яча маленьких кисловатых, да и мятных тоже, конфет. Моя соседка взяла одну, потом вторую, а я взял сразу пяток и еще штучки три-четыре или пять. Все-таки конфеты вкусные, угощу ребят из класса. Они возьмут с охотой, потому что эти конфеты воздушные, из самолета. Тут уж не захочешь, а возьмешь. Стюардесса стояла и улыбалась: мол, берите сколько вашей душе угодно, нам не жалко! Я стал сосать конфету и вдруг почувствовал, что самолет пошел на снижение. Я припал к окну. Моя соседка сказала: - Смотри, как быстро прилетели! Но тут я заметил, что впереди под нами появилось множество огней. Я сказал соседке: - Вот поглядите - Москва! Она стала смотреть и вдруг запела басом: - "Москва моя, красавица..." Но тут из-за занавески вышла стюардесса, та самая, которая разносила конфеты. Я обрадовался, что сейчас она будет раздавать еще. Но она сказала: - Товарищи пассажиры, ввиду плохой погоды московский аэропорт закрыт. Мы прилетели обратно в Ленинград. Следующий рейс будет в семь часов утра. На ночь устраивайтесь по мере возможности. Тут моя соседка перестала петь. Все вокруг сердито зашумели. Люди сходили с лестницы и шли себе спокойненько домой, чтобы утром прийти обратно. Я не мог идти спокойненько домой. Я не помнил, где живет дядя Миша. Я не знал, как к нему проехать. Пришлось мне придерживаться компании тех, кому негде ночевать. Их тоже было много, и они все пошли в ресторан ужинать. И я пошел за ними. Все сели за столики. Я тоже сел. Занял место. Тут недалеко стоял телефон-автомат, междугородный. Я позвонил в Москву. Кто бы, вы думали, снял трубку? Моя собственная мама. Она сказала: - Алло! Я сказал: - Алло! Она сказала: - Плохо слышно. Кого вам нужно? Я сказал: - Анастасию Васильевну. Она сказала: - Плохо слышно! Марию Петровну? Я сказал: - Тебя! Тебя! Тебя! Мама, это ты? Она сказала: - Плохо слышно. Говорите раздельно, по буквам. Я сказал: - Эм-а, эм-а. Мама, это я. Она сказала: - Дениска, это ты? Я сказал: - Я вылечу завтра в семь часов утра. Наш московский аэродром закрыт, так что все благополучно. Пусть пэ-а-пэ-а вэ-эс-тре-тит эм-е-ня-меня! Она сказала: - Хэ-а-рэ-а-шэ-о! Я сказал: - Ну, будь зэ-дэ-о-ро-вэ-а! Она сказала: - Жэ-дэ-у! Папа выйдет встречать ровно в семь! Я положил трубку, и у меня сразу стало легко на сердце. И я пошел ужинать. Я попросил принести себе котлеты с макаронами и стакан чая. Пока я ел котлеты, я подумал, увидев, какие здесь широкие, удобные стулья: "Э-э, да здесь прекрасно можно будет поспать на этих стульях". Но покуда я ел, случилось чудо: ровно через полминуты я увидел, что все стулья, совершенно все, заняты. И подумал: "Ничего, не фон-барон, высплюсь и на полу! Вон сколько места!" Просто чудеса в решете! Через полсекунды смотрю - весь пол занят: пассажиры, авоськи, чемоданы, мешки, даже дети, просто ступить некуда. Вот тут я даже обозлился! Потом я пошел, осторожно ступая меж сидящих, лежащих и полулежащих людей. Просто пошел погулять по аэровокзалу. Гулять среди спящего царства было неловко. Я посмотрел на часы. Уже половина двенадцатого. И вдруг я дошел еще до одной двери, на которой было написано: "Междугородный телефон". И меня сразу осенило! Вот где можно прекрасно поспать. Я тихонько открыл обитую войлоком дверь. Стоп! Пришлось сразу отпрыгнуть: там уже устроились двое. Дядек. Офицеров. Они смотрели на меня, а я на них. Потом я сказал: - Вы кто такие? Тогда один из них, усатый, сказал: - Мы подкидыши! Мне стало их жалко, и я спросил по глупости: - А где же ваши родители? Усатый скорчил жалобную рожу и как будто заплакал: - Пожалуйста, прошу вас, найдите мне мою папу! А второй, который был помоложе, захохотал, как тигр. И тогда я понял, что этот усатый шутит, потому что он тоже засмеялся, а за ним засмеялся уже и я. И мы хохотали теперь уже втроем. И они поманили меня к себе и потеснились. Мне было тепло, но тесно и неудобно, потому что все время звонил телефон и ярко горела лампочка. Тогда мы написали на газете крупными буквами: "Автомат не работает", и молодой вывернул лампочку. Звонки затихли, света нет. Через минуту мои взрослые друзья задали такого храпака, что просто чудо. Похоже было, будто они пилят огромные бревна огромными пилами. Спать было невозможно. А я лежал и все время думал о своем приключении. Получалось очень смешно, и я все время улыбался в темноте. Вдруг раздался громкий, совершенно незаспанный голос: - Вниманию пассажиров, летящих рейсом Ленинград - Москва! Самолет "Ту-104" номер 52-48, летящий вне расписания, вылетает через пятнадцать минут, в четыре часа пятьдесят пять минут. Посадка пассажиров по предъявлению билетов с выхода номер два! Я мгновенно вскочил, как встрепанный, и принялся будить моих соседей. Я говорил им тихо, но отчетливо: - Тревога! Тревога! Подъем, вам говорят! Они сейчас же вскочили, и усатый нащупал и ввернул лампочку. Я объяснил им, в чем дело. Усатый военный тут же сказал: - Молодцом, парень! Я с тобой теперь в любую разведку пойду. - Не бросил, значит, своих подкидышей? Я сказал: - Что вы, как можно! Мы побежали к выходу номер два и погрузились в самолет. Красивых девушек-стюардесс уже не было, но нам было все равно. И когда мы поднялись в воздух, военный, который был помоложе, вдруг расхохотался. - Ты что? - спросил его усатый. - "Автомат не работает", - ответил тот. - Ха-ха-ха! "Автомат не работает"!.. - Надпись забыли снять, - ответил усатый. Минут через сорок примерно мы благополучно сели в Москве, и когда вышли, то оказалось, нас совершенно никто не встречает. Я поискал своего папу. Его не было... Не было нигде. Я не знал, как мне добраться до дому. Мне было просто тоскливо. Хоть плачь. И я, наверное, поплакал бы, но ко мне вдруг подошли мои ночные друзья, усатый и который помоложе. Усатый сказал: - Что, не встретил папа? Я сказал: - Не встретил. Молодой спросил: - А ты на когда с ним договорился? Я сказал: - Я велел ему приехать к самолету, который вылетает в семь утра. Молодой сказал: - Все ясно! Тут недоразумение. Ведь вылетели-то мы в пять! Усатый вмешался в нашу беседу: - Встретятся, никуда не денутся! А ты на "козлике" ездил когда-нибудь? Я сказал: - Первый раз слышу! Что это еще за "козлик"? Он ответил: - Сейчас увидишь. И они с молодым замахали руками. К подъезду аэропорта подъехал маленький кургузый автомобиль, заляпанный и грязный. У солдата-шофера было веселое лицо. Мои знакомые военные сели в машину. Когда они там уселись, у меня началась тоска. Я стоял и не знал, что делать. Была тоска. Я стоял, и все. Усатый высунулся в окошко и сказал: - А где ты живешь? Я ответил. Он сказал: - Алиев! Долг платежом красен? Тот откликнулся из машины: - Точно! Усатый улыбнулся мне: - Садись, Дениска, рядом с шофером. Будешь знать, что такое солдатская выручка. Шофер дружелюбно улыбался. По-моему, он был похож на дядю Мишу. - Садись, садись. Прокачу с ветерком! - сказал он с хрипотцой. Я сейчас же уселся с ним рядом. Весело было у меня на душе. Вот что значит военные! С ними не пропадешь. Я громко сказал: - Каретный ряд! Шофер включил газ. Мы понеслись. Я крикнул: - Ура! "ТИХА УКРАИНСКАЯ НОЧЬ..." Наша преподавательница литературы Раиса Ивановна заболела. И вместо нее к нам пришла Елизавета Николаевна. Вообще-то Елизавета Николаевна занимается с нами географией и естествознанием, но сегодня был исключительный случай, и наш директор упросил ее заменить захворавшую Раису Ивановну. Вот Елизавета Николаевна пришла. Мы поздоровались с нею, и она уселась за учительский столик. Она, значит, уселась, а мы с Мишкой стали продолжать наше сражение - у нас теперь в моде военно-морская игра. К самому приходу Елизаветы Николаевны перевес в этом матче определился в мою пользу: я уже протаранил Мишкиного эсминца и вывел из строя три его подводные лодки. Теперь мне осталось только разведать, куда задевался его линкор. Я пошевелил мозгами и уже открыл было рот, чтобы сообщить Мишке свой ход, но Елизавета Николаевна в это время заглянула в журнал и произнесла: - Кораблев! Мишка тотчас прошептал: - Прямое попадание! Я встал. Елизавета Николаевна сказала: - Иди к доске! Мишка снова прошептал: - Прощай, дорогой товарищ! И сделал "надгробное" лицо. А я пошел к доске. Елизавета Николаевна сказала: - Дениска, стой ровнее! И расскажи-ка мне, что вы сейчас проходите по литературе. - Мы "Полтаву" проходим, Елизавета Николаевна, - сказал я. - Назови автора, - сказала она; видно было, что она тревожится, знаю ли я. - Пушкин, Пушкин, - сказал я успокоительно. - Так, - сказала она, - великий Пушкин, Александр Сергеевич, автор замечательной поэмы "Полтава". Верно. Ну, скажи-ка, а ты какой-нибудь отрывок из этой поэмы выучил? - Конечно, - сказал я, - Какой же ты выучил? - спросила Елизавета Николаевна. - "Тиха украинская ночь..." - Прекрасно, - сказала Елизавета Николаевна и прямо расцвела от удовольствия. - "Тиха украинская ночь..." - это как раз одно из моих любимых мест! Читай, Кораблев. Одно из ее любимых мест! Вот это здорово! Да ведь это и мое любимое место! Я его, еще когда маленький был, выучил. И с тех пор, когда я читаю эти стихи, все равно вслух или про себя, мне всякий раз почему-то кажется, что хотя я сейчас и читаю их, но это кто-то другой читает, не я, а настоящий-то я стою на теплом, нагретом за день деревянном крылечке, в одной рубашке и босиком, и почти сплю, и клюю носом, и шатаюсь, но все-таки вижу всю эту удивительную красоту: и спящий маленький городок с его серебряными тополями; и вижу белую церковку, как она тоже спит и плывет на кудрявом облачке передо мною, а наверху звезды, они стрекочут и насвистывают, как кузнечики; а где-то у моих ног спит и перебирает лапками во сне толстый, налитой молоком щенок, которого нет в этих стихах. Но я хочу, чтобы он был, а рядом на крылечке сидит и вздыхает мой дедушка с легкими волосами, его тоже нет в этих стихах, я его никогда не видел, он погиб на войне, его нет на свете, но я его так люблю, что у меня теснит сердце... - Читай, Денис, что же ты! - повысила голос Елизавета Николаевна. И я встал поудобней и начал читать. И опять сквозь меня прошли эти странные чувства. Я старался только, чтобы голос у меня не дрожал. ...Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь Не хочет воздух. Чуть трепещут Сребристых тополей листы. Луна спокойно с высоты Над Белой церковью сияет... - Стоп, стоп, довольно! - перебила меня Елизавета Николаевна. - Да, велик Пушкин, огромен! Ну-ка, Кораблев, теперь скажи-ка мне, что ты понял из этих стихов? Эх, зачем она меня перебила! Ведь стихи были еще здесь, во мне, а она остановила меня на полном ходу. Я еще не опомнился! Поэтому я притворился, что не понял вопроса, и сказал: - Что? Кто? Я? - Да, ты. Ну-ка, что ты понял? - Все, - сказал я. - Я понял все. Луна. Церковь. Тополя. Все спят. - Ну... - недовольно протянула Елизавета Николаевна, - это ты немножко поверхностно понял... Надо глубже понимать. Не маленький. Ведь это Пушкин... - А как, - спросил я, - как надо Пушкина понимать? - И я сделал недотепанное лицо. - Ну давай по фразам, - с досадой сказала она. - Раз уж ты такой. "Тиха украинская ночь..." Как ты это понял? - Я понял, что тихая ночь. - Нет, - сказала Елизавета Николаевна. - Пойми же ты, что в словах "Тиха украинская ночь" удивительно тонко подмечено, что Украина находится в стороне от центра перемещения континентальных масс воздуха. Вот что тебе нужно понимать и знать, Кораблев! Договорились? Читай дальше! - "Прозрачно небо", - сказал я, - небо, значит, прозрачное. Ясное. Прозрачное небо. Так и написано: "Небо прозрачно". - Эх, Кораблев, Кораблев, - грустно и как-то безнадежно сказала Елизавета Николаевна. - Ну что ты, как попка, затвердил: "Прозрачно небо, прозрачно небо". Заладил. А ведь в этих двух словах скрыто огромное содержание. В этих двух, как бы ничего не значащих словах Пушкин рассказал нам, что количество выпадающих осадков в этом районе весьма незначительно, благодаря чему мы и можем наблюдать безоблачное небо. Теперь ты понимаешь, какова сила пушкинского таланта? Давай дальше. Но мне уже почему-то не хотелось читать. Как-то все сразу надоело. И поэтому я наскоро пробормотал: ...Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь Не хочет воздух... - А почему? - оживилась Елизавета Николаевна. - Что почему? - сказал я. - Почему он не хочет? - повторила она. - Что не хочет? - Дремоты превозмочь. - Кто? - Воздух. - Какой? - Как какой - украинский! Ты ведь сам только сейчас говорил: "Своей дремоты превозмочь не хочет воздух..." Так почему же он не хочет? - Не хочет, и все, - сказал я с сердцем. - Просыпаться не хочет! Хочет дремать, и все дела! - Ну нет, - рассердилась Елизавета Николаевна и поводила перед моим носом указательным пальцем из стороны в сторону. Получалось, как будто она хочет сказать: "Эти номера у вашего воздуха не пройдут". - Ну нет, - повторила она. - Здесь дело в том, что Пушкин намекает на тот факт, что на Украине находится небольшой циклонический центр с давлением около семисот сорока миллиметров. А как известно, воздух в циклоне движется от краев к середине. И именно это явление и вдохновило поэта на бессмертные строки: "Чуть трепещут, м-м-м... м-м-м, каких-то тополей листы!" Понял, Кораблев? Усвоил! Садись! И я сел. А после урока Мишка вдруг отвернулся от меня, покраснел и сказал: - А мое любимое - про сосну: "На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна..." Знаешь? - Знаю, конечно, - сказал я. - Как не знать? Я выдал ему "научное" лицо. - "На севере диком" - этими словами Лермонтов сообщил нам, что сосна, как ни крути, а все-таки довольно морозоустойчивое растение. А фраза "стоит на голой вершине" дополняет, что сосна к тому же обладает сверхмощным стержневым корном... Мишка с испугом глянул на меня. А я на него. А потом мы расхохотались. И хохотали долго, как безумные. Всю перемену. СЕСТРА МОЯ КСЕНИЯ Один раз был обыкновенный день. Я пришел из школы, поел и влез на подоконник. Мне давно уже хотелось посидеть у окна, поглядеть на прохожих и самому ничего не делать. А сейчас для этого был подходящий момент. И я сел на подоконник и принялся ничего не делать. В эту же минуту в комнату влетел папа. Он сказал: - Скучаешь? Я ответил: - Да нет... Так... А когда же наконец мама приедет? Нету уже целых десять дней! Папа сказал: - Держись за окно! Покрепче держись, а то сейчас полетишь вверх тормашками. Я на всякий случай уцепился за оконную ручку и сказал: - А в чем дело? Он отступил на шаг, вынул из кармана какую-то бумажку, помахал ею издалека и объявил: - Через час мама приезжает! Вот телеграмма! Я прямо с работы прибежал, чтобы тебе сказать! Обедать не будем, пообедаем все вместе, я побегу ее встречать, а ты прибери комнату и дожидайся нас! Договорились? Я мигом соскочил с окна: - Конечно, договорились! Урра! Беги, папа, пулей, а я приберусь! Минута - и готово! Наведу шик и блеск! Беги, не теряй времени, вези поскорее маму! Папа метнулся к дверям. А я стал работать. У меня начался аврал, как на океанском корабле. Аврал - это большая приборка, а тут как раз стихия улеглась, на волнах тишина, - называется штиль, а мы, матросы, делаем свое дело. - Раз, два! Ширк-шарк! Стулья по местам! Смирно стоять! Веник-совок! Подметать - живо! Товарищ пол, что это за вид? Блестеть! Сейчас же! Так! Обед! Слушай мою команду! На плиту, справа по одному "повзводно", кастрюля за сковородкой - становись! Раз-два! Запевай: Папа только спичкой чирк! И огонь сейчас же фырк! Продолжайте разогреваться! Вот. Вот какой я молодец! Помощник! Гордиться нужно таким ребенком! Я когда вырасту, знаете кем буду? Я буду - ого! Я буду даже ого-го! Огогугаго! Вот кем я буду! И я так долго играл и выхвалялся напропалую, чтобы не скучно было ждать маму с папой. И в конце концов дверь распахнулась, и в нее снова влетел папа! Он уже вернулся и был весь взбудораженный, шляпа на затылке! И он один изображал целый духовой оркестр, и дирижера этого оркестра заодно. Папа размахивал руками. - Дзум-дзум! - выкрикивал папа, и я понял, что это бьют огромные турецкие барабаны в честь маминого приезда. - Пыйхь-пыйхь! - поддавали жару медные тарелки. Дальше началась уже какая-то кошачья музыка. Закричал сводный хор в составе ста человек. Папа пел за всю эту сотню, но так как дверь за папой была открыта, я выбежал в коридор, чтобы встретить маму. Она стояла возле вешалки с каким-то свертком на руках. Когда она меня увидела, она мне ласково улыбнулась и тихо сказала: - Здравствуй, мой мальчик! Как ты тут поживал без меня? Я сказал: - Я скучал без тебя. Мама сказала: - А я тебе сюрприз привезла! Я сказал: - Самолет? Мама сказала: - Посмотри-ка! Мы говорили с ней очень тихо. Мама протянула мне сверток. Я взял его. - Что это, мама? - спросил я. - Это твоя сестренка Ксения, - все так же тихо сказала мама. Я молчал. Тогда мама отвернула кружевную простынку, и я увидел лицо моей сестры. Оно было маленькое, и на нем ничего не было видно. Я держал ее на руках изо всех сил. - Дзум-бум-трум, - неожиданно появился из комнаты папа рядом со мной. Его оркестр все еще гремел. - Внимание, - сказал папа дикторским голосом, - мальчику Дениске вручается сестренка Ксения. Длина от пяток до головы пятьдесят сантиметров, от головы до пяток - пятьдесят пять! Чистый вес три кило двести пятьдесят граммов, не считая тары. Он сел передо мной на корточки и подставил руки под мои, наверно, боялся, что я уроню Ксению. Он спросил у мамы своим нормальным голосом: - А на кого она похожа? - На тебя, - сказала мама. - А вот и нет! - воскликнул папа. - Она в своей косыночке очень смахивает на симпатичную народную артистку республики Корчагину-Александровскую, которую я очень любил в молодости. Вообще я заметил, что маленькие детки в первые дни своей жизни все бывают очень похожи на прославленную Корчагину-Александровскую. Особенно похож носик. Носик прямо бросается в глаза. Я все стоял со своей сестрою Ксенией на руках, как дурень с писаной торбой, и улыбался. Мама сказала с тревогой: - Осторожно, умоляю, Денис, не урони. Я сказал: - Ты что, мама? Не беспокойся! Я целый детский велосипед выжимаю одной левой, неужели же я уроню такую чепуху? А папа сказал: - Вечером купать будем! Готовься! Он взял у меня сверток, в котором была Ксенька, и пошел. Я пошел за ним, а за мной мама. Мы положили Ксеньку в выдвинутый ящик от комода, и она там лежала спокойно. Папа сказал: - Это пока, на одну ночь. А завтра я куплю ей кроватку, и она будет спать в кроватке. А ты, Денис, следи за ключами, как бы кто не запер твою сестренку в комоде. Будем потом искать, куда подевалась... И мы сели обедать. Я каждую минуту вскакивал и смотрел на Ксеньку. Она все время спала. Я удивлялся и трогал пальцем ее щеку. Щека была мягкая, как сметана. Теперь, когда я рассмотрел ее внимательно, я увидел, что у нее длинные темные ресницы... И вечером мы стали ее купать. Мы поставили на папин стол ванночку с пробкой и наносили целую толпу кастрюлек, наполненных холодной и горячей водой, а Ксения лежала в своем комоде и ожидала купания. Она, видно, волновалась, потому что она скрипела, как дверь, а папа, наоборот, все 'время поддерживал ее настроение, чтобы она не очень боялась. Папа ходил туда-сюда с водой и простынками, он снял с себя пиджак, засучил рукава и льстиво покрикивал на всю квартиру: - А кто у нас лучше всех плавает? Кто лучше всех окунается и ныряет? Кто лучше всех пузыри пускает? А у Ксеньки такое было лицо, что это она лучше всех окунается и ныряет, - действовала папина лесть. Но когда стали купать, у нее такой сделался испуганный вид, что вот, люди добрые, смотрите: родные отец и мать сейчас утопят дочку, и она пяткой поискала и нашла дно, оперлась и только тогда немного успокоилась, лицо стало чуть поровней, не такое несчастное, и она позволила себя поливать, но все-таки еще сомневалась, вдруг папа даст ей захлебнуться... И я тут вовремя подсунулся под мамин локоть и дал Ксеньке свой палец и, видно, угадал, сделал, что надо было, она за мой палец схватилась и совсем успокоилась. Так крепко и отчаянно ухватилась девчонка за мой палец, просто как утопающий за соломинку. И мне стало ее жалко от этого, что она именно за меня держится, держится изо всех сил своими воробьиными пальчиками, и по этим пальцам чувствуется ясно, что это она мне одному доверяет свою драгоценную жизнь и что, честно говоря, все это купание для нее мука, и ужас, и риск, и угроза, и надо спасаться: держаться за палец старшего, сильного и смелого брата. И когда я обо всем этом догадался, когда я понял наконец, как ей трудно, бедняге, и страшно, я сразу стал ее любить. ПОЮТ КОЛЕСА - ТРА-ТА-ТА Этим летом папе нужно было съездить по делу в город Ясногорск, и в день отъезда он сказал: - Возьму-ка я Дениску с собой! Я сразу посмотрел на маму. Но мама молчала. Тогда папа сказал: - Ну что ж, пристегни его к своей юбке. Пусть он ходит за тобой пристегнутый. Тут у мамы глаза сразу стали зеленые, как крыжовник. Она сказала: - Делайте что хотите! Хоть в Антарктиду! И в этот же вечер мы с папой сели в поезд и поехали. В нашем вагоне было много разного народу: старушки и солдаты, и просто молодые парни, и проводники, и маленькая девчонка. И было очень весело и шумно, и мы открыли консервы, и пили чай из стаканов в подстаканниках, и ели колбасу большущими кусками. А потом один парень снял пиджак и остался в майке; у него были белые руки и круглые мускулы, прямо как шары. Он достал с третьей полки гармошку, и заиграл, и спел грустную песню про комсомольца, как он упал на траву, возле своего коня, у его ног, и закрыл свои карие очи, и красная кровь стекала на зеленую траву. Я подошел к окошку, и стоял, и смотрел, как мелькают в темноте огоньки, и все думал про этого комсомольца, что я бы тоже вместе с ним поскакал в разведку и его, может быть, тогда не убили бы. А потом папа подошел ко мне, и мы с ним вдвоем помолчали, и папа сказал: - Не скучай. Мы послезавтра вернемся, и ты расскажешь маме, как было интересно. Он отошел и стал стелить постель, а потом подозвал меня и спросил: - Ты где ляжешь? К стенке? Но я сказал: - Лучше ты ложись к стенке. А я с краю. Папа лег к стенке, на бок, а я лег с краю, тоже на бок, и колеса застучали: трата-та-трата-та... И вдруг я проснулся оттого, что я наполовину висел в воздухе и одной рукой держался за столик, чтоб не упасть. Видно, папа во сне очень разметался и совсем меня вытеснил с полки. Я хотел устроиться поудобней, но в это время сон с меня соскочил, и я присел на краешек постели и стал разглядывать все вокруг себя. В вагоне уже было светло, и отовсюду свисали разные ноги и руки. Ноги были в разноцветных носках или просто босиком, и была одна маленькая девчонская нога, похожая на коричневую чурочку. Наш поезд ехал очень медленно. Колеса тарахтели. Я увидел, что зеленые ветки почти касаются наших окон, и получилось, что мы едем, как по лесному коридору, и мне захотелось посмотреть, как оно так выходит, и я побежал босиком в тамбур. Там дверь была открыта настежь, и я ухватился за перильца и осторожно свесил ноги. Сидеть было холодно, потому что я был в одних трусиках, и железный пол меня прямо захолодил, но по том он согрелся, и я сидел, подсунув руки под мышки. Ветер был слабый, еле-еле дул, а поезд шел медленно медленно, он поднимался в гору, колеса тарахтели, и я потихоньку к ним подладился и сочинил песню: Вот мчится поезд - красота! Стучат колеса - тра-та-та! И случайно я посмотрел направо и увидел конец нашего поезда: он был полукруглый, как хвост. Я тогда посмотрел налево и увидел наш паровоз: он вовсю карабкался вверх, как какой-нибудь жук. И я догадался, что здесь поворот. А рядом с поездом была тропочка, совсем узкая, и я увидел, что впереди по этой тропочке идет человек. Издалека мне показалось, что он совсем маленький, но поезд все-таки шел побыстрее его, и я постепенно увидел, что он большой, и на нем голубая рубашка, и что он в тяжелых сапогах. По этим сапогам было видно, что он уже устал идти. Он держал что-то в руках. Когда поезд его догнал, этот дядька вдруг спустился со своей тропочки и побежал рядом с поездом, сапоги его хрупали по камешкам, и камешки разлетались из-под тяжелых сапог в разные стороны. И тут я поравнялся с ним, и он протянул мне решето, затянутое полотенцем, и все бежал рядом со мной, и лицо у него было красное и мокрое. Он крикнул: - Держи решето, малый! - и ловко сунул мне его на колени. Я вцепился в это решето, а дяденька ухватился за перильца, подтянулся, вскочил на подножку и сел рядом со мной. Он вытер лицо рубашкой и сказал: - Еле влез... Я сказал: - Нате ваше решето. Но он не взял. Он сказал: - Тебя как звать? Я ответил: - Денис. Он кивнул головой и сказал: - А моего - Сережка. Я спросил: - Он в каком классе? Дяденька сказал: - Во вторым. - Надо говорить: во втором, - сказал я. Тут он сердито засмеялся и стал стаскивать полотенце с решета. Под полотенцем лежали серебристые листья, и оттуда пошел такой запах, что я чуть не сошел с ума. А дяденька стал аккуратно снимать эти листья один за одним, и я увидел, что это - полное решето малины. И хотя она была очень красная, она была еще и серебристая, седая, что ли; и каждая ягодка лежала отдельно, как будто твердая. Я смотрел на малину во все глаза. - Это ее холодком прикрыло, ишь притуманилась, - сказал дядька. - Ешь давай! И я взял ягоду и съел, и потом еще одну, и тоже съел, и придавил языком, и стал так есть по одной, и просто таял от удовольствия, а дяденька сидел и смотрел на меня, и лицо у него было такое, как будто я болен и ему жалко меня. Он сказал: - Ты не по одной. Ты пригоршней. И отвернулся. Наверно, чтоб я не стеснялся. Но я его нисколько не стеснялся: я добрых не стесняюсь, я стал сразу есть пригоршней и решил, что пусть я лопну, но все равно я эту малину съем всю. Никогда еще не было так вкусно у меня во рту и так хорошо на душе. Но потом я вспомнил про Сережку и спросил у дяденьки: - А Сережа ваш уже ел? - Как же не ел, - сказал он, - было, и он ел. Я сказал: - Почему же было? А например, сегодня он уже ел? Дяденька снял сапог и вытряхнул оттуда мелкий камешек. - Вот ногу мозолит, терзает, скажи ты! А вроде такая малость. Он помолчал и сказал: - И душу вот такая малость может в кровь истерзать. Сережка, браток, теперь в городе живет, уехал он от меня. Я очень удивился. Вот так парень! Во втором классе, а от отца удрал! Я сказал: - А он один удрал или с товарищем? Но дяденька сказал сердито: - Зачем - один? С мамой со своей! Ей, видишь ли, учиться приспичило! У ней там родичи, друзья-приятели разные... Вот и выходит кино: Сережка в городе живет, а я здесь. Нескладно, а? Я сказал: - Не волнуйтесь, выучится на машиниста и приедет. Подождите. Он сказал: - Долго больно ждать. Я сказал: - А он в каком городе живет? - В Курским. Я сказал: - Нужно говорить: в Курске. Тут дяденька опять засмеялся - хрипло, как простуженный, а потом перестал. Он наклонился ко мне поближе и сказал: - Ладно, ученая твоя голова. Я тоже выучусь. Война меня в школу не пустила. Я в твои годы кору варил и ел. - И тут он задумался. Потом вдруг встрепенулся и показал на лес: - Вот в этим самым лесу, браток. А за ним, гляди, сейчас село Красное будет. Моими руками это село построено. Я там и соскочу. Я сказал: - Я еще одну только горсточку съем, и вы завязывайте свою малину. Но он придержал решето у меня на коленях: - Не в том дело. Возьми себе. Он положил мне руку на голую спину, и я почувствовал, какая тяжелая и твердая у него рука, сухая, горячая и шершавая, а он прижал меня крепко к своей голубой рубашке, и он был весь теплый, и от него пахло хлебом и табаком, и было слышно, как он дышит медленно и шумно. Он так подержал меня немножко и сказал: - Ну, бывай, сынок. Смотри, веди хорошо... Он погладил меня и вдруг сразу спрыгнул на ходу. Я не успел опомниться, а он уже отстал, и я опять услышал, как хрупают камешки под его тяжелыми сапогами. И я увидел, как он стал удаляться от меня, быстро пошел вверх на подъем, хороший такой человек в голубой рубашке и тяжелых сапогах. И скоро наш поезд стал идти быстрее, и ветер стал чересчур сильный, и я взял решето с малиной и понес его в вагон, и дошел до папы. Малина уже начала оттаивать и не была такая седая, но пахла все равно как целый сад. А папа спал; он раскинулся на нашей полке, и мне совершенно негде было приткнуться, и некому было показать эту малину и рассказать про дядьку в голубой рубашке и про его сына. В вагоне все спали, и вокруг по-прежнему висели разноцветные пятки. Я поставил решето на пол и увидел, что у меня весь живот, и руки, и колени красные, - это был малиновый сок, и я подумал, что надо сбегать умыться, но вдруг начал клевать носом. В углу стоял большой чемодан, перевязанный крест-накрест, он стоял торчком; мы на нем вчера резали колбасу и открывали консервы. Я подошел к нему и положил на него локти и голову, и сразу поезд стал особенно сильно стучать, и я пригрелся и долго слушал этот стук, и опять в моей голове запелась песня: Вот мчится поезд - кра- со- та! Поют колеса - тра- та- та!