были сейчас на волосок от смерти. Офицер, как видно, направил их в хвост обоза, так как караван снова вступал в лес. - Хорошо, буду следить, - деревянным, каким-то чужим голосом ответил Хаким. Ему казалось, что слова эти произнес не он, а какой-то другой человек. Верховые отъехали к обочине. "Выдержки мне не хватает, - поглядев на них, усмехнулся Хаким. - Снова чуть не провалил все дело. Пусть бы они арестовали меня. Ничего бы со мной не случилось. Ведь все равно обоз будет захвачен и меня бы освободили. А выстрели я - Аблаев сразу догадался бы, что обозу грозит опасность. Этот негодяй и так узнал меня, но только почему-то не подает вида..." x x x Аблаев действительно узнал Хакима, едва увидел его в доме Ахметши. Это был тот самый студент из Анхаты, что ускользнул из-под самого носа Аблаева. Офицер готов был проглотить опозорившего его студента, но тот оказался родственником Ахметши. Аблаев привык лебезить перед влиятельными людьми, а Ахметша был близок с самим Жаханшой Досмухамбетовым. И кроме того, он поручил Аблаеву заботиться об этом проклятом студенте. Аблаев сразу сообразил, что в Уральске Ахметша заступится за Хакима, не даст взять его под стражу, и решил как ни в чем не бывало привезти его в Джамбейту, а там передать в руки полиции. "О святые предки моих отцов! - ликовал Аблаев. - Наконец-то этого проклятого студента сам бог послал в мои руки. Тогда я упустил его, но теперь передам в руки самого султана Аруна. Пусть он достанет желчь у этого проклятого ирода. А пока надо, чтобы студент ни о чем не догадался, чтобы сидел себе спокойно на возу. А когда проедем Анхату, свяжем ему руки и положим в телегу, чтобы не удрал". x x x Прозрачная ночная степь. Едешь и едешь под пылью звезд и не знаешь, много ли ты проехал, далеко ли ты. Кругом ни лесочка, ни холмика, ни на чем задержаться взгляду. И только по самой дороге бывалый путник может определить, где он находится. Да и ему нелегко запомнить все извилины бесконечного степного пути. А лошади отлично запоминают. Сбившись с дороги, путник отпускает поводья, предоставляя коню выбирать путь. Старый конь не собьется с дороги даже в пургу. Хорошо помнят дорогу и верблюды. Хакиму часто приходилось ездить в этих местах, но он не мог определить, где находится караван. Он смотрел на вооруженных людей, сопровождавших караван. На каждую подводу приходилось по два всадника. Они словно железной цепью опутали обоз. Чтобы точно определить, где сейчас шел караван, надо было спрыгнуть с телеги и оглядеться. Но Хаким знал, что это может вызвать подозрение. Больше всего теперь он боялся испортить дело. Мендигерей сказал, что караван "встретят", но кто, он не сказал. И от этого Хаким нервничал, не находил себе места: "Хорошо, если люди, что сейчас сидят в засаде, смогут противостоять двадцати вооруженным всадникам Аблаева. Ведь я же не сообщил, что обоз сопровождает вооруженный отряд. И если Аблаев отобьет нападение, мне придется уносить ноги. Меня в Джамбейте, конечно, сразу же арестуют. Все это может стоить головы. Через несколько часов качнется бой. Бой насмерть. И кто-то навсегда останется лежать в степи. Но в чем виноват этот широкоплечий казах со спокойным голосом или молчаливый великан, что, не подозревая ни о чем, ведет караван? Его заставил Ахметша отвезти оружие к хану Жаханше. Значит, эти люди должны отдать жизнь за хана Жаханшу? А кто сделал Жаханшу таким всесильным, что он распоряжается человеческими судьбами? Да, сложна жизнь. Врагом тебе становится человек, которого ты до этого никогда не видел и который тебе не причинил никакого зла. Но в бою этого человека надо убить, иначе он убьет тебя. Надо ли жалеть Аблаева? Такие, как он, в одну ночь свергли советскую власть в Уральске, упрятали в тюрьму советских руководителей. Вон как изувечили они Мендигерея. Выжил он только благодаря случайности. "Если мы позволим каравану дойти до Джамбейты, - думал он, - то получится, что мы сами вооружим своего врага. Нет, оружие это должно служить нам, и только нам. Обоз не должен дойти до Джамбейты". Караван миновал Барбастау, перешел вброд реку, и вот уже исчезли вдали огни этого городка. Снова потянулась однообразная степь. Верблюды широко шагали по мягкой дорожной пыли. Белесое облако поднималось за обозом и стояло неподвижно над дорогой. Хаким решил поговорить с широколицым казахом, ехавшим верхом рядом с его фургоном, и тихонько запел: Разливается Шынгырлау, хоть она не Яик. Только путь ночной, как Яик, велик. И когда устаешь - нет вины никакой В том, что песню вполголоса запоешь... Хорошо ей в седле плыть почти над рекой, Песня, песня степная, снова сердце тревожь! Последние слова нарочно изменил и спел их, как бы обращаясь к своему спутнику. Песню услышали и другие всадники. Но никто не оборвал Хакима. Всем наскучил долгий однообразный путь. "Значит, в условленном месте смогу запеть, как было согласовано", - подумал Хаким и, оборвав песню, сказал ехавшему рядом всаднику: - Сон что-то одолел... А эта песня совсем тоску наводит. Вот если бы спеть в тишине "Айдай", сон бы как рукой сняло. И ночь бы раскололась пополам. Жаль, я не знаю этой песни. А вы, случайно, не знаете ее? Если знаете, спойте... Он пытался разглядеть в темноте лицо всадника, но не мог даже понять, стар тот или молод. Заметил только усы. Джигит был плотный, широкоплечий. Ответил он Хакиму не сразу. Помолчал немного, потом приблизился к телеге и сказал: - Что ты говоришь, мирза? Как может песня навести на сон? Сочинил ее какой-то бедняга, одинокий человек, может быть, тогда, когда после сорока сынов умерла его единственная дочь. Растревожил ты своей песней мне душу, мирза. Джигит говорил тихо. И хотя Хаким не видел его лица, он знал, что лицо это печально. - Выходит, агасы*, вы никогда раньше не слышали песню Ергали? - спросил Хаким. ______________ * Агасы - дядя. - Какого Ергали? - Аязбая. - Нет. Не слыхал. И песню его не слыхал раньше, и его самого не знаю. - Говорят, геройской души был человек. Я знаю только один куплет из его песни. - Хаким помолчал и спросил: - Который час, агасы? - Скоро полночь. А мы сейчас как раз на полдороге между Барбастау и Ханкулем. - На полпути между Барбастау и Ханкулем? - переспросил Хаким. - Точно ли так? - Точно середина. Вон, видишь холм Каракстау? - Выходит, на рассвете будем в Анхате? - Даже раньше. Видишь, как идут нары! Завтра днем дойдем до самого Кзыл-Уйя. Хаким пригнулся ниже к телеге и пристально всмотрелся в темноту. Действительно, справа поодаль от дороги чернел небольшой холмик, похожий на кучу мусора. "Каракстау, - Хаким вздрогнул. - Это условленное место. Пора..." Он приподнялся и запел во весь голос: Подо мною конь вороной скачет. Чалых когда-то гнали с Яика. Но к рукам приберем табун, мой мальчик, - Новый пригоним со свистом и гиком. Усатый всадник подъехал ближе и умоляюще сказал: - Тише, тише, мирза. Но Хаким сделал вид, будто не слышал его слов, и продолжал еще громче: Но к рукам приберем табун, мой мальчик, - Новый пригоним со свистом и гиком. Если даже за несколько верст от дороги есть люди, они непременно услышат песню. 6 Пустынной кажется огромная степь. Не на чем остановиться взору. Лишь кое-где возвышаются одинокие курганы, овеянные легендами. Народ никогда не перестает о них говорить. Один из таких холмов называется "Сырымшыккан". Это название говорит о том, что когда-то на вершине холма был батыр Сырым. Если взобраться на вершину холма, то можно увидеть круто изогнутый, точно голубая сабля, Яик, селения, расположенные вдоль реки, и, словно мираж, дома большого города. Это Уральск. А с другой стороны лежит изумрудный Ханкуль, точно тостаган - чаша - из зеленого полированного дерева. Путники, движущиеся по большой дороге от Барбастау до Копирли, кажутся муравьями, а караваны - точно нитки с нанизанными на них бусами. Время от времени вдали виднеются табуны коней, похожие на камешки, брошенные гадальщиком. Говорят, будто батыр Сырым велел тысяче джигитов насыпать этот курган за время, пока успеет закипеть молоко, чтобы увидеть своих врагов, находившихся в сорока верстах. Сегодня на вершине этого холма стоял Абдрахман. Он стоял, точно алиф*, и смотрел в сторону Барбастау. Он пристально следил за крошечной точкой, что отделилась от табуна коней, точно откатилось просяное зернышко. ______________ * Алиф - буква "а" в старинной арабской письменности, обозначавшаяся прямой вертикальной палочкой. Солнце, багровея, тяжело опускалось к горизонту, зной заметно спал. Черная точка, похожая на просяное зернышко, - всадник. Всадник увидел на холме Абдрахмана, видимо, казавшегося ему с расстояния пятнадцати километров не толще былинки, и соскочил с коня. Отвел его в сторону, потом снова сел в седло и поскакал на запад по направлению к озеру Ханкуль. Скакал долго, точно птица, летевшая над землей. Затем развернулся и поскакал в обратную сторону. Глаза Абдрахмана, следившего за ним, устали от напряжения, но он отлично понял, что это означает. Всадник был джигитом из отряда Капи. Все они носили широкие шекпены из верблюжьей шерсти, оружие держали под полой шекпена, на плече же у них всегда был курук. Они ничем внешне не отличались от табунщиков. Еще накануне вечером люди из отряда Капи, получив известие о движении обоза Ахметши, выехали в степь, а сегодня прятались среди табунов коней, ожидая сигнала. И вот условный сигнал был подан. Абдрахман торопливо спустился с холма к своему отряду. К полуночи он должен был вывести джигитов к кургану, что на полпути к Барабастау, и встретить обоз Ахметши... x x x Песня Хакима понравилась и Аблаеву. "Смотри, как этот хитрец заливается, - пробормотал он. - Подожди, эта песня будет для тебя последней". - Скажи ему, чтобы заткнулся! - сказал офицер одному из джигитов. - Здесь нет девушек, чтобы слушать его. Джигит не расслышал и, подъехав поближе, спросил: - Что изволите? Девушек нет, говорите? - Идиот! - закричал взбешенный Аблаев. - Я тебе говорю - прекрати эту песню. У, верблюд. Ума ни крупинки. - Есть, господин, - ответил джигит и развернул коня. Но в конец обоза он не поскакал, а стал дожидаться, когда подъедет последний фургон. Аблаев не знал имен солдат, отряженных для сопровождения обоза. Уже перед самым отъездом из Уральска он отобрал пятнадцать рослых и сильных джигитов. - Мне нужно, чтобы все боялись их вида, - сказал офицер. Среди этих великанов, каждый из которых свободно мог унести на своих широченных плечах двух человек, находился Каримгали, сын сыбызгиста Каипкожи. Каримгали из всех людей обоза знал только молчаливого караван-баши и его мальчика, что пас верблюдов. А того, кто пел, он и в глаза не видел. "Кто это поет, - подумал Каримгали. - С чего поет в такую ночь? Вот если бы была сыбызга, на которой играл мой отец, то можно было бы сыграть..." В этот-то миг его и окликнул Аблаев. Задумавшийся о своем Каримгали сразу не понял приказания... Когда последняя телега поравнялась с ним, он, досадуя на свою оплошность, закричал громовым голосом: - Здесь нет девушек, чтобы песни распевать! Заткни глотку или плетью огрею! Хаким умолк. Он испугался, что Каримгали узнает его и поднимет на ноги весь караван. "Уж лучше молчать, - подумал он. - Вот где пришлось встретиться с этим несчастным сородичем-горемыкой. Если наши нападут на караван, первая же пуля сразит Каримгали. Лучшую мишень для винтовки трудно себе представить. Что же делать?.." Внезапно впереди раздался громкий окрик: - Стой! Хаким вздрогнул. Он не успел ничего разглядеть, как одновременно грянули два винтовочных выстрела. Эхо с невероятной быстротой понеслось в пустоту степи. Люди Аблаева, испуганные этими ночными выстрелами, растерялись. Всадник, ехавший рядом с Хакимом, в страхе промолвил "алла" и прижался к телеге. Хаким видел, как заметался, дергая коня за повод, Каримгали, этот наивный и робкий верзила. - Каримгали! Каримгали! - закричал Хаким. - Слезай с коня, быстрее! С коня и под телегу, красные пришли. Каримгали едва понял смысл слов Хакима и, спрыгнув с лошади, бросился к телеге. - Хаким, откуда ты взялся? - спросил он, задыхаясь. Хаким стоял с другой стороны телеги. Он сочувственно смотрел на перепуганного Каримгали. Удивляться было нечему. Не мог этот парень, не отличавший черного от белого, за две недели превратиться в бывалого солдата. - Сюда прячься. Все прячьтесь под телеги, - сказал Хаким, - бросайте оружие, иначе всех перестреляют. x x x Аблаев вначале тоже испугался. Но он не допускал мысли, что в этом месте может встретиться вооруженный отряд красных, и решил, что обоз выстрелом из винтовки остановил конный казачий разъезд, обычно объезжавший по ночам эти места. - Вы кто такие? - выходя вперед, с достоинством спросил Аблаев. - Что за груз везете? - спросил голос из темноты. - Господа, прошу проверить без выстрелов и без крика, - ответил Аблаев. - Это обоз Войскового правительства. Идет в Джамбейту. Вот документы. Я начальник отряда. Вооруженные люди Айтиева окружили Аблаева и сопровождающих его двух солдат. - Офицера и этих возьмите под арест, - сказал Абдрахман. - Обыщите обоз. Если они везут оружие, снимите с них голову! Аблаев слышал, что перед ним казах, но не знал, что это тот самый Айтиев, которого преследовал он с весны. - Господа, груз проверялся в городе, - запротестовал было Аблаев. - Вы не имеете права задерживать нас. Вот удостоверение Войскового правительства. Я не допущу самоуправства. Но обнаженные сабли, сверкнувшие в темноте, заставили его замолчать. Кто-то схватил Аблаева за шиворот, кто-то вырвал из кобуры наган. И Аблаев только тут все понял. Однако он продолжал лепетать нелепо и бессвязно: - Господа, это обоз Войскового правительства. Не имеете права ночью задерживать нас в пути. Вы за это ответите... В это время раздался сильный голос казаха, говорившего перед тем по-русски: - Всем сдать оружие. В случае вооруженного сопротивления открываем огонь по обозу из двух пулеметов. Обоз окружен Красной Армией. Рослые джигиты Аблаева, которые должны были на всех нагонять страх, не только побросали оружие, но и забились под телеги и под верблюдов. Плечистый джигит, что ехал рядом с Хакимом, вполголоса сказал Каримгали: - Слышишь? Это казах... Выходит, казахи тоже становятся красными... И мы казахи. Может быть, нас не тронут?.. Но Каримгали ничего не ответил. Он был так ошеломлен всем происшедшим, встречей с Хакимом, ночным нападением на обоз, что не мог всего этого осмыслить. Помолчав, он вдруг сказал: - Наш Хаким везде. Пай, пай! Там Хаким, тут Хаким. Нет места, где бы не был Хаким. Даже ночью встретился. На лице Каримгали появилась детская простодушная улыбка. Но некому было смотреть на него, все думали только о том, как спасти свою голову. Тем временем люди Абдрахмана разоружили конвой, согнали всех великанов в кучу. - Сколько было людей в конвое? - Пятнадцать солдат, два караванщика и офицер. Верблюдов - двадцать один и одиннадцать фургонов с оружием. А сколько оружия, знает Аблаев, - доложил Хаким. Абдрахман выслушал Хакима и повернулся к группе пленных джигитов. - Ханские солдаты! - сказал он. - Знаете ли вы сами, что делаете? Да откуда вам знать? Вы, темные, заблудившиеся люди, везете оружие своему врагу Жаханше от кровавого атамана Мартынова. Думали ли вы, зачем и кому нужны эти винтовки? Они нужны ханам и атаманам, чтобы заткнуть рот своему народу, который не хочет больше быть у них в рабстве. А народ - это вы. И, не понимая, что делаете, вы служите своим врагам. Вы совершили преступление против своего народа. Но мы знаем, что вы неграмотные, обманутые люди, и поэтому не станем вас судить. Отправляйтесь домой, и пусть никогда больше ваши руки не возьмут оружие, чтобы защищать ханов и господ. Мы освобождаем всех, кроме Аблаева. - Пусть множится твое потомство, агатай! - сказал один из джигитов. - Не по своей воле мы здесь. Клянемся тебе, не будем больше служить хану. Аблаев понял, что ему несдобровать. - Господин, - дрожащим голосам заговорил он, - я тоже не виноват. Мне приказали вести караван в Джамбейту... Я обещаю не служить больше ханским властям, не брать в руки оружия... Пощадите меня... Совсем недавно Аблаев казался Хакиму жестоким и властным человеком. Холодный упрямый взгляд его злых глаз не обещал ничего хорошего. А сейчас он, позабыв о своей офицерской чести, униженно умолял пощадить его. - Господин Аблаев, не к лицу офицеру так себя вести, - сказал Хаким. Аблаев бросился Хакиму в ноги. - Господин Жунусов, я знаю, вы осуждаете меня. Но я не виноват. Я никогда не желал зла своему народу. Вчера мне приказали сопровождать этот караван, и я выполнял приказ так же, как эти солдаты. Господин Жунусов, существует древний казахский обычай щадить побежденных. Клянусь вам до конца своих дней не поднимать руки против Советов. Пощадите меня. Хакиму стало жаль Аблаева. - Абеке, - сказал он, - если джигит падает в ноги - это значит, что он умер заживо. Пощадите его. Абдрахман на это ничего не ответил. Он повернул коня и сказал: - Пора в путь, товарищи. Снова заскрипели подводы. Длинный караван двинулся на восток. Он уходил все дальше и дальше в серую предрассветную мглу. На дороге осталась горстка людей, растерянных, молчаливых. Среди них стоял и Аблаев. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1 Маленький пастушонок достал спрятанные от дождя круглые сухие жапа* и разжег костер. Стало тепло, как в юрте. Пламя приятным жаром обдавало ему личико. От пунцовых жапа накалились камешки. Мальчик сложил их в костер вместе с сухими жапа. ______________ * Жапа - кизяк. Круглое личико пастушонка раскраснелось. Он следил за огнем. Как красивы раскаленные докрасна пестрые камешки, они становятся то густо-розовыми, то вишнево-коричневыми, словно отсветы на облаках, когда вечером заходит солнце. Костер разгорелся так, что уже трудно различить, где кизяк, где камешек. Все превратилось в сплошное красное пламя. И пестро-белые камешки, покрытые черными крапинками, уже походили на пестрые цветы. Вот мальчик достал веточкой из костра один раскаленный камешек и бросил его в молоко, стоявшее в деревянной чашке с выщербленным краем. Раздался короткий звук "пш". Поверхность молока там, где упал камешек, забурлила и подернулась пленкой. За первым камешком пастушонок бросил в молоко второй, третий... Вот уже на поверхности молока появилась белая пузырчатая пена. Мальчик бросал в чашку камешек за камешком. Наконец молоко забурлило и стало подниматься вверх. Маленький пастушонок сегодня, как обычно, надоил овечьего молока в чашку и вскипятил его раскаленными камешками. Мальчик продрог от холода, а горячее молоко приятно обжигало рот, к тому же оно было вкусным, потому что долго кипело. Детское тельце, кое-как прикрытое рваной рубашкой, посинело от дождя, покрылось пупырышками и требовало тепла. Что может сравниться с овечьим молоком, когда его пьешь, сидя у жаркого костра? Круглое личико пастушонка разрумянилось, глаза весело заблестели. Как красиво небо после дождя! Как зелено вокруг! Для мальчика трава служила подушкой, а земля постелью. Маленький пастушонок весь разгорелся и распарился от молока. Он немного полежал, опершись на руку подбородком, потом лег на спину и вытянулся, раскинув ножонки. Шли вереницы пестрых облаков. Те их края, что были обращены к солнцу, белели словно снег, а глубины казались темными. Вдали, где-то у Ханкуля, идет беловато-серый дождь. Вниз тянутся косые струи, словно нити волокна на домашнем ткацком станке, когда ткут мешковину. Наверно, этот ветер втянул в себя дождь. Мир молчит, затаив дыхание; нигде ни шороха, ни движения, все дремлет. Не вздрогнет ни единый стебелек шелковистого ковыля, что обычно волнуется как море, остановились легкие перекати-поле, что всегда беспрестанно бегут под ветром по степи, цепляясь друг за друга. Облака прикрыли макушку Кос-Обы и оттуда тянутся белой вереницей. Они кажутся идущими в синеве белыми нарами с вьюками на горбах. Впереди небесного каравана гордо вышагивает белоголовый атан с гибкой шеей, и кажется, его ведет за поводок караван-баши в меховой шапке. "Они тоже кочуют, как и люди, - думает мальчик. - Вон и верблюды идут с поклажей на спине... Облака, должно быть, горячие, ведь они близко к солнцу..." Мальчик сомкнул веки, затем с усилием открыл глаза и снова закрыл. Спящему пастушонку нет дела до овец, что щиплют зеленую траву, омытую дождем, и уходят все дальше и дальше. Мальчик и во сне привычно покрикивает на них: "Шай! Шай!" Пастушонка звали Кали. Он был младший сын сыбызгиста Каипкожи. Хаджи Шугул уже два года нанимал его на лето пасти ягнят и телят возле аула. Днем, когда маленький Кали привязывал ягнят и связывал парами овец для дойки, его заставляли еще и пригонять кобылиц к жели. Больше мальчику ничего не доверялось. Мелкие поручения женщин были не в счет. Избалованные снохи хаджи и другие аульные девушки часто брали с собой собирать кизяк и мальчика Кали. Сами они ничего не делали, лишь занимались болтовней, а Кали один таскал мешки с кизяком. Поднять их он не мог и неуклюже волочил по земле. Так он натаскивал один целый воз. Он собирал шерсть при стрижке овец, выполнял массу других поручений, которые никто не принимал во внимание. Хаджи знал, что мальчик умеет делать все, причем делать основательно и аккуратно. И все же его два года держали возле аула, поручая разные мелкие дела. Лишь в этом году ему позволили пасти овец, и то после того, как одного из пастухов направили в Джамбейту со стадом для ханской кухни. Кали был очень мал ростом и невзрачен. Невозможно было поверить, что ему шел уже шестнадцатый год. Бог, видно, не захотел уделить ему частицу роста от его долговязого отца и широкогрудого великана брата. Кали ростом - как говорят казахи - выше подорожника, ниже полынки, лицо круглое, как у матери, и всегда немного красное, как пережаренный баурсак. Его маленький носик, кажется, не ухватишь и пальцами. Недаром насмешник Шугул назвал его "кошачьим носом". Тем не менее расчетливый и хитрый хаджи Шугул ценил трудолюбие и понятливость мальчика. Но была у Кали одна слабость - он любил поспать. Хаджи Шугул нанял его без особых затрат. - Кошачий нос, - сказал он, - я тебя пошлю пасти овец. Если будешь хорошо работать, получишь в награду не ягненка, а красную овцу. Ты знаешь, сколько расплодится голов от этой овцы через десять лет? Маленький Кали молчал, удивленно уставившись на хаджи Шугула. - У тебя даже не хватает ума подсчитать. Смотри - на второй год из одной овцы станет две, а на третий - четыре, на четвертый - восемь, на пятый - шестнадцать, на шестой - тридцать две, на седьмой - шестьдесят четыре, на восьмой - сто двадцать восемь, на девятый - двести пятьдесят шесть, а на десятый год пятьсот двенадцать голов. На одиннадцатом же году поголовье увеличится до одной тысячи двадцати четырех овец. Понял? Ошеломленный Кали не мог и рта разинуть. Еще бы! Он сразу стал хозяином тысячи баранов. Ему и в голову не пришло усомниться в доводах хаджи Шугула. Ведь всегда все получалось так, как говорил хаджи Шугул, известный всей волости. И вот с тех пор как Кали стал пастухом, из его головы не выходила мысль получить обещанную овцу с ягненком. Ту самую овцу, которая стоит тысячи. Кали спит и во сне понукает овец: "Шай! Шай!" Кто знает, может быть, он сейчас гонит свое собственное стадо из тысячи голов на сочные луга... Кали спит. Он давно привык спать со стадом на пастбище. Ходьба пешком, однообразный простор ковыльной степи, овцы, с утра и до вечера овцы, - все это убаюкивает, как колыбель. Особенно хочется спать после того, как согреешься теплым молоком. О смерти отца Кали узнал вчера от табунщика Аманкула. Аманкулу никто не поручал сообщить Кали о смерти отца, он сам это сделал, по своей воле. Аманкул вовсе не считал Кали маленьким и относился к нему вполне серьезно. Мальчик, увидев всадника, скачущего к нему, решил показать свое проворство. Он начал сгонять овец в кучу, громко крича: "Шай! Шай!" Аманкул подъехал, слез с коня и позвал Кали. - Иди сюда, Калижан. - Он осмотрелся и заметил: - Ты уже стал взрослым, один справляешься с таким стадом овец. Я всегда считал тебя джигитом... Вот что, Кали, я должен сообщить тебе тяжелую весть. Иди сюда, сядь со мною. Оставь свое стадо, есть кое-что подороже этих овец... Мальчик весь просиял от ласковых слов. Он улыбался и кивал Аманкулу. - Твой отец, Кали, разгадал язык сыбызги. Он мог заставить свою сыбызгу быть и верблюжонком, и хромой дикой козой, и гогочущим гусем. Хорошим был сыбызгистом покойный... - Аманкул осекся, невольно проговорившись, и с тревогой взглянул на Кали, но маленький пастушонок сидел как ни в чем не бывало, кивал и продолжал улыбаться. - Покойный, - уже тверже сказал Аманкул, - был известен всему роду Кара. Много мудрых слов он сказал за свою жизнь. И вот умер... Ты ведь знаешь, что он давно болел чахоткой и сам говорил, что не жилец на этом свете. Пусть же его душа обретет покой в раю. - Пусть же душа его обретет покой в раю, - повторил Кали, продолжая улыбаться, и провел ладонью по лицу, как подобает, когда говоришь о мертвом. Аманкул всем этим был так поражен, что сидел некоторое время в оцепенении и молча глядел на Кали. "Что это он? Чему он улыбается? Или слышал уже эту весть от кого-то другого? Или заранее примирился с тем, что отец должен умереть. Но все равно... улыбаться тут нечему... Бывают же такие люди с каменным сердцем... А может быть, он не в своем уме?" - с тревогой подумал Аманкул и сказал: - Ты уже джигит, Кали. Будь умен, как твой покойный отец, и удача не оставит тебя. До свидания. Сказав это, Аманкул вскочил на коня и ускакал. x x x Когда огромное стадо овец дрогнуло и заволновалось, как вода от упавшего в нее камня, Кали не проснулся. Он лишь сквозь сон слабо прошептал: "Шай! Шай!" А в это время стадо в пятьсот с лишним голов словно опрокинулось в сторону Кали. Земля содрогнулась от тысяч бегущих копыт. Вдали прокатился гром, и с грохотом его смешался шум бегущего стада. Прозрачный и чистый после дождя воздух, веявший над влажными травами, донес до волчицы овечий запах. Она подняла морду навстречу теплым запахам свалявшейся овечьей шерсти, судорожно глотнула воздух и рысью побежала вперед, прячась в ложбине среди бугорков. Перевалив через бугор, волчица увидела стадо. Клыки ее звонко лязгнули. Она припала еще ниже к траве и стала подбираться к стаду, прячась за низкорослыми кустарниками. Голодная волчица, оставившая в логове своих детенышей, совсем опьянела от овечьего запаха, жилистые ноги ее напряженно задрожали, пасть раскрылась, обнажились белые огромные клыки. Ее мало беспокоил слабый человеческий запах, доносившийся со стороны стада. Жилистые ноги, словно стальные пружины, неудержимо несли ее вперед. Робкие жирные животные медленно двигались в траве, семенили копытцами, еще не почуяв смертельной опасности. Длинное тело волчицы словно струилось среди травы. И вдруг овцы почуяли волка. Стадо дрогнуло и шарахнулось в сторону. Волчица стрелой метнулась вперед. Огромным, в три сажени, прыжком настигла овец и схватила жирного валуха, который, неуклюже повернувшись, только собрался догонять стадо. Волчица так его тряхнула, что он трижды перевернулся. Когда баран поднялся на ноги, разбежавшаяся волчица перескочила через него и растерянно обернулась. Затем пошла на барана уже со стороны стада. Баран не собирался сопротивляться, но, не успев обернуться, он оказался прямо перед оскаленной мордой волчицы. Страшные клыки и дьявольская пасть так напугали его, что он метнулся в сторону и побежал прочь от стада. Иногда бараны, гонимые страхом, бегут так, что и коню не догнать. И этот баран бросился наутек, словно резвый конь. Когда волчица настигала его, он мчался еще быстрее. Но робкий и глупый баран не понимал того, что коварная волчица отрезала его от стада и сейчас гнала в свое далекое логово. Баран несся вскачь и не понимал, что только облегчает дело волчице, что ей меньше придется тащить на себе тяжелую тушу. Перепуганное стадо между тем неслось прямо через спящего Кали. Пастушонок вскочил, снова упал, в недоумении вытаращив еще сонные, но уже испуганные глаза. Мимо него плотной массой неслись обезумевшие овцы. Вся земля гудела от бешеного бега. Когда Кали протер своими маленькими кулачками глаза, он увидел скачущего прочь от стада барана и бегущего за ним огромного волка. "Наверное, положил половину стада", - в ужасе подумал Кали. В глазах у него потемнело. Ему показалось, что волк не один, а несколько. И он бросился бежать, тоже обезумев от страха. Бежать в горы, в далекую Анхату. 2 Нурым, горячий, порывистый, непременно достигавший своей цели, чувствовал себя опустошенным: никак не выдается случай блеснуть ярким, разящим словом акына, безумной удалью в бою. Юноша Ораз, острый на язык, много повидавший, образованный, нередко говорил ему: "Нагаши, тебе надо быть всегда в гуще молодежи. Ты должен стать ее голосом, ее песнью". Запали в душу Нурыма эти слова, все чаще стала тревожить его беспокойная мысль: "Что мне делать здесь, в ауле?" Но тут же являлась другая мысль: "А куда мне из аула податься?" Сейчас нет тех беззаботных вечеринок, где можно было среди молодежи, как прежде, до утра петь песни и веселиться; нет шумных тоев в аулах, где можно поразвлечься, нет Хакима, с кем можно посоветоваться, нет рядом умного Ораза - один Нурым, как баксы*, которого покинули вдруг духи. Одно развлечение - покос... Маячит перед глазами суетливый, неуклюжий Бекей. Бесконечны его вздохи, неутомим стрекот кузнечиков... Сегодня и степь показалась Нурыму особенно унылой. Каждый день на покос, на жнивье вдоль реки тянулись подводы, люди; сегодня их почему-то не видно. Только вон там, вдали, скачет одинокий верховой в сторону скособоченной землянки старухи, вдовы покойного сыбызгиста Каипкожи. Даже не пытаясь разузнать, кто это может быть, Нурым завалился в тени копны. Задумался, ушел в себя и не заметил, сколько времени пролежал в забытьи. ______________ * Баксы - колдун. - Сено лежит в копнах. Дождь нагрянет - все пропало, все сгниет, - недовольно пробурчал возле его уха Бекей. - Ты совсем распустился, лоботряс. Нурым продолжал лежать, будто ничего не расслышал. Сам не зная с чего, вдруг начал шептать: ...Не разводя костра на снегу, Чтобы зажарить наскоро дичь, Не изломав всех ребер врагу, - Цели герой не может достичь... - Эй, парень, слышишь... обленился ты, говорю. Нурым снова повторил полюбившиеся строки, словно разговаривая сам с собой. Он действительно не расслышал слов Бекея и удивленно уставился на него: "Что это Беке сегодня так разговорчив?" На лице ворчливого старика, минуту назад еле сдерживавшего свой гнев, вдруг появилось тревожно жалостливое выражение. Бекей со страхом заметил, как у Нурыма шевелились губы. Ему даже показалось, что у юноши стали влажными глаза, точно у ребенка, собиравшегося заплакать. Заметив растерянность Бекея, Нурым чуть не рассмеялся, но тут же нахмурился. - Астафыралла, аруак! - проговорил Бекей, еще более испугавшись. - Астафыралла! - Он отступил назад, не отрывая глаз от губ Нурыма. Нурым только теперь понял, чего так испугался Бекей. - Видать, бес вселился в меня. Ауп, ауп, ей, ауп! - задвигал лопатками Нурым. Бекей давно заметил, что Нурыма временами посещает нечистая сила. Когда тот заучивал стихи, новые песни, начинал вдруг шевелить губами и что-то бормотать про себя. Добродушный и недалекий Бекей приходил в ужас. И сейчас, увидев, как посинело темно-серое лицо Нурыма, который к тому же весь день хмурился и работал спустя рукава, Бекей решил, что джигита корежит бес. - Нурымжан, дорогой, помяни дух предков! - Прошло, Беке, полегчало, - рассмеялся Нурым, подняв голову. Он вдруг заметил, как из-за землянки вдовы Каипкожи выскочил верховой, а впереди него суматошно несся какой-то мальчишка. - Кто это там, Беке? - спросил он. - Вон про того конника спрашиваю. Бекей сразу узнал: - Это же Нурыш, хаджи Шугула сынок. - А что он тут ищет? - Он за мальчишкой Кали приехал. За своим пастушонком. Гонит его обратно... Нурым помрачнел. Он живо представил, как везли тело Баки, как Шугул не позволил хоронить Баки на кладбище Ереке, где покоились предки хаджи, как волки разорвали валуха и мальчик Кали со страху бежал домой, а Нурым спас его, не отдал в руки разъяренного джигита. Он вспомнил отчаянный визг забитого мальчишки: "Убьют меня, убьют!" Нурым побледнел, изменился в лице. Перепелкой метался мальчик впереди всадника и, поняв, что не уйти, круто повернул и бросился назад. Нурыш, сделав вынужденный круг, настиг Кали и взмахнул камчой. Юлой завертелся мальчик и проскочил под брюхом лошади на другую сторону. Всаднику удалось резко повернуть коня; натянув поводья, он несколько раз кряду со свистом опустил камчу... Нурым, не раздумывая, кинулся на помощь мальчику. Рослый джигит и шагом преодолеет немалое расстояние, а уж побежит - пусть враскачку, - ветер не догонит. Как буря, широко закидывая ноги, помчался Нурым. Предчувствуя беду, но не в силах ее предотвратить, Бекей лишь зачмокал губами: - У-у, как несется, шайтан, глянь на него... Не поймешь, кого он осуждал: то ли побежавшего Нурыма, то ли преследователя Нурыша. Нурыш не заметил Нурыма. Словно сапожник, попеременно орудующий то шилом, то дратвой, он, не поднимая головы, злобно дергал поводья то влево, то вправо и, нацелясь, бил мальчика вшестеро плетенной камчой. Нурыма он заметил, лишь когда тот появился рядом. Но, как благочестивый мулла, спутавший молитву, он только мельком покосился на подбежавшего, словно недовольный тем, что его напрасно отвлекли, и прохрипел: - Оголтелое дурачье! Своей выгоды не понимают! Эх, черт, вот я тебя!.. В злобной суматохе он даже не узнал Нурыма и с удивлением глянул на него, как бы спрашивая: "Где это я тебя видел?" Потом, решив вдруг, что человек пришел ему на помощь, сказал: - Поймай мне этого дурня, не знающего своей выгоды! Пастушонок тем временем прибег к последней хитрости: стал вертеться у лошадиного хвоста. Мальчик тоже разозлился, он даже не плакал, стиснул зубы и не прочь был запустить камень в своего обидчика. Но на плоской равнине Каракуги камня не сыщешь. Увертываясь от камчи, он все же умудрился как-то вырвать увесистый курай и хотел швырнуть его в лицо всадника, но тут заметил бежавшего во всю прыть Нурыма. Увидев заступника, маленький беглец расхрабрился, точно козленок, в ярости бодающий верблюда, схватил обеими руками курай и, приподняв левое плечо, широко размахнулся. - Зачем трогаешь мальчонку?! Он ведь не убил твоего отца. И Шугул, кажется, жив?! - крикнул Нурым. Его плечи поднимались, как кузнечные мехи, - он еле переводил дыхание от ярости и быстрого бега. Нурыш на миг растерялся. Только теперь понял он, что перед ним известный забияка Нурым и что он спешил сюда не для того, чтобы взгреть мальчонку, а, наоборот, заступиться за него. Резкие слова вздорного Нурыма, задевшие честь самого хаджи Шугула, будто насквозь пронзили Нурыша. - Чего ты гавкаешь? Чего как собака бросаешься на верхового? Или тоже спина зачесалась, а? - взревел он, угрожающе приподняв витую шестихвостую камчу. - Да, зачесалась... Попробуй! Нурыш не стал долго раздумывать. Хотя он не слыл ни драчуном, ни задирой, но сейчас им вдруг овладело страстное желание огреть камчой необузданного Нурыма. Ударив пятками коня, он вплотную подскочил к безоружному. Нурым не думал защищаться, скорей всего он собирался сам напасть: глаза следили за каждым движением всадника, а все тело настороженно сжалось, вспружинилось. Левой рукой он приготовился поймать камчу, а правой - ухватиться за ворот Нурыша. Испокон веков верховой чувствовал себя уверенней и сильней пешего. Нурыш, намереваясь сшибить конем этого долговязого черного джигита и уже потом огреть камчой, привстал на стременах и размахнулся. Но, оказавшись перед человеком, присевшим будто пир перед прыжком, конь вдруг испуганно шарахнулся, и камча, со свистом сделав в воздухе петлю и не задев Нурыма, вяло хлестнула полу нанкового бешмета. Нурыш повернул коня вторично. - А ты, оказывается, наглец! Опять мешаешь мне проучить пастушонка. Если отец твой бий, значит, можно тебе свою прыть показывать? - распалился он. На этот раз конь безбоязненно двинулся на пешего. Зная, что, если побежишь, - догонит, будешь стоять - конь сшибет грудью, Нурым решил во что бы то ни стало ухватиться за всадника. Но спереди не дотянешься, надо попытаться прыгнуть на него сбоку. "Ах, черт, если бы на коне прискакать, тогда бы вырвал камчу и стянул бы самого с седла", - с досадой подумал Нурым. Подскочив почти вплотную к человеку, недобро изогнувшемуся перед прыжком, конь снова отпрянул в сторону. Снова взвилась камча и на этот раз хлестнула Нурыма, обвилась вокруг правой руки выше локтя, а кончик звучно хлестнул по бедру. Когда всадник дернул ее к себе, рослый Нурым в броске ухватился за черенок. Плеть будто припаялась к сведенной судорогой руке - теперь она или оборвется, или Нурыш ее выпустит. Пробежав с разгона несколько шагов возле коня, Нурым на мгновение уперся ногами, изо всей силы потянул плеть к себе и, когда всадник накренился в седле, одним прыжком достал его и ухватился за полы бешмета. Камчу, однако, он не выпустил, опасаясь, что Нурыш хлестнет его по голове. Сидя на крепком коне и сам не хлипкого сложения, байский сын не слетел с седла: как ребенок ухватившись левой рукой за гриву, крепко прижав колени к бокам коня, он больно ударил скакуна пятками, намереваясь поволочить Нурыма по земле, как козленка при козлодрании, и даже проволок его несколько шагов. Нурыш был в бешмете и поверх него еще в красном ватном чапане, так что Нурыму было за что держаться. По всему было видно, что Нурым не отпустит теперь сплоховавшего всадника, пока не стянет его с коня или не оборвет полы чапана вместе с камчой. От боли и позора, что его волочат, как тушку при кокпаре, Нурым рассвирепел: глаза налились кровью, лицо побагровело, в висках свело мышцы. Что бы там ни случилось, он должен стянуть, свалить, швырнуть на землю, подмять под себя надменного мирзу. Повидавший немало ссор и драк, но не участвовавший в них, Нурыш, хотя был силен и сидел на крепком коне, ничего не мог поделать с безоружным пешим джигитом. Уверенно действуя вначале, Нурыш теперь сник, даже робость охватила его. Он уже не думал растоптать этого ненавистного черного, а пытался всего лишь вырваться, без греха улизнуть; камчу он уже отпустил и старался высвободить бешмет. Свободной рукой захватив полы чапана, Нурыш снова ударил коня ногами. Испуганн