальный груз -- тела погибших испанских солдат и трупы коней. Несколько лошадок сумели, однако, выплыть. От них-то, говорят, и пошли наши коннемарские пони. Жители прибрежных поселков ловили сивых коренастых лошадок и оставляли у себя; их потомство и по сей день можно встретить повсюду в Коннемаре. К Лошадиному острову прибило горячего вороного жеребца с диким глазом и маленькую вороную кобылу. Им как-то удалось во время этого ужасного шторма держаться вместе. К седлу жеребца был привязан ремнем с золотой чеканкой испанский солдат. Лицо у него было желтое, как воск, и все решили, что он мертв. Бабушка Пэта рассказывала об этом так, точно сама все видела собственными глазами. Золотое шитье мундира и золотые ножны потемнели от морской воды, говорила она. Солдат, однако, вскоре очнулся и навсегда остался на острове. Вместе с его жителями он стал обрабатывать землю, ловить рыбу и разводить замечательных вороных скакунов. Он не был гордецом и женился на местной девушке, хотя, говорят, в его жилах текла благородная кровь. Он не хотел возвращаться на родину, но часто вздыхал, вспоминая свою солнечную Испанию. Прожил он недолго, всего несколько лет. После его смерти вороной жеребец одичал. Никто не мог укротить его. Если кто к нему приближался, он пронзительно ржал, бил передними копытами, готовый ринуться на смельчака, хвост и грива у него клубились на ветру. В конце концов жеребец ускакал в уединенную бухту, и никто больше не стал посягать на него. Коннемарские крестьяне не пасут овец. Они отводят их в горы, где овцы бродят по склонам. И вскоре совсем дичают. Домой они не возвращаются. Хозяин разок, другой поднимется на пастбище, пригонит отару молодняка, а сколько у него овец, он и понятия не имеет. По-моему, то же было и на этом острове с дикими лошадьми. Сначала не нашлось смельчака, который отважился бы объездить их; лошадей оставили в покое, а потом и думать о них забыли. Как бы то ни было, но в уединенной долине с тех пор обитал на приволье табун диких коней. Бывало, кто-нибудь уведет жеребенка, приручит его и либо продаст, либо оставит у себя. Но весь табун не трогали. Жители острова, как я уже говорил, были смелые, вольнолюбивые люди и могли оценить тягу к свободе. Мы еще не дошли до гребня, как трава стала редеть и скоро совсем исчезла. Последние метры мы лезли по голому, потемневшему известняку, только у самого верха окаймленному рыжим мхом. Взобравшись на гребень, мы легли на живот и подползли к краю; глянули вниз и долго не могли вымолвить слова от восхищения. Захватывающее дух зрелище открылось нашему взору. Утес обрывался вниз почти отвесно. Мы ожидали, что у его подножия плещется море, а вместо того внизу расстилалась обширная зеленая долина, поросшая сочной, густой травой. По одному ее краю весело бежал ручей с прозрачной ключевой водой. Зелень травы сменяла серебристая полоса песка, отлого уходившая в море. Волны набегали на берег и откатывались с мягким шипением. Утес, на гребне которого мы лежали, мысом вдавался в море; дно у его основания, по-видимому, обнажалось в отлив. С трех сторон долину окружали отвесные скалы, с четвертой омывало море -- долина была отрезана от всего острова. На противоположной стороне мы заметили несколько отверстий в почти отвесной стене -- входы в пещеры. Если бы долина была пустынна, она и так пленяла бы взор. Но на ее просторе скакали, описывая круги, гордые, прекрасные кони, и мы, замерев, долго не могли оторвать от них взгляда. В табуне было коней тридцать; тут были и серые коннемарские пони, и вороные, и гнедой масти. Вожаком был дикий вороной жеребец, происходивший, несомненно, от той вороной кобылицы, которую море в далекую пору выбросило на этот берег. Изогнув шею, с развевающейся гривой и хвостом, он кружил по долине, увлекая за собой табун. Он поскачет через ручей -- и остальные за ним, он остановится -- и все замрут. Скоро мы заметили, что у вороных коней бока в мыле. Да и вообще они отличались от остальных: резвее скакали, высоко выбрасывая ноги и далеко откинув голову. В них было больше огня. Но вот вожак остановился и стал мирно щипать траву. И сейчас же стремительное, бурливое движение сменилось безмятежностью и покоем, каким веет от пасущегося табуна. Солнце пригревало нам спины, мягко шелестели волны внизу, лошади в долине двигались с ленивой грацией, все это убаюкивало, наводило сон. Пэт первый нарушил молчание. -- Как было бы хорошо, если бы можно было остаться здесь навсегда! -- проговорил он отяжелевшим голосом сквозь дрему.-- Ах, если бы не надо было возвращаться домой! -- Помолчав немного, он добавил: -- Мы будем каждое лето приезжать сюда. Ночевать будем в старой кузне, а все дни проводить в этой долине с конями.-- Пэт замолчал. Я ничего на ответил. Можно было не высказывать то, о чем мы оба подумали в эту минуту. Наши родители больше не считали нас детьми. Теперь у нас, как у взрослых, была своя работа. Все прошлые годы, после того как картошка была посажена, мы получали месяц свободы и делали что хотели. Часами лежали на вершине горы, там, где развалины старой крепости; если не было большого волнения, уходили на целый день рыбачить в море. Домой нас могли загнать только холод или пустой желудок. Но в этом году нам каждый день оставляли какую-нибудь работу, хотя ни слова не было сказано, что мы уже больше не дети. И мы знали: не сделай мы своей порции работы, она так и будет стоять, ожидая нас. Наконец Пэт сказал: -- Можно привезти сюда овец и пасти их. Тогда никто не упрекнет нас в безделье. -- А знаешь, что тогда случится? -- возразил я.-- Наши соседи очень скоро узнают про диких коней, приплывут сюда на парусниках, переловят всех и увезут к себе. -- Да, ты прав. Придется держать язык за зубами. Я ничего не ответил. Подумать только, какой замечательной тайной мы будем обладать! Не хочешь, а заважничаешь. Немного погодя я спросил: -- Будем спускаться? -- По-моему, лучше подождать отлива,-- сказал Пэт, -- и пройти в бухту понизу. Вдруг кто-нибудь один ненароком сорвется? Каково будет другому тащить беднягу обратно! На это возразить было нечего. И я согласился ждать. Наглядевшись на резвых необузданных коней, нам тоже захотелось вдруг помчаться куда-нибудь наперегонки с ветром. Мы оба, как по команде, вскочили на ноги и понеслись вниз, прыгая с кочки на кочку, не замечая на этот раз ни канав, ни кроличьих норок. Мы летели как на крыльях и, добежав до зеленой тропы, ведущей к нашей стоянке, издали победный крик. Вскоре мы уже растянулись возле потухшего костра и долго лежали, не в силах отдышаться. Отлива надо было ждать несколько часов, которые показались нам вечностью. Мы съели всю печеную картошку, разожгли костер, еще напекли картошки. Раз двадцать ходили смотреть угрей, так что, наверное, надоели им до смерти; наши бочки мерно покачивались на волнах. Чтобы немного охладить нетерпение, мы решили сплавать к причалу. Ледяная ванна здорово нам помогла. Мы долго сидели у причала и смотрели, как наш парусник медленно опускается с убывающей водой. Наконец показалось дно, и я сказал: -- Можно идти. Пэт, ничего не ответив, поднялся с земли, и мы молча двинулись к серебряной бухте. Становилось прохладно, хотя было еще не больше трех часов пополудни. Море начало волноваться и приняло зловещий зеленоватый оттенок. Но небо было по-прежнему чисто. И хотя мы только что мечтали провести на острове лето, сейчас и мне и Пэту стало как-то не по себе. Ведь мы уже два дня не были дома. А разыграйся шторм, домой мы вернемся недели через две, не раньше, это мы хорошо знали. Когда мы дошли до серебряной бухты, кромка воды уже отступила далеко в море. Дойдя до утеса, мы увидели, что его подножие покоится на сухом спрессованном песке. -- Надо было давно перегнать сюда парусник,-- сказал я. Но Пэт помотал головой и заметил своим обычным невозмутимым голосом: -- С причала будет легче свести в лодку жеребенка. -- Маленького, как смоль черного, на тонких легких ножках? -- Конечно, его. Он там лучше всех. Я не уеду без него отсюда. -- Он и правда всех лучше,-- согласился я.-- Я тоже им любовался. Но, по-моему, брать его с собой опасно. Вся деревня начнет приставать с расспросами: откуда он да где мы такого взяли. -- Скажем, что нашли,-- беззаботно ответил Пэт.-- Если уж на то пошло, кто имеет на него больше прав, чем я? Ясно, как божий день, что он потомок того самого испанского жеребца. А кто станет спорить, что его хозяином был мой прадед? Я подарю жеребенка Джону. А Джон пообещает его Стефену Костеллоу. Может, Стефен тогда смягчится и даст согласие на свадьбу. Это Пэт здорово придумал! Стефен знал толк в лошадях. Никто во всей Ирландии не мог бы лучше, чем он, оценить этого жеребенка. А Стефен привык, чтобы все самое лучшее принадлежало ему. И он, конечно, недолго будет выбирать между дочерью Барбарой и этим красавчиком. Обогнув утес посуху, мы оказались в уединенной бухте. Дошли до зеленого ковра и замедлили шаг, чтобы не спугнуть пасущихся лошадей. При нашем приближении лошади одна за другой вскидывали морды и внимательно глядели на нас, но не убегали. -- Они, наверное, никогда раньше не видели людей,-- тихо сказал Пэт. Одни лошадки пили воду из ручья, другие щипали траву; мы подходили к ним, гладили шеи, а они от удовольствия прядали ушами. Только вороные вели себя настороженно. Постарше отскакивали в сторону, не даваясь дотронуться. И мы оставили их в покое: знали, кто выйдет победителем, вздумай они защищать жеребенка. Вороному жеребенку было месяцев семь--восемь, не больше. Его спинка и бока лоснились, как черные атласные ленты на праздничной юбке моей матери. Стройные ножки были так тонки, что мы диву давались, как они его держат; маленькие круглые копытца блестели, как мокрая галька. Он изогнул длинную шею и поглядел на нас. В его глазах было столько ума и понятия, что я, понизив голос, проговорил: -- Это все равно, Пэт, что отнять у матери ребенка. -- Я не поеду домой без него,-- упрямо повторил Пэт. Он плавно протянул руку и погладил шею жеребенка. Жеребенок вздрогнул, сделал шаг к Пэту. Потом ткнулся в него носом, а Пэт захватил в горсть гриву между ушами и намотал на пальцы. Едва дыша, мы двинулись обратно в обход утеса. Жеребенок спокойно шагал между нами. Он помахивал длинным хвостом, и вид у него был вполне довольный. Мы не спускали глаз с кобылиц, но они, казалось, не замечали нас, занятые своими заботами. Мы перестали бояться, только когда обогнули мыс и вышли на песчаную отмель. Ни разу нигде не останавливаясь, мы достигли наконец стоянки и благополучно поставили жеребенка в нашу хижину; хорошенько заделали вход пучками дрока и сели ужинать. Глава 4 МЫ ПРИВОЗИМ С СОБОЙ ЖЕРЕБЕНКА В тот вечер мы никуда не отходили от лагеря. Когда кончили ужинать, стало уже смеркаться. Зеленоватый закат не сулил тепла. Небо теперь было сплошь затянуто тучами, сильно похолодало. Но настроение у нас было отличное. Мы прикрыли ветками костер и стали устраиваться на ночлег. Это была наша последняя ночь на острове. Не так-то оказалось просто заставить жеребенка лечь. Он долго стоял без движения, расставив тонкие ножки, но все-таки поглаживание и ласковые слова подействовали, и он в конце концов лег в углу, аккуратно подобрав под себя ножки. Тогда мы расстелили старый парус, на который лег я, а Пэт устроился прямо на охапке травы рядом с жеребенком, обняв его за шею. -- Так мне будет спокойнее. Я буду всю ночь чувствовать, что он рядом. В эту вторую ночь мы заснули гораздо быстрее. От усталости и переживаний мы не чувствовали ни холода, ни жесткости постели, не слыхали свиста и завывания ветра, этого злобного карлы, всю ночь плясавшего вокруг нашей хижины. Когда на небе погас последний отблеск вечерней зари, мы уже крепко спали. Была еще непроглядная тьма, когда я проснулся оттого, что Пэт сильно тряс меня за плечо. -- Дэнни, проснись,-- шептал он.-- Помоги держать жеребенка. Опять, как и прошлой ночью, земля под нами дрожала и ночную тьму наполняла барабанная дробь копыт. -- Что это? -- спросил я, не придумав ничего умнее. -- Опять они, дикие кони. Он уйдет с ними, если мы его не удержим. Протянув руку в темноте, я нащупал жеребенка. Короткая мелкая дрожь пробегала по его телу. Я провел рукой вверх по шее: уши у него были насторожены. Снаружи раздалось громкое, пронзительное ржание. -- Это вороной жеребец,-- прошептал Пэт. Жеребенок, весь устремившись вперед, стал вырываться, а мы еще крепче вцепились в него. Собрав силенки, он стал лягаться, вскидывать голову, пытаясь сбросить нас. Его копытца били о стены хижины. Жеребец еще раз заржал, и малыш тоненько ответил ему. -- Если вороной поскачет на зов жеребенка, мы пропали,-- прошептал Пэт.--Держи крепче, он скоро устанет. Мы не смели ни на секунду ослабить хватку, чтобы глянуть в щели дверного проема. Стук копыт стал удаляться; значит, табун не замедлил своего дикого бега. Вот опять призывное ржание, уже издали. Словно зная, что сородичи покинули его, жеребенок на этот раз не ответил, стоял спокойно, только короткая дрожь, пробегавшая по телу, выдавала его волнение. Когда топот копыт наконец стих, мы опять уговорили его лечь. В этот оставшийся до рассвета час мы лежали с жеребенком бок о бок и тихонько разговаривали с ним и между собой. Скоро небо стало светлеть, и на его фоне сделались видны темные связки дрока. Серые предрассветные сумерки поредели, утро постепенно вступало в свои права. А мы все не смели выйти из своего убежища: пока прилив не преградит дорогу, дикие кони могут вернуться в любую минуту. Нам очень хотелось есть. Мы доели сухую горбушку хлеба, который дала моя мать, и выпили сырые яйца. Было около восьми часов, когда я наконец решился выйти. Ветер немного стих. По ясному голубому небу разметались белые клочья облаков. И хотя море было синее, по его поверхности ходила крупная зыбь. -- Пожалуй, теперь можно выпустить. Он, наверное, проголодался и хочет пить,-- сказал я Пэту и побежал к причалу взять из лодки веревку для уздечки. Накинув самодельную уздечку, Пэт повел жеребенка к ручью, вытекавшему из родника. Жеребенок долго и жадно пил. Я опять побежал к лодке, а Пэт остался с жеребенком, который, напившись вволю, принялся щипать траву. Пэт не спускал с него глаз, как любящая мать со своего единственного чада. У причала я стал раздумывать, как лучше погрузить жеребенка на борт лодки. Проще всего было бы привязать его к корме, пусть плывет за нами до самого Инишрона. Но уж очень он был мал, да и расстояние до Инишрона приличное -- такого плавания ему не вынести. Парусник у нас небольшой, но, поскольку кабины на нем нет, места для жеребенка хватит, даже если он вздумает лечь. Самое главное -- чтобы он не стал волноваться. Дно парусника, как мостовая, было аккуратно выложено булыжником, который мы брали для балласта. Я убрал валявшиеся на дне снасти и разный инструмент, принес побольше мягкой травы и постелил на дно, чтобы жеребенок не побил себе копытца о камни. Теперь оставалось уложить вещи. Пока Пэт пас жеребенка, я принес старый парус, на котором спал, одеяло, мешок с оставшейся картошкой и все уложил на корме. Потом побежал опять к кузне, взобрался на стену, вытащил из-под дрока сначала одно весло, потом другое. Потеряв опору, связки дрока мягко упали внутрь. Когда все было готово, я крикнул Пэту: -- Теперь остается доставить на борт наследного принца! Пэт тыкался носом то в шею жеребенка, то в морду, точно он был его родной братец. -- Он сделает все, что я ему скажу,-- ответил Пэт, ласково погладив жеребенка.-- Идем, малыш! Поплывешь с нами. Но у причала Пэт вдруг остановился как вкопанный. -- Краб! -- воскликнул он.-- Краб для бабушки! Я чуть было не забыл о нем. Держи нашего дружка. Я мигом вернусь! В ту же секунду он сорвался с места и помчался вдоль берега, прыгая с камня на камень, к тому месту, где мы накануне наловили столько угрей. Прыгнув на большой плоский камень, Пэт лег на него и повис вниз головой над заводью, высматривая для бабушки краба. Вдруг рука его, как гарпун, метнулась в воду, выскочила оттуда, и я увидел, как его пальцы крепко держат за панцирь небольшого толстенького краба, который беспомощно шевелил в воздухе своими короткими глупыми клешнями. Еще минута -- и Пэт был у причала, прыгнул в лодку и спрятал краба в ящик под лавку на корме, куда рыбаки кладут рыбу. Затем встал на планшир у нижней ступеньки и сказал мне: -- Теперь, Дэнни, веди его ко мне. Я подвел жеребенка к краю причала, у самых сходней он остановился и, как подобает норовистому коню, стал рыть землю копытами. Вид у него был при этом очень сердитый. Пэт протянул к нему руки -- так матери зовут малых детей. Жеребенок глянул вниз, как будто хотел проверить, выдержит ли лодка морскую прогулку. Затем очень осторожно, пробуя копытцем каждую ступеньку, стал за мной спускаться. На нижней ступеньке он весь подобрался и коротким легким прыжком соскочил на дно лодки. В первый момент он, казалось, решил сейчас же прыгнуть обратно на твердую землю. Вздернул голову, глаза дико завращались. Но в следующую минуту он опомнился, как видно, сообразив, что все-таки безопаснее оставаться там, где стоишь. Лодка мерно покачивалась, жеребенок в такт балансировал на своих тоненьких ножках. Увидев это, я понял, что бояться в пути будет нечего. Теперь пришла пора подумать и об угрях. Не приходилось рассчитывать, что жеребенок тут же ляжет на дно, а поскольку он явно предпочитал Пэта, то я опять оставил их вдвоем и отправился за угрями, прихватив с собой длинную веревку и большой пробковый поплавок: мы решили взять бочки на буксир, использовав силу прилива. Бочки так и лежали на песке, только теперь от них до кромки воды оставалось уже не больше четырех футов. Сначала я связал бочки той самой веревкой, которой они были приторочены к скале, затем привязал к ней особым крепким узлом, которому научил меня отец, еще одну веревку. К свободному концу ее принайтовил поплавок и забросил в море как можно дальше. Он упал за линию бурунов и начал тихо покачиваться на воде. Когда я вернулся на лодку, Пэт мне сказал: -- Это мы с тобой здорово придумали, если только прилив не отнесет наши бочки в серебряную бухту. -- Если отнесет, придется мне за ними сплавать, ничего не поделаешь,-- самоотверженно предложил я. Плавал я хорошо, однако считал, как, впрочем, и теперь считаю, что в море должны обитать рыбы и прочие морские твари, а вовсе не человек. Кроме того, Атлантический океан в апреле месяце меньше всего располагает купаться, в чем я убедился накануне. Мы сидели в лодке и наблюдали, как с каждой волной прилив все ближе подступает к бочкам. Приблизительно через час они уже легко покачивались на волнах. Тогда мы отчалили, стараясь не делать резких движений, чтобы как-нибудь нечаянно не испугать жеребенка. Больше всего мы боялись, что при сильном крене он прыгнет в воду и поплывет к родному берегу. Но он совсем освоился и пока не доставлял нам никаких хлопот. На всякий случай я привязал свободный конец уздечки к планширу. А Пэт все время, что мы плыли вдоль берега, гладил жеребенка и нашептывал что-то ласковое. Всякий раз, как лодку подбрасывало на волне, жеребенок почти касался головой гика, при этом он весь съеживался, точно старался уклониться от удара. К счастью, мне не пришлось плыть за бочками. Поплавок мы выловили без труда; я взял бочки на короткий буксир, и мы легли на обратный курс в сторону Инишрона. Это было нелегкое плавание. Дул попутный ветер, но корма сильно погрузилась в воду под тяжестью бочек с угрями, и все время казалось, что она вот-вот зачерпнет воду. К тому же мне приходилось одному управляться с парусом: Пэт ни на секунду не мог отнять руку от жеребенка. Вначале мы думали, ничего страшного не случится, если жеребенок прыгнет за борт и поплывет. Но, когда мы увидели, какие тяжелые темные волны преследуют нас, почувствовали, как нелегко идет лодка, мы поняли, что если наш пленник и впрямь прыгнет за борт, то парусник перевернется и всех троих поминай как звали. Все семь миль плавания Пэт не снимал руки с головы жеребенка и все время шептал ему что-то ласковое. Мы забыли напечь в дорогу картошки -- о стольких вещах пришлось думать перед отплытием. Среди снастей мы нашли ржавую банку с водой, но, увидев, что на дне ее обитает целое семейство извивающихся червей, я молча протянул банку жеребенку. Тот сунул в воду свой мягкий нос и всю до капли выпил вместе с не на шутку изумленными ее обитателями. -- Вот счастливчик, никакой брезгливости! -- позавидовал Пэт, глядя, с каким удовольствием жеребенок облизывает губы. Время от времени то я, то Пэт оборачивались и глядели на удалявшийся остров. Его краски и очертания с каждой минутой менялись. Высокий зеленый холм уменьшался, темнел; белый кипящий прибой замер и умолк; исчезли из виду мол с причалом, и вот уже вместо острова -- синий бугор на голубом окоеме моря, понизу отороченный белым кружевом; я знал его таким всю жизнь. И как же он не походил сейчас на то благодатное место, где мы провели два дня! Уж не заснул ли я у себя на кухне, разглядывая висящие на стене картинки, и не пригрезилось ли мне все происшедшее во сне, как бывало не раз в детстве? Но рядом со мной в лодке Пэт, жеребенок и две бочки, полные угрей. Значит, два дня на острове были явью, хотя уже далеко отошли от нас. Впереди был Инишрон, и мы стали думать, что нас ожидает. -- А шхуна Майка все еще здесь,-- сказал Пэт.-- Я-то надеялся, что к нашему возвращению он уберется отсюда. -- И Голландец здесь,-- заметил я, когда мы подошли совсем близко к пристани. Его серая приземистая, широкая посудина стояла на якоре у самого входа в бухту. У Голландца было, конечно, имя, но никто на острове его не помнил. Сам он был такой же крепкий коренастый, как и его шхуна. Он был очень вежлив со всеми, любил ходить в гости: сядет на кухне, положит на колено фуражку, а мальчишки тут как тут, таращат на него глаза. Носил он всегда черную матросскую фуфайку, подпоясанную черным кожаным ремнем, черные брюки. У него были добрые, спокойные карие глаза, как у тюленя, и во всю голову лысина, которую он прикрывал форменной фуражкой. Никто на острове не знал ни слова его языка, а он не знал ни одного нашего, но это не мешало ни добрым отношениям, ни делу: мы продавали Голландцу пойманных омаров и угрей. Было видно, что ему нравится на Инишроне. Он часто задерживался у нас на день-другой, просто так, безо всякого дела; любил сидеть на молу, греясь на солнышке. Себе в помощники он нанимал кого-нибудь из инишронских парней. В то время с ним на шхуне ходил один наш парнишка по имени Брайен О'Доннел из Темплбриди, поселка, расположенного на противоположной оконечности острова. Брайен рассказывал нам о заграничных портах, описывал удивительные вещи, которые там видел. И мы все отчаянно ему завидовали. Когда мы были у самой бухты, я бросил удочку и поймал для матери отличного окуня. Жеребенку, неизвестно почему, эта рыба очень не понравилась. Первый раз за все плавание он стал лягаться и даже вставать на дыбы. Пэт покрепче его взнуздал, а я стал убирать паруса и в одиночку повел лодку к причалу. Мы так были заняты каждый своим, что только у самого причала заметили, что делается на берегу. Добрая половина всех жителей Гаравина высыпала на пристань. Был здесь и мой отец и отец Пэта, Бартли Конрой. Они глядели на нас и не верили своим глазам: их сыновья после двухдневного отсутствия возвращались домой целыми и невредимыми. Мужчины бросились наперебой помогать нам, чему мы очень обрадовались. Они привязали к причалу парусник, вывели на берег жеребенка, отвязали и вытащили обе бочки с угрями. Мэтт Фейерти, хозяин харчевни, увидев жеребенка, всплеснул руками. -- Что за красавчик! Чудо, а не конек! -- то и дело восклицал он. -- Где вы его взяли? -- спросил мой отец. -- Он плыл, а мы его подобрали,-- не моргнув глазом, ответил Пэт. -- Надо же! -- удивился кузнец Дерри Фолан и, поглядев на его копытца, прибавил: -- А его еще ни разу не подковывали. И тут меня осенило. На острове в моей голове мелькнула было одна мысль, но так быстро, что я никак не мог ухватить ее за хвост, а теперь я даже онемел от изумления. К счастью, никто ничего не заметил: все ахали и восторгались, разглядывая жеребенка. -- Он наверняка принесет вам счастье, как гусь миссис Кланси,-- сказал наш сосед Том Кении. Все громко рассмеялись. Семья Кланси была очень большая и очень бедная. Вся наша деревня помогала им, иначе они померли бы с голоду. Часов в одиннадцать утра босоногий малыш Кланси приходил на кухню. Протягивал бутылку для молока или робко просил взаймы парочку яиц, муки для лепешек или луковицу. Взятый продукт редко возвращался. Но никто не обижался на матушку Кланси. Хозяйка в ответ на просьбу малыша отрезала большой ломоть хлеба для него и охотно давала ему то, за чем он пришел. Получив требуемое, малыш поскорее бежал домой, перепрыгивая через изгороди и нахохлившись, как воробушек в сырой день. У матушки Кланси было шестеро ртов, все мал мала меньше, и все они утром убегали на промысел. Кланси были так бедны оттого, объясняли нам родители, что отец их не фермер, а матрос. Но вот года два назад один из ребятишек Кланси нашел на берегу гуся. Как--то ухитрился его поймать и принести на руках матери. Матушка Кланси была хоть и бедная, но честная женщина: она обошла весь остров, спрашивая в каждом доме, не потерялся ли у кого гусь. Гусь ни у кого не терялся, и инишронцы на сходке постановили: пусть гусь остается у тех, кто его нашел. Земли у матушки Кланси было совсем мало, ласточку похоронить и то негде, как говорят на Инишроне. Гусь матушки Кланси пасся с гусями соседа. Оказалось, что это не гусь, а гусыня. Она снесла яйца и высидела целый выводок гусят. К рождеству матушка Кланси гусей продала, а на вырученные деньги купила овечку. Другой сосед пустил овечку к себе в отару. Овечка выросла и принесла пару ягнят. Вот таким образом и завела матушка Кланси свое маленькое хозяйство. Пока инишронцы на все лады обсуждали находку, Голландец открыл бочку с угрями. Увидев наш улов, он громко вскрикнул, и к нему сейчас же подошли несколько человек. -- Где вы поймали этих чудовищ? -- спросил Мэтт Фейерти. -- За мысом Голлем-хед,-- не задумываясь, ответил Пэт.-- Утро было очень холодное, и целый косяк угрей лежал без движения на поверхности воды. Так что ловить их было проще пареной репы. По крайней мере последние слова Пэта были истинной правдой. Голландец опорожнил бочки в свою лодку и тут же отсчитал нам деньги, которые мы с Пэтом поделили пополам. Сунув деньги в карман, я почувствовал на плече чью-то руку. Кто-то с такой сердечностью похлопывал меня по плечу, что в искренности чувств можно было не сомневаться. Еще не обернувшись, я уже понял, что это Майк Коффи. Вид денег, исчезающих в чужом кармане, был ему, без сомнения, невыносим. Над моим ухом раздался медовый голос: -- Ах, как приятно видеть таких смелых, таких удачливых ребят! Вот матушка обрадуется, вот будет гордиться, увидев такие деньги! -- Последнее слово он протянул смакуя.-- Но кое-что ей бы понравилось еще больше. -- Что? -- Вот смотри. Ловким движением он развернул передо мной рулон голубого ситца в цветочках, который держал за спиной наготове. В мгновение ока Майк понял, что ситец мне приглянулся и что я призадумался, купить или нет. Я знал, что моя матушка очень любит фартуки из ситца в мелкий цветочек. Я видел однажды, как она разглаживала на себе новый фартук, когда рядом никого не было: глаза у нее сияли от удовольствия. -- А ты пощупай, какая материя,-- говорил тихо Майк.-- Да пощупай, не бойся. Женщины что хочешь отдадут за такой ситчик. Если бы не эти его слова, я бы купил у него этот ситец. Но в них прозвучало такое презрение к простодушным покупательницам, что он даже не сумел его скрыть, несмотря на все свое лукавство. -- Спасибо,-- сказал я.-- Но пусть лучше она сама себе выберет. Тогда уж ей наверняка понравится. -- И ты хочешь идти домой с пустыми руками? -- в притворном возмущении воскликнул Майк. -- Я отдам ей все деньги. И еще морского окуня,-- ответил я. Майк понял, что от меня толку не будет, сунул под мышку ситец и пошел восвояси. -- Хороша нынешняя молодежь -- не хотят стариков порадовать! -- сказал он на ходу с притворным вздохом. Я глядел ему вслед, не сводя глаз с красивой материи. И тут вдруг заметил, что на меня смотрит отец, одобрительно улыбаясь. -- А ты молодец, Дэнни,-- сказал он.-- Не дал провести себя этому мошеннику. У Стефена Костеллоу точно такая материя стоит в два раза дешевле. -- Но жеребенок не гусь,-- сказал подошедший Дерри Фолан.-- Вполне возможно, что объявится его законный владелец. -- Конечно, может объявиться,-- сказал Пэт, не задумавшись. В одной руке он держал краба для бабушки, другой сжимал уздечку. Я взял своего окуня поудобнее за жабры, и мы двинулись домой. Жеребенок изящно ступал тонкими, длинными ножками по булыжной мостовой. Как славно опять быть дома, среди друзей в этот ясный ветреный вечер! Одни проводили нас до деревни, другие -- почти до самого дома. Вечером договорились встретиться всем у Конроев, и мы с отцом свернули на тропинку к нашей усадьбе. Глава 5 РАЗГОВОР С МАЙКОМ КОФФИ До моей матушки уже дошла весть, что мы вернулись, и она наварила и напекла столько, что хватило бы на троих таких голодных, как я. Морской окунь ей очень понравился, а узнав, что я устоял перед Майком Коффи, она похвалила меня за рассудительность. Но я вырвал у нее обещание, что в первую же поездку на Росмор она купит себе такой материи на фартук. Когда я съел последний кусок картофельной ватрушки, запив ее целым кувшином пахты, отец сказал, обращаясь к матери: -- Ты бы видела, какого Пэнчи Конрой привез жеребенка! Черный как смоль. Всю дорогу простоял в паруснике спокойно. Только под конец проявил норов. -- А где вы его взяли? -- спросила мать. -- Он плыл,-- ответил я. -- Где плыл? -- продолжала она спокойно, но настойчиво расспрашивать. -- Возле Голлем-хеда. Я не умел лгать, особенно матери. И я видел, что она не верит ни одному моему слову. Когда она перестала спрашивать, я вздохнул с облегчением, решив убедить Пэта рассказать родителям все, как было. Мало радости считать себя честным, когда родная мать не верит тебе. Надо было обсудить с Пэтом еще одну очень серьезную вещь, а то как бы мать не оказалась права, усомнившись в моей честности. Я наелся, и мы с отцом пошли доить наших двух черных коров. Они паслись в поле недалеко от дома, и мы не стали загонять их в хлев, а доили прямо под открытым небом. Я был очень этому рад. В тесном коровнике разговор обязательно зашел бы о жеребенке, и отец очень скоро заметил бы неувязки в моем рассказе; а я чувствовал такую усталость, что складной истории ни за что бы не выдумал. Да и от картофельных ватрушек меня, как всегда, потянуло в сон. В поле было так хорошо, косые лучи солнца пригревали, колени ощущали прохладу шелковистой травы -- я доил корову, стоя на коленях. Она размеренно махала упругим хвостом и, хотя, наверное, посмеивалась над моим сонным видом, хвостом не ударила ни разу. Дома мы распределили молоко по надобностям. Часть перелили в высокую маслобойку, часть -- в большое корыто свиньям. Когда мы покончили с молоком, мать уже управилась с посудой и заперла на ночь кур в курятник. Потом сняла с вешалки за дверью свою воскресную шаль, накинула на плечи, и мы отправились к Конроям. Народу у Конроев была полная кухня. Лучшего помещения для танцев, чем кухня Конроев, не было на всем острове. И я сразу понял: сегодня без танцев не обойдется. Мэри и Нора, сестры Пэта, переставляли глазированные кувшины с нижних полок на верхние. Стеклянную масленку -- пестрая курочка на гнезде -- водрузили на каминную доску по соседству с фотографиями тетушек, уехавших в Америку. Большой обеденный стол передвинули в дальний угол кухни, и мужчины постарше уселись за него играть в карты. Табуретки расставили вдоль стен. Джон сидел на левой лавке возле самого очага и играл на мелодионе. Я поискал глазами Пэта; он сидел на низенькой скамейке, придвинутой к правой лавке, где любила сидеть его бабушка. Она и сейчас тут сидела и, слушая рассказ Пэта, смеялась своим каркающим смехом, то и дело наклоняясь к внуку. Из-за общего шума и звуков