и новая книжка про шпионов - это два. Тогда я решил отправиться сам. Мама меня отпустила охотно, потому что я ей мешал убирать, и я поехал. Певчих птиц показывали на Выставке достижений, и я туда легко добрался на метро. У касс почти никого не было, и я протянул в окошко двадцать копеек, но кассирша дала мне билет и вернула десять копеек обратно за то, что я школьник. Это мне ужасно понравилось. Получилось, как будто мне платят за то, что я учусь в третьем классе, десять копеек с билета! Это здорово! Это просто прекрасно! У меня десять копеек осталось! А я и не знал про такую скидку! Теперь, пожалуй, с такими-то законами, мне надо будет почаще ходить на разные выставки и показы! Ведь так можно и на фотоаппарат накопить! Например, если аппаратик стоит сорок рублей, то мне, очень просто, надо сходить на четыреста выставок, и дело в шляпе! Полный порядок. У меня будет фотоаппарат! Это меня очень развеселило, и я шел к птицам в самом лучшем настроении. Вокруг стояли разные дома, то похожие на терема, то на дворцы, а то и вовсе ни на что не похожие. Это все были павильоны выставки. Тут же некоторые папы и мамы катали своих ребят на тройках, потому что в это время здесь происходил Праздник зимы и было катание на лошадях и оленях. Жалко только, очередь на катание была чересчур длинная, и я хотя и постоял в ней немного, но быстро сообразил, что если дело так будет двигаться, то я, может быть, прокачусь недельки только через полторы, а мне уж очень хотелось посмотреть певчих птиц. Поэтому я помахал рукой оленям и лошадям и пошел дальше. А около павильона, на котором было написано "Электроника", я устал. Тогда я спросил у прохожей девушки: - Скажите, пожалуйста, далеко еще до певчих птиц? Она показала рукой: - А вот рядом, видишь павильон? На нем написано "Свиноводство". Там твои птицы. Иди скорей. И я пошел в павильон "Свиноводство". Как только я открыл дверь, я понял, что не зря приехал сюда. Вокруг меня, по стенам, со всех четырех сторон, чуть ли не до потолка, одна за другой, как кубики, стояли маленькие клеточки. И в каждой клеточке жила птичка. И они все вместе пели. Хором. Но каждая свое. Кто "чирик-чирик", кто "фью-фить-фью", кто "чеки-щелк", а кто и "пи-пи-пи". И все вместе было похоже на наш класс утром, до прихода Раисы Ивановны, мы тогда тоже галдим, всякий на свой лад. И потом, эти птицы были такие красивые, что я себе даже представить такого не мог. Я близко таких еще не видел. Близко я видел только воробьев. Воробьи, конечно, очень красивые и симпатичные, ничего не скажешь, но тут собрались просто какие-то невиданные чудеса. Например, тут был снегирь. Важный, сытый, круглый, ни дать ни взять мыльный пузырь, если ты его выдуваешь на заходе солнца, когда оно красное. Тут же были и крючконосые клесты, и щекастые синички, и славочки, такие свежие и пухлые на взгляд, что, кажется, прямо живую бы съел... шутя, конечно... Иволга тоже была крупная и зеленая, как болото, и черные ученые дрозды. И целый коридор занимали голуби. И они хотя и не певчие, но их, видно, со всякими диковинками сюда поместили уж заодно. Потому что если голубь якобин, так это не хуже любой другой птицы по красоте. Он похож на астру и бывает разных цветов: белый, и лиловый, и коричневый. Удивление! А монахи с черными хвостами! А драконы с жуткими глазами! А почтовые, которые летают со скоростью "Волги"! Восторг! И еще из непевчих, но поразительных птиц здесь в большущих клетках сидели две попки. То есть два попки. Или нет! Двое попок! Вот. Один был белый, большой, назывался какаду. У него нос был как консервный ножик-открывалка, а из темечка рос целый пучок зеленого лука. А второй был кубинский амазон. Кубинский! Зеленый! А на груди красный галстук, как у пионера. Он все время на меня смотрел, а я ему улыбался, чтобы он знал, что я ему друг. Но это все было еще не самое главное в этом замечательном павильоне. Дело в том, что там был небольшой угол, и, постепенно переходя от клетки к клетке, я добрался и туда, совершенно еще не зная, что тут-то оно вот и есть, тут-то вот и хранится самое главное несметное сокровище. Здесь стояли целые толпы народа. И люди отсюда никуда не отходили и не шумели совсем, а стояли плотными рядами. И я, конечно, стал потихоньку ввинчиваться в эти толпы и постепенно провинтился поближе к самому главному. Это были птички амадины. Маленькие-маленькие, белые снежки с блестящими клюквенными клювиками и величиной с полпальца. Откуда они взялись? Они, наверное, нападали с неба. Они, наверное, были осадки, а потом ожили, вышли из сугробов и давай летать-гулять по нашим дворам и переулкам перед окнами, и наконец впорхнули в этот павильон "Свиноводство", и теперь устали и сидят, каждая в своем домике, отдыхают. А люди стоят перед ними целыми толпами, молча и недвижно, и любят их изо всех сил. Да, да. Все любят. Единогласно. И тут одна тетка с золотым зубом сказала ни с того ни с сего: - Ну, какие маленькие... Худые... Куда их... И все на нее оглянулись сурово, а один дедушка скривил рот и ядовито проговорил: - Конечно, курица - она толшше... И все опять сурово посмотрели на теткин золотой зуб, а она покраснела и ушла. И все мы, кто стоял тут, поняли, что тетка не в счет, потому что она не из нашей компании. И мы так молча стояли еще долго-долго, и я все не мог наглядеться на этих птиц. Они, видно, были с какого-то седьмого неба, из волшебной жизни, про которую писал Андерсен. Такие они были маленькие, слабые и нежные, но, видно, в том-то их и сила была, у маленьких и слабых, что мы стояли как вкопанные перед ними все - и дети и даже взрослые. И наверное, мы бы никогда отсюда не ушли, но в это время по радио чей-то голос сказал: - Внимание. Сейчас в павильоне номер два будет проведен конкурс певчих кенарей, начало через десять минут! Просим перейти во второй павильон! И дедушка, который отбрил тетку, сказал, словно встряхнувшись: - Надо идти... Семеновских певцов послушаем. И ушаковских тоже. - Он тронул меня за плечо: - Пошли, мальчик... И сам двинулся вперед, и я увидел, что у него валенок сзади прохудился и оттуда торчал пучок соломы. А во втором павильоне был маленький зал, сцена и стулья. А на сцене, сбоку, стояла кафедра-трибунка для докладчика, а в центре - стол, за который сразу уселись судьи птичьего пения. И я очень удивился, что дедушка, который отбрил тетку, сел в середине этого стола. Оказывается, он был тут главный; я не знаю, но все, кто садился с ним рядом, здоровались с ним за руку и вообще оказывали ему почет. И когда все утихло, этот дедушка сказал: - Ну, Семенов, давай, что ли... И откуда-то вышел высокий дядька с орденскими колодками на груди - двенадцать штук наград, я сосчитал. У него в руках был плоский чемодан. Он его открыл. В чемодане было полно маленьких клеток, и в них были канарейки. Он вынул одну клеточку, в ней прыгал желтенький лимон. Семенов поставил эту клетку на кафедру-трибуну, и у Лимончика стал такой вид, как будто он и впрямь серьезный докладчик, но раз до доклада у него есть еще минут пять свободных, так он пока попрыгает. Все сохраняли тишину и ждали, когда Лимончик запоет. Но он и не думал петь. Он все прыгал и трепыхался. Кто-то сзади меня шепнул: - Если через десять минут не запоет, снимут с конкурса. Вот тебе и Семенов. А Лимончик все прыгал туда-сюда, потом уже было решался, открывал клювик, но, словно дразнил всех нас, не начинал петь и снова прыгал по-всякому. Мне уже надоело его ждать, и я хотел уйти, но главный дедушка вдруг сказал, и опять ядовито: - Ну что, Семенов, запоет он когда-нибудь? Или стесняется? А может, он сегодня не в настроении? Все засмеялись негромко, а на бедного Семенова жалко было смотреть. Он весь вытянулся к своему Лимончику и стал вдруг ему тихонько так подсвистывать на букву "С": - Ссссс... Сссс... Ссссс... Лимончик внимательно к нему прислушался, посмотрел на него своим блестящим глазком, видно, узнал, раскрыл клювик, но снова раздумал и опять запрыгал как ни в чем не бывало. Дедушка тут же сказал - ему, наверное, нравилось ехидничать: - Он не в голосе... От этих дедушкиных слов Семенов чуть не заплакал. Он вынул спичку и стал скрести ею о коробок. Лимончик никак на это не отозвался. Чихать ему было на спичку. Тогда дедушка рукой подал знак, чтоб Семенов перестал скрести, и сам наклонился к Лимончику, и вдруг еле слышно... чирикнул! Да! Он чирикнул, а Лимончик как будто только этого и дожидался, весь встрепенулся, вытянулся, напрягся, похудел и запел! Он пел долго-долго, взахлеб, свистел горошком, и тянул прямо в одну линию, и по-всякому, как в стихе, "на тысячу ладов тянул, переливался", и все больше худел, когда пел, словно таял, и все это время, пока он пел, я пел вместе с ним, только про себя, изнутри. Я пел вместе с Лимончиком и видел, какое счастливое и красное лицо у Семенова, а у дедушки, наоборот, гордое и ехидное. Это он задавался, что он один сумел заставить птицу петь. И когда Лимончик наконец замолчал и все захлопали, дедушка откинулся на спинку стула и сказал небрежно: - Золотая медаль! Убирай, Семенов! Перерыв. И Семенов снял Лимончика с кафедры и спрятал и чемодан. И было видно, что у него дрожат руки. А все вокруг встали, зашумели и пошли курить. И в эту минуту я подумал, что хорошо бы рассказать про все эти дела своим, и я, не долго думая, побежал на метро, а когда очутился дома, папа и мама уже ждали меня. Папа сказал: - Рассказывай. Понравилось? Я сказал: - Очень! Мама испугалась: - Что это за голос? Что с тобой? Почему ты сипишь? Я сказал: - Потому что я пел! Я сорвал голос и вот осип. Папа воскликнул: - Где это ты пел, Козловский? Я сказал: - Я пел на конкурсе! - Давай подробности! - сказала мама. Я сказал: - Я пел с канарейкой! Папа прямо закатился. - Воображаю, - сказал он, - какой был успех! На бис-то вызывали? - Не смейся, - просипел я, - я пел про себя. Изнутри. - А! Тогда другое дело, - успокоился папа, - тогда слава богу! Мама положила мне руку на лоб: - А как ты себя чувствуешь? - Прекрасно, - сказал я еще более сипло и ни с того ни с сего добавил: - А Лимончик получил золотую медаль... - Он заговаривается, - чуть не плача сказала мама. - Просто он переполнен впечатлениями, - объяснил папа, - дай ему горячего молока с боржомом. Мне действует на нервы этот сип... ...А ночью я долго не мог заснуть, я все вспоминал этот необыкновенный день: наполненный чудесами павильон "Свиноводство", и дедушку, и тетку, и Семенова, и Лимончика, и самое главное - перед моими глазами все время летали маленькие и легкие снежинки, белые амадины, они прямо вклеились мне в сердце, эти клюквенные клювики, и я лежал, глядел в темноту и знал, что теперь уж никогда их не забуду. Не смогу. ЧИКИ-БРЫК Я недавно чуть не помер. Со смеху. А все из-за Мишки. Один раз папа сказал: - Завтра, Дениска, поедем пастись на травку. Завтра и мама свободна, и я тоже. Кого с собой захватим? - Известное дело кого - Мишку. Мама сказала: - А его отпустят? - Если с нами, то отпустят. Почему же? - сказал я. - Давайте я его приглашу. И я сбегал к Мишке. И когда вошел к ним, сказал: "Здрасте!" Его мама мне не ответила, а сказала его папе: - Видишь, какой воспитанный, не то что наш... А я им все объяснил, что мы Мишку приглашаем завтра погулять за городом, и они сейчас же ему разрешили, и на следующее утро мы поехали. В электричке очень интересно ездить, очень! Во-первых, ручки на скамейках блестят. Во-вторых, тормозные краны - красные, висят прямо перед глазами. И сколько ни ехать, всегда хочется дернуть такой кран или хоть погладить его рукой. А самое главное - можно в окошко смотреть, там специальная приступочка есть. Если кто не достает, можно на эту приступочку встать и высунуться. Мы с Мишкой сразу заняли окошко, одно на двоих, и было здорово интересно смотреть, что вокруг лежит совершенно новенькая трава и на заборах висит разноцветное бельишко, красивое, как флажки на кораблях. Но папа и мама не давали нам никакого житья. Они поминутно дергали нас сзади за штаны и кричали: - Не высовывайтесь, вам говорят! А то вывалитесь! Но мы все высовывались. И тогда папа пустился на хитрость. Он, видно, решил во что бы то ни стало отвлечь нас от окошка. Поэтому он скорчил смешную гримасу и сказал нарочным, цирковым голосом: - Эй, ребятня! Занимайте ваши места! Представление начинается! И мы с Мишкой сразу отскочили от окна и уселись рядом на скамейке, потому что мой папа известный шутник, и мы поняли, что сейчас будет что-то интересное. И все пассажиры, кто был в вагоне, тоже повернули головы и стали смотреть на папу. А он как ни в чем не бывало продолжал свое: - Уважаемые зрители! Сейчас перед вами выступит непобедимый мастер Черной магии, Сомнамбулизма и Каталепсии!!! Всемирно известный фокусник-иллюзионист, любимец Австралии и Малаховки, пожиратель шпаг, консервных банок и перегоревших электроламп, профессор Эдуард Кондратьевич Кио-Сио! Оркестр - музыку! Тра-би-бо-бум-ля-ля! Тра-би-бо-бум-ля-ля! Все уставились на папу, а он встал перед нами с Мишкой и сказал: - Нумер смертельного риска! Отрыванье живого указательного пальца на глазах у публики! Нервных просят не падать на пол, а выйти из зала. Внимание! И тут папа сложил руки как-то так, что нам с Мишкой показалось, будто он держит себя правой рукой за левый указательный палец. Потом папа весь напрягся, покраснел, сделал ужасное лицо, словно он умирает от боли, и вдруг он разозлился, собрался с духом и... оторвал сам себе палец! Вот это да!.. Мы сами видели... Крови не было. Но и пальца не было! Было гладкое место. Даю слово! Папа сказал: - Вуаля! Я даже не знаю, что это значит. Но все равно я захлопал в ладоши, а Мишка закричал "бис". Тогда папа взмахнул обеими руками, полез к себе за шиворот и сказал: - Але-оп! Чики-брык! И приставил палец обратно! Да-да! У него откуда-то вырос новый палец на старом месте! Совсем такой же, не отличишь от прежнего, даже чернильное пятно и то такое же, как было! Я-то, конечно, понимал, что это какой-то фокус и что я во что бы то ни стало вызнаю у папы, как он делается, но Мишка совершенно ничего не понимал. Он сказал: - А как это? А папа только улыбнулся: - Много будешь знать - скоро состаришься! Тогда Мишка сказал жалобно: - Пожалуйста, повторите еще разок! Чики-брык! И папа опять все повторил, оторвал палец и приставил, и опять было сплошное удивление. Затем папа поклонился, и мы подумали, что представление окончилось, но оказалось, ничего подобного. Папа сказал: - Ввиду многочисленных заявок, представление продолжается! Сейчас будет показано втирание звонкой монеты в локоть факира! Маэстро, трибо-би-бум-ля-ля! И папа вынул монетку, положил ее себе на локоть и стал тереть этой монеткой о свой пиджак. Но она никуда не втиралась, а все время падала, и тогда я стал насмехаться над папой. Я сказал: - Эх, эх! Ну и факир! Прямо горе, а не факир! И все рассмеялись, а папа сильно покраснел и закричал: - Эй ты, гривенник! Втирайся сейчас же! А то я тебя сейчас отдам вон тому дядьке за мороженое! Будешь знать! И гривенник как будто испугался папы и моментально втерся в локоть. И исчез. - Что, Дениска, съел? - сказал папа. - Кто тут кричал, что я горе-факир? А теперь смотря: феерия-пантомима! Вытаскивание разменной монеты из носа прекрасного мальчика Мишки! Чики-брык! И папа вытащил монету из Мишкиного носа. Ну, товарищи, я и не знал, что мой папа такой молодец! А Мишка прямо засиял от гордости. Он весь рассиялся от удовольствия и снова закричал папе во все горло: - Пожалуйста, повторите еще разик чики-брык! И папа опять все ему повторил, а потом мама сказала: - Антракт! Переходим в буфет. И она дала нам по бутерброду с колбасой. И мы с Мишкой вцепились в эти бутерброды, и ели, и болтали ногами, и смотрели по сторонам. И вдруг Мишка ни с того ни с сего заявляет: - А я знаю, на что похожа ваша шляпа. Мама говорит: - Ну-ка скажи - на что? - На космонавтский шлем. Папа сказал: - Точно. Ай да Мишка, верно подметил! И правда, эта шляпка похожа на космонавтский шлем. Ничего не поделаешь, мода старается не отставать от современности. Ну-ка, Мишка, иди-ка сюда! И папа взял шляпку и нахлобучил Мишке на голову. - Настоящий Попович! - сказала мама. А Мишка действительно был похож на маленького космонавтика. Он сидел такой важный и смешной, что все, кто проходил мимо, смотрели на него я улыбались. И папа улыбался, и мама, и я тоже улыбался, что Мишка такой симпатяга. Потом нам купили по мороженому, и мы стали его кусать и лизать, и Мишка быстрей меня справился и пошел снова к окошку. Он схватился за раму, встал на приступочку и высунулся наружу. Наша электричка бежала быстро и ровно, за окном пролетала природа, и Мишке, видать, хорошо там было торчать в окошке с космонавтским шлемом на голове, и больше ничего на свете ему не нужно было, так он был доволен. И я захотел стать с ним рядом, но в это время мама подтолкнула меня локтем и показала глазами на папу. А папа тихонько встал и пошел на цыпочках в другое отделение, там тоже окошко было открыто, и никто в него не глядел. У папы был очень таинственный вид, и все кругом притихли и стали следить за папой. А он неслышными шагами пробрался к этому окошку, высунул голову и тоже стал смотреть вперед, по ходу поезда, туда же, куда смотрел и Мишка. Потом папа медленно-медленно высунул правую руку, осторожно дотянулся до Мишки и вдруг с быстротой молнии сорвал с него мамину шляпку! Папа тут же отпрыгнул от окошка и спрятал шляпку за спину, он там ее заткнул за пояс. Я все это очень хорошо видел. Но Мишка-то этого не видел! Он схватился за голову, не нашел там маминой шляпки, испугался, отскочил от окна и с каким-то ужасом остановился перед мамой. А мама воскликнула: - В чем дело? Что случилось, Миша? Где моя новая шляпка? Неужели ее сорвало ветром? Ведь я говорила тебе: не высовывайся. Чуяло мое сердце, что я останусь без шляпки! Как же мне теперь быть? И мама закрыла лицо руками и задергала плечами, как будто она горько плачет. На бедного Мишку просто жалко было смотреть, он лепетал прерывающимся голосом: - Не плачьте... пожалуйста. Я вам куплю шляпку... У меня деньги есть... Сорок семь копеек. Я на марки собирал... У него задрожали губы, и папа, конечно, не мог этого перенести. Он сейчас же состроил свою смешную рожицу и закричал цирковым голосом: - Граждане, внимание! Не плачьте и успокойтесь! Ваше счастье, что вы знакомы со знаменитым волшебником Эдуардом Кондратьевичем Кио-Сио! Сейчас будет показан грандиозный трюк: "Возврат шляпы, выпавшей из окна голубого экспресса". Приготовились! Внимание! Чики-брык! И у папы в руках оказалась мамина шляпка. Даже я и то не заметил, как проворно папа вытащил ее из-за спины. Все прямо ахнули! А Мишка сразу посветлел от счастья. Глаза у него от удивления полезли на лоб. Он был в таком восторге, что просто обалдел. Он быстро подошел к папе, взял у него шляпку, побежал обратно и что есть силы по-настоящему швырнул ее за окно. Потом он повернулся и сказал моему папе: - Пожалуйста, повторите еще разик... чики-брык! Вот тут-то и получилось, что я чуть не помер со смеху. ПОДЗОРНАЯ ТРУБА Я сидел на подоконнике, натянув рубашку на колени, потому что штаны были у мамы. - Нет, - сказала мама и отодвинула в сторону нитки с иголкой. - Я не могу больше с этим мальчишкой! - Да, - сказал папа и сложил газету. - На нем черти рвут, он лазает по заборам, он скачет по деревьям и носится по крышам. На него не напасешься! Папа помолчал, зловеще поглядел на меня и наконец решительно объявил: - Но я наконец придумал средство, которое раз и навсегда избавит нас от этого бедствия. - Я не нарочно, - сказал я. - Что я, нарочно, что ли, да? Оно само. - Конечно, оно само, - ядовито сказала мама. - У твоих штанов такой скверный характер, что они нарочно целыми днями подстерегают каждый гвоздик, цепляются за него и потом рвутся специально для того, чтобы позлить твою маму. Вот какие коварные штаны! Оно само! Оно само! Мама могла так кричать "оно само" до утра, потому что у нее уже разыгрались нервы, это было видно невооруженным глазом. Поэтому я сказал папе: - Ну, так что же ты придумал? Папа сделал строгое лицо и сказал маме: - Тебе нужно напрячь все свои способности и изобрести аппарат, который обеспечивал бы тебе наблюдение за твоим сыном в часы отсутствия. Мне сегодня некогда, сегодня "Спартак" - "Торпедо", а ты, ты садись к столу и, не теряя времени, изобрети сейчас же подзорную трубу. У тебя это очень хорошо получится, я знаю, что ты человек в этом отношении весьма талантливый. Папа встал, порылся у себя в столе и положил перед мамой маленькое зеркальце с отбитым уголком, довольно большой магнит и несколько разных гвоздочков, пуговицу и еще чего-то. - Вот, - сказал он, - это тебе необходимые материалы. В поиск, смелые и любознательные! Мама проводила его к дверям, потом вернулась и отпустила и меня во двор погулять. А когда мы вечером все сошлись за ужином, у мамы были перепачканы клеем пальцы, и на столе лежала довольно симпатичная синенькая и толстая труба. Мама взяла ее, издалека показала мне и сказала: - Ну, Денис, смотри внимательно! - Это что? - спросил я. - Это подзорная труба! Мое изобретение! - ответила мама. Я сказал: - Окрестности озирать? Она улыбнулась: - Никакие не окрестности! А за тобой присматривать. Я сказал: - А как? - А очень просто! - сказала мама. - Я изобрела и сконструировала подзорную трубу для родителей, вроде подзорной трубы для моряков, только гораздо лучше. Папа сказал: - Ты объясни, пожалуйста, популярно, в чем тут дело, какие принципы положены в основу изобретения, какие проблемы оно решает, ну, и так далее. Прошу! Мама встала у стола, как учительница у доски, и заговорила докладческим голосом: - Теперь, когда я буду уходить из дому, я всегда буду видеть тебя, Денис. Я могу удаляться от дома на расстояние от пяти до восьми километров, но чуть я почувствую, что давно тебя не видела и что мне интересно, что ты сейчас вытворяешь, я сразу - чик! Направляю свою трубу в сторону нашего дома - я готово! - вижу тебя во весь рост. Папа сказал: - Отлично! Эффект Шницель-Птуцера! Тут я немножко оторопел. Я никогда не думал, что мама может изобрести такую штуку. Ведь такая с виду худенькая, а смотри-ка! Эффект Шницель-Птуцера! Я сказал: - А как же, мама, ты будешь знать, где наш дом? Она ответила, нисколько не задумываясь: - А у меня в трубе сидит компасный магнит. Он всегда показывает на наш дом. - Реакция Бабкина-Няньского, - сказал папа. - Совершенно верно, - продолжала мама. - Таким образом, если ты, Денис, заберешься на забор или еще куда, это мне сразу будет видно. Я сказал: - А там у тебя что? Экран, что ли? Она ответила: - Конечно. Помнишь зеркальце? Оно отбрасывает твое изображение прямо мне внутрь головы. Я сразу вижу, стреляешь ты из рогатки или просто так мяч гоняешь, безо всякого смысла. - Обыкновенный закон Кранца-Ничиханца. Ничего особенного, - проворчал папа и вдруг, оживившись, спросил: - Прости, прости, пожалуйста, я перебью тебя. Один вопросик можно? - Да, задавай, - сказала мама. - Твоя подзорная труба что, она работает на электричестве или на полупроводниках? - На электричестве, - сказала мама. - О, тогда я тебя предупреждаю, - сказал папа, - ты берегись замыканий. А то где-нибудь замкнет, и у тебя в мозгах произойдет вспышка. - Не произойдет, - сказала мама. - А предохранитель на что? - Ну, тогда другое дело, - сказал папа. - Но ты все-таки поглядывай, а то, знаешь, я буду волноваться. Я сказал: - Ну, а ты можешь сделать такую штуку для меня? Чтобы и я мог за тобой присматривать? - А это зачем? - снова улыбнулась мама. - Я-то уж наверняка не полезу на забор! - Это еще не известно, - сказал я, - может быть, на забор ты и не станешь карабкаться, но, может быть, ты за машины цепляешься? Или скачешь перед ними, как коза? - Или с дворниками дерешься? И вступаешь в пререкания с милицией? - поддержал меня папа и вздохнул: - Да, жалко, нет у нас такой машинки, чтобы нам за тобой наблюдать... Но мама показала нам язык: - Изобретено и выполнено в единственном экземпляре, что, взяли? - Она повернулась ко мне: - Так что знай, теперь я все время держу тебя под своим неусыпным контролем! И я подумал, что при таком изобретении у меня начинается довольно кислая жизнь. Но ничего не сказал, а кивнул и потом пошел спать. А когда проснулся и стал жить, то понял, что для меня наступили черные дни. При мамином изобретении получалось, что моя жизнь превращается в сплошное мучение. Вот, например, сообразишь, что Костик за последнее время уж очень разнахалился и самая пора ему как следует накостылять по шее, а вот не решаешься, так и кажется, что подзорная мамина труба уставилась тебе прямо в спину. И наподдать Костику как следует просто невозможно в таких условиях. Я уж не говорю о том, что я вовсе перестал ходить на Чистые пруды, чтобы ловить там себе головастиков полные карманы. И вся моя счастливая, веселая прежняя жизнь теперь стала запретной для меня. И так тоскливо тянулись мои дни, что я таял, как свеча, и места себе не находил. И дело, уж наверное, просто приближалось к печальному концу, как вдруг однажды, когда мама ушла, я стал искать свою старую футбольную камеру, и в ящике, где у меня хранится всякая утильная хурда-бурда, я вдруг увидел... мамину подзорную трубу! Да, она лежала среди прочего мусора, какая-то осиротелая, облупившаяся, тусклая. По всему было видно, что мама уже давно ею не пользуется, что она про нее и думать-то забыла. Я схватил ее и расковырял поскорее, чтобы взглянуть, что у нее там внутри, как она устроена, но, честное слово, она была пустая, в ней ничего не было. Пусто, хоть шаром покати! Только тут я догадался, что эти люди обманули меня и что мама ничего не изобрела, а просто так, пугала меня своей ненастоящей трубой, и я, как доверчивый дурачок, верил ей и боялся, и вел себя как приличный отличник. И от этого всего я так обиделся на весь свет, и на маму, и на папу, и на все эти дела, что я выбежал сразу во двор как угорелый и затеял там великую срочную драку с Костиком, и с Андрюшкой, и с Аленкой. И хотя они втроем прекрасно меня отлупили, все равно настроение у меня было отличное, и после драки мы все вчетвером лазали на чердак и на крышу, а потом карабкались на деревья, а потом спустились в подвал, в котельную, в самый уголь, и извозились там просто до умопомрачения. И все это время я чувствовал, что у меня словно камень с души свалился. И хорошо было, и свободно на душе, и легко, и весело, как на Первое мая. ДЯДЯ ПАВЕЛ ИСТОПНИК Когда Мария Петровна вбежала к нам в комнату, ее просто нельзя было узнать. Она была вся красная, как Синьор Помидор. Она задыхалась. У нее был такой вид, как будто она вся кипит, как суп в кастрюльке. Она, когда к нам вомчалась, сразу крикнула: - Ну и дела! - И грохнулась на тахту. Я сказал: - Здравствуйте, Мария Петровна! Она ответила: - Да, да. - Что с вами? - спросила мама. - На вас лица нет! - Можете себе представить? Ремонт! - воскликнула Мария Петровна и уставилась на маму. Она чуть не плакала. Мама смотрела на Марию Петровну, Мария Петровна на маму, я смотрел на них обеих. Наконец мама осторожно спросила: - Где... ремонт? - У нас! - сказала Мария Петровна. ~ Весь дом ремонтируют! Крыши, видите ли, у них протекают, вот они их и ремонтируют. - Ну и прекрасно, - сказала мама, - очень даже хорошо! - Весь дом в лесах, - с отчаянием сказала Мария Петровна, - весь дом в лесах, и мой балкон тоже в лесах. Его забили! Дверь заколотили! Это ведь не на день, не на два, это не меньше чем на месяца на три! Обалдели совсем! Ужас! - А почему же ужас? - сказала мама. - Видно, так нужно! - Да? - снова крикнула Мария Петровна. - По-вашему, так нужно? А куда же, с позволения сказать, мой Мопся будет ходить гулять? А? Мой Мопся уже пять лет ходит гулять на балкон! Он уже привык гулять на балконе! - Переживет ваш Мопся, - весело сказала мама, - тут людям ремонт делают, у них будут сухие потолки, что же, из-за вашей собаки им весь век промокать? - Не мое дело! - огрызнулась Мария Петровна. - И пусть промокают, если у нас такое домоуправление... Она никак не могла успокоиться и кипела еще больше, было похоже, что она прямо перекипает, и с нее вот-вот соскочит крышка, и суп польется через край. - Из-за собаки! - повторяла она. - Да мой Мопся умнее и благороднее всякого человека! Он умеет служить на задних лапках, он танцует краковяк, я его из тарелки кормлю. Вы понимаете, что это значит? - Интересы людей выше всего на свете! - сказала мама тихо. Но Мария Петровна не обратила на маму никакого внимания. - Я на них найду управу, - пригрозила она, - я буду жаловаться в Моссовет! Мама промолчала. Она, наверно, не хотела ссориться с Марией Петровной, ей трудно было слушать, как та вопит визгливым голосом. Мария Петровна, не дождавшись маминого ответа, успокоилась немного и стала рыться в своей громадной сумке. - Вы крупу "Артек" уже брали? - спросила она деловито. - Нет, - сказала мама. - Напрасно, - упрекнула ее Мария Петровна. - Из крупы "Артек" варят очень полезную кашу. Вот Дениске, например, не мешало бы поправиться. Я три пачки взяла! - А зачем вам столько, - спросила мама, - ведь у вас нет детей? Мария Петровна от изумления выпучила глаза. Она смотрела на маму так, словно мама сказала неслыханную глупость, потому что она уже ничего не может сообразить, даже самой простой вещи. - А Мопся? - выкрикнула Мария Петровна с раздражением. - А мой Мопся? Ему очень полезен "Артек", особенно при его лишаях. Он каждый день за обедом съедает две тарелки и просит добавки! - Он потому и запаршивел у вас, - сказал я, - что он у вас пережирает. - Не смей вмешиваться в разговор старших, - со злостью сказала Мария Петровна. - Еще чего не хватало! Ступай спать! - Нет уж, - сказал я, - ни о каком "спать" не может быть и речи. Еще рано! - Вот, - сказала Мария Петровна и обернулась всем телом к маме, - вот! Полюбуйтесь-ка, что значит дети! Он еще спорит! А должен беспрекословно подчиняться! Сказано "спать" - значит "спать". Я как только скажу моему Мопсе: "Спать!" - он сейчас же лезет под стул и через секунду хррр... хррр... готово! А ребенок! Он, видите ли, смеет еще спорить! Мама вдруг стала вся ярко-красная: она, видно, очень рассердилась на Марию Петровну, но не хотела ссориться с гостьей. Мама из вежливости может разную чепуху слушать, а я не могу. Я страшно разозлился на Марию Петровну, что она меня все со своим Мопсей равняет. Я хотел ей сказать, что она глупая женщина, но я сдержался, чтоб потом не влетело. Я схватил в охапку пальто и кепку и побежал во двор. Там никого не было. Только дул ветер. Тогда я побежал в котельную. У нас там живет и работает дядя Павел, он веселый у него зубы белые и кудри. Я его люблю. Я люблю как он наклоняется ко мне, к самому лицу и берет мою руку в свою, большую и теплую, и улыбается, и хрипло и ласково говорит: - Здравствуй, Человек! ФАНТОМАС Вот это картина так картина! Это да! От этой картины можно совсем с ума сойти, точно вам говорю. Ведь если простую картину смотришь, так никакого впечатления. А "Фантомас" - другое дело! Во-первых, тайна! Во-вторых, маска! В-третьих, приключения и драки! И в четвертых, просто интересно, и все! И конечно, все мальчишки, как эту картину посмотрели, все стали играть в Фантомасов. Тут главное - остроумные записки писать и подсовывать в самые неожиданные места. Получается очень здорово. Все, кто такую фантомасовскую записку получает, сразу начинают бояться и дрожать. И даже старухи, которые раньше у подъезда просиживали всю свою сознательную жизнь, сидят все больше дома. Спать ложатся просто с курами. Да оно и понятно. Сами подумайте: разве у такой старушки будет хорошее настроение, если она утром прочла у своего почтового ящика такую веселую записочку: Бириги сваю плету! Она ща как подзарвется! Тут уж у самой храброй старушки всякое настроение пропадет, и она сидит целый день на кухне, стережет свою плиту и пять раз в день Мосгаз по телефону вызывает. Это очень смешно. Тут прямо животики надорвешь, когда девчонка из Мосгаза целый день туда-сюда по двору шныряет и все кричит: - Опять Фантомас разбушевался! У, чтоб вам пропасть!.. И тут все ребята пересмеиваются и подмигивают Друг другу, и неизвестно откуда с молниеносной быстротой появляются новые фантомасочные записочки, у каждого жильца своя. Например: Ни выходи ночю на двор. Убю! Или: Все про тебя знаим. Боись сваей жены! А то просто так: Закажи свой партрет! В белых тапочках. И хотя это все часто было не смешно и даже просто глупо, все равно у нас во дворе стало как-то потише. Все стали пораньше ложиться спать, а участковый милиционер товарищ Пархомов стал почаще показываться у нас. Он объяснял нам, что наша игра - это игра без всякой цели, без смысла, просто чепуха какая-то, что, наоборот, та игра хороша, где есть людям польза - например, волейбол или городки, потому что "они развивают глазомер и силу удара", а наши записки ничего не развивают, и никому не нужны, и показывают нашу непроходимую дурость. - Лучше бы за одеждой своей последили, - говорил товарищ Пархомов. - Вот. Ботинки! - И он показал на Мишкины пыльные ботинки. - Школьник с вечера должен хорошо вычистить их! И так продолжалось очень долго, и мы стали понемногу отдыхать от своего Фантомаса и подумали, что теперь уже все. Наигрались! Но не тут-то было! Вдруг у нас разбушевался еще один Фантомас, да как! Просто ужас! А дело в том, что у нас в подъезде живет один старый учитель, он давно на пенсии, он длинный и худущий, все равно как кол из школьного журнала, и палку носит такую же - видно, себе под рост подобрал, к лицу. И мы, конечно, сейчас же его прозвали Кол Единицыч, но потом для скорости стали величать просто Колом. И вот однажды спускаюсь я с лестницы и вижу на его почтовом ящике рваненькую, кривую записку. Читаю: Кол, а Кол! фкалю ф тибя укол! В этом листке были красным карандашом исправлены все ошибки, и в конце стиха стояла большая красная единица. И аккуратная, четкая приписка: Кому бы ты ни писал, нельзя писать на таком грязном, облезлом обрывке бумаги. И еще: советую повнимательней заняться грамматикой. Через два дня на двери нашего Кола висел чистый тетрадный листок. На листе коротко и энергично было написано: Плевал я на громатику! Ну, Фантомас проклятый, вот это разбушевался! Хоть еще одну серию начинай снимать. Просто стыд. Одно было приятно: Фантомасова записка была сплошь исчеркана красным карандашом и внизу стояла двойка. Тем же, что и в первый раз, ясным почерком было приписано: Бумага значительно чище. Хвалю. Совет: кроме заучивания грамматических правил, развивай в себе еще и зрительную память, память глаза, тогда не будешь писать "громатика". Ведь в прошлом письме я уже употребил это слово. "Грам-мати-ка", Надо запомнить. И так началась у них длинная переписка. Долгое время Фантомас писал нашему Колу чуть не каждый день, но Кол был к нему беспощаден. Кол ставил Фантомасу за самые пустяковые ошибочки свою вечную железную двойку, и конца этому не предвиделось. Но однажды в классе Раиса Ивановна задала нам проверочный диктант. Трудная была штука. Мы все кряхтели и пыхтели, когда писали диктант. Там были подобраны самые трудные слова со всего света. Например, там под конец было такое выраженьице: "Мы добрались до счастливого конца". Этим выражением все ребята были совсем ошарашены. Я написал: "Мы добрались до щасливого конца", а Петька Горбушкин написал "до щесливого конца", а Соколова Нюра исхитрилась и выдала в свет свежее написание. Она написала: "Мы добрались до щисливыва конца". И Раиса Ивановна сказала: - Эх вы, горе-писаки, один Миша Слонов написал что-то приличное, а вас всех и видеть не хочу! Идите! Гуляйте! А завтра начнем все сначала. И мы разошлись по домам. И я чуть не треснул от зависти, когда на следующий день увидел на дверях Кола большой белоснежный лист бумаги и на нем красивую надпись: Спасибо тебе, Кол! У меня по русскому тройка! Первый раз в жизни. Ура! Уважающий тебя Фантомас! ПРИКЛЮЧЕНИЕ Прошлую субботу и воскресенье я был в гостях у Димки. Это такой симпатяга, сын моего дяди Миши и тети Гали. Они живут в Ленинграде. Если у меня будет время, я еще расскажу, как мы с Димкой гуляли и что видели в этом прекрасном городе. Это очень интересная и веселая история. А сейчас будет простая история, как я должен был прилететь к маме в Москву. Это тоже занятно, потому что было приключение. В общем-то, я на самолете летал, а один, самостоятельно, ни разу! Меня должен был посадить на самолет дядя Миша. Я благополучно прилечу, а в Москве, в аэропорту, меня должны будут встречать папа и мама. Вот как интересно и просто у нас все было задумано. А к вечеру, когда мы с дядей Мишей приехали в ленинградский аэропорт, оказалось, что где-то произошла какая-то задержка с транспортом, и из-за этого много людей, не попавших на московские рейсы, скопились в аэропорту, и высокий, складный дядька толково разъяснил нам всем, что дело обстоит так: нас много, а самолет один, и поэтому тот, кто сумеет попасть в этот самолет, тот и полетит в Москву. И я дал клятву попасть именно в этот самолет: ведь меня папа будет обязательно встречать в Москве. И дядя Миша, услышав эти "приятные" новости, сказал мне: - Как только сядешь в самолет, помаши мне рукой, тогда я тотчас побегу к телефону, позвоню твоему папе, что ты, мол, вылетел, он проснется, оденется и поедет в аэропорт тебя встречать. Понял? Я сказал: - Все понял! А сам подумал про дядю Мишу: "Вот какой добрый и вежливый. Другой бы довез и все, а этот еще и позвонит моим родным. И вот я буду как эстафета. Он позвонит, а папа приедет встречать, и я без них один только часок в самолете посижу, да и там, в самолете, тоже все свои. Ничего, не страшно!" Я опять сказал вслух: - Вы не сердитесь, что со мной одни беспокойства, я скоро научусь один летать, самостоятельно, и не буду вас столько утруждать... Дядя Миша сказал: - Что вы, милостивый государь! Я очень рад! А Димка как рад был тебя повидать! А тетя Галя! Ну, держи! - Он протянул мне билет и замолчал. И я тоже замолчал. И тут неожиданно началась посадка на самолет. Это было столпотворение. Все кинулись к самолету, а впереди всех бежал я, за мной все остальные. Я добежал до лестнички, там наверху стояли две девушки. Просто красавицы. Я бегом взбежал к ним и протянул билет. Они меня спросили: - Ты один? Я им все рассказал и прошел в самолет. Я уселся у окна и стал глядеть на толпу провожающих. Дядя Миша был неподалеку, тут я стал ему махать и улыбаться. Он эту улыбку поймал, сделал мне под козырек и тотчас повернулся и зашагал к телефону, чтобы позвонить моему папе. Я перевел дух и стал оглядываться. Народу было много, и все торопились скорее сесть и улететь. Время было уже позднее. Наконец все устроились, разложили свои вещи, и я услышал, что запустили мотор. Он долго гудел и рычал. Мне даже надоело. Я откинулся на сиденье и тихонько закрыл глаза, чтобы подремать. Потом я услышал, как самолет двинулся, и я широко открыл рот, чтобы уши не болели. Потом ко мне подошла стюардесса, я открыл глаза - у нее на подносе было сто или тыс