о скоро появилась новая беличья шапка, и, хотя шкурки были плохо выделаны и при каждом прикосновении шапка трещала, будто сделанная из жести, он был горд и счастлив. Промысел наш оказался не очень удачлив, но мы все-таки добыли тридцать семь белок, пять горностаев и двух хорьков. Из лучших шкурок мы сделали чучела и отнесли их в школу, а остальные отдали Марье Осиповне, и она беличьими шкурками обшила подол и рукава Катеринкиного пальто и Любушкиной шубейки, а горностаевые шкурки пришила на их шапки. Шапки получились красивые. БУРАН Весь декабрь дули пронизывающие, злые ветры. То и дело срывались обильные снегопады, зыбкая белая пелена взвихренного снега застилала небо и тайгу. Дорога в Колтубы исчезла под высоченными сугробами, и каждый раз, идя в школу, мы протаптывали новую тропку в обход снежных валов. Даже на зеркальном льду пруда нарастали заструги, и, как мы ни сметали их, они появлялись снова. Один из последних дней декабря выдался на редкость ясный. Солнце так припекало, что к полудню даже началась капель, а сугробы на солнцепеке остекленели - на них появился тонкий, звонко потрескивающий наст. Пашка торопился домой и ушел вместе с другими ребятами, а мы втроем побежали на каток. Антон выполнил свое обещание - на льду пруда комсомольцы расчистили каток, и мы частенько после уроков отправлялись туда на часок-другой. На этот раз катались мы долго и спохватились, когда все небо затянули облака, поднялся ветер и теневые стороны застругов задымились. За Колтубами ветер стал еще сильнее, пошел снег. - Может, вернемся, переждем в школе? - встревоженно сказала Катеринка. - Чего там! Не заблудимся, - отозвался Генька. Конечно, заблудиться мы не могли: линия электропередачи почти все время шла вдоль дороги, и если занесло дорогу, то столбы-то, во всяком случае, не занесет. Ветер яростно взвывал у стонущих под его напором проводов. Иногда он налетал такими порывами, что мы приседали к самой земле, чтобы не упасть. Если бы еще он дул в спину, а то ведь, как нарочно, прямо в лицо! Сухой, колючий снег хлестал по лицу, врывался в рукава, пробирался под овчину. Особенно доставалось Катеринке: у нее был даже не полушубок, а просто пальто на вате. Сначала мы шли гуськом: я и Генька по очереди шли впереди, а Катеринка между нами, но потом она сказала, что так мы еще потеряем друг друга и лучше взяться за руки. Пригнувшись к самой земле, зажмурившись от слепящего снега и ветра, мы шли, ничего не видя и только прислушиваясь к стонущим где-то вверху проводам. Давно исчезла проложенная нами утром тропинка, ничего нельзя было различить в беснующейся молочной мгле, и, уже не разбирая пути, мы шли напрямик, через сугробы. Скорее даже не шли, а карабкались, поминутно проваливаясь через тонкий наст в рыхлый, сыпучий снег; с трудом выбирались из него - и сейчас же снова тонули в сугробе. Ко всему еще сразу стемнело. Никто не знал, прошли ли мы половину, треть или даже четверть дороги, и узнать это было невозможно, потому что ничего нельзя было разглядеть в колючей, воющей тьме. Ветер и усталость все чаще заставляли нас останавливаться, поворачиваться спиной к ветру и отдыхать. Но как только мы переставали двигаться, сразу же становилось нестерпимо холодно и нас начинала бить лихорадочная дрожь. Катеринка уставала первая. И не только потому, что она была слабее, а потому, что на ней были огромные, со взрослого, подшитые пимы, купленные еще в Барнауле. В них нелегко ходить и по хорошей дороге, а месить снежную кашу и вовсе тяжело. И Катерника не выдержала. Она села на снег, закрыла лицо руками и сказала, что сил у нее нет и дальше она не пойдет: все равно где замерзать - здесь или там. Мы начали ее уговаривать и стыдить, но она не шевелилась. - Эх, ты! - рассердился я. - А как же они шли - большевики, с дядей Захаром? Катеринка с трудом поднялась, мы взяли ее под руки и повели, но скоро сами обессилели и решили как следует отдохнуть. Катеринка уже ничего не говорила, ее всю трясло, и, приложив руку к ее щеке, я почувствовал, что по ней текут слезы. Я подумал, что, чего доброго, мы и в самом деле замерзнем. Подумал я об этом как-то вяло, без испуга, словно в голову пришла совсем пустяковая мысль и ничего страшного в ней нет. Вот это безразличие меня и напугало: по рассказам я знал, что именно так люди и начинают замерзать, когда им становится все равно - жить или не жить, лишь бы не трогаться с места. Я вскочил, мы подняли Катеринку и опять повели. Шагов через двадцать я вдруг наткнулся на что-то, уперся в него рукой и в ужасе закричал: оно шевелилось! Шатун! Кто еще мог быть здесь в такую пору? Но "шатун" не поднялся на дыбы и не заревел, а человечьим голосом глухо спросил: - Кто тут? - Да ты-то кто?- обрадованно закричали мы. - Ну, я, - ответил человек приподнимаясь. - Васька? Ты чего тут? - Я бы давно дошел, да озяб и с ним измаялся... - сказал Васька. У него под полой съежился Вася Маленький. - Так что, все ребята здесь? - встревоженно спросил Геннадий. - Не... Они, должно, дошли давно, до бурана. А мы после вышли. Он идти совсем не может, в снегу тонет, я его на закорках несу. Хоть это и был Васька, мы обрадовались - нас было теперь больше и потому не так страшно... Вася Маленький так озяб, что ничего не мог сказать, да и Катеринка была не лучше - она даже никак не отозвалась на то, что вдруг перед нами оказались Щербатый и Вася. Она только пробормотала, стуча зубами: - Хоть бы на минуточку куда спрятаться!.. - Некуда. Идти надо, - сказал Васька. - Да хоть бы знать, сколько идти, - сказал я, - а то бредем, как слепые... - Мы как раз на половине. - А ты откуда знаешь? - спросил Геннадий. - Знаю. Я столбы считал. Сейчас анкерная опора будет - как раз на половине. Васька подхватил Васю Маленького на закорки и, согнувшись, пошел вперед. Через несколько минут мы поравнялись с опорой. Катеринка совсем обессилела, и мы ее уже почти несли. - Стойте, ребята! - вдруг закричал Генька. - Стойте! Тут же наша пещера!.. В ней и переждем, пока ветер спадет. Там действительно можно было укрыться от ветра и снега, потому что пещера находилась на подветренной стороне. Васька не знал о ней и не поверил. - Все выдумываешь! - сказал он. - Идти надо... - Ну, иди, коли замерзнуть охота. И мальца заморозишь... Вася Маленький совсем перестал шевелиться и не подавал голоса, и это, должно быть, заставило Ваську согласиться. - А найдем мы ее сейчас? - с сомнением спросил я. - Найдем! От этой опоры как раз влево, - уверенно ответил Генька. Нам сразу стало легче, потому что ветер дул теперь не в лицо, а в правый бок, и, хоть отвернувшись, можно было дышать, да и снегу здесь было меньше, чем на просеке. За скалами стало еще тише: сюда залетали лишь самые сильные порывы ветра... Генька приостановился было, оглядываясь, потом полез наверх через сугроб и исчез. - Давай сюда, ребята! - услышали мы его голос. - Нашел... По сугробу мы съехали прямо в пещеру. В ней было совершенно темно, и только у входа бледно отсвечивал снежный сугроб. Щербатый принялся тормошить Васю Маленького, и тот наконец вяло отозвался: - Не трожь... Озяб я... Озябли мы все, и чем дальше, тем становилось хуже. Пещера укрывала от снега и ветра, но ни согреть, ни укрыть от холода не могла. Катеринка сжалась в комок и еле слышно стонала. - Ты чего? - Ног не чую... - стуча зубами, ответила она, как заика. И только тут я подумал, что ее бахилы, наверно, доверху набиты снегом. - Скидай пимы! - сказал я. Она не пошевелилась. Не дождавшись ответа, я нащупал ее пим и стянул с ноги. Так и есть! По всему пиму изнутри шел толстый слой спрессованного и подтаявшего снега, чулок был пропитан ледяной водой. Я стащил и чулок, но Катеринка, должно быть, не почувствовала. Набрав на варежку снега, я принялся тереть ее ногу так, что скоро мне самому стало жарко. - Ой, не надо! Больно... - сказала наконец Катеринка. Она начала меня отталкивать, но я растер ногу еще сухой варежкой, потом стащил с себя пим, шерстяной носок и обул ее. Катеринка уже не сопротивлялась, ничего не говорила, а только негромко всхлипывала. Пока я растирал и обувал ей вторую ногу, портянки у меня размотались, и ноги начали стынуть. Наскоро выколотив снег из Катеринкиных пимов, я надел их. Генька сначала топтался, хлопал себя руками, чтобы согреться, потом подсел к нам. - Чего ты там возишься? - спросил он. - Переобуваюсь, - буркнул я. - Не поможет. Костер бы!.. - Где ты его возьмешь! Все снегом замело; небось ни одной валежины не найти... - сказал Васька Щербатый. - Да тут недалеко сухостой есть, спичек вот только нет. - У меня есть. Пошли! А то малый совсем закляк... Геннадий вместе с Васькой нырнули в мутные вихри бурана. Мне бы следовало пойти тоже, но Катеринка вдруг уцепилась за меня, словно испугалась, что мы все уйдем и потеряемся в завьюженной тайге, а она останется одна с полузамерзшим Васей Маленьким. Я растолкал Васю. Он сонно спросил, чего я дерусь, и опять затих. Я посадил его между нами, и мы, тесно прижавшись друг к другу, молча ожидали возвращения Геньки и Васьки. - Знаешь, Колька, твои пимы - как печка, у меня ноги совсем отошли, только но-оют... - почему-то шепотом сказала Катеринка. - Скоро перестанут, - сдерживая зубную дробь, ответил я. У меня самого ноги стыли все больше. Выбить весь снег из пимов мне не удалось, от теплоты моих ног он подтаял, и портянки превратились в ледяной компресс. От ступней холод поднимался все выше, и мне казалось, что даже сердце у меня заходится от стужи. Я только изо всех сил старался сдержать дрожь, чтобы Катеринка не догадалась и не вздумала опять надеть свои обледенелые пимы. Катеринка все время поворачивала голову к выходу, прислушиваясь к завыванию бурана; меня тоже начало охватывать щемящее беспокойство. Я уже решил, что ребята заблудились, не могут найти пещеру, и только хотел вылезать наружу, чтобы покричать им, как вход вдруг потемнел - с шумом и треском ввалились Геннадий и Васька. - Эй, не замерзли вы тут? - окликнул Генька. - Мы мало не заблудились. Ох и намучились! Или за живое дерево схватишься, или не обломишь. Давай скорее, Васька! - Сейчас, руки отогрею, а то пальцы не слушаются... Пещеру заполнил звонкий треск сухой, перестоявшейся древесины, потом я услышал шелест разрываемой бумаги - это погибала Васькина или Генькина тетрадь, - и в темном кольце багровых пальцев, сложенных чашкой, вспыхнул слабый огонек. Вряд ли потрясение, испытанное при виде электрического света, было сильнее охватившего нас теперь молчаливого восторга. Молчаливого потому, что мы и дыханием своим боялись погасить этот жалкий, колеблющийся язычок огня. Загорелась бумага, тихонько потрескивая занялись мелкие веточки - и вот уже запылали сучья, огонь вытолкнул кверху дым, и пещера озарилась неровным, танцующим светом. Дым заклубился наверху, потянулся к выходу, порывом ветра его втолкнуло обратно, и мы закашляли и заплакали не то от его хвойной горечи, не то от радости. Наслаждаясь хлынувшим от костра теплом, мы вытянули над ним руки, и это получилось так торжественно, словно мы в чем-то клялись сейчас над спасительным огнем. - Какие мы все-таки еще глупые!.. - задумчиво и печально сказал вдруг Генька. Он не сказал больше ничего, и никто не возразил и не спросил, почему мы глупые. Должно быть, каждый нашел в себе какой-то отголосок на невеселые Генькины слова. Может быть, относились они к тому, что мы так легкомысленно задержались на катке и попали в буран; может быть, к тому, что до сих пор продолжалась эта нелепая вражда с Васькой; может быть, к тому, что мы еще мало ценим нашу дружбу и друг друга... Костер разгорелся, и пришлось даже отодвигаться от жаркого пламени. Вася Маленький очнулся от оцепенения, щеки у него порозовели, он сдвинул на затылок гремящую беличью шапку, обнаружив нос-пуговку. - Ух, хорошо! - сладко жмурясь, сказал он и озабоченно добавил: - А я было совсем забоялся: ну как замерзну, что тогда без меня тетка делать будет? Я высушил над костром Катеринкины чулки. Она хотела снять мои носки, но я сказал, что не надо, иначе ноги у нее опять замерзнут. Снегопад прекратился, ветер спадал, но мы решили еще немного переждать в "пещере спасения", как назвала ее Катеринка. Догорели последние ветки, и мы выбрались из пещеры. Ветер почти совсем утих, только по временам с гребней сугробов взлетала искристая морозная пыль. Теперь уже можно было различить скалы, укутанные в пухлые снеговые шали, черные стволы деревьев и опоры, будто расставленные циркулем ноги великанов. Облачная пелена разорвалась; в растущие просветы, сбегаясь толпами, заглядывали любопытные звезды. Мы старались обходить сугробы, но даже там, где их не было, ноги проваливались по колено, и каждый раз в мои пимы набирался снег. Я сразу застыл, снова появилась лихорадочная дрожь, и почему-то начало ломить голову. Я крепился изо всех сил и не подавал виду, что ослабел: Катеринка помочь не могла, а Васька и Геннадий по очереди шли впереди - один прокладывал тропу, другой нес Васю Маленького. Мы прошли не больше километра, как впереди мелькнул огонек, послышался собачий лай. Через несколько минут, ныряя в сугробах и звонко лая, к нам подкатился пушистый клубок с торчащим кренделем хвостом. Это была Белая - лайка Захара Васильевича. Огоньков стало два, они быстро приближались, и вот уже показались двое верховых с фонарями "летучая мышь" и лошадь, запряженная в сани. Верхом ехали мой отец и Иван Потапович, а на санях - Захар Васильевич. Школьники вернулись до бурана, не хватало только нас, и, хотя все думали, что мы пережидаем буран в Колтубах, они все-таки поехали искать, опасаясь, не занесло ли нас по дороге. Мы улеглись в санях. Меня знобило все больше, и то и дело я погружался в какое-то забытье. По временам скрип снега под полозьями будил меня, я оглядывался на едущих по бокам отца и Ивана Потаповича, на заметенную снегом чащу и опять проваливался в пустоту. Сани встряхнуло, по глазам ударил отраженный снегом свет - мы подъезжали к деревне. В это время Васька повернулся и негромко сказал: - Знаешь, Генька, давай не будем больше! А? Сани опять тряхнуло, и я не услышал Генькиного ответа... Последнее, что мне запомнилось: побелевшее лицо матери и перепуганные глаза Сони. ...С глазами Сони я встречаюсь и когда прихожу в сознание. Она стоит у постели, пытливо и настороженно всматривается в меня, потом радостно взвизгивает и кричит на всю избу: - Глядит! Маманя, глядит!.. - Что ты кричишь, дурочка? - спрашиваю я. Соня не слышит, и я сам не слышу своего голоса - так он слаб и тих. Из кухни выбегает сияющая мать, за ней появляется отец. - Очнулся, герой? - спрашивает он. У них счастливые и почему-то жалостливые лица. Мать осунулась, побледнела; у отца запали морщины возле углов рта. Значит, я долго и тяжело болел, если тревога оставила такие глубокие следы... Я сразу вспоминаю буран и "пещеру спасения". - А где... - начинаю я и смолкаю. Мать скорее угадывает, чем слышит, и, улыбаясь, говорит: - Здесь, здесь... Скоро, должно, прибежит. Стукает дверь в сенцах, в комнату входит Катеринка. - Ой! - говорит она, сложив у груди ладошки и широко открыв большие глаза. - Очнулся? Она улыбается, я тоже улыбаюсь и не знаю, чему я больше рад - своей или ее радости. - Ну, как ты? - спрашивает она. - Я... мы так боялись!.. Она не говорит, чего они боялись, но глаза у нее начинают подозрительно блестеть. - Я к ребятам сбегаю, скажу!.. - И, крутнувшись на одной ножке, Катеринка летит к дверям. Скоро прибегают и ребята. Радостные, запыхавшиеся, они толкутся возле постели, сначала ничего не могут сказать, и мы задаем друг другу какие-то пустые вопросы. А когда Геннадий наконец начинает рассказывать, мать прогоняет их, потому что мне нельзя утомляться. Пашка все время собирался что-то сказать, надувался и пыхтел, но собрался только у порога: - Ты... того... поправляйся... Я тебе радио проведу, вот увидишь! Перед вечером Катеринка приходит со своей матерью. Она садится в сторонке, а Марья Осиповна - возле моей постели и спрашивает, как я себя чувствую и не надо ли мне чего. Сидит она недолго, а уходя, говорит: - Будь здоров, Коля! Ты молодец! Из тебя выйдет настоящий мужчина... Она выходит в кухню, а Катеринка подходит ко мне и говорит, не то спрашивая, не то утверждая: - Ты бы тоже кинулся в воду, как тот Сандро... Правда? Я вспыхиваю и молчу. Она, не дождавшись ответа, убегает вслед за матерью. Потом я слышу из кухни заговорщицкие голоса матери и Марьи Осиповны, смех и негодующий Катеринкин голос: - Фу, мама, как тебе не стыдно!.. На следующий день колтубовский фельдшер Максим Порфирьевич, по-тараканьи шевеля прокуренными усами, выслушивает меня, гулко крякает и говорит матери, тревожно наблюдающей за ним: - Кризис прошел, все в порядке. Теперь его на сто лет хватит... Но пока лежать! Я еще приеду, посмотрю... Поправляюсь я медленно. Пашка выполнил свое обещание. Он так приставал к Антону, что тот наконец разыскал ему провод от испорченного мотора и наушники. Пашка натянул провода между посадками от избы-читальни к нам, и теперь, когда там включают приемник, я тоже слушаю радио. Вернее, мы с Соней. Она взбирается ко мне на постель, умащивается рядом, и в один наушник слушаю я, в другой - она. Она же учит меня ходить. Когда Соня была совсем маленькой, я подавал ей свой указательный палец, и она, вцепившись в него изо всех сил, преодолевала непосильные для нее просторы избы. Теперь, как только я начинаю вставать, она требует мой палец и, сжав его, старательно ведет меня по комнате. Лицо у нее при этом такое напряженное и строгое, будто она делает самую важную работу из всех, какие только можно себе представить. Ходить самому она мне не позволяет, так как уверена, что без нее я обязательно упаду. Как только я окреп и начал вставать, Генька сказал: - Ну, хватит лодыря гонять, пора заниматься. А то ведь ты отстанешь... Они по очереди приходят ко мне, рассказывают, что проходили в классе, и я делаю уроки, как если бы сам бывал в школе. Однажды Генька оборвал урок на полуслове и мрачно задумался. - Ты чего? - спросил я. - А ты знаешь, - ответил он, - если бы мы тогда тоже вот так догадались помогать Ваське, он, может, и не остался бы на второй год... Геннадий прав, и меня охватывает запоздалый стыд. Конечно, разве так товарищи поступают? Его оставили, а сами убежали вперед... - Ну, а теперь как вы с ним? - Теперь порядок! Совсем помирились. Катеринка приходит ко мне чаще всего прямо из школы, и мы сразу готовим уроки, потом разговариваем про всякую всячину. О буране и "пещере спасения" мы, словно по какому-то уговору, никогда не вспоминаем. Только иногда я ловлю на себе ее задумчивый, спрашивающий взгляд, но, встретившись со мной глазами, она отворачивается или говорит какие-нибудь пустяки. ПУТИ-ДОРОГИ Грянула весна, забушевала шалая Тыжа, сбросила снежную шубу тайга, и вместе с первым весенним громом и пронизанным солнцем дождем ворвались в нашу жизнь новые перемены. Воспользовавшись открытым окном, у Катеринки сбежали Анька и Санька. Вскоре исчез и Кузьма. Даже тут он не удержался и стянул Катеринкин гребешок. Мы, смеясь, говорили, что это он украл не иначе, как на память. Катеринка не очень огорчилась. - Я бы сама их выпустила, - говорила она. - Разве им тут жизнь, в избе? Катеринка переменилась тоже. Глаза у нее стали словно еще больше, косички превратились в косы и уже не торчали в разные стороны, а толстыми жгутами легли на платье. Сама она была такой же быстрой и подвижной, но стала как-то строже и сдержанней. У нее осталась только Найда, совсем уже большая маралушка. Катеринка думала и ее отпустить в тайгу и даже советовалась с Захаром Васильевичем, когда это лучше сделать, но тот сказал, что не надо торопиться, у него на этот счет есть одна думка. Однажды, когда он сидел на завалинке, покуривая трубочку, смотрел на Найду и вздыхал, подошел Иван Потапович: - Что вздыхаешь, Васильич? - Душа ноет... Шабаш, видать, промыслу-то совсем... - Да, ходок теперь из тебя неважнецкий. - Куда уж!.. У меня теперь другая думка. Я было к тебе собрался идти. Чего бы нам звероферму не завести? - Сам к зверям пойти не можешь, так зверей к себе? - засмеялся Иван Потапович. - Ну, это само собой... Да ведь и дело выгодное. Марал - животная немудрая, уходу за ним немного, а выгоды - сумма денег. Колтубовцы вон тоже думают маральник городить. - Слыхал. - У них только места удобного нет: всю как есть изгородь ставить надо, а на это какая прорва людей требуется. Вот они и мнутся... А у нас вон это урочище, где летось ребята ходили, - я там бывал, знаю... Там только с одной стороны перегородить - и все дело. Нам это не поднять, потому огорожу в сруб ставить надо, а на паях с колтубовцами в самый бы раз: и им выгодно, и нам... На этот раз беседа кончилась ничем. Но Захар Васильевич не отступил. Он говорил и с Федором Елизаровичем, и с моим и с Пашкиным отцом и так насел на Ивана Потаповича, что в конце концов тот сдался. Они съездили в Колтубы, договорились с "Зарей" и решили создать совместный, межколхозный, маральник. Постройку изгороди отнесли на сравнительно свободный промежуток между севом и уборкой. Мы не могли уже принять участие в этой постройке, потому что у нас начинались экзамены. Подготовка занимала все время, и мы даже редко ходили в избу-читальню. Там теперь вместо Катеринки газеты и книжки выдавала Любушка. Она очень строго следила за порядком и так накидывалась на каждого, кто отрывал от газеты на закурку, что газеты совсем перестали рвать. А у приемника командовал теперь Фимка. Он уже не кривляется и не строит дурашливых рож: приемник - дело серьезное, и тут не до баловства. Пашка еще раньше уехал в ремесленное училище. Летом он приезжал в отпуск и, хотя было жарко, все время ходил в картузе и шинели, застегнутой на все пуговицы: это чтобы все видели его форму. Форма, правда, красивая. Машины он еще никакой не изобрел, но говорит, что изобретет обязательно. Геньку, как только закончились экзамены, мы проводили в Новосибирск. Там его дядя работает на заводе. Генька будет у него жить и учиться в геологоразведочном техникуме. Он уговаривал меня и Ваську Щербатого ехать с ним вместе, но Ваське еще год учиться, а я выбрал себе другую специальность. Одна Катеринка долго не знала, что ей делать. Но как-то под вечер к Марье Осиповне пришли Иван Потапович и Федор Елизарович. (Мы сидели под окнами на завалинке и все слышали.) Сначала говорили про всякие дела, а потом Иван Потапович спросил: - Ты, Осиповна, что думаешь со своей Катериной делать? - И сама не знаю... Надо бы учить, да не знаю где, и от себя боязно отпускать... - Чего боязно? Девчушку учить надо... Мы промеж себя этот вопрос обсуждали: животину она любит пуще всего и в самый бы раз была помощницей Анисиму. Только надо, конечно, подковаться как следует быть. Анисим, он дело знает, только больше практикой доходит, а без науки трудновато, при настоящих масштабах без науки нельзя. Так что пора нам свои кадры иметь: зоотехника и прочее такое... Так вот, ежели Катерина имеет склонность и ты не возражаешь, отправим ее в Горно-Алтайск, в зоотехникум... Ну, как думаешь? Оно и тебе с руки: дочка к тебе же вернется, и колхоз научный кадр получит... Марья Осиповна начала благодарить, а у Катеринки закапали слезы. - Чего ж ты ревешь? - спросил я. - Радоваться надо, а она ревет. - Ты совсем дурак, Колька, и ничего не понимаешь, - сказала Катеринка. - Это от радости... Так решилась судьба Катеринки. А я еду в Горно-Алтайское педучилище, так как давно уже решил стать учителем и потом вернуться в свою деревню. С Катеринкой мы сговорились, что хотя мы и в разных техникумах, а учиться и домой будем ездить вместе. Мы без конца строим с ней всяческие планы и предположения, как будем учиться, а потом работать, и каждый раз эти планы становятся все ярче, заманчивее, так что у нас даже дух захватывает и мы останавливаемся, раздумывая: а так ли будет все это? И потом решаем: будет, конечно же, будет! Только... Как было бы хорошо, если бы не было расставаний и разлук! И почему это так: рядом с радостью всегда идут печали, и утраты настигают тебя тогда, когда они тяжелее всего? Вот расстались мы с Генькой, и наверно, навсегда: летом он будет ездить на практику, а потом станет геологом - и начнутся странствования, а будет учиться дальше - и вовсе, быть может, не заглянет в Тыжи. Геннадий доволен - осуществится его мечта о путешествиях, но и ему было грустно расставаться с нами. И у него и у нас будут новые друзья, но такая дружба уже не повторится: все-таки мы выросли вместе, и день за днем все в каждом дне было и его и наше, нераздельное и незабываемое. И сколько раз потом мы будем вспоминать Геньку, выдумщика и фантазера, которого мы когда-то называли вруном за его неистощимую фантазию, бесстрашного и требовательного товарища, по праву бывшего нашим вожаком! Незадолго до отъезда меня и Катеринку вдруг потянуло в школу: ни за чем, просто так - еще раз побывать в ней, посмотреть, и все. Пелагея Лукьяновна поворчала немного, но все-таки пустила нас. Странно, непривычно нам видеть пустые парты, слышать гулкое эхо наших шагов и приглушенные голоса. Вот и все, прощай, школа! Больше мы сюда, наверно, не вернемся и уже никогда не сядем за свои парты, чтобы, замирая от страха, ждать, что тебя вызовут и спросят невыученный урок, или затаив дыхание слушать и слушать, не замечая звонка, шума в коридоре... Уже не мы, а другие сядут за наши парты, шумной разноголосицей заполнят класс; перед кем-то другим, круто задрав нос кверху, будет нестись в бесконечном полете самолетик, вырезанный Генькой на парте... На партах, в классах останутся только следы наших детских проказ, да и то ненадолго: будет ремонт, и все они исчезнут. Сохранятся лишь в канцелярии списки, табели и отметки, то огорчавшие, то радовавшие нас. Но в нас самих школа останется на всю жизнь. Разве можно забыть свою парту, первую прочитанную книгу, первую радость узнавания мира и тех, кто настойчиво и терпеливо повел нас - озорных непосед - по трудной и радостной лестнице знания! А наши шумные сборы, веселую возню на переменах, неповторимо прекрасную, беспощадную и самоотверженную ребячью дружбу!.. А спектакль!.. Мы увидим большие города... может быть, побываем и в Москве, пойдем в самые знаменитые театры, но где, в каком театре мы переживем еще такое волнение, как здесь, в родной школе, когда мы сами были артистами? Трогательные и смешные, досадные и радостные воспоминания нахлынули на нас, и мы долго молча сидели за партами, словно пытаясь заново пережить пережитое. Парты показались нам теперь меньшими, чем прежде. Конечно, парты остались теми же - выросли, переменились мы сами. И не только мы. Вон за окном в отдалении белеет здание гидростанции; от нее увесисто шагают опоры электролинии: уже не только к нам, в Тыжу, а и в Усталы. Вторая турбина позволила дать ток в Усталы и дальше, в Кок-Су. И Антона уже нет на электростанции. Там за главного теперь Антонов помощник, а ему помогает Костя Коржов, который собирается стать электротехником. Сам Антон увлечен новым делом - дни и ночи пропадает на лесопилке, которую ставят на Тыже, в двух километрах ниже. - И почто бы я ходила?.. Все там в исправности, все на месте... - услышали мы голос Пелагеи Лукьяновны. - Вам лежать надо, а не бродить... - Ну-ну, ты бы меня из постели и не выпустила, - ответил ей голос Савелия Максимовича. - А вот и непорядок! Почему класс открыт? - Ребятишки там... попросились... - Какие ребятишки? - Савелий Максимович заглянул в дверь. - А-а... Это уже не ребятишки!.. Здравствуйте, молодые люди! Мы встали. - Что, со школой прощаетесь? - Он осторожно сел к нам за парту. - Я вот тоже... Вздумали меня лечить, на курорт посылают. А чем мне курорт поможет? Для меня работа лучше всякого курорта; а как от дела своего оторвусь, так и вовсе из строя выйду... Он поседел еще больше и стал словно бы меньше ростом; только по-прежнему внимательно и живо смотрели его прищуренные глаза. Савелий Максимович стал расспрашивать, когда мы едем, отослали ли документы, но в это время вбежала расстроенная Мария Сергеевна: - Савелий Максимович! Разве можно так? Врач говорит одно, а вы другое... Вы наконец не имеете права не беречься!.. - Полно, полно, Машенька!.. Что же, мне теперь и выйти нельзя? Вы меня и так под домашним арестом держите. Вот поговорю с ребятами и пойду... Вы лучше посмотрите, как они выросли. Прямо как на дрожжах их гонит! Мы поговорили немного, потом проводили Савелия Максимовича домой. Мария Сергеевна с одной стороны, а Катеринка - с другой бережно поддерживали его, а он то сердился, то смеялся, что его ведут как маленького. В избу он не захотел идти и остался на крыльце. Уходя, мы несколько раз оборачивались, а он все сидел, смотрел нам вслед и, заметив, что мы обернулись, тихонько помахал рукой. Дома тоже все не так, как было. Мама ничего не говорит, но я вижу, что она все время думает об одном - о моем отъезде. Мы еще никогда надолго не расставались, и ей мерещатся всякие ужасы, которые могут со мной случиться. Отец посмеивается над мамиными страхами, но и сам по временам смотрит на меня задумчиво и как бы вопросительно: все ли будет так, как нужно? Милые, хорошие мои! Не надо тревожиться и печалиться. Все будет хорошо, вот увидите! Ведь я же буду писать, приезжать, а закончу учиться - вернусь опять сюда, к вам, и мы уже не будем расставаться; разве, может, ненадолго, если мне куда-нибудь надо будет поехать... Я вспоминаю все-все, вспоминаю последний год, принесший так много нового. Что же произошло? Ведь все было так обыкновенно... Да, все было обыкновенно и вместе с тем было необыкновенно! Я столько увидел, услышал и понял за этот год, словно у меня появилось новое зрение, новый слух, и еще что-то такое, для чего нет определения, но без чего нельзя жить. Знакомый, привычный мир заново открылся передо мной - и как много я узнал! Какие вокруг хорошие люди! Но ведь это только начало. Сколько я еще увижу, узнаю, каких еще только людей не встречу, подружусь с ними и полюблю их!.. И как это все-таки прекрасно - жить!.. Перед отъездом мы немного погуляли с Катей в березовой рощице, которую посадили год назад. Катя размечталась: - Знаешь, Коля... (Раньше она всегда называла меня просто Колькой.) Знаешь, Коля, когда мы будем старые... То есть я не думаю, что мы будем старые, мне кажется - мы всегда будем молодые... Но ведь будем же, правда? Все стареют... Только это будет очень не скоро... Тогда тут будет уже не деревня, а большой город. А роща останется. Только деревья будут толстые и высокие. И мы с тобой придем сюда погулять и вспомним, какие мы были, когда были маленькие, и как все было хорошо... Я сказал, что, конечно, придем, и это будет очень приятно - все вспомнить... Только мы уже не маленькие, она, Катя, стала такая красивая... как молодая березка. Катя покраснела и ничего не ответила. Потом мы еще раз прочитали письмо дяди Миши, которое я получил накануне. Он уехал в Заполярье и, прощаясь, писал: "Вы очень порадовали меня своими успехами. Пусть Геннадий обязательно напишет о своей учебе. Все-таки я был его первым учителем, и мне хочется знать, какой из него получится геолог, да и, может, я смогу ему помочь в случае затруднений. Ты любишь книги и песни - это хорошо. Только помни, что они существуют не сами по себе, а для человека, и если за ними нет человека - это просто испачканная бумага. Учись, люби людей, и, может быть, ты научишься добывать самоцветы из словесной руды. Я с удовольствием вспоминаю наш поход и ваши милые мордасы (как только сможете, пришлите мне свои фотографии). Тогда, я знаю, вы были изрядно разочарованы, что мы не нашли изумрудов. Но разве дело только в том, чтобы найти драгоценный камень? Вы нашли с тех пор самую большую ценность - любимый труд, которым будете служить народу. Значит, вы нашли свое настоящее место в жизни, а это главное. Будьте же всегда и во всем, в маленьком и большом, идущими впереди! Желаю вам счастья и удачи..." Ветер шевелил березовые листочки, по письму бежали трепетные зеленоватые тени. Мы поднялись. Роща, весело шумя, расступилась, открывая залитый солнцем простор и подернутые голубоватой дымкой дали. 1950 г. Для среднего возраста БИБЛИОТЕКА ПИОНЕРА том 5 Дубов Николай Иванович НА КРАЮ ЗЕМЛИ повесть Ответственные редакторы В.М. Писаревская, И.И. Кротова и Р.Н. Ефремова Художественный редактор Т.М. Токарева Технический редактор О.В. Кудрявцева Корректоры Т.П. Лейзерович и Л.М. Короткина Ордена Трудового Красного Знамени издательство "Детская литература" Комитет по печати при Совете Министров РСФСР. Москва, Центр, М. Черкасский пер. 1 Ордена Трудового Красного Знамени фабрика "Детская книга" Э 1 Росглавполиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров РСФСР. Москва, Сущевский вал, 49.