олго и даже начал уставать и тревожиться, но вдруг невдалеке я увидел большой раскрашенный дом и сразу успокоился. В окне этого дома мелькнул свет, на душе у меня стало повеселее, и я прямо-таки поскакал вперед, но не успел сделать и несколько скачков, как вдруг из-за здоровенной кривой сосны, стоявшей впереди, на тропку прямо передо мной выскочил огромный разъяренный медведь. Ужас! Он ревел и мчался прямо на меня. У меня сердце оборвалось. Я захотел крикнуть, но не смог. Язык не шевелился. В горле моментально пересохло. Я остановился как вкопанный и поднял руки кверху, и хотел было повернуться и удрать, но вспомнил, что медведь догоняет свою жертву с дьявольской быстротой, и если я побегу от него, это, пожалуй, разозлит его еще больше, и тогда уж он, наверное, настигнет меня в какие-нибудь три прыжка и разорвет в клочки! Я так думал, а медведь несся прямо на меня и пыхтел как паровоз, рычал и махал лапами, и я вспомнил, что читал, как надо спасаться, если встретишь медведя. Нужно притвориться мертвым, он мертвых не ест! И в ту же четверть секунды я грохнулся наземь и закрыл глаза, и стал сдерживать дыхание, и все-таки дышал, потому что все это получилось с разбегу, и живот у меня так и ходил ходуном. И я слышал, что медведь все еще бежит ко мне, и подумал: "Все! Теперь капут!" Но он все не подбегал... И за эту секунду я столько успел передумать, такое про себя шептал!.. Никому не расскажу этого. Никогда и никому. Но потом меня все-таки заело любопытство. Я все-таки подумал: "Интересно, а как это бывает, когда медведь задирает мальчишку? Ведь про это только в книжках читаешь, а наяву никогда не удается посмотреть". И я начал потихоньку раскрывать левый глаз. Он очень неохотно раскрывался, потому что страшно или ресницы чересчур крепко слепились, не знаю, но я его поборол, этот глаз, и все-таки раскрыл. Смотрю, а медведь стоит надо мной, опять-таки на задних лапах, и у него такой вид, словно он не знает, как ему быть. И сквозь меня снова, как молния, пролетела мысль. Я вспомнил еще одно средство спасения. Медведь очень нервный, и нужно его испугать как следует. Может быть, заорать? Я сразу подумал, как в сказке Иванушка-дурачок: "Э, была не была! Двум смертям не бывать, а одной не миновать!" И я заорал страшным голосом: - Пошшел вон отсюда! Медведь вздрогнул и шарахнулся в сторону. Он отскочил от меня, как будто его током ударило. А когда отскочил, то уже не остановился, а припустился от меня. Он бежал прекрасной резвой рысью и все еще не вставал на четвереньки, видно, был очень испуган и забыл про все на свете. А я схватил ледышку, килограмма на два, что лежала рядом со мной, да как метну ему вдогонку, чтоб он, значит, еще лучше бежал от меня, теперь небось поймет, что со мной шутки плохи! И эта ледышка довольно метко угодила ему в самую башку. Тюкк! Лучше не надо. Медведь даже споткнулся от этого удара. И тут случилось чудо! Медведь вдруг остановился, обернулся ко мне и сказал: - Мальчик, не хулигань! А я был так разгорячен и испуган, что сразу даже не сообразил, что так на свете не бывает, чтобы медведи по-человечески разговаривали, я просто сказал ему: - Вы сами не хулиганьте! Сам сожрать меня хотел! Тут он сказал: - Ты что? Серьезно? Ты испугался меня? Ты что, подумал, что я настоящий? Не бойся, не бойся, я не медведь! Я артист! Понял? Я хотел с тобой пошутить, а ты в обморок упал... Я артист... У меня прямо отлегло от сердца... Я засмеялся. В самом деле, какой же я глупый! Я и позабыл, что на елках артисты часто наряжаются медведями, чтобы ребят потешать, и это, видно, был именно такой артист. Я успокоился и сказал: - А чем докажете? Он сказал: - Да вот. И снял с себя голову. Как горшок с частокола. Как шапку. Взял и снял. Очень красивая была голова, с большими клыками и со свирепо-малинового цвета языком. Лохматая, и глаза блестящие. Артист держал ее на вытянутых руках и говорил: - На, возьми! Подержи, не бойся. А я подышу свежим воздухом, отдохну немного. Уж очень тяжела. А ты метко в нее попал, хорошо, что она не моя, а была бы настоящая, что тогда, а? И он стал вертеть своей настоящей головой. Настоящая была у него какая-то неказистая. Лысая. С жалобными круглыми глазами... Да, вот какие дела бывают. Только что я умирал от страха, а теперь вот стою и держу медвежью голову под мышкой, как арбуз, а хозяин этой ужасной головы, оказывается, артист. Я стоял разинув рот, а артист смотрел на меня и улыбался. Потом он чуточку искривился и сказал: - Сердце колет... Нельзя мне волноваться. И бегать нельзя. Пойдем, проводи меня. И он протянул мне лапу, то есть руку, и мы пошли к дому, который стоял неподалеку. Это я к нему бежал недавно. Мы почти уже дошли, но вдруг из дома выскочил какой-то клоун и, увидев нас с медведем, закричал: - Аврашов, что же вы? Где же вы? Опаздываем! Спешим, нам надо еще у Книжного Городка сплясать. - Как? - закричал артист-медведь. - Еще плясать? Я сегодня уже пять раз плясал! Хватит с меня!.. Что они там, все с ума посходили? - Гусажин велел, - сказал клоун, - у него там прорыв. Надо подбавить смеху. Бежим! - У меня сердце колет, - сказал артист-медведь, - а вы, Гоша, "бежим". Пойдем потихоньку. Давай, мальчуган, - сказал он мне, - давай сюда мою голову, ничего не попишешь. - Он еще раз посмотрел на меня своими жалобными глазами и криво усмехнулся: - Ну, что ж, старая кляча, пойдем пахать своего Шекспира! Я ничего не понял. Какая кляча? Кто кляча? Где? Но сейчас было некогда, и я помог ему нахлобучить медвежью голову. Он пожал мне руку своими когтистыми лапами. - Иди туда, - сказал он и показал в сторону, - сейчас я там плясать буду. И я пошел, куда он сказал, и скоро пришел, и там были артисты, они задавали вопросы, а ребята отвечали в рифму. Это было скучновато, но вдруг неожиданно появился клоун. Он колотил в медный таз, а за ним ковылял мой знакомый медведь. Клоун пищал, и чихал, и показывал фокусы, и потом он вытащил из кармана маленькую гармошку и стал на ней пиликать. А медведь затоптался на месте и, наконец, видно, разогрелся и пошел плясать. Он неплохо плясал, и выламывался, и вывертывался, и рычал, и бросался на ребят, и те со смехом отскакивали. Он много еще вытворял всякой потехи, это все долго длилось. А я стоял в стороне и ждал, когда закончится его выступление, потому что мне во что бы то ни стало нужно было увидеть еще раз его человеческое лицо, его жалобные усталые и круглые глаза. ГУСИНОЕ ГОРЛО Когда мы сели обедать, я сказал: - А я сегодня в гости пойду. К Мишке. На день рождения. - Ну да? - сказал папа. - Сколько же ему стукнуло? - Девять, - ответил я. - Ему девять лет, папа, стукнуло. Теперь десятый год пошел. - Как бежит время, - вздохнула мама. - Давно ли он лежал на подоконнике в ящике от комода, а вот пожалуйте, уже девять лет! - Ну что ж, - разрешил папа, - сходи, поздравь юбиляра. Ну-ка, расскажи, а что ты подаришь своему дружку в этот памятный день? - Есть подарочек, - сказал я, - Мишка будь здоров обрадуется... - Что же именно? - спросила мама. - Гусиное горло! - сказал я. - Сегодня Вера Сергеевна гуся потрошила, и я у нее выпросил гусиное горло, чтобы Мишке подарить. - Покажи, - сказал папа. Я вытащил из кармана гусиное горло. Оно было уже вымытое, очищенное, прямо загляденье, но оно было еще сыроватое, недосушенное, и мама вскочила и закричала: - Убери сейчас же эту мерзость! Ужас! А папа сказал: - А зачем оно нужно? И почему оно скользкое? - Оно еще сырое. А я его высушу как следует и сверну в колечко. Видишь? Вот так. Я показал папе. Он смотрел внимательно. - Видишь? - говорил я. - Узкую горловину я всуну в широкую, брошу туда горошинок штук пять, оно когда высохнет, знаешь как будет греметь! Первый сорт! Папа улыбнулся: - Ничего подарочек... Ну-ну! А я сказал: - Не беспокойся. Мишке понравится. Я его знаю. Но папа встал и подошел к вешалке. Он там порылся и карманах. - На-ка, - он протянул мне монетки, - вот тебе немного деньжат. Купи Мишке конфет. А это от меня добавка. - И папа отвинтил от своего пиджака чудесный голубой значок "Спутник". Я сказал: - Ура! Мишка будет на седьмом небе. У него теперь от меня целых три подарка. Значок, конфеты и гусиное горло. Это всякий бы обрадовался! Я взял гусиное горло и положил его на батарею досушиваться. Мама сказала: - Вымой руки и ешь! И мы стали дальше обедать, и я ел рассольник и потихоньку стонал от удовольствия. И вдруг мама положила ложку и сказала ни с того ни с сего: - Прямо не знаю, пускать его в гости или нет? Вот тебе раз! Гром среди ясного неба! Я сказал: - А почему? И папа тоже: - В чем дело-то? - Он нас там опозорит. Он совершенно не умеет есть. Стонет, хлебает, везет... Кошмар! - Ничего, - сказал я. - Мишка тоже стонет, еще лучше меня. - Это не оправдание, - нахмурился папа. - Нужно есть прилично. Мало тебя учили? - Значит, мало, - сказала мама. - Ничему не учили, - сказал я. - Я ем как бог на душу положит. И ничего. Довольно здорово получается. А чему тут учить-то? - Нужно знать правила, - сказал папа строго. - Ты знаешь? Нет. А вот они: когда ешь, не чавкай, не причмокивай, не дуй на еду, не стони от удовольствия и вообще не издавай никаких звуков при еде. - А я не издаю! Что, издаю, что ли? - И никогда не ешь перед обедом хлеб с горчицей! - воскликнула мама. Папа ужасно покраснел. Еще бы! Он недавно съел перед обедом, наверное, целое кило хлеба с горчицей. Когда мама принесла суп, оказалось, что у нее уже нет хлеба, папа весь съел, и мне пришлось бежать в булочную за новым. Вот он теперь и покраснел, но промолчал. А мама продолжала на него смотреть и все говорила беспощадным голосом. Она говорила как будто бы мне, но папе от этого было не по себе. И мне тоже. Мама столько наговорила, что я просто ужаснулся. Как же теперь жить? Того нельзя, этого нельзя! - Не роняй вилку на пол, - говорила мама. - А если уронил, сиди спокойно, не становись на четвереньки, не ныряй под стол и не ползай там полчаса. Не барабань пальцами по столу, не свисти, не пой! Не хохочи за столом! Не ешь рыбу ножом, тем более если ты в гостях. - А это вовсе не рыба была, - сказал папа, и лицо у него стало какое-то виноватое, - это были обыкновенные голубцы. - Тем более. - Мама была неумолима. - Еще чего придумали, голубцы - ножом! Ни голубцы, ни яичницу не едят ножом! Это закон! Я ужасно удивился: - А как же голубцы есть без ножа? Мама сказала: - А так же, как и котлеты. Вилочкой, и все. - Так ведь останется же на тарелке! Как быть? Мама сказала: - Ну и пусть останется! - Так ведь жалко же! - взмолился я. - Я, может быть, еще не наелся, а тут осталось... Нужно доесть! Папа сказал: - Ну доедай, чего там! Я сказал: - Вот спасибо. Потом я вспомнил еще одну важную вещь: - А подливу? Мама обернулась ко мне. - Что подливу? - спросила она. - Вылизать... - сказал я. У мамы брови подскочили до самой прически. Она стукнула пальцем по столу: - Не сметь вылизывать! Я понял, что надо спасаться. - Что ты, мама? Я знаю, что вылизывать языком нельзя! Что я, собачонка, что ли! Я, мама, вылизывать никогда не буду, особенно при ком-нибудь. Я тебя спрашиваю: а вымазать? Хлебом? - Нельзя! - сказала мама. - Так я же не пальцем! Я хлебом! Мякишем! - Отвяжись, - крикнула мама, - тебе говорят! И у нее сделались зеленые глаза. Как крыжовник. И я подумал: ну ее, эту подливку, не буду я ее ни вылизывать, ни вымазывать, если мама из-за этого так расстраивается. Я сказал: - Ну ладно, мама. Я не буду. Пусть пропадает. - А вот, кстати, - сказал папа, я серьезно хочу тебя спросить... - Спрашивай, - сказала мама, - ты ведь еще хуже маленького. - Нет, верно, - продолжал папа, - у нас, знаешь, иногда банкеты бывают, всякие там торжества... Так вот: ничего, если я иногда захвачу что-нибудь с собой? Ну, яблочко там или апельсин... - Не сходи с ума! - сказала мама. - Да почему же? - спросил папа. - А потому, что сегодня ты унес яблоко с собою, а завтра начнешь винегрет в боковой карман запихивать! - Да, - сказал папа и поглядел в потолок, - да, некоторые очень хорошо знают правила хорошего тона! Прямо профессора! Куда там!.. А как ты думаешь, Дениска, - папа взял меня за плечо и повернул к себе, - как ты думаешь, - он даже повысил голос, - если у тебя собрались гости и вдруг один надумал уходить... Как ты думаешь, должна хозяйка дома провожать его до дверей и стоять с ним в коридоре чуть не двадцать минут? Я не знал, что ответить папе. Его это, видимо, очень интересовало, потому что он крепко сжал мое плечо, даже больно стало. Но я не знал, что ему ответить. А мама, наверно, знала, потому что она сказала: - Если я его проводила, значит, так было нужно. Чем больше внимания гостям, тем, безусловно, лучше. Тут папа вдруг рассмеялся. Как из песни про блоху: - Ха-ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха! А я думаю, что он не умрет, если она не проводит его! Ха-ха-ха-ха-ха! Папа вдруг взъерошил волосы и стал ходить туда-сюда по комнате, как лев по клетке. И глаза у него все время вращались. Теперь он смеялся с каким-то рывком: "Ха-ха! Ррр! Ха-ха! Рр!" Глядя на него, я тоже расхохотался: - Конечно, не умрет! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Тут случилось чудо. Мама встала, взяла со стола чашку, вышла на середку комнаты и аккуратно бросила эту чашку об пол. Чашка разлетелась на тысячу кусочков. Я сказал: - Ты что, мама? Ты это зачем? А папа сказал: - Ничего, ничего. Это к счастью! Ну, давай, Дениска, собирайся. Иди к Мишке, а то опоздаешь! Иди и не ешь рыбу ножом, не позорь фамилию! Я собрал свои подарки и пошел к Мишке. И мы там веселились вовсю. Мы подскакивали на диване чуть не до потолка. Мишка даже стал лиловый от этого подскакивания. А фамилию нашу я не опозорил, потому что угощенье было не обед или ужин, а лимонад и конфеты. Мы поели все конфеты, какие были, и даже ту коробочку съели, что я Мишке принес в подарок. А вообще подарков Мишке понанесли видимо-невидимо: и поезд, и книжки, и краски. И Мишкина мама сказала: - Ох сколько подарков у тебя, Мишук! А тебе какой больше всех нравится? - Какой может быть разговор? Конечно, гусиное горло! И покраснел от удовольствия. А я так и знал. РЫЦАРИ Когда репетиция хора мальчиков окончилась, учитель пения Борис Сергеевич сказал: - Ну-ка, расскажите, кто из вас что подарил маме на Восьмое марта? Ну-ка ты, Денис, докладывай. - Я маме на Восьмое марта подарил подушечку для иголок. Красивую. На лягушку похожа. Три дня шил, все пальцы исколол. Я две такие сшил. А Мишка добавил: - Мы все по две сшили. Одну - маме, а другую - Раисе Ивановне. - Это почему же все? - спросил Борис Сергеевич. - Вы что, так сговорились, чтобы всем шить одно и то же? - Да нет, - сказал Валерка, - это у нас в кружке "Умелые руки" - мы подушечки проходим. Сперва проходили чертиков, а теперь подушечки. - Каких еще чертиков? - удивился Борис Сергеевич. Я сказал: - Пластилиновых! Наши руководители Володя и Толя из восьмого класса полгода с нами чертиков проходили. Как придут, так сейчас: "Лепите чертиков!" Ну, мы лепим, а они в шахматы играют. - С ума сойти, - сказал Борис Сергеевич. - Подушечки! Придется разобраться! Стойте! - И он вдруг весело рассмеялся. - А сколько у вас мальчишек в первом "В"? - Пятнадцать, - сказал Мишка, - а девочек - двадцать пять. Тут Борис Сергеевич прямо покатился со смеху. А я сказал: - У нас в стране вообще женского населения больше, чем мужского. Но Борис Сергеевич отмахнулся от меня. - Я не про то. Просто интересно посмотреть, как Раиса Ивановна получает пятнадцать подушечек в подарок! Ну ладно, слушайте: кто из вас собирается поздравить своих мам с Первым мая? Тут пришла наша очередь смеяться. Я сказал: - Вы, Борис Сергеевич, наверное, шутите, не хватало еще и на май поздравлять. - А вот и неправильно, именно что необходимо поздравить с маем своих мам. А это некрасиво: только раз в году поздравлять. А если каждый праздник поздравлять - это будет по-рыцарски. Ну кто знает, что такое рыцарь? Я сказал: - Он на лошади и в железном костюме. Борис Сергеевич кивнул. - Да, так было давно. И вы, когда подрастете, прочтете много книжек про рыцарей, но и сейчас, если про кого говорят, что он рыцарь, то это, значит, имеется в виду благородный, самоотверженный и великодушный человек. И я думаю, что каждый пионер должен обязательно быть рыцарем. Поднимите руки, кто здесь рыцарь? Мы все подняли руки. - Я так и знал, - сказал Борис Сергеевич, - идите, рыцари! Мы пошли по домам. А по дороге Мишка сказал: - Ладно уж, я маме конфет куплю, у меня деньги есть. И вот я пришел домой, а дома никого нету. И меня даже досада взяла. Вот в кои-то веки захотел быть рыцарем, так денег нет! А тут, как назло, прибежал Мишка, в руках нарядная коробочка с надписью: "Первое мая". Мишка говорит: - Готово, теперь я рыцарь за двадцать две копейки. А ты что сидишь? - Мишка, ты рыцарь? - сказал я. - Рыцарь, - говорит Мишка. - Тогда дай взаймы. Мишка огорчился: - Я все истратил до копейки. - Что же делать? - Поискать, - говорит Мишка, - ведь двадцать копеек - маленькая монетка, может, куда завалилась хоть одна, давай поищем. И мы всю комнату облазили - и за диваном, и под шкафом, и я все туфли мамины перетряхнул, и даже в пудре у нее пальцем поковырял. Нету нигде. Вдруг Мишка раскрыл буфет: - Стой, а это что такое? - Где? - говорю я. - Ах, это бутылки. Ты что, не видишь? Здесь два вина: в одной бутылке - черное, а в другой - желтое. Это для гостей, к нам завтра гости придут. Мишка говорит: - Эх, пришли бы ваши гости вчера, и были бы у тебя деньги. - Это как? - А бутылки, - говорит Мишка, - да за пустые бутылки деньги дают. На углу. Называется "Прием стеклотары"! - Что же ты раньше молчал! Сейчас мы это дело уладим. Давай банку из-под компота, вон на окне стоит. Мишка протянул мне банку, а я открыл бутылку и вылил черновато-красное вино в банку. - Правильно, - сказал Мишка. - Что ему сделается?.. - Ну конечно, - сказал я. - А куда вторую? - Да сюда же, - говорит Мишка, - не все равно? И это вино, и то вино. - Ну да, - сказал я. - Если бы одно было вино, а другое керосин, тогда нельзя, а так, пожалуйста, еще лучше. Держи банку. И мы вылили туда и вторую бутылку. Я сказал: - Ставь ее на окно! Так. Прикрой блюдечком, а теперь бежим! И мы припустились. За эти две бутылки нам дали двадцать четыре копейки. И я купил маме конфет. Мне еще две копейки сдачи дали. Я пришел домой веселый, потому что я стал рыцарем, и, как только мама с папой пришли, я сказал: - Мам, я теперь рыцарь. Нас Борис Сергеевич научил! Мама сказала: - Ну-ка расскажи! Я рассказал, что завтра я маме сделаю сюрприз. Мама сказала: - А где же ты денег достал? - Я, мам, пустую посуду сдал. Вот две копейки сдачи. Тут папа сказал: - Молодец! Давай-ка мне две копейки на автомат! Мы сели обедать. Потом папа откинулся на спинку стула и улыбнулся: - Компотику бы. - Извини, я сегодня не успела, - сказала мама. Но папа подмигнул мне: - А это что? Я давно уже заметил. И он подошел к окну, снял блюдечко и хлебнул прямо из банки. Но тут что было! Бедный папа кашлял так, как будто он выпил стакан гвоздей. Он закричал не своим голосом: - Что это такое? Что это за отрава?! Я сказал: - Папа, не пугайся! Это не отрава. Это два твоих вина! Тут папа немножко пошатнулся и побледнел. - Какие два вина?! - закричал он громче прежнего. - Черное и желтое, - сказал я, - что стояли в буфете. Ты, главное, не пугайся. Папа побежал к буфету и распахнул дверцу. Потом он заморгал глазами и стал растирать себе грудь. Он смотрел на меня с таким удивлением, будто я был не обыкновенный мальчик, а какой-нибудь синенький или в крапинку. Я сказал: - Ты что, папа, удивляешься? Я вылил твои два вина в банку, а то где бы я взял пустую посуду? Сам подумай! Мама вскрикнула: - Ой! И упала на диван. Она стала смеяться, да так сильно, что я думал, ей станет плохо. Я ничего не мог понять, а папа закричал: - Хохочете? Что ж, хохочите! А между прочим, этот ваш рыцарь сведет меня с ума, но лучше я его раньше выдеру, чтобы он забыл раз и навсегда свои рыцарские манеры. И папа стал делать вид, что он ищет ремень. - Где он? - кричал папа. - Подайте мне сюда этого Айвенго! Куда он провалился? А я был за шкафом. Я уже давно был там на всякий случай. А то папа что-то сильно волновался. Он кричал: - Слыханное ли дело выливать в банку коллекционный черный "Мускат" урожая 1954 года и разбавлять его жигулевским пивом?! А мама изнемогала от смеха. Она еле-еле проговорила: - Ведь это он... из лучших побуждений... Ведь он же... рыцарь... Я умру от смеха. И она продолжала смеяться. А папа еще немного пометался по комнате и потом ни с того ни с сего подошел к маме. Он сказал: - Как я люблю твой смех. И наклонился и поцеловал маму. И я тогда спокойно вылез из-за шкафа. НА САДОВОЙ БОЛЬШОЕ ДВИЖЕНИЕ У Ваньки Дыхова был велосипед. Довольно старый, но все-таки ничего. Раньше это был велосипед Ванькиного папы, но, когда велосипед сломался, Ванькин папа сказал: - Вот, Ванька, чем целый день гонкА гонять, на тебе эту машину, отремонтируй ее, и будет у тебя свой велосипед. Он, в общем, еще хоть куда. Я его когда-то на барахолке купил, он почти новый был. И Ванька так обрадовался этому велосипеду, что просто трудно передать. Он его утащил в самый конец двора и совсем перестал гонка гонять - наоборот, он целый день возился со своим велосипедом, стучал, колотил, отвинчивал и привинчивал. Он весь чумазый стал, наш Ванька, от машинного масла, и пальцы у него были все в ссадинах, потому что он, когда работал, часто промахивался и попадал сам себе молотком по пальцам. Но все-таки дело у него ладилось, потому что у них в пятом классе проходят слесарное дело, а Ванька всегда был отличником по труду. И я Ваньке тоже помогал чинить машину, и он каждый день говорил мне: - Вот погоди, Дениска, когда мы ее починим, я тебя на ней катать буду. Ты сзади, на багажнике, будешь сидеть, и мы с тобой всю Москву изъездим! И за то, что он со мной так дружит, хотя я всего только во втором, я еще больше ему помогал и, главное, старался, чтобы багажник получился красивый. Я его четыре раза черным лаком покрасил, потому что он был все равно что мой собственный. И он у меня так сверкал, этот багажник, как новенькая машина "Волга". И я все радовался, как я буду сидеть на нем, и держаться за Ванькин ремень, и мы будем носиться по всему миру. И вот однажды Ванька поднял свой велосипед с земли, подкачал шины, протер его весь тряпочкой, сам умылся из бочки и застегнул брюки внизу бельевыми защелками. И я понял, что приближается наш с ним праздник. Ванька сел на машину и поехал. Он сначала объехал не торопясь вокруг двора, и машина шла под ним мягко-мягко, и было слышно, как приятно трутся о землю шины. Потом Ванька прибавил скорости, и спицы засверкали, и Ванька пошел выкомаривать номера, и стал петлять и крутить восьмерки, и разгонялся изо всех сил, и сразу резко тормозил, и машина останавливалась под ним как вкопанная. И он по-всякому ее испытывал, как летчик-испытатель, а я стоял и смотрел, как механик, который стоит внизу и смотрит на штуки своего пилота. И мне было приятно, что Ванька так здорово ездит, хотя я могу, пожалуй, еще лучше, во всяком случае не хуже. Но велосипед был не мой, велосипед был Ванькин, и нечего тут долго разговаривать, пускай он делает на нем все, что угодно. Приятно было видеть, что машина вся блестит от краски, и невозможно было догадаться, что она старая. Она была лучше любой новой. Особенно багажник. Любо-дорого было смотреть на него, прямо сердце радовалось. И Ванька скакал так на этой машине, наверно, с полчаса, и я уже стал побаиваться, что он совсем забыл про меня. Но нет, напрасно я так подумал про Ваньку. Он подъехал ко мне, ногой уткнулся в забор и говорит: - Давай влазь. Я, пока карабкался, спросил: - А куда поедем? Ванька сказал: - А не все равно? По белу свету! И у меня сразу появилось такое настроение, как будто на нашем белом свете живут одни только веселые люди и все они только и делают, что ждут, когда же мы с Ванькой к ним приедем в гости. И когда мы к ним приедем - Ванька за рулем, а я на багажнике, - сразу начнется большущий праздник, и флаги будут развеваться, и шарики летать, и песни, и эскимо на палочке, и духовые оркестры будут греметь, и клоуны ходить на голове. Такое вот у меня было удивительное настроение, и я примостился на свой багажник и схватился за Ванькин ремень. Ванька крутнул педали, и... прощай, папа! Прощай, мама! Прощай, весь наш старый двор, и вы, голуби, тоже до свиданья! Мы уезжаем кататься по белу свету! Ванька вырулил со двора, потом за угол, и мы поехали разными переулками, где я раньше ходил только пешком. И все теперь было совершенно по-другому, незнакомое какое-то, и Ванька все время позванивал в звонок, чтобы не задавить кого-нибудь: ззь! ззь! ззь!.. И пешеходы выпрыгивали из-под нашей машины, как куры, и мы мчались с неслыханной быстротой, и мне было очень весело, и на душе было свободно, и очень хотелось горланить что-нибудь отчаянное. И я горланил букву "а". Вот так: аааааааааааа! И очень смешно получилось, когда Ванька въехал в один старенький переулок, в котором дорога была вся в булыжниках, как при царе Горохе. Машину стало трясти, и моя оралка на букву "а" стала прерываться, как будто стоило ей вылететь изо рта, как кто-то сразу обрезал ее острыми ножичками и кидал на ветер. Получалось: а! а! а! а! а! Но потом опять подвернулся асфальт, и все снова пошло как по маслу: аааааааааааа! И мы еще долго ездили по переулкам и наконец очень устали. Ванька остановился, и я спрыгнул со своего багажника. Ванька сказал: - Ну как? - Блеск! - сказал я. - Тебе удобно было? - Как на диване, - сказал я, - еще удобней. Что за машина! Прямо экстра-класс! Он засмеялся и пригладил свои растрепанные волосы. Лицо у него было пыльное, грязное, и только глаза сверкали - синие, как тазики в кухне на стене. И зубы блестели вовсю. И вот тут-то к нам с Ванькой и подошел этот парень. Он был высокий, и у него был золотой зуб. На нем была полосатая рубашка с длинными рукавами, и на руках у него были разные рисунки, портреты и пейзажи. И за ним плелась такая лохматенькая собачушка, сделанная из разных шерстей. Были кусочки шерсти черненькие, были беленькие, попадались рыженькие, и был один зеленый... хвост у нее завивался крендельком, одна нога поджата. Этот парень сказал: - Вы откуда, ребята? Мы ответили: - С Трехпрудного. Он сказал: - Вона! Молодцы! Откуда доехали! Это твоя машина? Ванька сказал: - Моя. Была отцовская, теперь моя. Я ее сам отремонтировал. А вот он, - Ванька показал на меня, - он мне помогал. Этот парень сказал: - Да... Смотри ты. Такие неказистые ребята, а прямо химики-механики. Я сказал: - А это ваша собака? Этот парень кивнул: - Ага. Моя. Это очень ценная собака. Породистая. Испанский такс. Ванька сказал: - Ну что вы! Какая же это такса? Таксы узкие и длинные. - Не знаешь, так молчи! - сказал этот парень. - Московский там или рязанский такс - длинный, потому что он все время под шкафом сидит и растет в длину, а это собака другая, ценная. Она верный друг. Кличка - Жулик. Он помолчал. Потом вздохнул три раза и сказал: - Да что толку? Хоть и верный пес, а все-таки собака. Не может мне помочь в моей беде... И у него на глазах появились слезы. У меня прямо сердце упало. Что с ним? Ванька сказал испуганно: - А какая у вас беда? Этот парень сразу покачнулся и прислонился к стене. - Бабушка помирает, - сказал он и стал часто-часто хватать воздух губами и всхлипывать. - Помирает бабуся... У ней двойной аппендицит... - Он посмотрел на нас искоса и добавил: - Двойной аппендицит, и корь тоже... Тут он заревел и стал вытирать слезы кулаком. У меня заколотилось сердце. А парень прислонился к стенке поудобнее и стал выть довольно громко. А его собака, глядя на него, тоже завыла. И они оба так стояли и выли, жутко было слышать. От этого воя Ванька даже побледнел под своей пылью. Он положил руку на плечо этому парню и сказал дрожащим голосом: - Не войте, пожалуйста! Зачем вы так воете? - Да как же мне не выть, - сказал этот парень и замотал головой, - как же мне не выть, когда у меня нет сил дойти до аптеки! Три дня не ел!.. Ай-уй-уй-юй!.. И он еще хуже завыл. И ценная собака такс тоже. И никого вокруг не было. И я прямо не знал, что делать. Но Ванька не растерялся нисколько. - А рецепт у вас есть? - закричал он. - Если есть, давайте его поскорее сюда, я сейчас же слетаю на машине в аптеку и привезу лекарство. Я быстро слетаю! Я чуть не подскочил от радости. Вот так Ванька, молодец! С таким человеком не пропадешь, он всегда знает, что надо делать. Сейчас мы с ним привезем этому парню лекарство и спасем его бабушку от смерти. Я крикнул: - Давайте же рецепт! Нельзя терять ни минуты! Но этот парень задергался еще хуже, замахал на нас руками, перестал выть и заорал: - Нельзя! Куда там! Вы что, в уме? Да как же это я пущу двух таких пацанят на Садовую? А? Да еще на велосипеде! Вы что? Да вы знаете, какое там движение? А? Вас там через полсекунды в клочки разорвет... Куда руки, куда ноги, головы отдельно!.. Ведь грузовики-пятитонки! Краны подъемные мчатся!.. Вам хорошо, вас задавит, а мне за вас отвечать придется! Не пущу я вас, хоть убейте! Пускай лучше бабушка умрет, бедная моя Февронья Поликарповна!.. И он снова завыл своим толстым басом. Ценная собака такс вообще выла без остановки. Я не мог этого вынести - что этот парень такой благородный и что он согласен рисковать бабушкиной жизнью, только бы с нами ничего не случилось. У меня от всего этого губы стали кривиться в разные стороны, и я понял, что еще немножко, и от этих дел я завою не хуже ценной собаки. Да и у Ваньки тоже глаза стали какие-то подмоченные, и он хлюпнул носом: - Что же нам делать? - А очень просто, - сказал этот парень деловитым голосом. - Один только выход и есть. Давайте ваш велосипед, я на нем съезжу. И сейчас вернусь. Век свободы не видать!.. - И он провел ладонью поперек горла. Это, наверно, была его страшная клятва. Он протянул руку к машине. Но Ванька держал ее довольно крепко. Этот парень подергал ее, потом бросил и снова зарыдал: - Ой-ой-ой! Погибает моя бабушка, погибает ни за понюх табаку, погибает ни за рубль за двадцать... Ой-уюю... И он стал рвать со своей головы волосы. Прямо вцепился и рвет двумя руками. Я уже не смог выдержать такого ужаса. Я заплакал и сказал Ваньке: - Дай ему велосипед, ведь умрет бабушка! Если бы у тебя так? А Ванька держится за велосипед и рыдает в ответ: - Лучше уж я сам съезжу... Тут этот парень посмотрел на Ваньку безумными глазами и захрипел как сумасшедший: - Не веришь, да? Не веришь? Жалко на минутку дать свой драндулет? А старушка пусть помирает? Да? Бедная старушка, в беленьком платочке, пусть помирает от кори? Пускай, да? А пионер с красным галстуком жалеет драндулет? Эх вы! Душегубы! Собственники!.. Он оторвал от рубашки пуговку и стал топтать ее ногами. А мы не шевелились. Мы совершенно изревелись с Ванькой. Тогда этот парень вдруг ни с того ни с сего подхватил с земли свою ценную собаку такс и стал совать ее то мне, то Ваньке в руки: - Нате! Друга вам отдаю в залог! Верного друга отдаю! Теперь веришь? Веришь или нет?! Ценная собака идет в залог, ценная собака такс! И он все-таки всунул эту собачонку Ваньке в руки, и тут меня осенило. Я сказал: - Ванька, он же собаку оставляет нам как заложника. Ему теперь никуда не деться, она же его друг, и к тому же ценная. Дай машину, не бойся. И тут Ванька дал этому парню руль и сказал: - Вам на пятнадцать минут хватит? - Много, - сказал парень, - куда там! Пять минут на все про все! Ну ждите меня тут. Не сходите с места! И он ловко вскочил на машину, с места ходко взял и прямо свернул на Садовую. И когда сворачивал за угол, ценная собака такс вдруг спрыгнула с Ваньки и как молния помчалась за ним. Ванька крикнул мне: - Держи! Но я сказал: - Куда там, нипочем не догнать. Она за хозяином побежала, ей без него скучно! Вот что значит верный друг. Мне бы такую... А Ванька сказал так робко и с вопросом: - Но ведь она же заложница? - Ничего, - сказал я, - они скоро оба вернутся. И мы подождали пять минут. - Что-то его нет, - сказал Ванька. - Очередь, наверно, - сказал я. Потом прошло еще часа два. Этого парня не было. И ценной собаки тоже. Когда стало темнеть, Ванька взял меня за руку. - Все ясно, - сказал. - Пошли домой... - Что ясно... Ванька? - сказал я. - Дурак я, дурак, - сказал Ванька. - Не вернется он никогда, этот тип, и велосипед не вернется. И ценная собака такс тоже! И больше Ванька не сказал ни слова. Он, наверно, не хотел, чтобы я думал про страшное. Но я все равно про это думал. Ведь на Садовой такое движение... ЧЕЛОВЕК С ГОЛУБЫМ ЛИЦОМ Мы сидели возле дяди Володиной дачи на бревнах, и папа обстругивал большенную ореховую палку для моего лука, а я в это время наващивал веревку для тетивы. Все было тихо и спокойно, только в переулке тарахтела дорожная машина, и у нее вместо колес было два тяжелых катка - она делала в нашем поселке асфальтовую дорогу. Сиденье на этой машине помещалось очень высоко, и когда она проехала мимо нас, над нашим забором проплыла голова дорожного рабочего. Лицо у него было все голубое, потому что у него очень сильно росла борода. Он ее брил каждый день, и от этого лицо всегда было голубое. Рядом с этим голубым проплыло лицо румяной девушки, его помощницы, с красивыми черными глазами и длинными ресницами. Я знал, что это рабочие поехали обедать на свою базу в Сосенки, потому что работать они начали еще ночью, когда все еще спали и было не жарко. Этот дяденька с голубым лицом однажды довольно жгуче жиганул меня прутом по ногам за то, что я заводил его машину, когда он ушел. Он тогда здорово жиганул меня, и я его не любил. Я даже боялся, как бы он не пожаловался сейчас папе, что я озорую, но он, слава богу, меня не заметил и проехал мимо. И мы с папой сидели так рядом на бревнышках, и я посвистывал, а папа помалкивал, и мы только улыбались друг другу, потому что нам очень нравилось жить в этом поселке. Мы здесь гостили уже шестой день, и я подружился с соседскими ребятами, и перезнакомился со всеми собаками, и знал каждую по имени и фамилии. Мы катались на лодках, жгли костры и ходили по грибы и видели, как вдалеке полем пробежали лосиха и лосенок. А сегодня мы с папой собирались пострелять из лука и потом запустить змея - высоко-высоко, под самое солнце. И пока я про все это думал, вдруг хлопнула калитка, и к нам во двор вошел Александр Семеныч, наш сосед, у него есть своя автомашина "Волга". Они с папой друзья. Он сел рядом с нами и сказал: ~ Беда! - Что такое? Александр Семеныч сказал: - У него, видите ли, свадьба! А мне какое дело? Сегодня свадьба, завтра крестины, послезавтра именины!.. А мне как быть? Сидеть без шофера? - Он погрозил кому-то кулаком. - У меня дела поважнее вашей свадьбы! Папа сказал: - Расскажите толком. И Александр Семеныч сказал, что его шофер Леша решил жениться на одной своей знакомой и сегодня у него свадьба. - Ну и пусть женится, - сказал папа, - вам-то что? Но Александр Семеныч разгорячился. - Мне в город нужно, - сказал он, - вот так! Понятно? И он попилил ладонью себе горло. Мол, позарез. Но папа молчал. - Ага, - ехидно сказал Александр Семеныч, - отмалчиваетесь? Палочки строгаете? А где чувство локтя?! - Ведь отпуск, - сказал папа, - надо с сыном побыть. - Никуда он не денется, - заявил Александр Семеныч и шлепнул меня по спине. - Мы просто возьмем его с собой! Надо парню удовольствие доставить. Пусть прокатится! И тут я наконец понял, чего он добивается. И как это я сразу не догадался? Ведь ездить-то он не умеет. Не умеет управлять своей собственной "Волгой". А папа умеет. И "Волгой", и "Победой", и "Газ-51", и какой угодно. Потому что у папы есть водительские права, он даже ездил в автопробег Москва - Хабаровск. У него только машины собственной нет, а ездит он классно! И Александр Семеныч подкатывается, значит, к нам, чтобы папа отвез его в город и обратно. И хотя я видел, что папе не очень-то охота ехать, потому что он пригрелся на солнышке, и ему очень нравится сидеть в старых брюках около сарая и строгать потихоньку палочку, и никуда ему неохота, но сам-то я очень обрадовался, что можно будет слетать на автомобиле, и поэтому я сразу заорал: - Поехали! Какой может быть разговор! И Александр Семеныч вскочил как ужаленный и тоже завопил во все горло: - Правильно! Урра! Поехали!.. Тут папа совсем сдался и только сказал умоляюще: - Только, как говорится, взад-назад. Быстро! Чтобы к трем быть обратно! Александр Семеныч расхохотался и положил руку на сердце: - К двум! - И поклялся: - Чтоб мне провалиться на этом месте! К двум часам мы будем здесь. Как штык! И мы с папой пошли переоделись, а потом вывели машину со двора Александра Семеныча, и они сели впереди, папа за рулем. А меня отправили в заднюю кабину и защелкнули за мной обе дверцы. И я сразу стал за папиной спиной, чтобы смотреть вперед, на дорогу, на спидометр, на лес, на встречные машины, и чтобы воображать, что это я веду машину, я, а не папа, и что она вовсе не автомобиль, а космический корабль, а я самый первый человек, который полетел на небо, к прохладным звездам. И так мне интересно было ехать, и приятно, и весело! Вокруг все было зеленое. Трава, и большие деревья, и тоненькие березки - все было зеленое вокруг. И ветер был такой сильный и теплый и тоже пахнул зеленым. Я стоял позади папы и посвистывал и смотрел вперед на дорогу; она блестела как серебряная, и, если пригнуть голову, было видно, как дрожит над ней и вьется раскаленный воздух. И то попадалась на дороге доска - видно, грузовик обронил, - то небольшая охапка сена, и тоже было понятно, откуда она здесь, то шоферские концы, какими руки вытирают. И получалось, что дорога как будто рассказывает, кто по ней проехал до нас с папой и Александром Семенычем. А сейчас мы мчались довольно быстро, спидометр показывал семьдесят, и я наконец начал играть в космический корабль. Я включил приборы, и выжимал педали, и щелкал рычажками, и летел мимо Марса и Луны, еще и еще дальше, и скоро я решил, что вступил в состояние невесомости, и стал подпрыгивать, чтобы проверить, весомый я или невесомый. Но папа сказал не оборачиваясь: - Стой смирно! И я опять стал смотреть вперед. И только я посмотрел вперед, я сразу увидел, что через дорогу идет девочка! То есть она бежит перед самой нашей машиной. Бежит и бежит. И откуда она взялась, ведь только что ее не было. Просто как будто из-под земли выскочила! Наша машина резко крутанула вправо, и страшно загудел гудок... И я успел заметить, что девочка тоже мотнулась вправо, опять под машину, и тут раздался какой-то дикий визг, и лязг, и скрежет, и машину как будто кто-то дернул за хвост, и дальше все пошло совершенно непонятно. Мне показалось, что через меня прошел электрический ток, и сразу что-то жалобно зазвенело, а потом словно бы хрустнуло, и гудок непрерывно гудел, а я весь прижался к переднему сиденью, я ухватился за него руками, локтями и грудью и вдруг увидел, что березки в окне упали все сразу налево, как подрезанные, а потом быстро появились снова и опять рухнули влево... и тут все остановилось. Я стоял на четвереньках. Надо мной было открытое окно, как будто я был в подводной лодке или на дне колодц