- А ветер? Ого, какой там ветер!.. Да там, если двигатель поставить... Я уже придумал... - И он начал объяснять, какой двигатель нужно поставить на горе и как он будет работать без воды и пара, от одного ветра, и все будет делать. - Да чего там делать, на горе-то? - Не на горе, а тут! - рассердился Пашка. - А там к двигателю пристроить динамку, ток и пойдет куда надо... - Ну чего ты, Пашка, выдумываешь! Отец говорил, до Колтубов проводов надо прорву, а то - на гору... Пашка сконфузился, но ненадолго: - А у нас что, ветра нет? Вот сделаю, тогда увидите! - Ну и делай, пока тебе отец опять не всыплет за механику! Пашка окончательно обиделся и замолчал, а Геннадий начал рассказывать, как они там жили, строили загон для телят и маток и до чего там хорошо, хоть перебирайся насовсем... В это время прибежала Катеринка и сказала, что нас всех зовут в правление. В правлении сидели Иван Потапович, мой отец, Федор Елизарович, Марья Осиповна и много другого народу. - Все собрались? - спросил Иван Потапович, когда мы прибежали. - Идите сюда ближе. Насчет вас бумага получена... Читай, Иван Степаныч! Мой отец надел очки и начал читать: - "...аймаксовет, заслушав сообщение кандидата геологических наук М. А. Рузова, одобряет проявленную пионерами деревни Тыжи инициативу по изучению ископаемых богатств края и рекомендует всем школам аймака поддержать почин тыжевцев. За проявленную инициативу пионерской организации деревни Тыжи объявить благодарность и премировать ее радиоприемником "Родина". Председатель исполкома аймаксовета - Солдатов. Секретарь - Пыжанкин". - Вот видите? - сказал Иван Потапович. - Занялись настоящим делом, и вас одобряют... Молодцы! Кто у вас за главного? Ты, Геннадий?.. Держи документ. - Он передал Геньке только что прочитанную бумагу. - А теперь получайте свой подарок. - И он поставил на стол три картонные коробки - две побольше и одну маленькую. - Ну, что же вы? Мы стояли, открыв рты. - Эка вас... обрадовало! - засмеялся Иван Потапович. - Ну вот, глядите. - Он достал из большой коробки сверкающий лаком приемник, из коробки поменьше - тоже вроде ящик, только с блестящими какими-то штучками, и из маленькой - свернутый в кружок жгут золотой проволоки с белыми висюльками. - Тут вам полный комплект: приемник, батарея и набор для антенны. А сверх всего книжечка-инструкция, чтобы знали, что к чему и как эта штука действует. - Иван Потапович уложил все обратно в коробки. - Ну, забирайте - и кругом марш! Нам делом надо заниматься. Генька взял коробку с приемником, Пашка - батарейную, Катеринка - золотой жгут антенны, и мы, не чуя под собой ног, выскочили на крыльцо. Пашка покрутил головой и сказал: - Вот это да! Здорово! А? Это действительно было здорово! В деревне никто еще не имел приемника, и вдруг мы, и никто другой, стали обладателями настоящего, большого приемника! - Ну, п-пошли! - не вытерпел Пашка. - Надо же попробовать. - Куда?.. Генька предложил идти к нему, но Пашка заспорил, что нужно к нему - он лучше всех разбирается в технике, а мы ничего не понимаем, да и Генькин братишка может поломать. Куда, в самом деле, следовало нам идти?.. Мне хотелось, чтобы приемник был у меня, а Катеринке, хотя она и молчала, - чтобы у нее... - Лучше всего у Катеринки, - сказал я, - у них малых ребят нет. А там посмотрим. Мы выложили все сокровища на стол, поставили поближе лампу. Приемник был такой гладкий и чистый, что его все время хотелось погладить. Пашка начал было крутить ручки, но Геннадий прикрикнул на него: это же одно баловство - крутить без толку! Налюбовавшись приемником, мы сели за книжечку. Половину ее занимал сложный чертеж. В нем мы ничего не поняли, кроме того, что с двух сторон было написано "земля" и "антенна", а в книжке все оказалось просто и понятно, но невыполнимо: антенну, оказывается, нужно растянуть на высоте десяти - пятнадцати метров над землей. Где же ее взять, такую высоту, если самая высокая изба не больше трех метров! Даже если пристроить на крышу палку, все равно получится не больше семи, а тут - пятнадцать! В деревне нет ни одного подходящего дерева, только метров за триста карабкаются на взгорье первые пихточки. Но не тащить же туда приемник! Генька все время молчал, сосредоточенно растирая пальцем какое-то пятно на клеенке, а потом сказал: - Погодите, ребята, дело не в палке и не в дереве. Тут что-то неправильно. В бумаге сказано: "премируется пионерская организация"... Она же в Колтубах, в школе, а здесь нас всего четверо... Они там, в аймаксовете, не знали и написали... Раз это пионерской организации, то мы должны отдать его в школу... - Ну да! - загорячился Пашка. - А к-как же мы? - А что мы? Мы тоже в школе. - Да ведь премировали-то нас?.. Это было ясно, и так же ясно было, что тут какое-то недоразумение, из которого не выберешься. Кто мог подумать, что великолепный подарок этот окажется таким затруднительным и поставит нас в тупик! Мы долго спорили, но так ни до чего и не договорились. Марья Осиповна, которая к тому времени вернулась из правления, послушала-послушала нас, а потом махнула рукой и сказала, чтобы мы шли по домам. Я заснул, не дождавшись отца, а утром он ушел очень рано. Геньке тоже не удалось поговорить с Иваном Потаповичем - тот, оказывается, ушел на поле вместе с моим отцом. Оставался еще наш всегдашний друг и советчик - дядя Федя, но и тот встретил нас хмуро и озабоченно: - Мне, ребятки, не до вас нынче. Скоро уборку начинаем, а у меня еще работы невпроворот... Так мы и ушли ни с чем. Чем бы я ни пытался заняться, как-то так само собой получалось, что у меня оказывались дела в той стороне, где стояла Катеринкина изба, и я пользовался каждым случаем, чтобы забежать и хотя бы взглянуть на коробки... То же самое, должно быть, испытывали и остальные, потому что мы все наконец столкнулись у избы. Друг перед другом притворяться было нечего, и мы опять достали все из картонок, посмотрели и сложили обратно. - Что ж, мы так и будем его в коробке держать? - спросил Пашка. - Тебе лишь бы вертеть... Пошли! - сказал Геннадий. - Куда? - К Марии Сергеевне, в Колтубы. Как она скажет, так и сделаем. Катеринка сказала, что ей надо прибирать в избе, а Пашка отказался идти, потому что он строит двигатель и зря ходить ему некогда. Мы пошли с Генькой вдвоем. Дорога в Колтубы все время идет по согре*, между прихотливо изгибающимися горами, то голыми, каменистыми, то сплошь заросшими лесом и заваленными буреломом. Там всегда так много интересного, что пойдешь - и не заметишь, как время бежит: то беличье гнездо найдешь, то новый малинник, то под огромным выворотнем** окажется россыпь каких-нибудь невиданных камней. Но сегодня, торопясь, мы нигде не останавливались и только на половине дороги свернули в сторону, к своей пещере. (* Согра - заболоченная долина, поросшая мелким кустарником. ** Выворотень - вывернутое с корнями дерево.) Однажды, еще ранней весной, возвращаясь из школы, мы погнались за бурундуком; бурундука не поймали, но метрах в ста от дороги наткнулись на нагромождение скал, образовавших свод - совсем настоящую пещеру. Мы очистили ее от мелких камней, занесенных ветром полусгнивших листьев, и с тех пор частенько наведывались туда: пещера должна была стать складом и отправным пунктом нашего будущего путешествия. Мы тщательно скрывали от всех свою находку и, уходя, заваливали вход хворостом. Сейчас я хотел посмотреть, все ли там в порядке и не побывал ли кто-нибудь в пещере без нас, но Генька не согласился - ему не терпелось поговорить с Марией Сергеевной. А ее не оказалось дома. Мы барабанили в закрытую дверь, пока из соседней избы не вышла старуха и не закричала нам: - Чего ломитесь? Нету там никого, не приехала еще учительница... Уходя, мы наткнулись на Савелия Максимовича, которого всегда побаивались. Он никогда не кричал на нас, но было в нем что-то такое, что заставляло нас подтягиваться и затихать. Особенно мы остерегались попадаться ему на глаза взлохмаченными и растрепанными после какой-нибудь потасовки. Савелий Максимович преподавал историю и географию в седьмом классе, и ребята говорили, что он добрый и очень интересно рассказывает, но нам он с первого класса казался строгим и страшноватым, таким, что определялось одним словом "директор". Он небольшого роста; на голове седой ежик; подстриженные и тоже седые усы и борода; сурово прищуренные глаза. И потом, у него была несносная память: он помнил всех учеников в лицо, по фамилии, узнавал их по голосу, и нечего было и думать провести его, выдав себя за другого... Вот и теперь он немедленно узнал нас. Мы поравнялись со школьным крыльцом в ту самую минуту, когда он открыл входную дверь. - А, Фролов и Березин? Уже в школу собрались? - Здравствуйте, Савелий Максимович! - в один голос сказали я и Генька. - Мы не в школу, мы по делу... - А школа - это не дело? Сразу видно прилежных учеников. - Мы... то есть нам нужно Марию Сергеевну. - А что у вас за срочное дело? Я вам помочь не могу? Мы растерянно переглянулись. - Нас наградили... то есть премировали... - неуверенно начал Генька. - Радиоприемником, - поддержал я. - За что же вас премировали? - За научную работу, - брякнул Генька. - Что-о? - удивленно поднял брови Савелий Максимович. - Ну, не совсем за научную, а вроде как за научную... За инициативу. Вот... Генька достал бумагу из аймаксовета и подал директору. Тот прочитал, сложил и отдал обратно. - Теперь садитесь и рассказывайте. Только без учености, своими словами. Мы присели на ступеньках и рассказали про все: про дядю Мишу, поход, доклад, бумагу и приемник и что мы не знаем, как теперь с ним быть. - Трудный случай! - сказал Савелий Максимович. - Марии Сергеевны нет, а дело не терпит отлагательства... Пойдемте-ка со мной, я все равно собирался на плотину. Там и найдем человека, который, наверно, что-нибудь посоветует... Плотина была за селом. Она преграждала узкое горло распадка четырехметровым валом. Дальше, в глубине распадка, еще прошлым летом было широкое мелкое озеро, в сущности - болото, зараставшее широкими листьями кувшинки. От озера мимо деревни сочился тощий, пересыхающий ручеек. Весной распадок переполнятся водой, и она, стремительно вырываясь из горла, сбегала к Тыже; потом опять все стихало, и по временам ручеек иссякал, даже не доходя до Тыжи. Прошлым летом колтубовцы закупорили горловину каменной плотиной и преградили путь воде. После осенних дождей и весеннего снеготаяния распадок превратился в извилистое длинное озеро, из которого кое-где торчали макушки ив и елочек, да у берегов на мелкой волне метались затонувшие травы. В глубоком котловане по эту сторону плотины сверкал свежеоструганными бревнами новенький сруб гидростанции. Там раздавалось негромкое звяканье и кто-то насвистывал. - Антон! Выйди-ка сюда. Свист прекратился, и в дверях появился высокий, ладный парень с руками, по локоть перепачканными маслом, которые он безуспешно обтирал пучком пакли. В масле были и его брюки, и красная майка, и даже в рыжеватом лохматом чубе поблескивало масло. - Здравствуйте, Савелий Максимович! - сказал Антон, и по тому, как он это сказал, я решил, что и он, наверно, был когда-то учеником Савелия Максимовича. - Здравствуй, Антон. Что это ты так изукрасился? - Машина смазку любит, Савелий Максимович. - Да ведь ты не машина? Ты ее и мажь, а не себя... Вот знакомься, привел к тебе за советом. Антон мотнул чубом и улыбнулся: - Рукопожатия по случаю смазки отменяются... В чем дело, орлы? Савелий Максимович коротко рассказал всю историю о походе, премии и наших затруднениях. - Ты секретарь комсомольской организации, и это дело по твоей части. Так что вот, думай... Антон и в самом деле задумался. - Видите, какое дело, Савелий Максимович: насчет массовой работы с молодежью в Тыже неважно обстоит. Там всего одна комсомолка, Даша Куломзина, и та недавно принята, неопытна еще... - Там коммунисты есть. Кузнеца Федора Елизаровича знаешь? - Я его не видал еще. Когда бы я успел? Только вернулся... Ничего, ребята, не горюйте! - обратился Антон к нам. - Мы не горюем, - сказал Генька, - только что с ним делать, с приемником? В школу отдать или как? - В школу? А в школе он зачем? Мы вот как ее запустим, - показал он на здание станции, - такой радиоузел оборудуем - с ним никакому приемнику не сравняться!.. А премиями не разбрасываются. Премия, она для того и дается, чтобы была у премированных... Правильно я говорю, Савелий Максимович? Савелий Максимович кивнул. - Это хорошо, что вы так, по-советски, думаете: не для себя, а для всех... И, если у вас такое желание, надо выход на месте искать. Поищем его вместе. Идет? - Идет, - согласились мы. - Ну, вот и ладно! - засмеялся Антон. - Я к вам приду, там и договоримся. Мы у вас одно дело затеваем, и ваш приемник будет кстати... Вот она, жизнь-то, Савелий Максимович, - кивнул он на нас, - подпирает, не дает заснуть, знай только поворачивайся... - Ладно, не прибедняйся, - улыбнулся Савелий Максимович. - Ну, ребята, все ясно?.. Бегите домой. По правде сказать, нам ничего не стало ясно и особенно было непонятно, почему и как мы подпираем этого улыбчивого рыжего Антона и не даем ему спать, но, во всяком случае, теперь дело должно было сдвинуться с мертвой точки. - А он ничего, этот Антон, - сказал Генька отойдя. - Ага, веселый... Вот Пашка будет злиться - мы на станции были, а он нет! - Так мы же ничего не видели. - Все равно. Если бы он с нами пошел, он попросился бы... Но Пашка, поглощенный работой, не обратил на нас никакого внимания. Он сооружал из горбылей два одинаковых круга. - Это что будет - кадушка? - спросил я. - Сам ты кадушка!.. Сделаю - увидишь, а сейчас все одно не поймешь. С тем мы и разошлись. АНТОН Антона я увидел уже перед вечером. Он шел по улице, разглядывая дома и похлестывая прутиком по сверкающим голенищам сапог. Из-за полурасстегнутого, почти новенького кителя виднелась голубая майка. Рыжеватый чуб был причесан, но все же задорной копной вздымался надо лбом. - Здравствуйте, дядя Антон! - крикнул я, подбегая. - Здоров, племянник!.. А, это ты? - узнал он меня. - Ну-ка, где у вас председатель живет? Когда мы подошли к избе Фроловых, навстречу выбежал Генька и сказал, что отца нет дома, он в кузнице: там у дяди Феди запарка и он пошел помогать. - Тем лучше, - сказал Антон, - пошагали в кузницу. Шагал он так, что нам пришлось идти за ним в подбежку, чтобы не отстать. Из кузницы доносились глухие удары кувалды и дробное постукивание молотка. Дядя Федя сваривал ось, и по сложенным один на один концам раскаленной оси бил кувалдой Иван Потапович. Он задыхался, пот усеял его лицо крупными каплями. - Не могу! - сказал он наконец, отбрасывая кувалду. - Дыхание она мне укоротила, проклятая... - Да, такое ранение - дело нешуточное, - хмуро отозвался дядя Федя. - Отдышись, еще погреем... Он сунул ось спаем в горн и начал качать мехи. - А дайте-ка я подразомнусь, - сказал Антон, входя в кузницу. Он снял китель и, не глядя, бросил его нам. - Только, ребята, сзади не стойте. Дядя Федя ничего не сказал, только шевельнул бровями, выхватил стреляющую колючими искрами ось, положил на наковальню, пристукнул молоточком, не то указывая место, куда нужно ударить, не то сбивая окалину. Антон, расставив ноги, плавно размахнулся кувалдой. "Гуп", - тяжко отозвалась кузница. "Так-так", - потребовал молоточек дяди Феди. "Гуп", - снова ответила кувалда. "Так-так" - "гуп" - "так-так" - "гуп"... Все убыстряя темп, перекликались удары, и ослепительная опухоль на оси опадала, исходя огненными брызгами, вытягивалась и темнела. "Так-так-так", - сказал молоточек дяди Феди и лег плашмя. Антон опустил кувалду, а еле светящаяся ось легла в сторонку остывать. - Ну мастак! - восхищенно сказал Иван Потапович. - Молотобойничал? - спросил дядя Федя. - Немного в армии довелось. - Там научат!.. Видно, пошабашим, Иван Потапович? Хватит на сегодня... Спасибо, парень, за подмогу. - Не на чем... Не узнаете меня? Я ведь Антон, Горелова сын. - Вон он какой вымахал! Ты ведь недавно из армии, теперь на электростанции командуешь? - Работаю понемножку. Я к вам за помощью пришел. - Что же, неуправка, что ли, в чем? - Нет, там все в порядке, монтируем без задержек, так что свет вместе с первым хлебом на трудодни отпускать начнем! - засмеялся Антон. - Заживете вы теперь! - с некоторой завистью сказал Иван Потапович. - Ну, а какие у тебя дела к нам? - Сейчас расскажу... Ребята, - обратился Антон к нам, - слетайте за Дашей Куломзиной. Так мы самое интересное и пропустили. Пока добежали да рассказали Даше, а потом пришли вместе с ней, деловой разговор, видно, закончился. Антон уже прощался с Иваном Потаповичем и дядей Федей. - Нет, чего не могу, того не могу, - говорил Иван Потапович. - Стекла нету. И фондов для этого дела нет. Так что вы уж сами... - И так обойдемся, - тряхнул чубом Антон. - Никаких фондов для этого дела не требуется, кроме одного - желания... Значит, договорились по всем пунктам?.. Здорово, Даша! - обернулся он к подошедшей Куломзиной. - Пришел вот поглядеть, как вы тут живете... Антон и Даша пошли вдоль улицы, а мы отправились следом за Антоном, ожидая, когда он займется нашим делом. Он расспрашивал Дашу про взрослых парней и девчат, а на нас не обращал никакого внимания, словно забыл свое обещание. У околицы заиграл и смолк баян. - Эй, ребята! - обернулся к нам Антон. - Чего хоронитесь? Пошли погуляем... Я был разочарован. Оказывается, он просто пришел на гулянку, а вовсе не затем, чтобы помочь нам... На выгоне, возле сложенных в три наката бревен, как всегда, собрались взрослые парни и девчата. Трава здесь была начисто вытоптана. - Поглядите, девоньки, какого я кавалера вам привела, - сказала Даша. - Рыжего! - засмеялся Антон, а за ним засмеялись и остальные. - Ночью все кошки серы, - отозвалась озорная Аннушка Трегубова. Антон смеялся шуткам других, шутил сам и, как видно, чувствовал себя прекрасно, а у нас настроение портилось все больше. А тут еще девчата вздумали танцевать. Они взмели такую тучу пыли над площадкой, что вертящиеся пары скоро окутались плотным клубящимся туманом. - Хватит, девушки! - закричала Аннушка. - Пылищу подняли, не продохнешь... Давайте лучше споем. Гармонист Федор Рябых сжал мехи, потом распахнул их во всю ширь, баян рявкнул и зачастил однообразную прыгающую мелодию. Аннушка обхватила себя руками, словно у нее заболела поясница, и громко - так, что зазвенело в ушах, - пропела частушку. Баян снова хрипло рявкнул. Федор запутался в ладах, пропустил целое колено и опять монотонно затоптался на нескольких нотах. Девчата теперь уже хором прокричали куплет. Я поднялся уходить - никакого дела здесь не получалось, шло самое обыкновенное гулянье. Геннадий тоже встал вслед за мной, но тут Федор окончательно перепутал лады, баян отчаянно завизжал в три голоса и смолк, словно и сам поразился выдавленным из него звукам. - Вот это сыграл! - удивленно пробасил Иван Лепехин, сидевший поодаль. Девчата захохотали и накинулись на Федора. - Дай, друг, я попробую, - сказал Антон. Он пристроил баян на колено, как бы примериваясь, пробежал пальцами по ладам, склонился над баяном и заиграл. Аккорды торопливо бежали друг за другом, сливались, стихали и рассыпались в негромком переборе. Но вот сквозь эту невнятицу пробился слабый ручеек мелодии. Его подхватили подголоски, негромко, но внушительно поддержали басы. Мелодия окрепла, словно отряхнулась от лишних перезвонов, но еще звучала как-то не вся, словно баян пел, но не допевал, прислушиваясь и выверяя звучание. Наконец оно утвердилось, разрослось, и баян, обрадовавшись, широко и полнозвучно повторил пропетое, словно спрашивая о чем-то. Опять и опять взволнованно, настойчиво переспросили лады, укоризненно вздохнули басы. Баян притих и вот повел негромкий, задушевный разговор о чем-то глубоком и важном, чего никак не расскажешь словами. Замерла деревня, окружила ее неподвижной молчаливой стражей тайга, молодой месяц тихонько взобрался повыше, чтобы расслышать, о чем же спрашивает изливающаяся светлой грустью гармонь. - Ой, девушки! Что ж это за песня такая? Всю душу растревожила, - как бы просыпаясь, сказала Настенька Лагошина, подружка Аннушки. - Вот живут же люди!.. - вздохнула Аннушка. - Какие люди? - спросил Антон. - Да вот хотя бы ты: в городах жил, учился, всего навидался, наслушался. - Да ведь и я не в городе учился, а в Колтубах. И песню эту у себя в Колтубах услышал, по радио. - Вот видишь: у вас и радио и клуб свой есть... А мы толчемся здесь, как овцы на выгоне. Потанцевать захочешь - пыли наглотаешься. - Да, вы дымовую завесу почище саперов устроили... А зимой так на снегу и отплясываете? Аннушка зло отмахнулась, остальные невесело засмеялись. - А вы бы к нам в Колтубы приходили. Мы добрые, не обидим. - Вы-то, может, и не обидите, а дорога обидит, - вставила Настенька. - Туда семь да обратно семь... С такой арифметикой не знай гулять, не знай криком кричать... После такой пробежки, чай, на работу идти! - Ну, у себя что-нибудь устроили бы... Вас вон сколько - сила! - Да где устраивать-то, - в курятнике? - Зачем в курятнике! Вон у въезда заколоченная изба стоит. - Это Пестовых, - сказал Лепехин. - Старики все сына ждали, ему пятистенку и поставили. Сын не вернулся, и старики во время войны померли. Так и стоит изба. Председатель говорил: может, под амбар или кладовую отведут... - Я с председателем на этот счет договорился. Он не возражает отвести ее под клуб или под избу-читальню. Наверно, и правление согласится. - Уговорим! - загорелся Лепехин. - А что толку в избе? Сиди да пустые углы считай! - закричала Аннушка. - Ты погоди, - остановил ее Антон. - Пустые углы у ленивых хозяев бывают... А на первое обзаведение кое-что имеется... Ребята, где вы там? - крикнул он. - Здесь мы, - отозвался Геннадий. - Вот им за хорошее дело премию дали - радиоприемник. И они рассудили так, что, раз у вас в деревне ничего такого нет, надо, чтобы он пошел на общую пользу. Они пришли за советом ко мне, а я - к вам. Конечно, надо будет поработать: избу прибрать, мачты для антенны поставить. Ох, и хитрый же он, этот Антон! Вот, оказывается, о каком деле он говорил тогда на станции... Все сразу заспорили, когда начинать. - А хоть завтра, - сказал Антон. - Ребята пусть вырубят и привезут лесины, а девушки избу приберут... К вечеру я опять подойду. Его принялись было уговаривать, чтобы остался, но он не согласился: - Нет, товарищи, мне завтра с утра надо быть на станции. Вы тут сами управитесь. А своим заместителем, если не возражаете, я вот Дашу Куломзину оставлю... Утром спозаранку я сбегал за Павлом и Катеринкой, с ней еще увязалась белобрысая соседка Любушка, вместе мы зашли за Генькой и направились к пестовской избе. Скрипя, подались доски, взвизгнули ржавые гвозди, и изба глянула на нас черными провалами оконных проемов. Лепехин отворотил от дверей крестовину из досок, и все вошли в избу. Навстречу пахнуло нежилым духом заброшенного жилья, сыростью, мышами. Половину первой закопченной комнаты занимала печь. В горнице было чище, но все углы рваными клочьями затянула паутина, на бревнах нависли серые шапки пыли; мохнатые хлопья ее волнами побежали по полу от сквозняка. - Ну дворец... - пренебрежительно протянула Аннушка. - Тут и повернуться негде. - На выгоне лучше? - спросила Даша и, не ожидая ответа, принялась валявшейся тут же метлой снимать паутину. Настенька и Аннушка побежали за ведрами и тряпками, Иван Лепехин уехал в лес - за ним увязался и Пашка, - а нам Даша предложила насыпать осевшие завалинки и убрать двор. Мимо избы пробежали Фимка и Сенька. Они сделали вид, что происходящее их совсем не интересует, но вскоре вернулись, постояли, потом присели в безопасном отдалении. - "Рябчики". Стараются, - по своей привычке, будто запинаясь, сказал Фимка. - Стараются, - с готовностью подхватил Сенька. Это был вызов, но мы не обратили на него внимания - пусть болтают бездельники, а нам некогда! Девушки вылили несчетное количество ведер воды; горница посветлела, но осталась по-прежнему голой и неуютной. Особенно были неприятны пустые, без стекол, переплеты окон. Лепехин и Федор Рябых привезли из лесу две тонкие, длинные лиственницы. Пашка хвастал, что их срубили по его выбору, а уж он знал, что выбирать - во всем лесу ничего прочнее и прямее нету. К вечеру в ожидании Антона все собрались у избы, на завалинке. Он пришел с громоздким пакетом: в нем оказались оконные стекла. Осмотрев избу, Антон похвалил убиравших, а потом показал на печку: - А это зачем? Или вы тут пироги думаете печь? Я бы предложил печку эту убрать, вместо нее поставить маленькую - для тепла. Да и стенка внутренняя ни к чему. Выпилите бревна, и получится вполне подходящее помещение... Переделка затянулась на неделю. Мы помогали выносить кирпичи, скоблить и мыть закопченные стены кухни, носить глину и песок, когда дядя Федя начал складывать новую печь. А Пашка помогал Ивану Лепехину делать стол. Лавки на первое время собрали по избам. Настенька предложила застелить стол скатертью. Девушки выстирали и выгладили красную материю, на которой писали лозунги к праздникам, и положили ее на стол. Получилась как настоящая скатерть. В воскресенье Антон пришел пораньше. Мачты установили, укрепили растяжками, и все кинулись в избу - занимать места. Мы пристроились у самого стола, рядом с нами сел дед Савва. Федор Рябых тоже пробрался вперед со своим баяном. Усаживаясь, он задел лады, и баян жалобно, растерянно вякнул. На Федора зашикали, замахали руками: "Погоди ты со своей музыкой! " У самой двери, вытянув шеи и танцуя на цыпочках, стояли Фимка и Сенька; в дальнее окно перевесился Васька Щербатый. Мы сделали вид, что не заметили их - пускай слушают, не жалко. Антон подключил антенну, батареи и повернул ручку. Сквозь шорохи и потрескивание откуда-то издалека послышались стеклянные перезвоны, они стали громче, заполнили всю избу, к с последним ударом спокойный, твердый голос сказал: "Внимание! Говорит Москва. Начинаем передачу концерта по заявкам радиослушателей..." Без перерыва, без передышки мы слушали все кряду: концерт и последние известия, беседу о Донбассе и детскую передачу, лекцию о международном положении и снова концерт... "Говорит Москва!" Потом мы уже привыкли, но в тот вечер нам казалось, что именно нам, для нас говорит эта непостижимо прекрасная, далекая Москва. И так ли уж она далека?.. Спокойный, твердый голос разбудил таежную тишину, а вместе с ней как бы растаяли и бесконечные версты, отгородившие нас от Москвы. Она стояла рядом с нами, за спиной у нас - так близко, что мы слышали ее спокойное, ровное дыхание. В Антона мы просто влюбились. Разве мог кто-нибудь так весело шутить и смеяться, так увлечь всех своими затеями! Да и умел ли кто-нибудь столько, сколько умел Антон! Взрослые тоже не чаяли души в Антоне. Иван Потапович встречал его как дорогого гостя; уважительно, как с равным, говорил с ним Федор Елизарович; при виде его заранее наливались смехом выпуклые глаза Аннушки, улыбались парии. Лишь Федор Рябых некоторое время ходил надутый и обиженный, сердясь не то на Антона, не то на самого себя за то, что осрамился перед Антоном в первый вечер. Но и тот понемногу оттаял, особенно после того как Антон принес ему свой самоучитель игры на баяне. А мы так стайкой и ходили за ним. Антон, смеясь, называл нас своей гвардией. Катеринка как-то сказала, что мы совсем забыли дядю Мишу, но это была неправда. Я даже думаю, что и Антон так нам понравился именно потому, что он чем-то напоминал дядю Мишу. Они были совсем разные и непохожие и вместе с тем в чем-то одинаковые. Может быть, тем, что и тому и другому все было очень интересно и важно и обоим решительно до всего было дело?.. ЗОЛОТОЙ ПОТОК Пашка увязался за Антоном в Колтубы и пропадал там два дня. Вернулся он счастливый и весь перепачканный маслом. От матери ему влетело, но он только для виду надулся - и опять взялся за свою недостроенную машину. Если, говорил он, у них в Колтубах будет гидростанция, то здесь он построит ветродвигатель. На круглых доньях из горбылей он собрал и поставил на крыше большой барабан, вроде турбины, но тот оказался таким тяжелым, что с трудом поворачивался даже в сильный ветер. Пашка немного растерялся, но потом сказал, что это из-за подшипников: будь у него шарикоподшипники, он бы вертелся, как нанятый, и делал всю работу. Барабан так и не захотел вертеться. Пашка его забросил и начал изобретать что-то другое. Антон появлялся в Тыже не часто и не надолго, но каждый раз приходил с какой-нибудь повой затеей. Так случилось и теперь. Мы слушали тихонько бормотавшее радио, а за столом разговаривали Даша, Иван Потапович и Антон. Сначала мы не обращали внимания, а потом невольно стали прислушиваться, потому что речь зашла о нас. - Теперь, - говорил Даше Антон, - скоро я к вам не выберусь: сама понимаешь - начинается уборка. Так что тебе придется действовать одной и показать класс работы. - От других не отстану, - отозвалась Даша. - Этого мало - не отстать. Ты должна, как говорится, возглавить. Нынче план уборки жесткий, уложиться будет трудно... - Да кабы людей побольше, оно бы ничего. Одна беда - рук не хватает, - сказал Иван Потапович. - Вот! - повернулся Антон к Даше. - А твоя задача - обеспечить. - Где ж я их возьму? - С неба не упадут. Надо тех, кто есть, так расставить, чтобы они вдвое больше сделали. Мы у себя выделили комсомольские жнейки и сильно на них надеемся. - Да ведь у нас комсомольцев-то нету, я одна! - А молодежь? Всех нужно привлечь! Ребята чего будут делать? - Толку от них... - поморщился Иван Потапович. - Что мы - маленькие? - сорвался с места Генька. - Нас только к месту определить - тогда увидите... - Конечно! - поддержал Антон. - Вон они уже какие! Чем не работники? Да и малышей надо привлечь. Мешок колосков соберут - и то дело! Ты, Даша, собрала бы всех ребят и провела среди них разъяснительную работу. - А среди нас не надо проводить работу, - сказала Катеринка, - мы и сами хотим. Это вот "дикие"... - Что еще за "дикие"? - Ну, Васька Щербатый и его дружки. Они несознательные, ничем не интересуются и только дерутся... - Надо и их привлечь... чтобы им драться некогда было. Мы начали доказывать, что они недисциплинированные и обязательно сорвут все дело, но Антон только посмеялся и сказал, что мы, наверно, просто боимся, как бы они нас не обогнали. Это было совсем обидно. Генька сказал, что ладно, пускай делают как хотят, а этому никогда не бывать, чтобы нас обогнали. Мы думали, что нас как сознательных поставят в молодежных бригадах на самую ответственную работу, но на другой день Даша и Иван Потапович объявили, что мы будем носить снопы, помогать, где нужно, и только Генька, как самый сильный, будет работать на лобогрейке в паре с Иваном Лепехиным. А на вторую лобогрейку назначили Федора Рябых и Ваську Щербатого. Мы протестовали и упрашивали, чтобы на вторую посадили меня или Пашку, но Иван Потапович не стал нас слушать. Накануне выхода в поле мой отец едва не поссорился с Иваном Потаповичем, который хотел оставить его в конторе. - Да ты что, смеешься, Иван Потапыч? Дай ты мне душу отвести. А за бумаги не беспокойся, бумаги будут в порядке, - то сердито, то просительно говорил он и все-таки настоял на своем - добился назначения в косари на косогорах: там машине не пройти и косить должны были вручную. Он долго и тщательно отбивал косу; примериваясь, размахивал ею. Мама, торопливо прибрав избу, услала нас спать - вставать-то нужно до света, - а сама еще осталась у печки варить на два дня обед. ...Мне показалось, что я только-только успел положить голову на подушку, как отец уже тронул меня за плечо: - Вставай, сынок. Пора! Я выскочил умываться во двор. Тайга была еще по-ночному черной, избы окутывали сумерки, и только на востоке за гривой небо начало голубеть. Но деревня уже не спала: в окнах зажигались огни, хлопали двери, где-то звенело ведро, негромко перекликались голоса. Утренняя прохлада и ледяная вода согнали остатки сна. Мама отнесла тете Маше еще спящую Соню. Мы быстро позавтракали и пошли к правлению. Там уже собрались девчата, парни. На завалинке, покуривая свою трубочку, сидел Федор Елизарович и, усмехаясь, наблюдал за дедом Саввой. Тот, одетый в белые холщовые штаны и рубаху, подпоясанную сыромятным ремешком, озабоченно бегал в правление, к лобогрейкам, к косарям, курившим в сторонке, время от времени останавливался, снимал теплый картуз, вытирал лысину, словно что-то припоминая, и снова торопливо и озабоченно устремлялся в правление. - Да будет тебе, дядя Савва! - сказал Иван Потапович, выходя на улицу. - Что ты снуешь туда да обратно? Все идет как надо, и чего зря расстраиваться?.. Видал, каким петушком летает? - обратился он к Федору Елизаровичу. - Помолодел дед лет на двадцать, - улыбнулся тот. - Дядя Савва, ты не хлопочи больно-то, умаешься! - Ничего, моего заряду надолго хватит, - отозвался тот и побежал к подъехавшему возу. - Что, Потапыч, пойдем, пожалуй? Скоро солнышко проглянет. - Да, время... Трогай, товарищи! Девчата стайкой выбежали за ворота, за ними двинулись парни; косари подхватили косы и, подняв их, как ружья, на плечи, пошли следом. Одна за другой, глухо постукивая колесами о камни, тронулись лобогрейки. А позади всех на высоко нагруженном возу, обнимая большой котел, сидела тетка Степанида и нехотя перебранивалась с дедом Саввой. - Ты головой-то не верти, не верти! Твое дело обеспечить, чтобы как следует быть, - внушительно говорил он, идя рядом с возом. - Да что ты привязался ко мне? Щей я не варила, что ли? Эка невидаль... - И невидаль! Ты восчувствуй: день-то сегодня какой? Праздник!.. Мы этого дня год цельный ждали... И твое дело обеспечить, а мое - проверить. Ты думаешь, зря меня инспектором по качеству назначили? Я спуску никому не дам. И с тебя качество спрошу... - Ладно уж, инспектор!.. Садись-ка лучше на телегу, а то притомишься раньше времени. Но дед Савва убежал вперед и что-то начал выговаривать Геньке, правившему первой лобогрейкой. - "Уродилася я..." - зазвенел впереди голос Аннушки Трегубовой. - "...как былинка в поле", - подхватили девичьи голоса, и над Тыжей громко и слаженно полилась песня. Песня была печальная, она рассказывала о горькой судьбе девушки-сиротинки, но голоса были так молоды и звонки, звучали они так весело и задорно, что, несмотря на грустные слова, она никого не печалила, а веселила, и ясно было: поют ее не ради грусти, звучащей в ней, а потому, что всем хорошо и радостно, и поэтому ничего не значат эти умершие уже слова из далекого прошлого, а важна лишь радость, звенящая в согласном хоре голосов. За рекой колонна растянулась, рассыпалась на группы; группы разбрелись по участкам. Мы пришли на свой. Иван Лепехин сел на место скидальщика, Генька тронул вожжами лошадей. Мотовило пригнуло колосья, хрустнули под ножами стебли, и первый сноп упал на жнивье. - Не отставай, Настенька! - крикнула Аннушка и с азартом, словно шла в атаку, кинулась вязать снопы. На втором участке замелькали крылья лобогрейки Федора Рябых, а выше по косогору мерно, как по команде, взблескивали косы. Было похоже, будто один за другим отряды идут в наступление на мягко шумящую стену пшеницы и она пятится, отступает все дальше и дальше, не выдерживая натиска. Иван Лепехин взмок после третьего гона. Быть скидалыщиком на лобогрейке - это совсем не легко и не просто: попробуй-ка помахать вилами так, чтобы снопы были один в один, и не отстать от равномерно стрекочущей машины, которая то и дело сваливает все новые и новые пласты подрезанных стеблей! Недаром машина эта называется лобогрейкой! Пот струился по лицу Лепехина, и он, не выпуская вил, склоняясь головой к плечу, вытирал его об рубаху. Пашка (мы с ним носили снопы к крестам, которые складывала Даша) остановился передохнуть и, посмотрев на делавшую новый заезд лобогрейку, сокрушенно сказал: - Все-таки отсталая это техника! Сюда бы комбайн... - А где тут комбайн пустишь? Поля у нас узкие, выше они переходят в косогоры, так что большой машине по ним и не пройти. - Ну, значит, надо построить такой маленький комбайн, чтобы везде мог проходить. - Вот ты и построишь. А покуда снопы таскай! Видишь, Даше складывать нечего... Пашка подхватил два снопа и поволок их к Даше, но на него вдруг налетел дед Савва. Картуз он где-то оставил, сыромятный ремешок, должно быть, потерялся, и на легком ветерке холщовая рубаха его вздувалась парусом. - Ты, герой удалой, чего снопы-то по земле тащишь? До обмолоту молотишь? А ты подними, подними, не переломишься!.. Люди сколько трудов вложили, а ты этим трудом по земле соришь?.. Пашка покраснел и поднял снопы. - Дядя Савва! - окликнула его Аннушка. - Где картуз-то потерял? Напечет тебе лысину. - Ничего, лысина не блин, не зажарится... А ты вот как вяжешь, красавица? Нешто это вязка? Ты его, как дите, пеленай... А то чуть торкнул - и рассыпался. - Да что это ты кричишь на всех? Прямо генерал какой-то... - А ты думаешь как? Может, я по своему хлеборобскому делу и есть самый настоящий генерал! Вот погоди-ка, еще и в газетах про меня напечатают: есть, мол, такой в Тыже Савватий Петрович Дрюкин, ба-альшой дока насчет хлебушка, и за это ему полагается почет и уважение... А ты вон зубы скалишь... - Да я, дедушка, просто так... - Вяжи, вяжи знай, да потуже! - И дед Савва побежал к участку Федора Рябых. Поднявшееся солнце припекало все сильней. Набившееся за рубашку остье покусывало пропотевшее тело, от тяжелых, тугих снопов заболели руки, начало ломить поясницу, во рту пересохло, и мне казалось, что я вот-вот остановлюсь совершенно обессиленный. Я оглядывался вокруг: далеко впереди все так же равномерно стрекотала жнейка, склонялся и выпрямлялся Лепехин, неторопливо, но споро шли вязальщицы, за ними выстроилась уже вереница крестов, а дальше рассыпались пестрые платьица девчушек - Катеринка, Любушка и другие собирали колоски. Мало-помалу острая боль в пояснице и руках прошла, и, уже не напрягаясь и не спеша, я нагибался к снопам, подхватывал их и спешил к Даше. И даже успевал помогать Пашке, который, пыхтя и отдуваясь, носил снопы в обнимку. Вот только хотелось пить! Но время от времени с кадкой холодной тыжевской воды к нам подъезжал Фимка. Он так важно зачерпывал ковшом воду, словно это было самым главным делом, какое только есть на свете. Мы посмеивались, глядя на него, немного смачивали горло - Даша сказала, что много пить нельзя: потом еще хуже будет - и снова принимались за снопы. Мы кончили свой первый участок незадолго до обеда, и я побежал к отцу. Косари шли один за другим, уступами, плавно взмахивая поблескивающими