енные чаима подступили к нам ближе, схватившись за оружие. В это время Арнак шепнул мне, что от главного тольдо к нам направляется сын Конесо. - Его послали за нами следить, - проговорил я. - Лучше им не знать, о чем мы говорим. Иди, Арнак, ему навстречу и во что бы то ни стало верни назад. - А если он не послушает? - Сделай так, чтобы послушал! До кровопролития не доводи, понятно? - Еще какой-то испанец идет! Его послал дон Эстебан. - Этот, наверно, не понимает по-аравакски... Я снова повернулся к пленникам. - Если дело дойдет до драки, - продолжал мой собеседник, - мы поможем, конечно! Но не знаем, как это сделать. - Напасть на охрану. - С голыми руками? - Начнется переполох. Люди Вагуры подбросят вам палицы и копья, но больше рассчитывайте на себя и на внезапность. А мы вас поддержим огнем из ружей. - Хорошо, господин, мы все сделаем! - Теперь выбирайте из своих двух или трех человек, которых сейчас позовут на совет под главный тольдо. - Хорошо, господин! - Еще одно: если мы освободим вас от испанцев, что вы станете делать? Останетесь в Сериме? - Никогда! Ни за что! - раздались со всех сторон возбужденные голоса. - Ведь Конесо нас предал! Мы не хотим оставаться у него! - Значит, пойдете с нашим родом? - Куда прикажешь, господин! Арнак не подпустил к нам сына Конесо и спорил с ним на полдороге; впрочем, теперь это было уже неважно: мы возвращались к тольдо. Но вдруг на площади послышался какой-то шум. Я обернулся. Несколько испанских солдат приблизились к отряду Вагуры и стали подтрунивать над нашими воинами. Араваки понимали испанский - еще бы, пробыть столько в неволе, - но, не отвечая на насмешки, держались со спокойным достоинством. Главной мишенью насмешек солдаты избрали ружья, которыми были вооружены наши воины, и, подсмеиваясь, выражали сомнение, заряжены ли ружья вообще. Один испанец, совсем обнаглев, решил вырвать мушкет из рук у Вагуры, чтобы посмотреть, есть ли на полке порох, и схватился обеими руками за ствол. Вагура не дал ему ружья. Завязалась потасовка. Видя, что из-за этого может вдруг раньше времени вспыхнуть перестрелка, я крикнул Вагуре, чтобы он отпустил мушкет. Юноша тотчас повиновался. К месту скандала вместе со мной подошел, проявив живой интерес, и дон Эстебан. Не в меру прыткий солдат, посмеиваясь, взвел курок и крайне поразился, увидя на полке порох. Он возбужденно совал ружье своим собратьям, в том числе и дону Эстебану. - Que miraculo! Чудеса! - выкрикнул он. - Escopeta, ружье, ружье действительно заряжено! Дурачась, этот болван не замечал, что Вагура, недобро нахмурив брови, медленно взял в левую руку лук, наложил стрелу, натянул тетиву и направил оружие на своего обидчика. Я приблизился к юноше и всем своим видом дал ему понять, чтобы он утихомирился. Затем я велел солдату вернуть мушкет. Бездельник, однако, не торопился, и только приказ дона Эстебана заставил его смириться и отдать оружие. - Похоже, особого уважения наши стрелки у вас не вызывают! - смеясь, обратился я к дону Эстебану. - Слово чести - нет! - рассмеялся и он, хотя глаза его по-прежнему источали холод. - Может быть, сеньорам как-нибудь доказать способности моих воинов? - Каким образом? Впрочем, пустая трата времени! - Дон Эстебан махнул рукой. Оглядев площадь, я заметил в каких-нибудь пятидесяти шагах от нас несколько полых внутри тыкв размером с человеческую голову, развешанных сушиться на протянутой вместо веревки лиане. - Может быть, изберем их в качестве мишени? - предложил я, указав на тыквы. - Слишком мелкая цель, - прикинул испанец, - промахнутся! - А вдруг не промахнутся? - Хорошо, пусть тогда попытается самый лучший стрелок, посмотрим! - Дон Эстебан не скрывал своего удовольствия. - Зачем же лучший, - возразил я, - пусть любой! И не один, а три! Выбери сам, ваша милость, любых трех моих индейцев, и пусть стреляют. Дон Эстебан выбрал, заранее твердо убежденный, что и мои стрелки, и я сам безусловно опозоримся. Двое из стрелков были вполне надежны, что же касается третьего, тут у меня имелись некоторые сомнения. - Выбери самую большую тыкву, - шепнул я ему, но он, словно обидевшись на неуместный совет, взглянул на меня с укором. Мы с доном Эстебаном отошли в сторону, а Вагура тем временем давал своим людям последние наставления. Держался он при этом с завидным достоинством. Тем не менее испанские солдаты, посмеиваясь над его молодостью, отпускали шуточки, что, мол, этому грудному младенцу сосать бы соску, а он хватается за оружие. - Можно стрелять? - обратился ко мне Вагура. - Разрешите, ваша милость? - повернулся я с подчеркнутой вежливостью к дону Эстебану. - Ну что ж, три пули за молоком! - Испанец хлопнул в ладоши. Три стрелка стояли в ряд, один возле другого, с мушкетами у ноги. По сигналу, данному Вагурой, первый поднял ружье, приложил его к плечу, прицелился и выстрелил, затем поочередно то же самое сделали двое других. Первая тыква разлетелась вдребезги, от второй осталась только половинка, третью, как и первую, будто ветром сдуло. Камень свалился у меня с сердца. Выстрелив, индейцы, сохраняя полное спокойствие, тотчас же стали перезаряжать ружья, не обращая ни малейшего внимания на шум, поднятый испанцами после первых минут ошеломления. Удивление, недоумение и даже страх читались на их бородатых лицах. А наш отряд продолжал стоять невозмутимо, словно все происходящее вокруг совершенно его не касалось. И лишь Вагура, весело сверкнув глазами, не мог удержаться от ехидной усмешки в сторону испанцев. Дон Эстебан примолк, явно задетый, и отводил глаза, словно пытаясь скрыть от меня то, что творилось в его душе. - Всеми нашими прежними победами над испанцами, - вежливо, но многозначительно пояснил я дону, - мы обязаны тому, что враг нас недооценивал. Быстрый, острый взгляд дона Эстебана свидетельствовал о том, что он правильно понял мои слова. - А может, это случайность? - Испанец оживился. В это время какая-то собачонка, напуганная, вероятно, грохотом выстрелов, выскочила из ближайшей хижины на площадь и, собираясь броситься наутек, заметалась неподалеку. Увидев ее, Вагура вышел чуть вперед, прицелился и выстрелил. У меня не было времени остановить шалопая. Несмотря на то что собака ошалело металась не менее чем в сорока шагах, она свалилась как подкошенная и, пару раз дернувшись, испустила дух. Стоявший поблизости испанский солдат подбежал к собаке и ткнул ее ногой. - Попал прямо в голову! - крикнул он, уставясь на нас глазами, полными испуганного удивления. Дон Эстебан, нервно подрагивая рукой, разглаживал бороду. Он явно помрачнел, лицо его вдруг словно увяло, хотя он и пытался изобразить на губах улыбку, но она давалась ему с трудом. - И сколько у вас таких людей? - сверкнул он на меня холодным взглядом. - К сожалению, немного, совсем немного! - ответил я огорченно. - Вот те, что здесь, перед вами, и еще несколько отрядов, находящихся сейчас в лесу, недалеко отсюда. - Отряды в лесу? Что они там делают? - Обучаются и ждут моих указаний. Он снова пристально на меня посмотрел. "ДОН ХУАН, ТЫ ДЬЯВОЛ!" Когда мы не торопясь подходили к главному тольдо, где все еще сидел Конесо в окружении своей свиты, я повернулся к Арнаку и шепотом велел ему отправить гонца к Ласане, Арасибо и Кокую: пусть они не мешкая начинают действовать, как мы договорились. Под тольдо дон Эстебан и я уселись рядом с верховным вождем на двух приготовленных табуретах. - А где будет сидеть Манаури? - обрушился я на Конесо. - Прикажи принести табурет и для него. Верховный вождь, не переча, послал человека в свою хижину. Мы молча ждали его возвращения, сидя друг подле друга, за спиной каждого стояла его вооруженная свита. За доном Эстебаном стоял тот самый сержант, что безуспешно искал у нас шхуну, и предводитель индейцев чаима. Лица у всех нас были внешне непроницаемы, взоры спокойны, но мы настороженно и внимательно следили друг за другом, и все отлично чувствовали тяжесть легшего на нас бремени. Толстая, чувственная нижняя губа Конесо теперь отвисла, будто дряблая кишка, олицетворяя собой все уничижение верховного вождя. Конесо мучила нечистая совесть, к тому же он не знал, что еще ждет его впереди. Дон Эстебан, напротив, был весь собран, хотя и встревожен, ожидая переговоров с едва скрываемым возбуждением. В таком состоянии человек особенно опасен, ибо легко возбудим и склонен к необдуманным действиям. Я сознавал: события зашли столь далеко, что теперь нет иного выхода - или решительная победа, или смертельный бой. Когда табурет принесли и Манаури сел, я громко обратился к нему, чтобы слышали все: - Манаури, ты будешь предельно точно переводить на испанский язык дону Эстебану каждое слово, которое сейчас здесь будет произнесено по-аравакски, а вы, - посмотрел я на Конесо и его людей, - отвечайте мне ясно и честно, если хотите отвратить от племени грозящее ему несчастье. Они мрачно молчали. С согласия дона Эстебана я приказал привести трех представителей от группы пленников для участия в переговорах. Подойдя, они встали за моей спиной, рядом с Арнаком, сторонясь людей Конесо. - Кажется, тут еще не все собрались, - воскликнул я. - Конесо! Позови жителей всех ближайших хижин, пусть и они будут здесь. - Разве это обязательно? - Верховный вождь посмотрел на меня подозрительно. - Там остались одни женщины и дети! - Пусть придут женщины и дети! Я обещаю им полную безопасность. Конесо, хотя и неохотно, отдал распоряжение, и вскоре жители с явной опаской стали собираться. Вместе с женщинами отважились прийти и несколько мужчин. Когда собралась достаточно большая толпа, я потребовал тишины и громким голосом, не скрывая гнева, перешел в наступление. - Где Карапана, убийца юного Канахоло? - обратился я с вопросом ко всем. - Почему его тут нет? Молчание. - Отвечайте! - настаивал я. - Ведь он шаман! - Он ушел в лес, - буркнул Фуюди, - наверно, совершать обряды. - Что? - возмутился я. - Совершать обряды сейчас, когда здесь, в Сериме, решается судьба племени? Так он печется о вашей судьбе? Трус он, а не шаман. Люди внимали мне со страхом и трепетом. Карапана все еще оставался грозной силой. Конесо сопел рядом, пытаясь сдержать бешенство и бросая на меня злобные взгляды. - Я хочу вам помочь, - продолжал я, обращаясь к аравакским старейшинам, - и помогу, но требую правды! Вот эти двадцать три человека, отобранные для испанцев, откуда взяты? Из каких родов? - Из всех, - проворчал Конесо, - кроме твоего. - Ах так! А почему вы не дали пятьдесят, как требует дон Эстебан? - Остальные сбежали в лес. - Вот как? А ведь еще и сейчас в хижинах Серимы много молодых мужчин, и их можно брать! - Их не отобрали. Отобрали только тех. - А что, те разве хуже? Глаза Конесо сверкнули злым упрямством, и он ответил: - Да, хуже. - Говори прямо: вы хотите от них избавиться, отдать испанцам? Изгнать из своего племени? - Да, изгнать из своих родов, - спесиво проговорил Пирокай, - но только на два года. - А те, что сбежали в лес, тоже изгнаны из ваших родов? - И те тоже. Они отобраны для испанцев. - Отлично! - воскликнул я, повышая голос. - Если вы отказываетесь от власти над этими двадцатью тремя воинами и над теми, что сбежали в лес, я беру их под свою опеку и принимаю в наш род на два года. Вы согласны? - обратился я теперь к трем пленникам. - Согласны! - с радостью ответил старший из них. - Мы хотим быть с тобой... Спасибо тебе, Белый Ягуар! Манаури должен был переводить мои слова на испанский язык для дона Эстебана, но я заметил - дело у него шло из рук вон плохо, а последние слова он вообще не перевел. - Как только я вас освобожу, - продолжал я, обращаясь к пленникам, - вы сообщите всем, кто ушел в лес, чтобы они вместе с семьями и всем имуществом перебрались из Серимы в наше селение... - Не разрешаю! - вскипел Конесо, а Пирокай и Фуюди вслед за ним: - Не допустим! - Где ваш ум? Вы только что сами сказали, что отрекаетесь от этих людей, изгоняете их из своего рода. Или вы совсем пустые люди и отказываетесь от своих же слов, только что сказанных? - Не разрешаем! - задыхался от злости Конесо. Тогда я обратил к нему лицо, горевшее от возмущения, и со зловещим спокойствием, едва сдерживая себя, стал цедить сквозь зубы каждое слово: - Замолчи, несчастный! Если ты не способен защитить своих людей от рабства, то хотя бы помолчи! Ты знаешь, как назвал тебя дон Эстебан? Паршивой собакой, бессовестным бездельником и подлым пройдохой! И теперь так назвать тебя имеет право любой честный человек. Какой же ты верховный вождь, если добровольно, без боя отдаешь своих людей в тяжкое рабство, на верную гибель? И какой же ты верховный вождь, если несправедлив и для одних вероломно готовишь смерть, а других оберегаешь? - Это ложь! - вспыхнул Конесо. - Чем хуже те, кого ты предаешь? Разве только тем, что не хотят жить под властью шамана-убийцы? В этом вся их вина? Припертый к стене Конесо не мог отвести тяжких обвинений и сидел как побитая собака. - Отчего, - продолжал обвинять я, - ты не отдаешь в рабство трех своих сыновей, стоящих сзади, почему оставляешь сына Пирокая и двух братьев Фуюди - чем они лучше других? Они не лучше, а вот ты действительно никчемный вождь и паршивая собака... Но тут слова мои прервал грохот выстрела в соседнем лесу. Грозным эхом разнесся он по всему серимскому селению. Все вздрогнули и настороженно прислушались. Не прошло и минуты, как раздался второй выстрел, потом третий, еще и еще. Их трудно было сосчитать. - Что это? - оторопело воскликнул дон Эстебан, вскочивший с места при первых же выстрелах. - Ничего. Это мой отряд обучается в лесу стрельбе, - пояснил я по-испански. - Пусть эти выстрелы не тревожат вашу милость, там мои люди. Испанец окинул пристальным взглядом площадь и, увидев отряд Вагуры, стоявший на прежнем месте, безмерно удивился. - Но ведь отряд находится здесь. - Этот здесь, - ответил я, - а в лесу другой... - Затем я продолжал прерванный разговор с аравакскими старейшинами: - Верховный вождь не оправдал вашего доверия и не хочет защищать своих людей. Поэтому я беру их под свою защиту и обещаю - эти двадцать три воина не пойдут с испанцами. Более того, клянусь, ни одного человека из Серимы мы не отдадим без боя. Воля моя тверда, и у меня достанет сил довести борьбу до победы... В этот момент внимание наше привлекли новые выстрелы. Они доносились тоже с опушки леса, но теперь с другой стороны. Дон Эстебан опять вскочил с табурета, явно потрясенный. - Ничего страшного! - насмешливо успокоил я его. - Это все мои люди. Пока я здесь, жизни вашей милости ничто не угрожает. - Но теперь ведь стреляют совсем в другом месте, - широко раскрыл глаза дон Эстебан. - Вполне возможно. Это другой отряд. В лесу их у меня сейчас несколько. Они охраняют селение со всех сторон, дабы с нашими гостями не случилось какой беды... - Прошу сейчас же мне сказать, - возбужденно воскликнул испанец, - прошу сказать, о чем шел у вас разговор с индейцами! О чем шла речь? - О вещах, для всех достаточно неприятных... Звуки выстрелов, умноженные эхом, отраженным от деревьев леса, неслись грозно и властно, обрушиваясь на нас один за другим словно удары грома и тая в себе какую-то неведомую сокрушающую силу. Дон Эстебан, почитавший себя до сих пор со своими испанскими головорезами и воинами чаима хозяином положения, стал сознавать, что почва уходит у него из-под ног. - Тринадцать выстрелов, - побледнев, доложил ему сержант, когда стрельба наконец прекратилась. - Тринадцать выстрелов. - Нет! - покачал головой вождь-чаима. - Девять! Ошибались оба: у Арасибо было только семь ружей. И тут вдруг в другой части леса снова прогремели выстрелы. Это давал о себе знать Кокуй. - Сто чертей! - скрипнул зубами сержант. Он как ошпаренный бросился на площадь и стал созывать всех своих людей: как испанцев, так и индейцев. Мы смотрели на него как на помешанного. - Отчего этот парень так всполошился? - обратился я к дону Эстебану, пожимая плечами, и добавил: - Без стражи все его пленники разбегутся. Судя по всему, дон Эстебан готов был взорваться: глаза его метали молнии, пот выступил на лбу и обильно струился по лицу. - Что все это значит? - снова выкрикнул он сдавленным голосом, и трудно было понять, то ли взбешенным, то ли испуганным. - Сейчас я все объясню вашей милости! - ответил я и, обратившись к Манаури, добавил: - Все, что я скажу дону Эстебану, переведи присутствующим здесь на аравакский. Затем, повернувшись к испанцу, громко отчеканил: - Ты спрашиваешь, ваша милость, что означают эти выстрелы? Они означают, что вас, сеньоры, почтенных наших гостей, я честь имею покорнейше просить вести себя спокойней, без всяких лишних волнений. Означает это также, что ни теперь, ни позже я не дам вам ни одного обитателя этих берегов для работы в Ангостуре или где-либо еще. - Что? Что, сударь? Ты что плетешь? - Жилы вздулись у него на висках и на шее, глаза вылезли из орбит. Судорожным движением он схватился за пистолет, торчавший у него из-за пояса. - Бога ради! - Я был сама любезность. - Не надо так гневаться, ваша милость. Взгляни, будь добр, за мою спину. Он взглянул - и это помогло. Там стоял Арнак с нацеленным на него ружьем. - Я уже упоминал однажды в этом почтенном обществе, - сказал я, - что нам доводилось расправляться с вашей милости соплеменниками, ибо они недооценивали наших сил! Ужель и на этот раз предстоит событие столь печальное? Моя уверенность и спокойствие умерили его пыл. Наконец-то он стал, кажется, прозревать и смотрел на меня так, будто хотел насквозь пронзить взглядом. - Сержант вашей милости чрезмерно горяч и не слишком умен, - продолжал я. - Не откажи, ваша милость, посоветовать ему не принуждать нас вопреки нашей воле оборвать раньше времени его ценную жизнь! Дон Эстебан, скрипя зубами, последовал моему совету и отдал своим солдатам соответствующий приказ. После первых минут горячки испанец стал обретать равновесие духа и, прищурив глаза, присматриваться к окружающему внимательно и настороженно. - К чему все же ваша милость клонит? - вдруг прямо спросил он. - К миру и согласию. Он вонзил в меня взгляд, словно стилет. - Это издевка? - Упаси бог! - Ты, ваша милость, намерен прибегнуть к насилию? - Только в случае необходимости. - Но, надеюсь, ты не сомневаешься, что и мы умеем стрелять? - Дон Эстебан, кто посмеет в этом усомниться? - Любезным поклоном я выразил свое согласие. - Но сопротивление ничего вам не даст - силы слишком неравны. Если дело дойдет до перестрелки, вы доставите нам крайнее огорчение печальной необходимостью лишить всех вас жизни, прежде чем вы успеете произнести "Отче наш". А жаль! Наступила минута тягостного молчания. Дон Эстебан понял - с моей стороны это не просто похвальба. Он окончательно подавил в себе гнев и усмирил злобу, которых не на ком было сорвать. С изменившимся, все еще покрытым бледностью лицом, он смотрел на меня озадаченным взглядом, словно только теперь впервые меня увидел и вдруг обнаружил нечто совершенно неожиданное. Он смотрел не только обескураженно, но с каким-то застывшим удивлением. - Дон Хуан, ты сам дьявол! - пробормотал наконец он. - Но не думай, что убийство испанца на этот раз обойдется тебе безнаказанно! Не забывай, кого мы здесь представляем! - Ну и что? Разве коррегидор в Ангостуре - господь бог? Вы, кажется, снова переоцениваете свои силы! - Послушай! - выкрикнул испанец возмущенно. - Ты в Венесуэле, во владениях его королевского величества Филиппа Пятого. - Я в бескрайних глухих лесах, где ни один белый пока не обрел еще власти! - воскликнул я, перекрывая его голос, но тут же взял себя в руки и уже тише добавил: - Ты говоришь, здесь владения испанского короля? Отчего же тогда ты ведешь себя так, словно находишься в чужой стране и грабишь врагов? Почему сам забываешь, что находишься в Венесуэле? Я резко поднялся с табурета, подошел к испанцу и, в упор глядя ему в глаза, твердо проговорил: - Дон Эстебан! Довольно изысканной болтовни и пустопорожних споров! Поговорим наконец как разумные люди, к которым мы себя пытаемся причислять. Я не случайно минуту назад говорил о мире и согласии. Больше здравого ума, сеньор, меньше самонадеянности! У нас общие враги и общие интересы, нужно только смотреть чуть дальше кончика собственного носа. И впрямь ли ваша милость печется о благе Венесуэлы? Если так, то хорошо! Прими тогда к сведению, что вместе с этими индейцами я намерен оказать вашей стране большие услуги и охранять ее границы, если только ваше неблагоразумие этому не помешает... И тут я выложил ему все, что знал об акавоях, об их предполагаемом нашествии на берега нижнего Ориноко - нашествии, слухи о котором доходили уже до ушей дона Эстебана. Знал он и то, что акавои готовят нападение не по своему почину, а подстрекаемые голландскими плантаторами, обосновавшимися в бассейне реки Эссекибо. Во всяком случае, после того как я раскрыл дону Эстебану более широкий и глубокий смысл этих планов, состоявший, вероятнее всего, не просто в нападении на венесуэльских индейцев, а - кто знает? - не в территориальных ли притязаниях голландцев на устье Ориноко, а значит, на территорию Венесуэлы, глаза испанца вспыхнули новым блеском: он понял. Понял, что такая возможность действительно реально существует, ибо уроки истории прошлого доказывали, что голландцы, англичане и французы однажды уже сумели вторгнуться на испанские земли, в Южную Гвиану, и там силой кулака обосноваться. Кто же мог поручиться сегодня, что голландцы не точат теперь зубы на Ориноко? - А если явятся акавои, союзники голландцев, - излагал я испанцу свои соображения, - мы будем, следовательно, защищать и целостность Венесуэлы. Но как же нам устоять против них, если вы сами, испанцы, хотите ослабить наши силы на пятьдесят лучших воинов? - Вы правы! Правы! - поспешно согласился дон Эстебан, расплывшись вдруг в дружелюбной улыбке. - Я полностью поддерживаю позицию вашей милости, она верна... Так ли уж искренно он ее поддерживал, в глубине души у меня были основания сомневаться. Я сразу понял, отчего дон Эстебан столь охотно подхватил эту идею: зная, что, оказавшись в ловушке, он вынужден будет отступить, он предпочел теперь отступить с честью, по соображениям якобы высшего порядка, а не по принуждению. Испанец, довольный, что выберется из этой переделки без ущерба для собственной чести, стал горячо мне поддакивать, согласно кивая головой, сладко улыбаясь и похлопывая себя по колену. - Таким образом, - продолжал я, - при этих обстоятельствах мы союзники испанцев и... В этот момент истошные, отрывистые вопли прервали вдруг мои разглагольствования. Звуки неслись откуда-то издали, со стороны леса. В первый момент трудно было понять, кто кричит и отчего. Но в криках улавливались обрывки испанских фраз. Крики быстро приближались - кричавший явно бежал к нам. Мы все вскочили на ноги, прислушиваясь. - Бежит какой-то испанец! - сообщил Арнак, отойдя в сторону, чтобы лучше видеть. - Один? - спросил я. - Один. И без оружия. Успокоившись, я снова сел на табурет в ожидании дальнейших событий. Я с первой же минуты сообразил, кто так спешит к нам, а когда увидел бежавшего в изрядно изорванной одежде, с сумасшедшими от ужаса и бега глазами, и особенно после того, как дон Эстебан при виде его удивленно воскликнул: "Фернандо!" - я знал уже достоверно: это испанец, которого ночью я хватил палицей по голове на острове в устье реки. - Несчастье! - вопил бежавший, хватая воздух открытым ртом. - Беда! Горе нам! Нападение! - Говори толком! - рявкнул на него дон Эстебан. - Пленники бежали! - выдавил из себя испанец. - Бежали? Не может быть! Каким образом? - Бежали! Им помогли их духи! О боже! - Какие еще духи? Не болтай чушь, болван! Голову с тебя снять, растяпа! Все убежали? - Все, сеньор. - Куда? - Неизвестно. И лодки забрали. - Забрали лодки?! - Голос дона Эстебана звучал так, словно его оставляли последние силы. - Вы все спали, мерзавцы, вместо того чтобы караулить. - Клянусь богом, я не спал! - Сеньор коррегидор прикажет переломать вам кости, уж я об этом позабочусь! Как все случилось? - Мы сами не знаем. Нас оглушили ударами по голове, и мы потеряли сознание, а когда пришли в себя, то лежали связанными в кустах. Потом нам удалось освободиться от пут... Лодки и варраулы исчезли... Это дело рук злых духов, сеньор, это темное дело... - Идиот! - крикнул дон Эстебан, бросая на меня выразительный гневный взгляд. - Знаем мы этих духов! Фернандо, задыхаясь, прерывающимся голосом рассказывал о случившемся, то и дело со страхом оглядываясь назад, и наконец заключил: - В лесу полно вражеских индейцев! Они меня преследовали!.. У них ружья! - Они в тебя стреляли? - Не знаю. Но я видел - они с ружьями. - Много их? - Полный, лес! Дон Эстебан побледнел еще больше и, прикусив губу, мрачно уставился перед собой. Вероятно, малоутешительные мысли бродили у него в голове. - Таким образом, при этих обстоятельствах мы союзники испанцев, - продолжал я прерванную фразу с тех слов, на которых остановился, не меняя ни тона голоса, ни выражения лица, словно и не было никакого эпизода с Фернандо, - и требую, чтобы ваша милость, как и коррегидор в Ангостуре, в ваших же интересах признали мою верховную власть над племенами северных араваков и варраулов... - И варраулов? - переспросил дон Эстебан, нахмурив брови. - И варраулов. С их верховным вождем Оронапи мы недавно заключили торжественный союз, и теперь мы как бы один народ. Враг варраула тем самым и наш враг независимо от того, акавой он, голландец или кто другой... Два последних слова я произнес с особым ударением. - А если коррегидор не захочет признать вашей самозваной власти? - не без раздражения, спросил дон Эстебан. - Тогда я буду осуществлять власть без его согласия! - вызывающе повысил я голос. - И ставлю вашу милость в известность - отныне, хотите вы этого или не хотите, все селения варраулов и всех северных араваков находятся под моей защитой и под защитой моих мушкетов! Стоявших вокруг индейцев слова мои взволновали. Люди знали меня уже давно и понимали - это не пустые слова, брошенные на ветер, ибо сами убедились, хотя бы на примере сегодняшних событий, что при необходимости я умею добиться превосходства над противником, навязать ему свою волю. Со всех сторон ловил я взгляды, исполненные благодарности и почтения, и даже старейшины одаривали меня более благосклонными взглядами, хотя в то же время с опаской поглядывали на дона Эстебана, полагая, что горячий испанец вот-вот разразится гневом и еще покажет мне свои зубы. Но ничего подобного не случилось. Дон Эстебан показал мне зубы, но... в широкой улыбке. Он встал и протянул мне руку. Мы обменялись рукопожатием. - Что решит коррегидор, - произнес испанец живо, - дело его. Я же согласен с вашей милостью: правьте обоими племенами. Дон Хуан, ты дьявол, говорю я еще раз! Лучше не быть твоим врагом! Пусть между нами царят мир и согласие! Отбивайтесь от акавоев, бог с вами, я ничего от вас больше не требую! Обнимая меня, он смотрел мне в глаза, расточая слова сердечной симпатии, но взгляд его снова, как и прежде, стал чужим и загадочным, леденившим кровь. "Черт побери! - подумал я. - Неужели под покровом этих век и впрямь таится предательство? Разрази его гром с его двуличием в облике, возможно, и мнимым, случайным, но все же жутким!" Когда Манаури перевел последние слова дона Эстебана, среди всех араваков поднялась буря ликования. Радостные клики неслись со всех сторон и эхом рассыпались среди хижин. Неустанно повторялось одно слово: "Ху-ан! Ху-ан!" - произносимое толпой то ритмично, то напевно. Это было мое имя в переводе на испанский. Повсюду вплоть до самого леса знали уже, что фортуна повернулась и в Ангостуру испанцы никого не уведут. Двадцать три пленника давно разбежались по своим хижинам и, собрав оружие и домашний скарб, спешили со своими семьями перебраться из Серимы в наш поселок. Тем временем Конесо, несказанно довольный столь успешным оборотом дела, приготовил богатое пиршество для испанцев и нашего рода. Я едва пригублял кашири и друзей своих тоже призывал к воздержанности. Потом начались пляски и песни, средь которых то и дело громко и радостно звучало, словно лозунг, все то же слово: "Ху-ан!" Пока на площади вовсю шло затянувшееся далеко за полночь гуляние, а пирующие веселились среди всеобщего возбуждения, в других частях Серимы шли лихорадочные сборы. Там осуществлялся переворот, в племени дотоле невиданный и возвещавший коренные перемены в родовом укладе жизни. Все семьи, подвергшиеся преследованиям мстительного шамана Карапаны и никчемного Конесо, собирали свои пожитки и уходили в наш поселок. Никто не смел им в этом помешать: в данный момент все признавали нашу силу. Вскоре весь наш род покинул пиршество и вернулся к себе. День ознаменовался блестящей победой, добытой к тому же без кровопролития, сердца наши были исполнены радости. Я от всей души поочередно благодарил наших воинов, ибо все они проявили себя как нельзя лучше, но особенно сердечно обнимал я четырех метких стрелков, которым так редкостно повезло в стрельбе по целям. Тепло обнимал я и троицу стрелявших в лесу. Вдоволь насмеявшись над страхом, какого мы нагнали на испанцев, все принялись за ждавшие нас неотложные дела: Арнак, замещая все еще отсутствующего Манаури, размещал прибывших по хижинам. Вагуру и часть наших воинов я выслал в дозор, а всех остальных держал под ружьем - рассчитывать на мир, пока хоть один испанец оставался на берегу Итамаки, было нельзя. Но, как бы там ни было, ничто пока не нарушало покоя. Пир в Сериме продолжался дотемна, а потом люди разошлись спать: испанцы и индейцы чаима - к лодкам на берегу реки, араваки - в хижины. Когда наступила тьма, лишь лес и прибрежные заросли оглашались обычными ночными звуками. ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ ЩЕДРОСТЬ Но покой ничто не нарушало лишь до полуночи. Внезапно нас разбудил грохот мушкетных выстрелов, раздававшихся на серимской площади с короткими неравными интервалами: там явно завязалась какая-то схватка. Мы выскочили из хижин и, вооружившись, группой в десяток человек что было духу бросились к месту событий. Еще издали в испанском лагере заметно было необычайное движение. Несколько торопливо разведенных костров освещали берег реки, а в их отблесках, как в растревоженном муравейнике, метались люди. В десятке шагов от лагеря я приказал отряду укрыться в кустах, а сам с Арнаком двинулся дальше. - На нас напали! - возмущенно крикнул мне дон Эстебан, едва мы вступили в круг света. - Измена! Позор! Я никак не мог поверить услышанному. - Кто мог на вас напасть? - Кто, кто? - передразнил меня испанец, кипя от злости. - Ты, сеньор, не знаешь или притворяешься? - Клянусь всеми святыми: не знаю! - Кто? - с гневом повторил испанец. - Любимые краснокожие вашей милости, аравакские бандиты вашей милости. - Но может быть. Вам просто показалось. - Клянись, что не может быть, клянись, что нам показалось, а потом взгляни сюда. Он указал на берег реки, где прямо у воды лежал труп индейца. - Кто это? - спросил я растерянно. - Один из ваших бандитов. Его убили, жаль только, что одного. - А сколько их было? - Много. - Они из нашего селения? - Черт их знает! Приплыли по реке. - Кого-нибудь убили? - Нет, к вашему счастью! Двух наших только ранили ножами. Вы дорого заплатите мне за предательство!.. Загадочное происшествие свалилось на нас как гром с ясного неба. Я был взбешен не менее дона Эстебана и так поражен, что никак не мог собраться с мыслями. Все ужасно запуталось. Что за дикие безумцы заварили эту кашу? Я распорядился поднести труп ближе к костру и взглянул ему в лицо. Убитый был нам незнаком: ни мне, ни Арнаку. Приковылял Конесо с отвисшей челюстью, еще не протрезвевший, с крайне глупой и перепуганной миной на обрюзгшем лице. Он долго всматривался в труп, перевернул его с боку на бок, потом наконец поднял глаза на дона Эстебана и, скривив губы, произнес: - Это не наш! Чужой! Испанец хотел было броситься на него, полагая, что он лжет, но прочие жители Серимы столь горячо поддержали слова вождя, что дон Эстебан заколебался. - Это варраул! - объявил вдруг Фуюди, появившийся вслед за нами. - Я хорошо их знаю. Это варраул. Конесо еще раз внимательно посмотрел на труп и кивнул головой: - Да, теперь и я узнаю. Это варраул. Тут я вспомнил о Мендуке и его варраулах, сидевших в одной из хижин. У меня закралось подозрение. Ничем, однако, не выдавая своей догадки, я обратился к испанцу: - Если не ошибаюсь, ваш солдат, вчера прибежавший из леса, - его звали, кажется, Фернандо - говорил о каких-то пленниках, вырвавшихся вроде бы на свободу... Дон Эстебан процедил сквозь зубы что-то о проклятых берегах и ничего не ответил. Ему пришлось согласиться с версией о нападении варраулов, и он тут же потребовал от Конесо повсюду до конца ночи выставить дозоры, на что все охотно и поспешно согласились. Испанцы понемногу успокоились, мы пожелали им доброй ночи и покинули Сериму. На обратном пути я поведал Арнаку о своих подозрениях относительно варраулов. - Это наверняка они. Да, это дело их рук! - обескураженно прошептал Арнак. - Но Арипай не даст соврать, я точно выполнил твой приказ и строго-настрого запретил им выходить из своего убежища. Что будем с ними делать? - Пойдем к ним. Мы отправились всем отрядом, взяв с собой Арипая в качестве переводчика. По дороге прихватили факелы, но зажгли их только на месте, окружив хижину, в которой находились варраулы. Мы их застали лежащими вповалку на полу. Когда факелы осветили помещение, варраулы словно только что пробудились от сна. Позевывая, они протирали глаза. Мендука, лежавший первым от входа, почтительно встал. Я стал считать. Десять, а не одиннадцать. - Где одиннадцатый? - спросил я Мендуку через Арипая. Мендука все еще притворялся сонным, тер глаза, что-то бормотал и не отвечал. - Он вышел проветриться, - наглым голосом отозвался кто-то из темного угла. - Выйди-ка сюда! - сказал я, обращаясь к нему. Потягиваясь, смельчак встал с недовольной физиономией и не спешил подходить. - Живей! - прикрикнул я. Он подошел, все еще надутый. - Почему ты не спал перед нашим приходом? - спросил я. - Я спал. - Откуда же ты знаешь, что одиннадцатый вышел проветриться, если спал? - Знаю, мое дело откуда! Я пощупал его набедренную повязку, она была мокрой. - Мокрая? Ты упал в реку? - Нет! - лгал он без запинки. - Я ее мочу, потому что больной. Тут я не выдержал и влепил наглецу пощечину. - Кто еще хочет врать? - осмотрел я всех и остановил взгляд на Мендуке. Юный воин стоял с виноватым видом. - Прости нас, господин! - произнес он тихо. - Мы скажем правду. - Это вы устроили нападение? - Да, господин. - Зачем? Мендука посмотрел на меня удивленно: - Испанцы плохо поступили с нами. Мы их ненавидим и не сдержались. Я окинул варраулов уничтожающим взглядом. - Не сдержались? Вы воины или младенцы? Один не сдержался, другой изворачивается как щенок. Вам было приказано не покидать хижину? - Да, господин! Мы виноваты, мы признаем! Но... днем мы слышали много выстрелов и не могли усидеть на месте... Нам тоже хотелось что-нибудь сделать... - Глупцы, что можно сделать одним? А вам не пришло в голову, что ваша глупость могла погубить нас всех, всю Сериму? - Теперь мы знаем! Это никогда больше не повторится, господин! И все-таки мне нравился этот Мендука и его друзья. У них были мужественные сердца, они не побоялись напасть на более сильного противника. У Мендуки был открытый взгляд, он честно признал свою ошибку. - Пойдешь со мной, - распорядился я, - и будешь сидеть связанным, пока не уйдут испанцы. Остальные сдайте все оружие и оставайтесь здесь, в хижине! Кто покинет ее без разрешения, получит пулю в лоб. Я тут же велел связать Мендуку, чтобы люди его видели - это не пустая болтовня. Варраулы вернули нам оружие, хотя и неохотно и не слишком торопясь. Затем, оставив двух воинов из нашего рода вместе с пятью добровольцами из серимских переселенцев сторожить пленников, мы, довольные, что все так или иначе устроилось, отправились поспать пару часов, оставшихся до рассвета. Остаток ночи прошел спокойно. Спустя два часа после восхода солнца испанцы оставались еще на месте. Получив сообщение, что они даже не собираются к отъезду, я отправился в Сериму разузнать причину их задержки. Не зная, чем дышат испанцы сегодня, я шел, как и накануне, с вооруженным отрядом Вагуры, а за мной по пятам следовал Арнак. В Сериме ничто не изменилось. Кое-кто продолжал пиршество, кое-кто валялся в гамаках в тени своих хижин, другие лениво бродили по площади. При свете дня испанские солдаты, а также индейцы чаима узнали в убитом ночью индейце одного из пленных варраулов, что немало порадовало дона Эстебана, и он этого от меня не скрывал: теперь он наконец поверил, что араваки не принимали участия в ночном нападении. - Я рад, очень рад! - повторял мне испанец с любезной улыбкой, потирая колени. - И признаюсь, мне не хотелось покидать Серимы, не выразив вашей милости своего удовлетворения. В доказательство моих добрых чувств - ведь мы союзники - почту за честь преподнести сеньору и его отважным людям скромный дар... Услышанное показалось мне столь невероятным, что я вытаращил глаза и пялился на дона Эстебана как на какую-то диковину: ведь хватать и брать, но отнюдь не давать, было основным принципом испанцев в этой стране! И все же слух не обманул меня: любезный бородач не замедлил пояснить свои благородные намерения. - Я хочу подарить вам мешок оставшихся у меня одеял. Ваша милость доставит мне огромное удовольствие, соблаговолив принять этот скромный дар... - Одеяла? - Да, одеяла. Шерстяные. Такого рода вещь в наших жарких краях, в наших лесных условиях представлялась настолько ненужной, что я не смог сдержать удивления: нас вполне удовлетворяли плетеные циновки из растительных волокон. - Если ты так уж щедр, - рассмеялся я, - дай нам, ваша милость, несколько ружей и пороха, от этого будет больше проку в нашей борьбе с акавоями. Но одеяла?! - Лишних ружей и пороха у меня нет, - возразил он сухо, - поэтому я даю что могу. И прошу принять! Мои, быть может, не слишком светские, но ведь вполне резонные соображения столь резко испортили ему настроение, что я невольно призадумался. По той настойчивости, с какой он произнес свое "прошу принять", я сразу понял, что ему крайне важно оставить нам эти одеяла, но с какой целью? И зачем он так упорно меня принуждает? Я испытующе взглянул ему в глаза, но снова нашел в них лишь холодную жестокость и затаенную враждебность. "Что за поразительный человек? - промелькнуло у меня в голове. - Что он замышляет? А если все это мне только кажется, и не более?" И вот тут, когда, уютно развалясь, я сид