ак хорошего знакомого. Добродушно улыбаясь, пожал ему руку и усадил в кресло. Сам сел напротив и заговорил о погоде, о затянувшейся зиме в этом году, о том, что в городе пустеют лавки, а товары не завозятся. Ни словом не обмолвился он о брожении в городе, ничем не упрекнул Совдеп и большевиков. Со стороны казалось, что Михеев был настолько далек от политики, что едва ли удастся с ним переговорить. - Трудно теперь хорошего табачку достать, - продолжал Михеев, - приходится довольствоваться тем, что есть. Закуривайте, - он протянул Яковлеву роскошную коробку с душистым турецким табаком. Лицо его расплывалось в улыбке. "Какая благовоспитанность! Манеры!.. Какой культурный человек! - думал Яковлев. - Сразу видно: хорошо воспитан..." И он проникался искренним уважением к собеседнику. - Извините, ваше превосходительство, но я не курю. Спасибо за угощение, - Яковлев почтительно наклонил голову. Михеев, продолжая улыбаться, глазами настойчиво изучал собеседника. Яковлев, когда входил к нему, намеревался сразу же пожаловаться ему на грубые поступки караульного офицера и дежурного капитана, но то, как принял его Михеев, разрушило его планы. Добродушие председателя располагало к другому - мирной беседе. Однако надо было что-то предпринимать. И Яковлев, борясь сам с собой, начал: - Ваше превосходительство, уважаемый председатель, вы являетесь председателем Войскового правительства. А я, насколько вам уже известно, представитель областного Совдепа. По поручению исполнительного комитета я пришел к вам узнать, какой ответ вы приготовили на условия Оренбургского Совдепа. - Он вынул платочек и вытер вспотевший лоб. Михеев ответил не сразу. Он с минуту сидел молча, словно вспоминая что-то и стараясь понять, о чем говорил собеседник, потом глаза его оживились, и он, растягивая слова, заговорил: - Вы упомянули Оренбургский Совдеп?.. Да, да, что-то они нам присылали... какие-то требования или даже, кажется, ультиматум. Но позвольте, для чего этот ультиматум? Он уместен только там, где люди не понимают друг друга или не хотят понимать и вечно ссорятся. Но между нами... Беда, знаете ли, в том, что некоторые из образованных людей понимают нас неверно, а иногда просто совсем не понимают. Думают, раз генералы, значит, обязательно реакционеры. А ведь это далеко не так. Свобода человека, социальный прогресс, стремление к возвышению нации - это задачи века, и они одинаковы для всех. И мы, генералы, отнюдь не противники этому. А если кто и противится, то это только по недоразумению. Сами подумайте, господин Яковлев, какой безумец осмелится возражать против величия России? Кому не радостно сознавать, что Россия может стать в ряд великих держав с просвещенным народом, как цивилизованные западные империи? - Ваше превосходительство, эти слова не прямой ответ на мой вопрос. Вы еще не сказали мне, когда признаете народное правительство, когда подчинитесь областному Совдепу и, наконец, когда распустите ваше так называемое Войсковое правительство? - осмелел Яковлев. Михеев в ответ громко рассмеялся. Яковлев побагровел, в нем заговорило самолюбие. - Оренбургский Совдеп предъявил вам требование: подчиниться в течение суток! Вы должны это сделать мирным путем и немедленно. В противном случае, как только оренбургское войско прибудет, мы заставим вас силой выполнить ультиматум. При этих словах Михеев потемнел, но стараясь скрыть свое волнение, неловко задвигался на стуле. - Войско... В наше время всего можно ожидать: сегодня нет войска, завтра - вот оно! Но ведь мы не немцы, чтобы против нас выставлять войска? По меньшей мере это все странно. Ведь казаки - боже мой! - разве они добровольно отдадут свое оружие, господин Яковлев?! Нет. Это может решить только время. А кто же не подчинится народной власти?.. Постепенно, не спеша, как говорится, казаки и сами сложат оружие. А там уж ваше дело приучать их к мирной жизни. Кстати, господин Яковлев, ответьте, пожалуйста, на такой вопрос: оренбургский комиссар, видимо, нерусский человек? Как его фамилия?.. - Цвилинг. - Да, да, вспомнил... Так вот что я хотел сказать: в ваших Совдепах уж очень много Бронштейнов, Цвилингов, Фрунзе, Каменских. Скажите, отчего это у вас так много жидов и немцев? Да и сами вы, кажется, мордвин? - Ваше превосходительство, вы шовинист. Мы не делим людей на нации. Все люди равны. А вас прошу не переводить разговор на другую тему. - Хе-хе-хе!.. Извините, пожалуйста, если мои слова вас огорчили. Вы считаете меня шовинистом? Но разве это уж так плохо? Я не вижу в этом ничего предосудительного. Но вы, кажется, не удовлетворены моими доводами, господин Яковлев? - По существу вы мне ничего не ответили. А ваши небылицы о том, будто казаки не хотят складывать оружия, рассказывайте детям. Возможно, они поверят вам. На самом же деле Войсковое правительство противится разоружению и настраивает казаков против Совдепа. Нам известно, господин Михеев, что вы накапливаете силы, вооружаете казаков. Я еще не встречал в жизни солдат, которые отказались бы вернуться в родной дом. Казаки - тоже солдаты. - Хе-хе-хе, господин Яковлев, теперь мне видно: вы не русский и не разбираетесь в психологии казаков. Казаки - это крестьяне. Но они не могут чувствовать себя спокойно, если рядом с плугом не воткнуты в землю сабля и ружье. Так у них спокон веку заведено. Это - традиция, и берет она начало с тех самых времен, когда казаки стали называться казаками. Изменить ее за день или за неделю абсолютно невозможно. По традиции казаки собрали Большой Круг и избрали себе начальников. А Круг созывался исключительно по воле станичных казаков. Удивительно, как вы не можете этого понять? Собственно, откуда вам, всем этим Цвилингам, знать быт и обычай русского человека, его душу - того русского, который называет себя казаком!.. Между прочим, господин Яковлев, вы большевик или меньшевик? - спросил Михеев, пристально глядя на Яковлева. - Господин Михеев, извините, господин председатель, нет никакой надобности знать мои политические убеждения! - отрезал Яковлев, все больше и больше возмущаясь наглостью собеседника. - Конечно, господин Яковлев, ваша воля - говорить или не говорить, каких вы придерживаетесь политических убеждений. Ведь и Керенский и Мартов - тоже социалисты. Но с ними можно вести переговоры, прийти к обоюдному согласию, а с большевиками, подчеркиваю - с убежденными большевиками, ни о чем невозможно договориться. Именно это я и имел в виду, когда спросил, к какой группе вы примыкаете. "Что он, насмехается или выпытать что-нибудь хочет? - подумал Яковлев. - Правильно я говорил на заседании: с генералами надо разговаривать тогда, когда у нас будут вооруженные отряды. А пока - придерживаться политики: и вы хороши, но и мы не дурные... Посмотрим, товарищ Дмитриев, хватит ли у тебя геройства схватиться с казаками или нет?.." - мысленно укорил Яковлев председателя Совдепа. - Итак, ваше превосходительство, вы не хотите по доброй воле подчиниться областному Совдепу? Хорошо. У меня больше вопросов нет, - проговорил Яковлев, вставая. Михеев сделал вид, будто не расслышал его последних слов, и с удивлением спросил: - Вы уходите?.. Вас отвезут на санях. Долг гостеприимства - тех, кто приезжает к нам с добрыми, мирными намерениями, встречать доброжелательно и с уважением. Вы не можете себе представить, господин Яковлев, какое огромное удовольствие доставила мне беседа с вами. Да, кстати, мы с вами могли бы хлебом-солью встретить вышедшие из Оренбурга войска. Только, к сожалению, я не знаю, роты это или полки? И когда они прибудут сюда? Вы, случаем, не знаете, господин Яковлев? - Михеев подался вперед и замер, ожидая, что ответит Яковлев. - Господин председатель, вы, наверное, лучше меня знаете, сколько дней потребуется войску, чтобы пройти расстояние в триста километров. Судя по вашим словам, сомнительно, что вы встретите Оренбургский отряд хлебом и солью... Впрочем, это доброе намерение. Будьте здоровы! - Всего хорошего, господин Яковлев. Слегка кивнув головой, Яковлев вышел из кабинета. 3 - Полезная болтовня!.. Хотел показать свою силу... Ясно: как мы и предполагали, из Оренбурга вышли войска. Когда я в разговоре между прочим спросил: "Роты это или полки?.." - он проговорился: "Отряд!.." Отряд - это около батальона, если верить словам Яковлева. Я ему не дал окончательного отказа, но и ничего конкретного не обещал. Держал, как говорится, на длинной веревке и вдалбливал в его дубовую башку, что казаки - исконные вояки, привыкли к оружию и не сразу их можно заставить жить мирно. "Надо, - говорю ему, - действовать постепенно, полегоньку, уговорами..." - говорил Михеев, сидя в кабинете у генерала Акутина. - Он начальник их или рядовой? - спросил Акутин. Свинцово-бледное лицо его продолжало оставаться неподвижным и непроницаемым. - Все они там начальники, а этот, что был у меня, кажется, тоже председатель. На язык остер, в шовинизме меня обвинил. Ха-ха-ха... А при следующей встрече непременно скажет: "Почему не становитесь большевиком?" - Иронизируя, Михеев поглядывал на дверь, словно Яковлев только что вышел из кабинета. - Я думаю, вы закончили с ним как положено? Михеев чуть сощурил глаза, он понял, на что намекал Акутин - на арест Яковлева. - Куда он от нас денется, господин генерал? Ведь это дело нескольких часов. "Хитрый же ты человек, - подумал Акутин, глядя на Михеева. - Старая хитрая лисица: не даст ни захлопнуть лапу в капкан, ни следов не оставит. Но ничего, всему свой черед. Придет время, запляшете у меня, как на ежовых шкурах, босоногое мужичье, серошинельники! Дайте только поднять казачков..." Акутин сидел молча, свинцово-бледное лицо его, казалось, стало еще бледнее. - По-моему, надо сначала прибрать к рукам поселковых совдеповцев. Ваше мнение?.. - холодно обратился он к Михееву. - Гм, гм, это, пожалуй, верно... ...Как ядовитая степная змея, готовясь напасть на жертву, зловеще шипит, поводя головой и угрожающе выбрасывая вперед жало, - белые генералы, притаившись, ждали удобного момента для нападения. Едва ушел Яковлев, они собрали военный совет. К атаманам казачьих станиц, расположенных восточнее города, поскакали нарочные с тайным предписанием: шестому полку Бородина совместно с дарьинскими казаками встретить Оренбургский отряд и разгромить его, не допуская до города; седьмому полку, соединившись с казачьими сотнями, движущимися со стороны Нижней Барбашевки, Бударина и Илецка, подойти к городу и быть готовыми к мятежу. Руководство всеми операциями взял на себя генерал Акутин. ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 Когда Амир пришел на квартиру отца, во дворе стояла рыжая лошадь Быкова, запряженная в сани. Сам Быков сидел на санях, доверху нагруженных почерневшей кугой. Кивком головы поздоровавшись с незнакомым человеком, Амир прошел в дом. Мендигерей сидел у окна и курил. - Папа, - спросил Амир, подойдя к отцу, - далеко ль так рано собрался? В аул? Мендигерей ответил не сразу. Он несколько секунд сидел молча, чувствуя смертельную усталость и страшную головную боль. Веки, казалось, налились свинцом и клонились книзу. Таким он вернулся с заседания Совдепа. Да и на заседании как-то был задумчив, не выступал, а только одобрительно поддерживал говоривших. Вместо ответа он спросил сына: - У тебя, случайно, нет порошка от головной боли? Только теперь заметил Амир, что лицо у отца багрово-красное, а глаза помутнели, будто влажный туман гулял под ресницами. - Ты болен, папа? Ты так изменился... А порошок, кажется, в кармане старого костюма... Я сейчас сбегаю. - Нет, нет, не надо. Если здесь нет, то не ходи. Я сейчас уезжаю. Срочное дело, и задерживаться я не могу. Только вот ждал тебя, чтобы попрощаться. - Так ведь у тебя температура! Смотри, как горят щеки! Разве можно в таком состоянии? Куда же ты едешь?.. Что-то тревожное проникло в сердце Амира. Мендигерей, задумчиво глядя на сына, сказал: - Нет, у меня температура нормальная. А голова болит да болит... Это у меня иногда бывает, особенно когда долго не пью чай. Ты спрашиваешь, куда держим путь? В такое тревожное время люди предпочитают умалчивать, куда они едут и зачем. Наши деды говорили: "Сын узнает цену дитяти, когда сам станет отцом". Знай, и тебе придется не раз испытать такие поездки, и запомни: один ум - хорошо, а два - лучше, но услышанное не всегда способен удержать человеческий язык. Понял? Да, впрочем, Амир среди ваших студентов много горячих споров. Все вы еще молоды и будьте осторожны. Учтите, Войсковое правительство не дремлет, оно следит за каждым из вас. Если не преданный друг, не делись мнением. Абдрахман пока остается в городе, заходи к нему, слушай его советы... Амир не перебивал отца, но в душе не одобрял его. "Едет больной, а куда - сказать не хочет даже сыну. Читает наставления..." Отец заметил, как удивленно смотрит на него сын, и не выдержал: - Еду в Оренбург по секретному заданию исполкома, - и, торопливо натянув шинель, Мендигерей крепко обнял сына и поцеловал. - Папа, - попросил Амир, - если заедешь в аул, передай привет маме и скажи ей, что я тоже скоро приеду. - Возможно, ты ее увидишь раньше меня, - понизив голос, сказал отец. Сани скрипнули и заскользили по утоптанному снегу. Последние слова отца все еще звучали в ушах Амира. Он уловил в них какую-то неясную тревогу, но Мендигерея уже не было во дворе. Амир постоял с минуту, размышляя. Но, успокоив себя, вспомнил, что его ждет Хаким Жунусов, и поспешил к товарищу. 2 Рыжий конь бежал крупной рысью, сани легко катились по скованной утренним морозцем дороге. К полудню начало подтаивать, полозья врезались в мокрый снег, и конь заметно начал сдавать. - Утомили коня... Дорога тяжелая, а розвальни - для тройки ломовых! Какой тут разговор про нас, сани б дотянул до места, - жаловался Мендигерей Быкову, шагая по обочине. - Скоро хутор, - уверенно сказал Быков, глядя на потные бока лошади. - Сделаем остановку, покормим коня. Отдохнем, а к вечеру опять дорогу подморозит. Я думаю, доберемся. У нас обычно в эту пору снега уже не бывает, только кое-где по овражкам разве. А нынче что-то зима затянулась. А в ваших краях как? Наверное, уже настоящая весна? - Нет, и у нас снег. Ведь аул-то мой вон в той стороне, - Мендигерей указал рукой на противоположный берег Яика. - Вы женаты?.. И ребятишки, наверное, есть. Ждут... - Есть, Игнат Иванович, и жена и ребятишки. И ждут, конечно. Но разве теперь до них! Контра революцию душит, а мы дома отлеживаться, хозяйством заниматься? Не такое теперь время. Вот покончим с буржуями, тогда и займемся хозяйством. - Иногда думаешь, не лучше ли быть в такое время холостым, одиноким человеком. А у меня тоже - мать старенькая и жена с грудным ребенком. Как подумаю о них - сердце щемит. Уезжаешь, а душа там остается. Мало ли что может случиться. Да и в доме, сказать по правде, все время нужна мужская рука. А тут еще кулаки ворошиться начинают, угрозы разные, да и казаки нахохлились. Что им стоит - подожгут дом, и баста. У нас в селе народ не очень надежный. Кулаки задабривают, разные слухи пускают, а люди волнуются, черт их разберет, сами против себя идут, - делился Игнат своими тревогами и опасениями. Сели в сани. Игнат сбоку смотрел на обветренное лицо Мендигерея, чуть выдвинувшийся вперед подбородок, мускулистую шею и крепкие плечи. "Сильный! Богатырь!.. Казахи обычно не имеют себе равных в кулачном и нагаечном боях. Мендигерей наверняка с одного удара свалит любого. А характер, видно, у него странный, - думал Игнат. - Как у нашего Василия... Он тоже вечно угрюмый. Но жалостливый, как малое дите..." - Епмагамбетыч, не холодно? Солнце - оно светит, да не больно греет. Ветерок сырой, в шинельке-то застыть можно. - Ничего, не застыну. Шинель хоть и старая, но греет еще. У меня под ней кожаная куртка, - и, достав кисет, свернул цигарку. Полуобернувшись, прикрываясь от ветра, чиркнул спичкой. Заклубился синий дымок. Мендигерей с удовольствием затянулся несколько раз и развалился на жесткой куге, удовлетворенно расправляя плечи. Он наблюдал, как догорает цигарка, и осторожно стряхивал пепел в снег. В хуторе, где они остановились, чтобы покормить коня и дать ему отдохнуть, Мендигерей пристроился возле весело потрескивавшей печки и молча курил. Обедали скупо. Поели хлеба с молоком, и Мендигерей стал торопить Игната с выездом. Отдохнувшая лошадь весело бежала по накатанной дороге. Когда до села, куда они намеревались попасть дотемна, осталось семь верст, рыжий конь, усталый и вспотевший, едва передвигал ноги. - Вообще-то он у меня резвый, без кнута ходит, - пытался оправдаться Игнат. - А в городе какой уход? Отощал, вот и плетется еле-еле. Но, Епмагамбетыч, теперь, считай, доехали. Что тут осталось?.. Ерунда. Давай-ка закурим еще разок и - дома... - Игнат соскочил с саней и, достав кисет, стал на ходу сворачивать цигарку. Солнце садилось. Над горизонтом темно-синей чертой стыло облако. Багрово-красные потоки солнца словно подпирали его и, пронизывая, окрашивали небо в яркий багрянец. До захода, как мысленно определил Мендигерей, оставалось не больше одного аркана-бойы*. К лесу, что виднелся на противоположном берегу, летели стаи ворон. ______________ * Аркан-бойы или тусау-бойы - характерные выражения у казахов при определении времени по солнцу (до захода оставалось не больше двух-трех метров). Игнат, глядя на запад, покачал головой: - Кровяной! Жди похолодания... - Это хорошо, - отозвался Мендигерей. - Подмерзнет дорога, быстрее поедем. Время, время нам выиграть надо. Чем скорее, тем лучше. Кстати, мы долго не будем задерживаться у вас. Перекусим и сразу же дальше. Пусть ночью, все равно. Как ты думаешь, Игнат Иваныч, лошадь найдем, а? Но Игнат почти не слушал Мендигерея. Он пристально всматривался в дорогу - вдалеке маячил одинокий всадник. - Кто это так спешит, Мендигерей, погляди-ка... Да, ты спрашиваешь, найдем ли лошадь? Найти-то найдем, да как бы в тепле в сон не потянуло. - Нет уж, на этот раз сон отставить. Отоспимся после. Главное - лошадь найти... А верховой, видно, тоже в село торопится. Скажи, куда эта дорога ведет? Они стояли на обочине и курили. Вместе с ними отдыхал и рыжий конь. - На Дарьинку. - Ну, трогай! Рыжик немного отдохнул. Это все сани проклятые, а то бы давно были дома. - Едем! Едем!.. Игнат пошел вперед. Конь без понуканий и окриков дернул сани. Повеяло жильем. Рыжий навострил уши и пошел быстрее, он чуял близкий отдых и корм. Игнат и Мендигерей теперь едва успевали за ним. Вскоре их нагнал верховой. Зорко блеснули глаза казака. Он оглядел с ног до головы идущих по обочине людей и, нахлестывая лошадь, поскакал дальше. - Младший сын зажиточного казака Калашникова, - бросил вслед ему Игнат. - У отца две мельницы, около пятидесяти десятин земли, скота целый табун, да и курень ладный. Это один из самых клыкастых мироедов. Но в этом году ему пришлось здорово раскошелиться. Придавили налогами. Его да еще одного такого же мироеда, Пескова. Заставили сполна уплатить зерном. Злобствуют теперь. Недавно пытались поджечь поселковый Совдеп, но не удалось. В дни съезда наши ребята опять немного прижали их... А сын Калашникова, этот, что проскакал, три месяца в Дарьинке был. Там ведь целая школа организована, готовят войсковых офицеров. Видали на нем погоны?.. Скороиспеченный хорунжий. Вот такие-то и будут поднимать бунт, гады! - выругался Игнат, глядя вслед всаднику. - Если им представится хоть малейшая возможность, они, конечно, поднимут бунт. - Как звать Калашникова? - Захар. Что, вы знакомы с ним? - Нет. Откуда мне его знать? Так просто спросил, вспомнил нашего Калашникова. И у нас такой же зажиточный Калашников. Нашего зовут Иннокентием. - Гм, да, - пробормотал Игнат. Он тоже теперь думал о другом - о доме: "Догадалась Марфуша баньку истопить или не догадалась?.. В самый раз бы теперь попариться..." Думая каждый о своем, Мендигерей и Игнат шли молча. А конь все ускорял и ускорял шаг - порожние сани везти было легко, да и дорога под вечер снова взялась ледяной коркой. Сгущались сумерки. Далекие избы деревни сливались с синевой неба. Подтаявший за день снег казался пепельно-синим. Наезженная дорога, темная от раструшенного сена и конского навоза, черной змейкой разрезала степной простор. Село уже было совсем близко. Игнат и Мендигерей сели в сани. Предстояло еще переехать глубокий овраг, а там и село. Рыжий конь временами переходил на рысь. Щеки обжигал морозный ветерок, бодрил усталое тело. Близость дома и тепла ощущали и люди. Бесконечные собрания, многочисленные хождения по неотложным делам в городе утомили Игната, и теперь, в ожидании близкой встречи с семьей, он повеселел. Глухо стучали копыта о затвердевший снег дороги, поскрипывали полозья. Подъехали к краю оврага. На спуске конь замедлил шаги, настороженно задвигал ушами, зафыркал. На дне оврага, сгрудившись на дороге, стояли всадники. Игнат не сразу сообразил, что это за люди и с какими намерениями собрались здесь, но почувствовал, что они затевают что-то недоброе. Он схватился за вожжи, но было уже поздно - сани скатились в овраг и врезались в толпу всадников. - Стой! - Кто такие? - Быков, ты, что ли? Игнат по голосу узнал Остапа Пескова. Одновременно он увидел склонившееся злое лицо Архипа Волкова, бесшабашного сельского пьяницы, который за стопку самогона мог сделать любую подлость. - Поворачивай лошадь, к атаману поедешь! - заносчиво крикнул он. - А это ктой-то с тобой, комиссар?.. С другой стороны саней гарцевал на потном коне хорунжий, тот самый хорунжий, что час назад обогнал их по дороге. - Сабли наголо! - скомандовал он казакам. - Архип, бери коня под уздцы! - И, обернувшись к Игнату и Мендигерею, визгливо добавил: - Именем Войскового правительства вы, красная комиссарская сволочь, ар-рестованы! Обыскать!.. - Голос у хорунжего тонкий, бабий. Игнат растерялся, испуганно оглядывал окруживших сани всадников, - все они были знакомые, но чужие и злые. Мендигерей слез с саней и низким баском проговорил: - Кто ты: разбойник с большой дороги или человек, с которым можно говорить по-человечески? Ты что тут беззаконие творишь? Мендигерей искоса взглянул на сани, где под кугой была спрятана винтовка. "Не успею, - подумал он, - придется с одним наганом..." Он выхватил из бокового кармана наган. - Разговаривать будешь у атамана! - У меня нет никаких дел к атаману. - Зато у нас есть дело к красным комиссарам... А ну, обыщите его, живо! Мендигерей понял, что так просто не отделаться, и приготовился к обороне. Когда один из казаков слез с коня и подошел к нему, чтобы отобрать наган и обыскать, Мендигерей с силой оттолкнул его и побежал к берегу, где за обрывом можно было спрятаться и отстреливаться. За ним погнались три казака, выбросив вперед сабли. - Догнать!.. Зарубить... - истерически кричал хорунжий. Полуобернувшись, Мендигерей, не целясь, дал несколько выстрелов по казакам. Он был уже на краю обрыва, еще секунда - и он в укрытии. Но страшный удар по голове сбил его с ног. Он качнулся и, словно бычок, что собирается бодать, ткнулся головой в снег. Второго сабельного удара уже не почувствовал... Выстрел вывел Игната из оцепенения. Он увидел бегущего к обрыву Мендигерея и гнавшихся за ним казаков. "Помочь, помочь добежать!.." - мелькнуло в голове. Игнат выхватил из-под куги винтовку и, щелкнув затвором, стал целиться в нагонявшего Мендигерея казака. Но выстрелить не успел. Кто-то ударил его нагайкой по лицу, потом чем-то тяжелым по голове... Руки онемели, по телу разлилась теплота. Он не слышал, как на него навалились казаки и, заламывая руки, начали связывать. - Трогай, - скомандовал хорунжий, когда покончили с Быковым. Ни скрипа саней, ни быстрого бега усталой лошади не чувствовал Игнат; изредка, когда на минуту к нему возвращалось сознание, до слуха его доносилась злобная ругань казаков. 3 Марфа Быкова, поджидая уехавшего мужа, покормила дочурку и попросила свекровь: - Покачайте внучку, а я пойду запру Машку в коровник. Что-то она все к воротам подходит и мычит. Чего доброго, убежит в степь телиться... Девочка махала ручонками, хваталась за платье матери. - Ишь, ишь что делает, непоседушка ты моя, - говорила старуха, беря на руки внучку. - Ишь как брыкается, как не хочет к бабушке!.. Ну идем, идем, деточка, идем, пташечка ты моя, не будь шалуньей. Озорницей растешь, вся в отца... Марфа улыбнулась: - Разве Игнат озорником рос? - Еще каким!.. Все в нашем роду шустрые. Она села с внучкой на скамейку. Девочка опять начала вскидывать ручонками, стараясь ухватиться пальчиками за сморщенный подбородок. - Спи ты, неугомонная! Баюшки-баю... Вечерело. В комнате сгущался полумрак. Бабушка в темноте видела плохо, она скорее почувствовала, чем заметила, что Марфа чему-то улыбается. - Ты чему это радуешься? - Так просто. Вы назвали Игната озорником, а мне кое-что вспомнилось, вот и улыбаюсь. - Если бы Игнашка мой не был шустрым да смекалистым, навряд ли твой отец выдал бы тебя за него замуж. Василий у меня - учитель, Игнат - всем селом управляет!.. Разве плохие у меня дети? - В голосе ее звучала гордость за детей. Неожиданно понизив голос, она начала сокрушаться: - Где Игнатушка так долго?.. Вторая неделя идет, а он все не возвращается. Уж не заболел ли? Марфуша, может, он сегодня приедет, затопила б ты баньку, а? Девочка, задремавшая было на руках бабушки, проснулась. - Спи, спи, моя крошечка, уже ночь... Баю-бай!.. Но девочке, очевидно, не хотелось спать. Она повернула головку и, увидев знакомую пеструю кофту, потянулась к ней. - К мамке захотела, ах ты стрекоза! Все к мамке да к мамке, а бабушка чужая, что ли? Девочка слушала и улыбалась, но ручонки ее по-прежнему тянулись к матери. - Возьми ее, Марфа, она у тебя быстрее заснет, а Машку в коровник я сама запру. Да за печкой последи, чтобы пироги не подгорели. Игнаша-то весь в отца, чуть подгорелое - в рот не возьмет. Отец, бывало, чернее тучи ходил, если на столе замечал подгорелый пирог. Аккуратность любил. Старуха набросила на голову шаль и вышла в сенцы. Марфе шел тридцатый год. Ее муж Игнат на крестьянском сходе в феврале был избран председателем поселкового Совдепа, а в марте тот же сход послал его депутатом на областной съезд. На съезде его избрали членом исполнительного комитета. Подходила к концу вторая неделя, как он уехал в город. Дома беспокоились, все глаза проглядели, поджидая, а он все не возвращался. "Неужели забыл нас? - думала Марфа. - Лучше бы его не выбирали никуда, жил бы себе и жил спокойно, так нет... Что я сделаю одна со старухой да с ребенком?.. Скоро пахать надо, а там сенокос... А Песковы-то и Калашниковы - словно озверели. Как они давеча смотрели на меня?.. Злятся на Игната, что налогами большими обложил. Ну и что ж, у вас есть чем платить, уплатите... А Остап-то Песков что вчера говорил: "Как поживаем, комиссарша Быканиха?.." Затевают что-то они, глаза волчьи... Скорее бы уж приезжал, что ли!.." Она положила девочку в люльку и подошла к печке. Пламя осветило полное красивое лицо Марфы. Она взяла кочергу и стала разгребать угли. До слуха донеслись какие-то непривычные гулкие звуки. Марфа не поняла, то ли это кочерга тарахтела о раскаленные кирпичи, то ли что-то другое. Она притихла, вслушиваясь. Где-то за селом глухо ухнуло, и еле слышно задребезжали стекла. Марфа торопливо подбежала к окну и отдернула шторку - на улице ни души, тихо, темно. "Может, стрелял кто?" Если бы Марфа в эту минуту была на улице, она услышала бы шумный говор людей, доносившийся из оврага, выкрики и удары плеток. Выстрелы больше не повторялись. В сенцах опять заскрипели половицы, это торопливо входила старуха. Она шла и разговаривала сама с собой: - Надоели холода... Когда же, в конце концов, наступит тепло? Опять подул ветер, да такой холодный, ажно за нос и щеки щиплет. Залютуют морозы, но все равно зиме теперь недолго царствовать. - Старуха вошла в комнату. - Не беспокойся, Марфушенька, Машку я загнала. И соломки свежей подстелила - отелится она нынче ночью. Посмотрела я сейчас на нее - вся в мать свою, вся в Субботку. Та, бывало, точь-в-точь так: как телиться, так к воротам. А ворота сама открывала, рогами... Подденет засов и выходит на улицу. И Машка норовила открыть, хорошо, что мы вовремя спохватились, а то тоже бы ушла... - Ведь на улице стреляли, разве ты не слышала? - Стреляли?.. Не слышала, милая. Да хоть бы и из пушек палили, все одно не услышала бы. Уши-то у меня закутаны, видишь. Завязала их, чтобы не простудить. Да, так про Машку... Ушла бы за ворота, наделали бы мы с тобой делов! Ветер лютый, так под ноги и подкашивает, где бы мы ее искали в такой мороз? Да и теленок замерз бы... С Субботкой у нас однажды такой случай был. Недоглядели, ушла она со двора, и с концом, а тоже вот-вот отелиться должна была. Искали и ночью и днем - нет нигде. Игнаша все лощинки, все овражки излазил вдоль и поперек, с ног сбился, а Субботки нет. Я по берегу Яика искала, почти до другой станицы доходила и тоже не нашла. Мы уж и в табуне смотрели, и под каждый кустик заглядывали, ровно как в землю провалилась. Полтора суток мучились, да так ни с чем и вернулись домой. Загоревали, грешным делом стали подумывать, не увел ли кто нашу Субботку?.. А случилось это как раз за неделю до Ивана Купалы. Стояли теплые дни... - Так и не нашли? - спросила невестка, чтобы прервать некстати начавшийся длинный рассказ свекрови. Но это не так-то просто сделать, раз старуха начала, она обязательно доскажет все, что хотела. - Ты погоди, нс спеши, ведь Субботка как раз телиться должна была в ту ночь... - И отелилась?.. - Отелилась. - Сбросила, поди, телка где-нибудь в овраге... - Ох, какая ты умная! Курица и та над цыплятами дрожит, покуда не выходит, а ты хотела, чтобы корова бросила своего телка. Скотина - она, что человек, а может, еще и пуще за свое чадо трясется. Вот как оно, милая. Корова своего телка за пять верст найдет. Через полтора суток объявилась наша Субботка, вечером с табуном пришла домой. Пастухом у нас тогда дед Василь был. Подзывает меня к воротам и говорит: "Анастасия Васильевна, корова твоя, наверное, в роще отелилась, потому как в обед гляжу: идет из кустов, покачивается... А брюхо-то под ребра подтянуло. Точно отелилась. Телка-то, поди, в кустах спрятала, от ревности, по своему коровьему разумению. Это у них бывает так, прячут. Идем завтра со мной на луг и покараулим: как Субботка отколется от стада, прямо за ней иди, да только не спугни смотри, она и приведет тебя прямо к телку..." - "Ладно, - говорю ему, - обязательно приду". Дед Василь ушел, а я к Субботке - и впрямь бока у нее впалые, вымя потрогала - пустое. Видать, телок-то все высосал. "Субботка, говорю, где ж ты бросила своего теленочка?.." А она как замычит, будто понимает все. Ходит по двору, словно ищет что-то, и мычит, да жалобно так. Закрыла я ворота, засов веревкой привязала и ушла в избу. Ночью слышу - ворота скрипят. Выбегаю: Субботка рогами поддела засов и норовит сорвать его. А он не поддается, привязан крепко. До самого утра не смыкала я глаз, все следила за ней, чтобы не ушла, случаем. На зорьке отвела в табун. И что ты думаешь, Марфуша, как только дед Василь выгнал табун на луг, Субботка помычала, помычала и прямо к роще... Я за ней... Игнашку-то не будила, пусть, думаю, поспит, сама справлюсь. Мешок с собой прихватила. Иду, значит, следом за Субботкой, еле поспеваю - торопится она, торопится. Почти уж бегом бегу, чтобы из виду не потерять. Спустилась Субботка к реке, помотала головой - и к даче атамана... И так она несколько раз: то к реке, то к даче, то к реке, то к даче, следы, значит, запутывала. Скотина, а соображает. Потом все-таки пошла на дачу. Тут, в кустах, я едва не потеряла ее, - несется как ветер, только спина да рога мелькают. Выбежала на полянку, живот поджала да как замычит, жалобно, призывно, вроде бы и голос-то не ее. Гляжу: из травы выскакивает теленок. Маленький, ножонки тоненькие, будто хворостинки, а самого так и качает из стороны в сторону. Не к матери он пошел, а в другую сторону... Шел, шел - да как взбрыкнет и пустился вскачь. Субботка за ним и мычит. Остановился телок, прислушался - мать ли?.. И - раз Субботке под ноги. Залез, и не видать его, только слышно, как чмокает... Вот она какая у скотины любовь к своему чаду - телиться подальше от людей ушла, да и показывать телка-то не хотела, покуда не окрепнет, а ты: "Сбросила..." Кабы сбросила, не было бы у нас Машки. - Я же никогда об этом не слышала... кажется, кто-то к воротам подъехал!.. - насторожилась Марфа. Она кинулась к окну и, прижавшись лицом к стеклу, стала всматриваться в ночную темень. - Рыжик у ворот, а Игната что-то не видать, - торопливо проговорила невестка и так, без платка, бросилась к дверям. - Шаль-то хоть накинь, простынешь! - крикнула ей вслед старуха. - Игнат-то прозяб, поди, с дороги, коня помогла бы распрячь да завести в конюшню... Но Марфа была уже за дверями. - Разве послушается когда-нибудь, - ворчала старуха. - Такой ветер на улице, а она с открытой головой! Платка, что ли, нету аль шубенки... - Она подошла к печи, отодвинула заслонку и стала смотреть, хорошо ли зарумянились пироги. Подбежав к воротам, Марфа не сразу отодвинула засов. Она сначала через плетень выглянула на улицу - у ворот действительно стоял Рыжик, помахивая головой и позвякивая удилами. Увидев Марфу, он потянулся к ней мордой и жалобно заржал. Марфа искала глазами Игната: "Может, пешком шел, приотстал..." Но на улице никого не было. "Может, в Совдеп зашел?.. Или к Ивану Андреевичу?.. - Где же это он?.." В соседней избе, где жил шорник Иван Андреевич, горел свет. Марфа подбежала к окну и, приподнявшись на носках, заглянула в комнату. Ветер трепал ее волосы, леденил щеки, поднимал подол платья, но она ничего не замечала - думала только об одном: "Где Игнат и что с ним?.." Предчувствие чего-то недоброго охватило ее. В избе соседа тускло горела лампа. Иван Андреевич сидел на маленьком стульчике и сучил дратву. Игната в комнате не было. Марфа вернулась к воротам и завела Рыжика во двор. "Придет..." - мысленно успокаивала она себя, распрягая потного коня. И только тут заметила, что вожжи волочились по земле, концы их были покрыты ледяной коркой. Это еще больше встревожило ее. Она отвела Рыжика под навес и, вернувшись к саням, достала из-под куги коврик и понесла его в дом. - Мамаша, Рыжик без Игната пришел! - испуганно проговорила она, дрожа от волнения и холода. Она развернула коврик и при свете лампы увидела на нем темные пятна. Поднесла коврик ближе к свету - кровь!.. Марфа с ужасом смотрела на пятна и не могла выговорить ни слова, посиневшие губы ее дрожали, коврик выпал из рук. Подошла мать и тоже, бледная и испуганная, начала рассматривать пятна. Кровь еще не замерзла, пальцы прилипали к коврику. - Батюшки, что же это такое? - зашептала Марфа. - Убили!.. Убили!.. Ведь стреляли, стреляли, я сама слышала! - Она застонала и, закрыв лицо ладонями, опустилась на колени. "Боже, боже..." - шептали губы. В голове возникали и проносились картины одна ужаснее другой. Убили, убили, и лежит он теперь в снегу и замерзает... Она вспомнила перекошенное в ехидной улыбке лицо кулака Пескова, его злой, ненавистный взгляд, словно вновь услышала его насмешливый голос: "Быканиха, скоро придем к тебе свататься..." Марфа с ужасом догадалась, что это они, Песков и Калашников, подстерегли Игната и убили... - Это Песковы подстерегли его, Песковы. Звери, волки!.. Напали, наверное, на одного, избили до полусмерти и бросили где-нибудь на дороге... Разве от них отобьешься, волки и есть волки, стаей ходят, всем родом. Испокон веку подлость творят, и дед был кровопиец, и отец, и сыновья такие же, что им стоит загубить душу!.. Беги, Марфуша, к Василию и скажи, что мол, Игната Песковы избили... - А может, к атаману?.. Может, он лучше?.. - Нет, нет, иди к Василию, пусть он его поищет. Ты - женщина, что ты сможешь сделать? Да и атаман тебя слушать не станет. Он тоже из того же рода, что и Песковы, - волки!.. Беги скорее, Марфушенька, к Василию. Марфа накинула шубенку и побежала к дому Василия. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1 Хаким почти не слушал доктора Ихласа, его интересовало другое, другие были у него мысли - он старался разгадать, что значит: "Придет время - все узнаешь..." Странно вела себя сегодня Мукарама, говорила резко и даже грубо!.. А старуха?.. О, эта проклятая старуха, поговорить не дала как следует... Хаким думал обо всем этом и не мог ничего понять. Он почти не слушал, что говорил ему доктор Ихлас, и безразлично кивал головой. - Ты где собираешься проводить лето - в городе или в ауле? - спросил Ихлас. Хаким не понял вопроса и бессмысленно ответил: - Да. - В ауле неинтересно, да и делать там сейчас нечего - скука. А в городе, пожалуй, можно интересно проводить время, - продолжал доктор, не обратив внимания на то, что Хаким ответил невпопад. Он давно уже с любопытством присматривался к красивому лицу Хакима, к его тонкой и стройной фигуре, с завистью отметил, что юноша стал очень симпатичным молодым человеком и, пожалуй, красивее его, доктора. Раньше Ихлас был твердо убежден, что он самый красивый из казахов. Об этом говорили ему женщины. Вот и вчера на балу у барона Дельвига Ольга Константиновна - жена самого Жаханши Досмухамбетова - восхваляла его красоту. - Жаханша, взгляни, пожалуйста, на Ихласа Чугуловича, ведь вправду он - красавец! - восторженно говорила она мужу. - Нашему доктору только в Петербурге на балах танцевать. Он бы непременно имел успех! Будь я чуточку помоложе, обязательно бы влюбилась в доктора Ихласа, и ни в кого больше. Я и сейчас немного влюблена в него... Хотя Ихлас и любил, когда ему говорили комплименты и хвалили его в глаза, но теперь ему было все же как-то неловко: рядом стоял муж. Жаханша Досмухамбетов, мельком взглянув на доктора, улыбнулся и сказал, обращаясь к жене: - Ровно десять лет назад, Ольга Константиновна, ты мне говорила точно так же. Бывают ли дни, когда ты ходишь не влюбленной в кого-нибудь? В просторном особняке барона Дельвига собралась почти вся городская знать. Пили настойки, ели мороженое, играли в карты и танцевали. Беспрестанно гремела музыка. Весь вечер Ольга танцевала только с Ихласом, улыбалась ему и представляла своим знакомым. Все это теперь вспоминал Ихлас. Глядя на Хакима, он думал: "Если бы Ольга Константиновна увидела на балу его, несомненно, бросила бы меня среди зала и ушла танцевать с ним..." Доктор Ихлас продолжал смотреть на Хакима, и вдруг его осенила мысль: "У Досмухамбеговых есть свои нукеры*, которые сопровождают их везде и всюду. Сразу чувствуется власть. Правда, я не настолько известен, как они, но разве плохо, когда и меня будут окружать нукеры. Мои нукеры!.. Как же я раньше об этом не подумал? Пять-шесть молодых людей с образованием, да вдобавок красивых, как этот сын своенравного Жунуса! Отличная мысль. Великолепно! Отец будет очень доволен, если узнает, что у меня в нукерах сын Жунуса Хаким..." __________