о отряда. Резиденция генерального директора находилась на противоположном конце городка и представляла собой довольно большое двухэтажное здание, в котором, кроме того, размещалась и колониальная администрация. В дом мы вошли только вдвоем: я и Фуюди, а моя "свита" осталась на улице. Принял нас секретарь директора, не старый еще голландец с румяным лицом, в очках, со светлыми и какими-то поразительно мертвыми глазами. Меня обрадовало, что он владеет английским языком, и, объяснив ему цель своего визита, я попросил о встрече с генеральным директором. Лицо секретаря выразило растерянность, будто он не совсем меня понял, но, с минуту помолчав, он ответил: - Его превосходительства генерального директора ван Хусеса сейчас в городе нет. Из поездки он вернется не раньше чем через неделю. - А его заместитель? - Минхер Хенрик Снайдерханс - здесь... Секретарь смерил меня довольно недоброжелательным взглядом, а на его тонких губах промелькнула какая-то неопределенная усмешка. - Простите, ваша милость, - недовольно буркнул он, - я что-то не совсем вас понял... В чем, собственно, дело? Вы, ваша милость, - англичанин, не так ли? - Да, я из Вирджинии. - А прибыли от имени и по поручению венесуэльских испанцев? - Именно так! - С целью вести с нами какие-то переговоры? - продолжал голландец, все менее старательно скрывая издевательскую насмешку в голосе. - И никак не иначе! - ответил я. - И вы, ваша милость, непременно хотите видеть вице-генерального директора, минхера Снайдерханса? - Да! - Тогда прошу минутку подождать! - сказав это, секретарь с кривой усмешкой на губах направился в соседнюю комнату. Его "минута" длилась чертовски долго. Как видно, им пришлось держать трудный совет, или, еще вероятнее, они хотели продемонстрировать, что не принимают меня всерьез. Наконец оба вышли в довольно игривом настроении. Хенрик Снайдерханс, несмотря на свой высокий пост, был моложе секретаря и в то же время респектабельнее: резкие черты его лица выражали энергию, спесивость, даже, пожалуй, склонность к жестокости. - Итак, нам выпала честь, - обратился ко мне тоже по-английски с иронической шутливостью Снайдерханс, - принимать испанского посла в мундире английского капитана. - По меньшей мере, троекратное преувеличение, минхер! - подхватив его тон, отшутился и я. - Даже троекратное? - удивился он. - Троекратное: относительно посла, относительно чести и, наконец, относительно английского капитана. - Так, значит, вы, ваша милость, не английский капитан? - Нет. - Так кто же вы, черт побери? У них вдруг пропало желание шутить. Улыбки исчезли с лиц, вновь ставших по-чиновничьи серьезными. - Хватит шуток! - воскликнул раздраженным тоном секретарь. - Как вы, ваша милость, проникли сюда, в нашу колонию? - На шхуне, с индейцами. Секретарь пронзил меня гневным взглядом, явно подозревая в скрытой издевке. - С какими еще индейцами?! - воскликнул он. - С араваками, - спокойно ответил я. - Откуда они взялись? - Голос его был раздраженный и чуть недоумевающий. - С Ориноко, - я был по-прежнему спокоен. - Там нет араваков! - резко возразил он. Я посмотрел на него взглядом, исполненным притворного сожаления: - Ах, так! Нет? А кто в таком случае не так давно уничтожил сотню ваших акавоев? Подосланных к нам с разбойной целью? Слова эти произвели на него такое впечатление, будто с ясного неба внезапно грянул гром. В комнате воцарилось молчание. Оба голландца уставились на меня, словно узрели злого духа или властителя тьмы Вибану. Еще минуту назад столь завидно румяная физиономия секретаря заметно побледнела. Первым пришел в себя Хенрик Снайдерханс. Его издевательскую игривость словно рукой сняло. - Так вы, ваша милость... вы?.. - и умолк, как бы смешавшись. - Да, это я! - добродушно кивнул я головой. - Белый Ягуар?! - В его голосе послышались нотки беспокойства. - Собственной персоной! - ответил я. - Белый Ягуар к вашим услугам, господа! Казалось, они никак не могли прийти в себя от изумления и взирали на меня, словно на выходца с того света. Не обращая внимания на их явное замешательство, я с убийственной вежливостью сказал: - Еще раз убедительно прошу вас, господа, оказать мне содействие во встрече с его превосходительством, генеральным директором ван Хусесом, но прежде прошу не отказать в любезности взглянуть на это вот письмо губернатора Каракаса, с которым мне оказана честь ознакомить его превосходительство. Я протянул им рекомендательное письмо на голландском языке. Они тут же внимательно его прочитали и восприняли его с одобрением. - Я прибыл в вашу колонию вместе с сопровождающими меня лицами с самыми благими намерениями, - подчеркнуто торжественно заявил я, - и был бы весьма признателен за гарантии полной безопасности для меня и моих людей. Их семьдесят человек, в том числе четыре негра. Снайдерханс обменялся с секретарем понимающим взглядом и учтиво ответил, что охотно это сделает. Все власти колонии будут соответствующим образом проинформированы, а как только генеральный директор вернется в столицу, меня незамедлительно поставят об этом в известность. Затем я попрощался, сердечно пожав им руки. Хозяева были встревожены, а ладони их влажны от холодного пота. "ТЫ - СКОТИНА, КАПИТАН!" На обратном пути в порт тут и там нам встречались индейцы разных гвианских племен, в том числе недоброй славы карибы. Их легко можно было узнать по небольшим пучкам белого пуха, приклеенного ко лбу воинов. Это был пух королевского грифа, птицы необычайно красивой и гордой, по духу близкой надменным карибам. Карибы, как союзники голландцев, держались спесиво и, казалось, чувствовали себя властителями всех гвианских земель. Заносчивые и злобные, они и мне едва уступали дорогу, а уж мой эскорт из араваков вообще заставляли сходить с тротуара. Но тем не менее я строго запретил своим друзьям затевать с ними ссоры. На шхуне все было спокойно. В Нью-Кийковерале, как всегда и везде, мы спали под открытым небом в гамаках, привязанных к бортам корабля, и раздетыми, так же как и днем, в одних набедренных повязках. Лишь кое-кто слегка прикрывался одеялами, дарованными нам испанцами. Трудно описать нашу горькую досаду, когда утром следующего дня, проснувшись, мы обнаружили на палубе лужи крови, а в теле испытывали слабость и полное нежелание двигаться: последствия большой потери крови. Это потрудились вампиры, омерзительные летучие мыши-кровопийцы, напавшие на нас ночью и притом так незаметно и неощутимо, что жертвы даже ничего не почувствовали. Единственным спасением от этих тварей, когда нельзя было, опасаясь пожара на шхуне, разводить костры, оставалось как можно плотнее укутываться в одеяло. Но как тут было укутываться, когда в жаркой и влажной духоте ночи мы и без того, как в адском котле, буквально обливались потом?! Одним словом, это была докучливая неприятность, а пострадавшие лишались сил по меньшей мере на сутки, а чаще всего и на больший срок. Следующий день надолго врезался мне в память. Из Африки прибыл корабль с невольниками. Это было английское судно "Добрая надежда" под гордым флагом "Юнион Джек" с портом приписки в Ливерпуле. Команда на нем была английская, все как на подбор - крепкие, молодые и... бородатые. Еще до того, как корабль пришвартовался к причалу, на набережную из города стеклась разряженная толпа - десятка два напыщенных голландцев. Все это были или местные купцы, или приехавшие из окрестностей плантаторы; все в пышных одеждах, важные и чванливые. Вокруг них вились толпы слуг, разных чиновников и прихлебателей. Кое-кто явился с семьями: жены, как видно, тоже интересовались черным товаром. В толпе царила атмосфера оживленного ожидания; порой тут и там раздавались взрывы веселого смеха. Завидя это ликующее сборище, я с группой своих друзей подошел ближе и смешался с толпой. Сошедший с судна на берег английский капитан, увидев меня и угадав по мундиру своего соотечественника, несказанно обрадовался и спешным шагом подошел ко мне. Это был субъект лет пятидесяти, с развязными манерами и грубой речью. Пожимая мне руку, он зычно рявкнул: - Приветствую славного сына моей родины в этой поганой стране! Откуда тебя, сэр, занесло в это дрянное захолустье? - Сначала из Вирджинии, а потом уж с Ориноко... - И что загнало сюда твою милость? Торговля? - Нет. Дружба с индейцами. - Ха-ха-ха! Разрази меня гром, это интересно! Позволь пригласить тебя, сэр, на стаканчик виски после того, как я выпотрошу эту, с позволения сказать, шайку минхеров. Проговорив это, он поспешно удалился, поскольку с корабля начали выпускать первых невольников. Боже милостивый, какое же ужасное зрелище они собой являли! С корабля их не выпускали, а буквально пинками сталкивали. Это были не люди, а какие-то жалкие их подобия, настолько истощенные, что некоторые из них не в силах были держаться на ногах и ползли на четвереньках. Это были живые трупы, одна кожа и кости. От истощения и болезней кожа на телах негров из черной стала какой-то серой, словно покрытой плесенью. Почти пять месяцев они лежали вповалку в трюмах корабля, закованные в кандалы; тела их были покрыты ранами и язвами, лица ужасны, в глазах - безумный ужас. Те немногие, что нашли в себе силы сойти на берег самостоятельно, оглушенные свежим воздухом и солнцем, шатались словно пьяные, а некоторые прямо тут же валились с ног на землю. - Ваша милость, вы смотрите на них с ужасом и скорбью! - по-английски обратился ко мне с сардонической усмешкой стоявший рядом голландец. - Ничего страшного! Это выносливая скотина! Недельки через три, отведав хорошего кнута, придут в себя и станут работать за двоих, а то и за троих! - Да ну! Неужели?! - пробормотал я, а тот принял это за одобрение. Капитан корабля, мой новый знакомец, без устали носился по набережной - это был его светлый день: главное - повыгоднее сбыть свой черный товар, обратив его в деньги. По установленным голландцами законам только корабли голландской Ост-Индской компании имели право доставлять из Африки в колонию черных рабов. Но кораблей этих не хватало, а спрос на рабов здесь был столь велик, что голландские власти нередко закрывали глаза на появление в здешних портах и других судов, особенно английских. Итак, началась выгрузка черного товара. Из трюмов появлялись все новые и новые негры. Я был поражен, сколько их могло там поместиться: бедняг, видимо, набили туда как сельдей в бочку. Несколько трупов тут же оттащили в сторону. Совсем больных практичные голландцы, поднаторевшие в этих делах, требовали немедленно убивать, поскольку, мол, проку от них уже не будет. Капитану не хотелось терять свои барыши, между ним и голландцами на этой почве то и дело вспыхивали яростные перепалки. Спорили буквально из-за каждого тяжело больного; порой, хотя и редко, капитану удавалось выиграть спор и отстоять жизнь одного из несчастных, остальных же убивали на месте. Когда с корабля выгрузили последних негров, а было их человек двести (притом столько же примерно погибло в пути), пришла очередь негритянок. Их было значительно меньше, и выглядели они чуть лучше и здоровее. Последними на берег матросы высадили около двадцати женщин помоложе и явно покрасивее. О них капитан проявлял особую заботу - все они были дороже в цене, чем остальные невольники, поскольку каждая ждала ребенка, а по закону ребенок, родившийся у рабыни, тоже становился рабом и собственностью владельца его матери. Торгом и товаром голландцы остались довольны, в столь же добром расположении духа пребывал и капитан - перебранка с купцами закончилась. Он подошел ко мне, довольно улыбаясь и потирая руки: - Well, рейс завершился удачно. Все устроилось в лучшем виде. Подождем еще пару минут, пока голландцы притащат остальные деньги, а потом отдохнем в моей каюте за стаканчиком виски. Все происходящее было настолько омерзительно, что я не мог больше сдерживаться и голосом, дрожащим от гнева, выплеснул в самодовольную рожу капитана все свое презрение: - Капитан "Доброй надежды"! Ты - последняя скотина!!! От неожиданности он буквально остолбенел. - Что? Что?! - захрипел он, вытаращив глаза. - Ты - последняя скотина и отъявленный негодяй! - повторил я и спокойным шагом направился к ожидавшим меня аравакам. Они вскинули мушкеты на изготовку. ЖЕСТОКОСТЬ ГОЛЛАНДЦЕВ Разгрузка невольников с корабля произвела гнетущее впечатление и на моих товарищей. После возвращения на шхуну весь конец дня только и было разговоров об этом событии; у всех сжимались кулаки и особенно у Мигуэля и наших четырех негров. Поскольку вестей о скором возвращении генерального директора ван Хусеса в столицу все не было, мы решили с пользой провести время ожидания и заняться охотой в ближайших джунглях и ловлей рыбы в Эссекибо. Обычно с рассветом группы наших охотников и рыбаков отправлялись на несколько, а то и на десяток с лишним миль вниз или вверх по реке и там, вдали от города и вообще от людей, прочесывали берега реки и чащу леса. Это приносило двойную пользу: мы добывали пищу и поддерживали свою боевую форму. Кроме того, в итоге мы неплохо изучили ближайшие окрестности и, между прочим, открыли лесную тропу, а точнее - дорогу, ведущую из столицы на юг, вероятнее всего, именно туда, где милях в двадцати от города находились, как мы слышали, голландские плантации сахарного тростника. Местами дорога порой выходила из чащи на берег Эссекибо, к самой воде. В одном из таких мест однажды мы, скрываясь в чаще, стали свидетелями грустной картины - несколько с ног до головы вооруженных карибов вели по направлению к столице толпу из двух десятков опутанных веревками пленников-негров. Нетрудно было догадаться, что это рабы, бежавшие с плантаций и пойманные карибами. Несколько растерявшись от неожиданности, мы не успели что-либо предпринять, и вся группа скрылась в лесу. Как оказалось позже, пленников бросили в тюрьму, а власти объявили, что утром следующего дня состоится публичный суд над ними и наказание преступников. На следующий день я разрешил половине команды сойти на берег, чтобы лично убедиться, как отправляется здесь голландское правосудие; остальная часть экипажа с оружием в руках несла на шхуне службу охраны - мне не хотелось каких-нибудь неприятных случайностей. К судебной процедуре, которую намечалось провести под открытым небом на главной площади столицы, голландцы готовились как к важной церемонии. Для судей установили в тени покрытый зеленой материей длинный стол. Помощники палача - негры и сам палач вбивали в землю какие-то колья, не то виселицы, не то орудия для пыток, а тут же рядом рыжебородый голландец-костоправ раскладывал на отдельном столике свои инструменты: устрашающего вида щипцы, пилы, ножи, топор. На площади стали собираться белые жители городка со всей своей службой обоего пола: неграми, мулатами, индейцами. Собрался почти весь город. Под охраной вооруженной стражи привели группы рабов с близлежащих плантаций, чтобы они своими глазами могли убедиться, какая судьба постигнет беглецов. Мне, как белолицему чужеземцу, к тому же в мундире капитана, и всей моей "свите" были предоставлены своего рода почетные места неподалеку от судейского стола. А лично мне был даже дан табурет. Не очень-то приятно было наблюдать, как жители городка пялили на меня глаза, словно на какое-то диво, и шушукались меж собой, одни с иронией на лицах, другие скорее с любопытством. Наконец в сопровождении тюремной стражи подвели "подсудимых", причем самых старших из них, признанных, вероятно, зачинщиками, сразу же привязали к кольям, а тех, кто помоложе, выстроили в шеренгу. Все они были ужасно истощены, кости просвечивали сквозь кожу, глаза запали. Под громкий бой барабанов явились судьи. Их было восемь: все, как один, почтенные горожане, надменные, исполненные чувствами собственного достоинства, самоуверенности и святой своей правоты. И какими же перед ликом этой добропорядочности столпов колонии омерзительными ничтожествами выглядят жалкие бездельники, бегущие от труда и тем самым посягающие на святая святых - законы, установленные богом и колонией! Во всяком случае, в таких или примерно в таких выражениях представил дело общественный обвинитель, и за время, не большее, чем нужно, чтобы исполнить "Славься, дева Мария", суд единогласно вынес приговор: смерти под пытками предводителю, отсечение правой ноги пяти беглецам (руками они смогут работать и дальше), остальным - по триста ударов плетью, если выдержат. К исполнению приговора приступили тут же на месте под бешеное неистовство и восторги толпы. - Ягуар! - шепнула мне побледневшая от омерзения Симара. - На это невозможно смотреть! Они же настоящие чудовища! - Да, ты права, они - чудовища! Но стисни зубы и будь сильной! - ответил я ей тихо на ухо. Когда весь этот ужас, истязания и пытки наконец закончились, судьи поднялись со своих мест и стали прощаться друг с другом, обмениваясь изысканными поклонами, как люди, с достоинством исполнившие свой долг. А затем спокойно разошлись по домам. Тогда же двинулись в путь и мы. По возвращении на шхуну Арнак, редко терявший самообладание, яростно выкрикнул: - Карибы! Это они выловили негров! На них пала кровь несчастных! Смерть карибам!.. Все горячо его поддержали. Как же могло случиться, что такие великие и славные мастера, гении живописи, как Рубенс и Рембрандт, тоже были голландцами, а их соотечественники в Гвиане оказались способны на столь чудовищные жестокости?! Как могло случиться, что славный Эразм Роттердамский, великий гуманист, мыслитель и борец за человеческое совершенство, тоже был голландцем, как и эти утратившие всякий человеческий облик голландские колонизаторы?! "КАРИБЫ ХОТЯТ ВОЙНЫ!" В день зверской экзекуции над неграми и в последующие дни вся наша шхуна буквально кипела от гнева и возмущения. Надо сказать, в Южной Америке индейцы и негры обычно не питали друг к другу особой симпатии, но у нас на Ориноко среди араваков было иначе. Тут общие радости и беды еще со времен рабства на острове Маргариты связали араваков настоящей прочной дружбой с негром Мигуэлем и его товарищами. Именно оттого наши индейцы так близко приняли к сердцу мучения негров, подвергнутых пыткам, и всей душой возненавидели голландцев. Но, пожалуй, чувством еще большего негодования прониклись они к карибам за то, что те устраивали охоту на беглых негров и выдавали несчастных на растерзание безжалостным палачам. - Эх, жалко! - досадовал Вагура. - Жалко, что тогда на дороге в джунглях мы упустили удобный случай. Надо было бы нам ударить, перебить карибов, а негров освободить. - Кто же знал, что невольников постигнет такая судьба, - резонно возразил кто-то. - Но теперь мы знаем, - раздались другие голоса, слившиеся в возмущенный хор. Когда шум на минуту смолк, я спросил: - Чего вы, собственно, хотите? Начать войну? Так не годится! Мы - мирные индейцы! - Белый Ягуар! - с укором в голосе отозвался, как всегда, горячий Уаки. - Почему не годится? Ведь это ты научил нас драться с оружием в руках и бороться за справедливость против всякого зла! - Не забывайте, - возразил я, - что мы здесь - гости... - Мы - гости? Мы, араваки, - гости? Это они, голландцы, приехали в чужую страну, и карибы тоже приплыли на нашу землю со своих Карибских островов! Не мы тут гости... - Вы знаете, что сюда, к голландцам, я прибыл с ответственным поручением, и с этим нужно считаться!.. - О-ей, но ведь ты же прибыл с поручением к голландцам, а не к карибам! - настаивал на своем Уаки. Утром следующего дня несколько человек из нашего отряда отправились в город, чтобы купить ткань и сшить из нее куртки. Нам стало ясно, что Арнаку, Вагуре, Уаки, Фуюди, Мигуэлю и Симаре не пристало далее ходить по городу раздетыми, в одних только набедренных повязках, как ходили мы в джунглях. Да и я решил сменить слишком жаркий мундир капитана на что-нибудь полегче, типа какой-нибудь куртки из легкой ткани. Деньги, полученные нами от испанцев, оставались пока нетронутыми, и мы без труда приобрели в лавке светло-зеленую ткань, которой хватило на десяток курток. Выходя из лавки, мы нос к носу столкнулись с группой проходивших мимо карибов. Их было пятеро. Во главе с надменным видом шествовал молодой воин года на два-три постарше меня. Он заметно выделялся мускулистым торсом и мрачным, диким взглядом. На плече его покоилась громадная палица, а голову украшал пышный плюмаж из птичьих перьев. На руках и ногах переливались всеми цветами радуги множество браслетов из разных лесных плодов, а на шее клыками диких хищников ощерилось богатое ожерелье. Как видно, этот воин был большим щеголем. Не обошлось, естественно, и без горделивого символа племени - пучка белого пуха королевского грифа на лбу. Завидя нас, воин с издевкой расхохотался прямо нам в лицо, что-то шепнул своим спутникам, и все они сразу решительно двинулись нам навстречу, загораживая дорогу с явным намерением заставить нас сойти с их пути. Такое случалось и прежде, так что им не удалось на этот раз захватить нас врасплох - когда они, весело посмеиваясь, приблизились к нам на расстояние трех-четырех шагов, двое из наших выхватили и направили в их сторону острые ножи, а трое остальных взвели курки пистолетов. Встреченные таким образом вояки опешили, остановились и тут же с позором попятились, угрюмо обходя нас стороной. - Глупец! - крикнул я моднику, рассмеявшись. - Скажи спасибо, что здесь город, а не джунгли. Там бы мы разделались с вами иначе!.. Я, конечно, говорил по-аравакски, но кариб, как видно, отлично меня понял по выражению моего лица и красноречивым жестам. За всем этим происшествием со стороны наблюдал торговец, у которого мы только что покупали ткань. - Что это за птица? - спросил я его через Фуюди. - Сударь, - с явным испугом ответил купец, - это великий воин, один из карибских вождей. - Как зовут этого великого вождя? - Ваньявай. Он глава целого рода... - Где живет этот род? - Там, на юге, - махнул рукой торговец, - недалеко от реки Эссекибо... Вскоре произошли события, которые внесли полную ясность в наши отношения с карибами. А началось все из-за нашей славной Симары. Девушка она была красивая, смелая и во многом нам помогала. Она близко к сердцу приняла поручение Ласаны опекать меня во время путешествия и действительно трогательно заботилась о моих удобствах и оберегала мои вещи, капитанский мундир, оружие, готовила пищу. По вечерам, перед сном, она всегда подвешивала свой гамак рядом с моим и, что называется, не спускала с меня глаз. Наша восемнадцатилетняя амазонка, не только чертовски ловко владевшая всеми видами оружия, но стройная и статная, умная, как и ее старшая сестра, приглянулась одному из наших варраулов, юноше по имени Ваника. Он вдруг страстно возжелал ее и решил незамедлительно, не откладывая дела в долгий ящик, взять ее в жены. С этим требованием он и обратился ко мне, как к главе рода, к которому принадлежала девушка, и через посредство Фуюди, согласившегося выступать в роли переводчика, довольно бурно и настойчиво стал излагать свои желания. Юноша был всего на год старше Симары и в сравнении с другими варраулами отличался на редкость привлекательной внешностью, но в то же время был несколько простоват и сверх меры дерзок. Он поставил меня в сложное положение. - А она согласна стать его женой? - спросил я Фуюди. - Он говорит - согласна. Неплохо зная индейские обычаи сватовства, я стал выяснять, что он умеет: какую лодку сам сделал, какого крупного зверя добыл на охоте и прежде всего, конечно, какой выкуп он может дать за жену. - Выкуп есть, есть! - воскликнул Ваника и бросился к итаубе варраулов, откуда тут же принес ружье. Ванику, как превосходного стрелка, вооружили хорошим ружьем, принадлежавшим племени араваков. - Ты с ума сошел?! - возмутился я, показывая на ружье. - Ведь эта вещь не принадлежит тебе! Я распорядился позвать Симару и спросил ее, действительно ли она дала согласие стать женой Ваники. - Негодяй! Лгун! - гневно вскричала она. - Да я и словом с ним не обмолвилась! Не нужен мне такой огрызок! - Ну, положим, он далеко не огрызок! - рассмеялся я, и вслед за мной рассмеялись все остальные. Дело ясное, в адрес незадачливого поклонника отпускалось немало разных шуточек, а Мендука, как старший отряда варраулов, устроил ему целую головомойку. На этом, к сожалению, история не закончилась. Обуреваемый страстью Ваника совсем потерял голову. Смертельно разобидевшись на всю шхуну, он схватил свой лук, стрелы, нож и вместе со своим приятелем Аборе сошел с корабля на берег. Правда, ушли они недалеко. Наша шхуна стояла пришвартованной у самого конца деревянного причала, почти уже за городом, всего в каких-нибудь двухстах шагах от опушки джунглей. Вот здесь-то, у первых деревьев леса, юные бунтари в знак протеста и основали свой собственный бивак - соорудили из ветвей небольшой шалаш и развели подле него костер. Так прошел день, зашло солнце, сумерки тут же сменились ночью, и, как обычно во всех жарких краях, тьма сразу же наполнилась голосами множества разных ночных существ: цикад, сверчков, всяческих жаб, ночных птиц; плескалась рыба, порой у самого борта раздавался такой мощный всплеск, словно какая-то огромная арапаима бросалась из водных глубин на свою жертву. Индейцам был хорошо знаком и близок весь этот мир ночных шумов, трелей, щебета, воплей. Они отлично разбирались, кто там, во мраке, воет, шипит, свистит, кто квакает или крякает, кто стонет или рычит - всякий, даже едва различимый звук был им понятен, а потому и не страшен. Но из непролазных дебрей доносились порой и звуки иные, прежде неслыханные и таинственные, а значит, враждебные и наводящие ужас. Горе - услышать стон демона Юрапуры; горе, когда до ушей твоих долетят убийственные голоса дьяволиц Яры и Майданы или кровожадного Ореху из темного омута... Даже храбрая Симара, когда ее ушей касался таинственный ночной звук, похожий на едва слышный свист, - а то мог быть свист демона мести Канаимы, - даже она, не знавшая страха, терялась и судорожно хватала через гамак мою руку, как бы ища защиты. Около полуночи все на шхуне внезапно проснулись: с берега, со стороны шалаша, в котором расположились два наших юных варраула, донесся пронзительный, короткий крик, такой душераздирающий и отчаянный, какой мог издать, пожалуй, только смертельно раненный человек. Ночь была не очень темной - светила луна, и ярко горели звезды. Там, под деревьями, метнулись какие-то тени. - Взять пистолеты и палицы! - скомандовал я, выскакивая из гамака. В мгновение ока с борта шхуны на берег были переброшены мостки, и мы бросились к лесу. Вот и шалаш... Ужасающая картина: оба варраула лежали, истекая кровью, головы их были разбиты палицами. Аборе уже не дышал, Ваника умирал. Он хотел что-то сказать, но из его горла лишь вырывались невнятные звуки: - Кар... кар... - последнее, что нам удалось разобрать. Кто-то из наших хотел было броситься в погоню за убийцами, но я удержал их: в пылу преследования в темноте они сами могли попасть в засаду. Тела погибших товарищей мы перенесли на шхуну, а на месте преступления оставили двоих караульных. Утром, едва рассвело, я с тремя нашими лучшими следопытами поспешил к месту трагедии. Да, сомнений не оставалось - нападение совершили не голландцы, а индейцы, более того - не акавои, а карибы. Неподалеку от шалаша в траве мы обнаружили пучки белого пуха, коим карибы украшают голову. - Карибы хотят с нами войны! - объявил я, ступив на палубу шхуны. - Ну что ж, они получат ее! Мы вынуждены защищаться! Вы согласны? - обратился я к обступившим меня воинам. Со мной согласились все. Не возразил ни один. Гнев, решимость и готовность драться читались на лицах воинов. ТРЮК И ЗАСАДА В тот же день, надев капитанский мундир, я отправился в резиденцию генерального директора, на этот раз в сопровождении солидного эскорта из десяти до зубов вооруженных воинов, и попросил встречи с секретарем. Ждать пришлось недолго, меня впустили. - I am sorry*, - приветливо встретил меня секретарь, - но его превосходительство генеральный директор ван Хусес не вернулся еще из поездки по колонии, и неизвестно, когда прибудет... _______________ * Я сожалею (англ.). - Сколько это может продлиться: неделю, две, три? - спросил я. - К сожалению, может быть, и две, и три недели... - В таком случае, я думаю, будет лучше, если мы сегодня же отплывем отсюда обратно на Ориноко в свое селение, а через месяц, скажем, вернемся... - Прекрасно, так действительно будет лучше... - Если вы, сударь, не возражаете, я оставлю в дирекции копию моего рекомендательного письма от венесуэльских властей голландским властям... - Конечно же, пожалуйста! Когда я собрался уходить, на румяном лице секретаря промелькнула вдруг загадочная усмешка, не то сочувственная, не то ироническая, а мертвые его глаза за стеклами очков как бы вспыхнули на миг искрой смеха. Похоже, он хотел что-то мне сказать и, действительно, состроив сочувственную мину, проговорил: - Мне стало известно о несчастном случае, происшедшем сегодня ночью на берегу реки. Примите мои сердечные соболезнования... - Благодарю! - ответил я. - Не скрою, убийство двух наших индейцев-варраулов повлияло на мое решение, не откладывая, покинуть ваши не слишком гостеприимные берега - очень уж у вас здесь неуютно и далеко небезопасно... - Понимаю, понимаю! Нам тоже негры доставляют массу беспокойств. Многие бежавшие с плантаций становятся убийцами. - Разве это они убили двух наших варраулов? - удивился я. - Они! Конечно же, они, только они, негры! - Но ведь несчастных юношей убили палицами... - А вы, сэр, полагаете, у них нет палиц? - Действительно, палицы у них могут быть... - Скажу вам больше: они могут даже для правдоподобия одеться под индейцев... - Неужели они такие хитрецы? - Хитрецы, лжецы, предатели и убийцы... - Даже убийцы?! - Я сделал удивленные глаза и попрощался. - Итак, встречаемся через месяц! - Да, сэр, хорошо - через месяц! За два часа до захода солнца в разгар отлива мы отчалили от пристани, и шхуна помчалась по течению к устью реки, подхваченная попутным ветром, наполнившим наши паруса. Многие жители столицы прогуливались в этот погожий вечер по набережной и видели наше отплытие. Нам это было на руку. К заходу солнца мы уже были далеко от Нью-Кийковерала. Но в полночь, еще до восхода луны, когда кромешная тьма окутала весь мир, мы, не доплыв до островов в устье Эссекибо, повернули назад и, пользуясь морским приливом, направились вверх по реке, стараясь держаться ближе к левому, незаселенному берегу. На другом берегу реки в жарком туманном мареве спала столица колонии. Так, подгоняемые приливом, мы быстро прошли миль десять и свернули на другую сторону реки. В этих местах во время наших прежних нередких вылазок мы открыли идеальное убежище: небольшой, но достаточно глубокий заливчик, в который можно было ввести нашу шхуну и надежно укрыть ее от слишком любопытных глаз. Заливчик находился примерно в четырех милях на юг от Нью-Кийковерала. Непроходимые заросли кустарника загораживали его со всех сторон и даже со стороны реки. Найти нас тут было так же трудно, как иглу в стоге сена, - со всех сторон простирались непроходимые, безлюдные джунгли; на несколько миль вокруг ни одного человеческого жилья: ни индейской хижины, ни плантации белых поселенцев. Примерно в миле от нашего убежища с севера на юг шла через джунгли дорога, или, вернее, широкая тропа, о которой я уже упоминал. Она вилась почти вдоль самого берега Эссекибо и связывала со столицей несколько голландских плантаций, расположенных на пятнадцать-двадцать миль южнее. Именно здесь мы и встретили в прошлый раз тех несчастных рабов-негров, которых карибы вели на расправу в столицу. У этой тропы мы и решили устроить засаду на подлых карибов, когда они в очередной раз поведут по ней рабов, выловленных в джунглях. С целью маскировки залива, в котором мы укрыли свою шхуну, приходилось соблюдать величайшую осторожность. Поэтому мы отплыли на итаубе вверх по Эссекибо мили две от залива и только здесь высадились на берег и стали пробираться сквозь чащу к тропе. Пробирались мы гуськом, след в след, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Для засад мы выбрали такие участки, откуда тропа просматривалась минимум на двести шагов в обе стороны: следовало исключить всякую неожиданность. В каждую из засад мы выделяли по пятнадцать человек, расставляя их по обеим сторонам дороги таким образом, чтобы можно было сразу уничтожить всех идущих по ней карибов, исключив всякую возможность скрыться хоть одному из них. Из засад мы решили стрелять только из луков, а из пистолетов и ружей - лишь в случаях крайней необходимости, хотя в огнестрельном оружии у нас, как всегда, недостатка не было. Я занимался устройством всех засад, но непосредственно в их действиях решил не участвовать. В мою задачу входило вместе с несколькими разведчиками следить, чтобы ни один из карибов не сумел от нас уйти. Это было важное и необходимое условие успеха всего нашего замысла. Мы просиживали в засадах от рассвета до поздних сумерек, и меня просто в изумление приводила стойкость моих индейцев, их ни с чем не сравнимое терпение. Часами и целыми днями сидели они в укрытии неподвижно, настороженно вглядываясь в открытый участок дороги. Однажды мы стали свидетелями поразительного события. Из леса донесся постепенно приближающийся к нам шум и треск сучьев. Тропа, как обычно, была пустынна. Вдруг из лесной чащи на нее выбрался диковинного вида зверь. Ростом со взрослого сторожевого пса, но раза в два длиннее, лохматый и совершенно черный, как сам дьявол, с причудливо вытянутой мордой, похожей на сужающуюся книзу трубу, с торчащим хвостом, покрытым длинной шерстью и с передними лапами, снабженными такими длинными когтями, что, казалось, страшилище, передвигаясь, ступает на суставы, а не на стопы. Редкостное чудище! Я впервые встретил в джунглях такого зверя, хотя много слышал о нем разных рассказов. Это был большой муравьед, существо мирное, но в состоянии раздражения страшное из-за своих когтей, которыми он легко рвал на части нападавшего, в том числе и человека. Этими когтями он мог, словно папиросную бумагу, разрывать стены твердых как камень муравейников и термитников. Поскольку муравьед, пересекавший тропу, двигался довольно медленно, я бросился за ним в чащу, чтобы подстрелить его из лука. Когда до цели оставалось десятка два шагов и я уже было натянул тетиву, меня опередили... Это был ягуар. В кустах раздался треск, и огромный пятнистый хищник прыгнул на жертву, но раньше, чем он достиг ее, муравьед успел подняться на задние лапы, а передние когти широко растопырил навстречу врагу. Ягуар мощным прыжком свалил муравьеда на землю, но и сам попал в его цепкие объятия. Прерывистый рев, вой, топот, взрытая земля. Когда я подбежал, звери как раз приканчивали друг друга. У муравьеда было прокушено горло, и он уже испустил дух, а ягуар с разодранной до ребер спиной еще дергался, но встать уже не мог. Глаза его затягивались пленкой, по телу пробежала мелкая дрожь, и он тоже затих. Так джунгли на мгновение приоткрыли свое забрало. Схватка двух мощных животных длилась меньше минуты. Повсюду здесь таилась близкая и внезапная смерть! Тропа, у которой мы устроили засаду, как видно, была важной артерией, и днем она редко пустовала. По ней то и дело кто-нибудь проходил: то негры с котомками за спиной, то несколько индейцев неизвестного нам племени, то идущая из столицы группа из пяти-шести вооруженных карибов. У этих на совести наверняка были немалые грехи, но без видимых причин я не хотел их трогать, и они проходили мимо, не подозревая, что жизнь их висела на волоске. На второй или третий день ожидания появилась группа негров, которая несла на носилках пожилого голландца; его богатые одежды и надменная осанка позволяли предположить в нем важную птицу - скорее всего какого-нибудь плантатора. Несколько негров с ружьями на плечах шли по сторонам как охрана или почетный эскорт. И эту группу мы пропустили, не тронув, и они тоже прошли, никого и ничего не заметив. ПЕРВЫЙ УДАР Наконец терпение наше было вознаграждено. Мы дождались своего часа - настал день действий. Утром, сидя, как обычно, в засаде, мы издали заметили появившуюся на тропе группу людей. Через подзорную трубу я отчетливо различил: четыре вооруженных кариба конвоировали человек десять опутанных веревками негров и негритянок, привязанных к одному общему канату. Тихим свистом я подал знак тревоги. Все свершилось в мгновение ока и точно по плану. Когда группа приблизилась к месту нашей засады шагов на пятьдесят, Мигуэль выскочил из зарослей на дорогу и, подняв руку, во весь свой мощный голос крикнул, чтобы они остановились. Захваченные врасплох карибы, а за ними и негры остановились как вкопанные. Секунды замешательства оказалось достаточно. Из чащи засвистели стрелы. С такого близкого расстояния мои верные воины не могли промахнуться, и все четыре кариба были сразу же уложены на месте, не успев даже издать стона. Мы выскочили на дорогу, оттащили в чащу трупы и повели за собой связанных негров. Только отойдя от тропы шагов на сто, мы их развязали. Другая часть нашего отряда в это время быстро собрала оружие карибов и уничтожила на тропе все следы нападения. На все это потребовалось не больше десяти минут. Я подошел к освобожденным пленникам. Со мной были Мигуэль, Фуюди, Арасибо и, как всегда, неотлучный Арнак. Негры стояли ошеломленные, не в силах понять случившегося. Спины их, особенно у старшего, были покрыты едва подсохшими струпьями - страшными следами истязаний и пыток. Среди них оказались четыре молодые девушки; судя по следам на спинах, их тоже не миновало истязание плетьми. Я велел Фуюди и Мигуэлю попытаться выяснить у этих людей, что с ними произошло и как они сюда попали. Оказалось, это были рабы с плантации Бленхейм, расположенной в пятнадцати милях к югу от столицы Нью-Кийковерал и примерно в десяти милях от нас. Плантатор и все члены его семьи, а также управляющие и надсмотрщики с такой неслыханной жестокостью обращались с рабами, что многие из них были готовы лишить себя жизни, а другие пытались бежать. Они слышали, что на реке Бербис, далеко на юго-востоке, в лесах, обосновалось немало беглых рабов. К ним-то и пыталась бежать отбитая нами группа. Однако карибы, рыщущие по лесам вокруг плантации, схватили их и теперь вели в столицу на расправу, надеясь на обещанное голландцами вознаграждение. - Спроси, хорошо ли они знают, что ждало их в столице? - велел я Мигуэлю. - Да, кажется, они кое-что знают об истязаниях и пытках... - ответил Мигуэль, переговорив со своими собратьями. - Хорошо, скажи им тогда, что теперь они свободны и могут делать что хотят. Какие у них намерения? Эти несчастные, совсем потерявшие голову от свалившихся на них бед, истерзанные побоями, вконец измученные голодом, сами толком не знали, чего хотят, и были готовы на все. У нас име