- Которая вытащит спичку без головки - та и будет моей женой, - сказал Волков и протянул кончики зажатых между пальцами спичек мне. Я вытянула спичку без головки. Волков вскочил, позади упал стул, Ольга захлопала в ладоши, а я... Уже на второй день после свадьбы он рассказал мне, как обломил обе спички и потому сам определил решение "судьбы". - Делаю вам официальное предложение, - сказал Олег. - Свадьба через полтора месяца, после "госов". Все детали предлагаю обговорить наедине. Тут Ольга надулась, но пришел Петя. О предложении Волкова не вспоминали. Он сам об этом напомнил. - Вы слишком торопитесь, Олег. Нельзя же так, право... - Хорошо. Я подожду. До завтра. И завтра он действительно пришел. Стал снова меня уговаривать. Я молчала, а он говорил, говорил, и слова его словно обволакивали, дурманили голову... Никогда он больше не был таким красноречивым... А ведь Волков мне совсем не нравился, правда, потом я, кажется, даже любила его... Потом, тогда... И все это в сочетании со словом "любовь", в сочетании с личностью моего бывшего мужа, обнимающего меня сейчас на правах всего лишь партнера по танцам... А как я думаю о нем сейчас? ...Не могу сказать, что чувства никакого к Волкову у меня не осталось. Да, в тот день, когда начинался последний рейс, я поняла, что больше не люблю Олега. А может быть, и не любила вовсе... Кто сумеет обозначить критерии любви?.. Немало было попыток, но общее определение этого чувства осталось за пределами человеческих возможностей. Волков ушел в море, и я готовилась сказать ему все, когда он вернется. Нет, о Станиславе не могло быть и речи. Мне хотелось попросту остаться одной и все переосмыслить, поглядев на нашу жизнь со стороны. Но Волков вернулся иначе. А потом я обязана была ждать его оттуда. Он продолжал быть моим мужем и отцом моей дочери тоже. Я приготовилась ждать и не сумела дождаться... Разумом все оправдаешь... Ждать восемь лет, чтобы встретить у тюремных ворот нелюбимого человека? Разумом все приемлешь, он пересиливает, когда сердце уже замолчало. Только вот совесть человеку трудно убить. Ведь я оставалась для Волкова очень близким и родным существом, он верил мне, и вера эта поддерживала в нем волю... "Казнись, казнись, милая, - подумала я, - заслужила, подружка... Волкову потяжелее было... И подумай над тем, как будешь относиться к нему теперь, ведь все равно не чужой он тебе человек". Никому не говорила о том, что мучало меня все годы нашей жизни с Олегом. Да никто бы этого и не понял. Нет, не приняли бы моего смятения, осудили бы единогласно. Пыталась намекнуть Олегу, но он намека не понял, а разъяснить ему не решилась. Уж очень он был неуязвимым, и часто мне казалось, будто может Олег вполне обойтись и без меня. Уже без него, перечитывая Льва Толстого, нашла такие слова: "...Несмотря на все его старания быть постоянно наравне со мной, я чувствовала, что за тем, что я понимала в нем, оставался еще целый чужой мир, в который он не считал нужным впускать меня, и это-то сильнее всего поддерживало во мне уважение и притягивало к нему". Эти слова объяснили мне многое из того, что было раньше непонятно. Да, у Олега был свой мир, большой и, видимо, интересный, у него было море, которого я не знала, и оно заслоняло меня. Этот мир был чужим для меня, он отнимал мужа, а мне Олег был нужен. Мне хотелось опекать Волкова, заботиться о нем, нянчиться наконец, что ли... Но он был слишком сильным, чтобы позволить мне это, а я не могла примириться со второй ролью в семье. Пока мы были вдвоем, это ощущение становилось все тягостнее и тягостнее. Он уходил в рейс, а я оставалась одна. Знаю, что есть и такие жены, которые не дождутся, когда корабли их мужей отдадут швартовы. Нет, я ждала его с моря. А ожидание - тягостное состояние для человека. Считаешь дни, недели, потом снова дни и даже часы. Ждешь радиограммы или письма с плавбазой, тщетно до самого утра призывая сон. Потом короткий мир жизни вместе, и снова голос мужа: "Отдать швартовы!" - и снова ожидание. Дочка все изменила, и останься она жить, кто знает, может быть, стала бы я примерной женой моряка, нашла бы счастье в детях, в домашнем очаге. Но не дано мне было этого счастья... Нельзя, чтоб муж все время уходил из дому. В море, в пустыню, в тайгу - все равно куда; нельзя, чтоб жизнь прошла в разлуках, не заполненных ничем, кроме ожидания. Я хотела рожать детей, кормить их грудью, стирать пеленки и готовить мужу обед, каждый день готовить, а не раз в полгода, когда он возвращается с моря. "Отсталая баба, обывательница", - скажете. Ну и пусть! ...Когда появилась дочка, я перенесла на нее все то, в чем не нуждался, как мне казалось, Волков. Теперь, после встречи на нашей улице, я засомневалась в своей правоте. Но сделанного не исправишь. Это могла бы сделать Светка. Наша жизнь с ее рождением стала иной. Пусть Олег по-прежнему уходил в море, пусть... Теперь я ждала его не одна, со мной оставалась частица моего и его "я", и так было легче. ...В любви каждой женщины есть что-то материнское. Но Олегу опека была не нужна. А Станислав был слабее его. Об этом я знала давно и знала, что он любит меня. Решевский молчал, и только глаза его выдавали... - О чем ты думаешь, Галка? - спросил вдруг Олег. - Если что-нибудь по части угрызений, то совершенно напрасно: я освободил тебя тем письмом. Хотелось ответить ему резкостью, но нужные слова не приходили, и я промолчала, лишь неопределенно повела плечом. Когда его осудили, ко мне вышел адвокат и сказал, что муж отказывается подавать кассационную жалобу в вышестоящую судебную инстанцию. - Просит свидания с вами. Уговорите его. Дело-то сложное. У нас есть кое-какие шансы. Волкова привели в комнату для свиданий. Он сел, поднял голову, силился мне улыбнуться, но улыбка вышла кривая, скорее гримаса. Выглядел Олег подавленным, но казался таким лишь мгновенье. Оно прошло, и передо мной сидел тот же подтянутый и невозмутимый Волков. Он заговорил глуховатым голосом, слегка покашливал: - Не бери в голову, Галка. Восемь лет - не так уж много. Одна десятая того, что собирался прожить. Скоро меня отправят. Передач не надо. Оттуда напишу, сообщу новый адрес. Постарайся обо мне не думать. Живи. Как жить - совета не даю, не имею права. Сейчас я ни на что не имею права... Так уж получилось. Если в чем виноват - прости. Я этого не хотел. Я порывалась что-то сказать, слезы застилали глаза, но он сказал еще несколько незначащих фраз и поднялся. - Время не вышло, - сказал надзиратель. - Нам больше не нужно, - ответил Волков, и надзиратель удивленно поднял брови, с интересом посмотрел на него. Олег шагнул вперед, обнял меня, осторожно поцеловал в лоб, повернул и подтолкнул к двери. - Иди, Галка, - негромко сказал он, - иди и попробуй обо мне забыть... Это были последние слова Волкова. Когда я обернулась, его уже не было. В тот же день ко мне снова пришел адвокат. - Уговорили? - спросил он, и я вспомнила, что не успела ни о чем таком Волкова расспросить. - Я тоже не сумел. Уперся - и ни в какую. Характерец... "О-хо-хо, мне ли не знать его, этот "характерец", - подумала я. - Знаете, - продолжал адвокат, - ваш муж спросил меня: правда ли, что после осуждения брак расторгается в упрощенном порядке? - Ну и что? - А то, что это действительно так. Я разъяснил Волкову юридическое положение на этот счет. Больше он ни о чем меня не спрашивал. - Ну а мне-то зачем вы говорите это? - У меня двадцать лет практики, Галина Ивановна, и я многое повидал на свете. - Поняла вас. Это не тот случай. Благодарю за помощь. Потом, уже став женой Станислава, я встретила адвоката на улице. Он вежливо поклонился мне, приветливо улыбнулся, и в глубине глаз мелькнуло что-то неуловимое, но я поняла, что он все знает, помнит и знает. Тогда я возненавидела себя, однако человек так уж устроен, что вечно себя ненавидеть не может... А вот про угрызения совести этого не скажешь. Едва я проводила адвоката, пришел Юрий Федорович Мирончук, секретарь парткома Тралфлота. Он не стал утешать меня, просто посидел на кухне, выпил стакан чаю... - Знаете, Галя, я уж так, по-домашнему, здесь посижу... Волков его уважал, да и другие тоже... Я знала, что Мирончук воевал вместе с отцом Олега и был с ним рядом в последнем бою под Волоколамском. Юрий Федорович изредка бывал у нас. Мне казалось иногда, что в его внимании к моему мужу чувствуется нечто отцовское... Но сейчас я была уверена, что все предали, оставили в беде Олега, и Мирончук тоже. Тогда мне и в голову не пришло, что главное предательство я оставляю за собой. Юрий Федорович уже уходил и, ступив ногой за порог, неожиданно сказал: - А я Волкову верю. Здесь что-то не так. Ничего не обещаю, но и отчаиваться не следует. Попробуем разобраться до конца. Потом протянул мне руку, больно стиснул ладонь и стал спускаться по лестнице, а я смотрела ему вслед и с горечью думала о том, что вот явился навестить, зарплату за это получает и "галочку", поди, сейчас поставит в плане мероприятий. Если б знать тогда, кто есть на самом деле этот человек. В тот день мне везло на "гостей"... Прибежала Ольга, потом кто-то из соседей, а поздним вечером пришел Решевский. Он весь день бегал по городу, собирал подписи известных капитанов под ходатайством в прокуратуру республики о новом разбирательстве дела. Подписей было немного, и Стас, расстроенный и поникший, сидел на том же месте, где пил чай Мирончук, и сил, чтобы меня утешать, видно, не было у Стаса. И слава богу. Он сказал мне: - Завтра снова всех обойду... Странное дело: вроде бы друзья Олега, а подписаться боятся... А ведь письмо не оправдывает его. Там содержится только просьба заново рассмотреть дело. - Кто отказался? - спросила я. - Павловский не стал и Рябов... А Женька Федоров сам меня разыскал, спросил про бумагу и подписал. Хотя они с Олегом были на ножах... Вскоре он ушел. Я проводила Стаса до порога, заперла дверь и осталась одна. Ждать... В первом же письме оттуда Олег спокойным и деловым тоном сообщал мне, что он обо всем подумал и принял решение. Мне не имеет смысла ждать его восемь лет, а с его стороны бесчеловечно рассчитывать на это. Посему он считает, что я абсолютно свободна в своих действиях и вольна поступать в соответствии со своими желаниями и потребностями. Пусть пойму его правильно. Это не значит, что он больше не хочет меня. Он просто не имеет на это желание права в силу, так сказать, определенных обстоятельств. И я, мол, могу ему на это письмо не отвечать. Мое молчание он воспримет как проявленное мною понимание сложившейся ситуации. Лихое письмо написал мне мой муж. В нем сказался он весь, эдакий непробиваемый сверхчеловек. Конечно, я ответила, что он глупыш, если мог обо мне такое подумать, а выходит, что Волков был прав... И все-таки не верю я тебе, Олежек. Вот сейчас только и стала понимать. Вовсе ты не такой... И думается мне, что легко ты ранимый, а вот чтоб не увидели этого люди, напялил на себя кольчугу. Внезапно оркестр оборвал мелодию, остановились и захлопали музыкантам пары. Волков вел меня по залу к столу, уверенно держал за локоть, и мне вдруг подумалось, что теперь, после всего пережитого, он, вероятно, стал мягче. А могла бы я начать с ним все сначала? "Наверное, нет... Если б тогда, в самом начале, я была бы уверена, что он действительно любит меня больше своего моря... Может, и не было бы сейчас Стаса?.. Что это за мысли у меня шальные? А вдруг это оттого, что нас разлучили надолго? Может, сейчас, когда после двухлетней разлуки он появился, мне опять станет трудно без него? Так ведь тоже может случиться... Боже, о чем я думаю!" Волков придвинул мне стул, что-то сказал, кажется, он благодарил меня, и это помогло мне справиться с внезапно нахлынувшими чувствами. Мы сели за стол и увидели, как между столиков идет в нашу сторону Стас. Олег затеребил вдруг пачку с сигаретами, пытаясь выудить одну, покосился на подходившего Стаса и спросил: - К Светке на могилку сходим вместе? ГЛАВА ШЕСТАЯ - Итак, приступим. Я - следователь прокуратуры Прохазов. Мне поручено вести ваше дело. Прошу отвечать на вопросы. Фамилия? - Волков. - Имя и отчество? - Олег Васильевич. - Год рожденья? - Тысяча девятьсот тридцать пятый. - Место рождения? - Поселок Ильинка Московской области. - Национальность. - Русский. - Образование? - Среднее специальное. Мореходка... - Партийность? - Был... - Ранее судим? - Не доводилось. - Домашний адрес? - Ведь держите меня в КПЗ, зачем вам домашний адрес? - Потрудитесь отвечать на вопросы, гражданин Волков. - Уже "гражданин"... Ладно. Улица Северная, дом пятнадцать, квартира пятьдесят четыре. - Хорошо. Вам, очевидно, кажется, что все это - формалистика, но здесь имеется особый смысл. Говорю вам об этом как интеллигентному человеку, Олег Васильевич... - Сермяжная правда... - Вот-вот, - сказал следователь. - Надеюсь, мы найдем с вами общий язык. ..."Найдем с вами общий язык"... Непросто человеку, которого подозревают в совершении преступления, найти общий язык с тем, кто обязан поддерживать обвинение. Но, видимо, это необходимо - найти со следователем общий язык... Со времени гибели "Кальмара" прошло более двух месяцев, когда меня доставили в родной порт. О событиях, предшествовавших первому допросу у следователя прокуратуры, я узнал позднее, когда вернулся из колонии. Под стражу меня взяли уже в Москве. Самолет приземлился на Шереметьевском аэродроме, вместе с сопровождающими нас с Денисовым товарищами мы поехали в город. Моториста отвезли в больницу, а меня в номере гостиницы ждали, чтоб предъявить ордер на арест согласно требованию нашей областной прокуратуры. Затем доставили в родной порт... К тому времени органы следствия собрали достаточно материалов, дававших повод для моего ареста. Когда в очередной сеанс связи "Кальмар" не отозвался, у руководства Тралфлота все еще не было особых причин для волнений: могло иметь место непрохождение радиоволн, магнитные бури, неисправность радиопередатчика и прочее. Но мы не подошли и к плавбазе, это уже настораживало, хотя могла быть, к примеру, неисправность в машине. Прошли сутки, вторые, а вестей с "Кальмара" не поступало. Тогда забили тревогу. По всем судам пошли радиограммы с требованием сообщить любые сведения об исчезнувшем траулере. Капитанам судов, ведущих промысел в тех районах, где, по диспетчерским сводкам, находился в последнее время "Кальмар", вменялось в обязанность принять все меры к розыску последнего. Поиски были тщетными. Управление тралового флота через соответствующие инстанции попыталось навести справки у местных властей на Фарлендских островах. Но мы с Денисовым все еще сидели на острове Овечьем, и ответ местной администрации, естественно, был отрицательным: нет, никаких следов кораблекрушения в районе островов не обнаружено, сигналов бедствия никто не принимал. Поиски продолжались. И тут иностранные информационные агентства сообщили о кораблекрушении русского траулера в районе Фарлендских островов, о нас с Денисовым. При этом никаких сведений о причинах гибели судна не приводилось. Тогда и была создана специальная экспертная комиссия, в которую вошли лучшие капитаны бассейна и представители инспекции безопасности мореплавания. Прокуратура выдвинула перед ними ряд вопросов, в том числе и версию, о которой я впоследствии сказал следователю. Комиссия, она собиралась потом не раз и не два, тщательно разбирала наш рейс, и уже после моего приезда и во время суда она ответила на вопросы прокуратуры так, что у последней были все основания взять меня по прибытии в Москву под стражу. Это подкреплялось еще и рядом затребованных из-за границы документов, о которых я узнаю сейчас, на первом в жизни допросе, если не считать встречи с мистером Коллинзом в порту Бриссен... Итак, я в кабинете следователя, который надеется найти со мной общий язык. - Давайте к делу, - сказал он. - Обстоятельства вашего спасения нам известны. Но вот предшествующие события: гибель судна, причины гибели - увы! - тайна, покрытая мраком. А ведь погиб весь экипаж, кроме вас и моториста Денисова. К сожалению, судебно-психиатрической экспертизой Денисов признан невменяемым. Значит, единственный свидетель - вы, капитан. Я склонен с большим доверием отнестись к вашим показаниям, если б не одно обстоятельство... - Какое? - Вы не только свидетель. Вы - подозреваемый. - Подозреваемый? - Да. По указанию прокурора на основании статьи 3-й Уголовно-процессуального кодекса я возбуждаю уголовное дело по подозрению в совершении вами преступления, предусмотренного статьей 85-й Уголовного кодекса РСФСР - "нарушение работником железнодорожного, водного, автомобильного, воздушного транспорта правил безопасности движения и эксплуатации транспорта, повлекшее несчастные случаи с людьми, крушение, аварию или иные тяжкие последствия". - И сколько за это полагается? - Лишение свободы на срок от трех до пятнадцати лет. Но для вынесения обвинительного и оправдательного приговора существует суд. Наша с вами задача в деталях разобраться, как все это произошло. Слушаю вас, гражданин Волков... ...Как все это произошло... Скитаясь по необитаемому острову, я мучительно думал о происшедшем и поначалу приходил к тому же выводу, к которому пришли мои коллеги из экспертной комиссии, к которому пришли следователи и судьи. Но двойственное чувство не оставляло меня. Я верил тому, что курс был проложен правильно, мог со всей ответственностью отстаивать истинность карандашной линии на карте и всех к ней поправок, которые в моем присутствии и под моим контролем рассчитал штурман. И, конечно, в думах своих я старался склониться к действию непреодолимой силы, которая освобождает капитана от ответственности. - Но разве не мог ты ошибиться? - говорил я себе. Это случается и с куда более опытными судоводителями... И тогда вся вина ложится на тебя, и нет тебе прощения, ведь по твоей вине ушли из жизни двадцать ребят. Почему ты не остался с ними? Ты хочешь установить истину? Что ж, устанавливай, только для этого может быть предоставлена тебе отсрочка..." А потом была палата в портовом госпитале Бриссена, и мистер Коллинз, и рапорт смотрителя маяка на мысе Норд-Унст, о котором сообщил мне Коллинз. Именно с этого надо было начать свой рассказ у следователя, но... не хватило решимости. Мне не хватило решимости сразу и обо всем рассказать, и только уверенность, что меня поймет, мне поверит Юрий Федорович Мирончук, привела к истине всех, кто занимался моим делом и кого я, вольно или невольно, запутал своим умолчанием. Не будь Юрия Федоровича с его энергией и одержимостью, так и осталась бы эта история в категории таинственных случаев, и я расплачивался бы за эту таинственность один, если не считать тех двадцати моих товарищей, что навсегда остались в море у Фарлендских островов. Судьи же вынесли мне приговор, располагая заключением авторитетной комиссии капитанов-экспертов, считавших, что гибель судна могла произойти в результате сильного удара корпусом о подводные камни. Основанием для приговора послужило то обстоятельство, что пройти через Фарлендские острова к ожидавшей нас плавбазе можно было двумя путями: южным проливом, который был безопасней северного, но удлинял рейс на сутки, и через острова Кардиган, где были и мели, и сильные течения, и подводные камни, способные распороть днище натолкнувшегося на них судна. И лоция не рекомендовала ночное плаванье в районе островов Кардиган. Нет, не запрещала, только не рекомендовала, но капитан обязан учитывать все рекомендации навигационных пособий. Он может не учитывать их в своих расчетах, полагаясь на свой опыт, на мастерство помощников и на иные привходящие моменты. Может... И до той поры, пока не случится непоправимое, никакого с капитана спроса. А непоправимое случилось. ...Тем, кто работает на море, известна его однообразность. Видевшему море с палубы пассажирского корабля слова эти могут показаться кощунственными, но для них море - праздник, а для нас - будни. И все-таки каждый рейс, хотя бы в один и тот же район промысла, отличается от предыдущего. Всегда обозначится деталь - отметина, по ней и запоминается очередной отрезок времени, проведенный в море. Однажды мы встретили на переходе брошенный командой голландский рудовоз. Он получил пробоину, вода стала поступать в машинное отделение. Команда спустила шлюпки и отбыла к берегу. А течь-то и прекратилась. Вот и болтался у Ютландского полуострова этот "Летучий голландец". Пока мое начальство судило да рядило, куда его отвести, подскочил рижский спасатель "Голиаф", подхватил "голландца" на буксир и отвел в Берген. Премию, конечно, получили рижане. Ну и бог с ними. Спасать - это их главная забота, за это они и жалованье получают... Потом команда говорила: "Это было в том рейсе, когда пароход-сироту повстречали..." Во время осенних штормов шестьдесят третьего года за борт смыло судового повара: за каким-то чертом подался из кормовой надстройки на полубак и не привязался при этом. Повара, правда, выловили - заметил вовремя вахтенный штурман, а боцман, обвязанный тросом, прыгнул за борт, но тем не менее неприятностей я имел по горло. Конечно, такой рейс запомнится надолго. Или был еще случай. Мы ушли от норд-оста к норвежскому берегу, а нас заподозрили в дурных намерениях: мол, селедку хотите в рыболовной зоне таскать. Подскочили катера береговой охраны, подняли было шум, но до скандала не дошло - отпустили с миром. Нет, в море двух одинаковых рейсов не бывает. А вот чем отличался последний?.. Суматошным отходом, пожалуй. На "Кальмаре" я делал уже третий рейс. Два подряд, потом встал на ремонт и остался на судне, чтоб самому за всем проследить да и дома побыть немного. В последнее время я все чаще замечал, как тяжко переносит Галка каждый мой выход на промысел, и решил побыть с ней те два месяца, что отвели по плану на ремонт "Кальмара". Из ремонта судно должно было выйти в начале июня. Но весной стал гореть план добычи рыбы, "сверху" надавили на ремонтников, ремонтники заавралили и вытолкнули нас на две недели раньше. Такое случается редко, скорее бывает наоборот, но вот же случилось... Едва мы встали после ремонта в рыбном порту, на судно стало поступать снабжение и повалили инспектора от разных отделов. Приходили моряки с направлениями из кадров, плановики строчили нам рейсовое задание, словом, вся контора лихорадочно снаряжала нас в море. Правда, не только "Кальмар" удостоился такой чести. Вместе с ним еще десяток траулеров в спешном порядке готовился к выходу на промысел. В эти дни я постоянно был на судне. Хотя у меня и трое помощников, а все же свой глаз - это свой глаз. Потом, в море, если чего не хватит, придется кусать локти. В последние два дня суматоха достигла апогея. Вручив старпому направления, двое матросов с ходу напились и завалились в каютах в лежку. А тут каждый человек на счету, команда принимает сетеснасти, продукты, робу, тросы, идет погрузка, всевозможные доделки после ремонта... Пьяниц я выгнал. Этих двух да еще по линии стармеха тоже одного алкаша... Жду замену из отдела кадров. Вместо замены приходит самый главный кадровик. - Олег Васильевич, возьми обратно. Они больше не будут. Ну прямо детский сад, честное слово! - Пьяниц, Иван Кириллыч, на судне не держу, ты меня знаешь... - Понимаешь, лето ведь. Все в отпуска рвутся, в резерве только "бичи" остались. Ну где я тебе непьющих возьму?! Бери этих. Как-нибудь перебейся до отхода, а в море ты с них стружку снимешь. Возьми, как друга прошу... Конечно, отношения с кадровиками - вопрос сложный, и ссориться резона нет. После беседы с пристрастием взял этих матросов. В море работать заставлю. Моториста стармех тоже простил. Загнал в машину и сам на контроль встал. В день отхода у меня не хватало одного матроса, тралмейстера, радиста, третьего механика, повара, и продукты еще не все завезли. Назначили выход на пятнадцать часов. К обеду ожидалась отходная комиссия, а до того начальник отдела кадров обещал прислать недостающих людей. В одиннадцать явился рыженький матросик, ростом не более полутора метров, по виду пятиклассник. Из документов значилось, что Роберт Винников, курсант второго курса Клайпедского мореходного училища, прибыл в нашу контору на практику и определен на "Кальмар" матросом второго класса. - Значит, на практику? - спросил я, скептически оглядывая его: скиснет парень на выборке сетных порядков. - Ага, - ответил Винников. - К вам. - Понятно, что ко мне, - сказал я. - Ну иди, располагайся. Возьми у боцмана робу и подключайся к работе. Скоро отход... В двенадцать часов старший механик Вася Пиница доложил, что прибыл третий механик. - Хорошо, Василий Пименович, - назвал я его по имени и отчеству, так как разговор был на палубе. - А как "молодец" твой? - Упирается в машине, - засмеялся "дед". - Я его на цепочку к двигателю приклепал... Веселый парень был Васька Пиница. Мы с ним в училище дружили, хоть он и с механического. Потом плавали вместе... В двенадцать часов тридцать минут произошло ЧП. Наш боцман Коля Задорожный не усмотрел: один из давешних "гастролеров" полез на соседний траулер, стоявший к нам лагом*, и ухнул в воду между бортами. (* Борт о борт.) Упал он удачно. Плавал в сизой от соляра воде и кричал: "Помогите!" Помогли ему, и вовремя. Едва успели спрятать вниз, как на причале показалось начальство... Заместитель начальника Тралфлота прошел со мной в каюту, остальные остались в салоне. - Вот что, Волков, надо отходить. - Да ведь у меня трех человек не хватает! Радиста, тралмейстера и кока... И продукты не все завезли. - Кока, Волков, мы привезли. Он к старпому пошел. - Да кок - ерунда! Бог с ним, с коком. Любой матрос приготовит не хуже этих дипломированных кашеваров. У меня радиста нет, понимаете, радиста! - Не ерепенься, Волков, не шуми. Забыл, что я сам капитан и больше твоего плавал? Знаю, что без радиста ты никуда не пойдешь. Будет у тебя и тралмейстер, будет и радист. Только завтра. А выйдешь сегодня. Мы утром еще доложили в Управление, что траулеры вышли в море... Смекаешь? - Значит, мне отойти от причала, пройти морским каналом, встать на внутреннем рейде Приморска и ждать катер с людьми? - Умница, Волков, именно так! Напишешь в журнале, что из-за вновь обнаруженных погрешностей магнитных компасов ждал девиатора, или свали на пограничников: не давали, мол, разрешения на выход, словом, придумай сам. А для них, - тут он ткнул пальцем в подволок каюты, - ты уже в море. Что там сутки - туда-сюда, натянешь на переходе... - А продукты? - Все доставим, голубчик. Ну пойдем в салон, да скомандуй людей собрать, скажу напутственное слово. Так мы и отошли. Галка пришла к самому отходу и на судно не заходила, не принято у нас с нею такое. Я сошел на берег и подошел к жене. Минут десять мы стояли молча, потом коротким путем, между штабелями бочек, вывел ее к проходной порта, поцеловал Галкины грустные глаза и вернулся на "Кальмар". До Приморского рейда добрались без приключений. Бросили якорь. Старпом Валерий Иванович Громов с боцманом обошли каюты, собрали по рундукам и загашникам непочатые бутылки с водкой и побросали их за борт. Среди новеньких, впервые идущих со мною в рейс, поднялся было галдеж, но Коля-боцман поднес поочередно к носу каждого из них мохнатый кулачище и предельно вежливо попросил объяснить, чем сия штуковина пахнет и годится ли в качестве флотской закуски. Может быть, это и в духе капитана Ларсена, но иного средства пресечь пьянство нет. Море же пьяных но любит. Словом, сутки на рейде мы простояли. Рыбачки мои отошли, а к вечеру другого дня прибыл катер. На нем привезли продукты, Севу Антонова - радиста и усатого дядьку, тралмейстера Конона Трофимовича Молодия, с год назад перебравшегося в наш бассейн из Керчи. Заместитель начальника по флоту слово свое сдержал. Ожидали мы только сутки. Теперь все для рейса получили и начальство выручили перед "верхами". "Кальмар" поднял якорь и вышел на промысел. ...По разработанному отделом добычи плану мы должны были попытать счастья вначале на Северном море. Говорили, что промысловая разведка обнаружила сельдь в старых квадратах, где никто уже и не рассчитывал взять рыбу. Если взглянуть на правую часть карты Северной Атлантики вниз от белого пятна Гренландии, то мимо иззубренного "лимона" Исландии взгляд не проскользнет. Потом смотрите южнее, не проглядите только пятнышко Фарерских островов. Еще ниже Шетландские и Оркнейские острова. Чуть западнее - Фарлендский архипелаг. Потом - Британия. Этот островной барьер отрезает от Атлантического океана два моря - Норвежское наверху и Северное - внизу. После войны наш флот освоил традиционные для других государств промыслы в Северном море. Сейчас с рыбой здесь не густо, приходится ходить повыше, в Норвежское море. На переход, конечно, уходит побольше времени. Тем интенсивнее работают рыбаки в районе промысла. Что труд рыбаков нелегок - знают все, это не требует доказательств. Нормальный рабочий день в океане - двенадцать часов. Подкидывают, правда, проценты за переработку, но не в этом суть... Главная проблема - нагрузка на психику. Теперь с рыбаками выходят в море экспедиции медиков. Изучают, измеряют, прикидывают. Одно из таких заключений мне довелось прочитать. Оказывается, на семидесятые сутки постоянного пребывания в море у некоторых членов экипажа начинаются функциональные расстройства психики. Один и тот же пейзаж, если безбрежную водную поверхность можно называть пейзажем, одни и те же люди, одна и та же работа... Вот и начинается "сдвиг по фазе". Люди становятся раздражительны, у некоторых развивается агрессивность, былые дружеские привязанности слабнут, возникают неожиданные вспышки беспричинного гнева у людей, отличающихся обычно миролюбивым характером, словом, долгое общение с морем сказывается. Разумеется, все это выражается по-разному, и я заметил, что, чем тоньше организована человеческая натура, тем труднее приспособиться ей к ритму интенсивного рыбацкого труда. Врачи утверждают: вся эта пакость наваливается на человека на семидесятые сутки. Рейсы же судов типа "средний рыболовный траулер", таких, как наш "Кальмар", продолжаются сто пять суток. Большие морозильные траулеры работают в Северной Атлантике сто двадцать дней. И это без захода в какой-либо порт. На юг, к Африке, правда, с заходом в Лас-Пальмас или Каса-Бланку рыбаки идут на полгода... Итак, мы шли в Северное море за атлантической сельдью. Атлантическая сельдь - самая многочисленная порода в сельдевом семействе. И больше всего добываем ее мы. Говорят, что в средние века европейские государства всерьез воевали из-за сельди. Уже тогда в районе Датских проливов в период осеннего хода рыбы собирались десятки тысяч рыбаков. И где-то я, не помню, читал, что римский папа Александр Третий в 1169 году определил: не возбраняется ловить сельдь даже в воскресенье и в прочие праздничные дни, мол, грехом это его святейшество считать не будет... Когда рассказал об этом ребятам, старпом Валера Громов сказал: - Чертов папа, до сих пор его указание действует... Это верно: ни праздников, ни воскресений у рыбаков в море не бывает: нужна селедка... А сельди становится все меньше и меньше. Однажды на моем траулере отправилась на промысел экспедиция. Во время рейса разговорился я с руководителем - крупным, как мне сказали в конторе, специалистом по сельдяным делам. - А что вы хотите, - сказал он, - интенсивность вылова растет... Не секрет, что норвежское стадо сельди уменьшается. Сократить добычу? Это, как вы сами понимаете, исключено. Поголовье взрослой сельди особенно снижается оттого, что норвежские рыбаки берут нерестовую, жирную и малую сельдь, годовичков берут - для тука. Потом значительное количество рыбы они вылавливают в своих фиордах. Заключение особой конвенции? В этом норвежцы не заинтересованы. Дайте, говорят, нам данные о том, что именно мы повинны в снижении поголовья. А поскольку получить эти данные норвежцы не жаждут, все остается по-прежнему. - Или другая деталь, - продолжал ученый. - В районе архипелагов Лафонтен и Вестенролен участок моря объявлен НАТО полигоном для испытания ракетного оружия. Это самые сельдяные места. Теперь путь нам туда перекрыт. А норвежцы ловят... Сельдь не выдерживает промыслового пресса. В пятидесятых годах мы были здесь одни, норвежцы ловили только у своего побережья. Тогда мы встречали сельдь в возрасте до двадцати пяти лет, а сейчас экземпляры в семнадцать-восемнадцать лет - редкое явление... Это все теория - на практике мы увеличивали порядки дрифтерных сетей, значит, матросам прибавлялось работы на их выборке, за косяками бегали из квадрата в квадрат, из Северного моря в Норвежское. Дрифтерный лов сельди довольно прост. Находим косяк рыбы и ложимся в дрейф над ним. С вечера начинаем вытравливать сетной порядок. От буя, выставленного нами, идет длинный трос. К нему прикрепляются сетки, одна за одной, образуя в воде забор длиною до двух миль. Выбросили сетки, и все, кроме вахты, заваливаются спать. Сельдь совершает суточную миграцию ночью. Она поднимается на поверхность из глубины, и тут ее ждет забор. Сельдь натыкается на сети и застревает в ячейках. Рано утром играют подъем всей команде: надо выбирать сетной порядок. Сети с помощью лебедки тянут на палубу, особая машинка трясет их, рыба падает, ее подбирают и укладывают в бочки, пересыпая солью. Бочки закатывают в трюм, чтобы сдать потом на плавбазу. Иногда, если база рядом, сельдь набирают навалом и сдают, как говорится, "свежьем". Вот и все, вот так и ловим. А еще ловят селедку тралом и кошельковым неводом. Но в тот рейс мы брали рыбу лишь дрифтерными сетями... Когда заштормило у юго-восточного побережья Исландии и неделю проплясали в изматывающем душу дрейфе "мурманчане" и "рижане", "эстонцы" и "калининградцы", с берега - им там виднее - примчалась депеша: "Поскольку подъемы в Норвежском незначительные, всем судам передвинуться в Северное море". Промразведка, дескать, что-то там обещает. А если есть у кого груз, то южнее Фарлендских островов ждет траулеры плавбаза. Третьим помощником шел со мной совсем зеленый парнишка из нашей мореходки. Делал он первый свой штурманский рейс, с непривычки терялся, бывало и знаки путал при исправлении и переводе румбов. Поэтому вахту стояли с ним вместе. Обычно вахту третьего штурмана, с восьми до двенадцати и с двадцати до ноля, так и называют "капитанской", или "детской"... Когда стемнело, третий штурман Сережа Колчев сказал мне, протягивая руку к горизонту: - Смотрите, Олег Васильевич, вроде самолет, вон огонек движется... Видите? - Вижу. Почему ты решил, что это самолет? - А движется он... - Ты бы лучше вправо посматривал, там скоро откроется маяк Норд-Унст. "Привяжемся" к нему и обойдем архипелаг с оста. - Слушаю, - сказал третий штурман. Мы надолго замолчали, но я-то видел, как он украдкой поглядывает на огонек, плывущий в небе на траверзе "Кальмара". Так вот, наверное, рождались легенды о знамениях сверху. Ну, Колчеву простительно, молодой еще штурман... А я тоже хорош... Смотрел на огонек и ломал голову: почему он меняет цвет от голубого до оранжевого? На самолет непохоже - огонь ведь один, но он движется, черт его побери, и это меня сбило с толку. Сережа осмелел и снова заговорил: - Вроде как преследует нас, а, товарищ капитан? Не получив ответа и расценив мое молчание как поощрение к беседе, Колчев продолжал: - А вдруг это пришельцы, Олег Васильевич? Космический корабль откуда-нибудь... Я читал, что именно так оно начинается... - Что начинается? - Ну, нашествие из космоса. Договорились. До борьбы миров договорились, А как Норд-Унст открылся, мой младший помощник не заметил. Тут я малость озлился, больше, правда, на самого себя, потому что решил, что в словах Сережи есть резон, и уже задумался над этим и вдруг неожиданно понял: странный огонек, меняющий цвет, не что иное, как Сириус, альфа созвездия Канис Мажор - Большого Пса, звезда номер сорок шесть - по Морскому астрономическому ежегоднику. "Ну и тип, - подумал я о себе, - дал мальчишке увлечь себя... Как не сообразил?" Действительно, рефракция или еще какой атмосферный эффект - вот движение огня и смутило меня. - Маяк, Сергей Христианович, открылся, - сказал я. - Будьте повнимательнее на вахте. Не следует отвлекаться. Возьмите пеленг Норд-Унста, "привяжитесь" к нему. Потом измерьте высоту сигнального огня марсианского фрегата и поищите его место на звездном глобусе. Когда Колчев вышел из штурманской рубки и, запинаясь, произнес: "Сириус это, Олег Васильевич...", признаюсь, я усмехнулся про себя. В педагогических целях следовало выступить перед юношей эдаким всевидцем, не знающим промахов капитаном. Таким, впрочем, и должен быть капитан, по крайней мере, все на корабле должны так о нем думать. Значит, разгадали мы тайну "пришельцев", миновали Норд-Унст, стали обходить с востока Фарлендские острова. Начались новые сутки, вахту принял второй помощник Володя Евсеев. Колчев, сделав запись в журнале, отправился спать, а "Кальмар", постукивая двигателем, продолжал идти своим курсом. Мне нравятся суда типа СРТ. Небольшие, верткие мореходные суденышки работают во всех наших морях. И через океан они ходят исправно, держатся против любой волны, хорошо "отыгрываются"* на ней. (* Это значит: удачно принимают удары моря, с наименьшим уроном для судна.) И была у "Кальмара" еще одна особенность: он хорошо слушался руля, на швартовках никогда не подводил меня, вовремя гасил инерцию, лихо осаживаясь у причала, когда я врубал задний ход. Мы понимали друг друга, он доверял мне, а я - ему. Во втором часу ночи Евсеев сказал: - Не спится, Васильич? Решил и со мной вахту отстоять? Володя - почти мой однокашник. Был уже капитаном, да попал в неприятность. С капитанов Володю сняли, а я взял его на "Кальмар" вторым. Сейчас я почувствовал некую обиду в тоне помощника. Не доверяешь, мол, а ведь я тоже капитан. Но мне на самом деле не спалось, может, предчувствие было какое... - Ночка хороша, - сказал я Евсееву, - а впрочем, ты вовремя подсказал. Пойду-ка выпью чайку в салоне и завалюсь до утра. Завтра к плавбазе выйдем. С этими словами, добавив "Доброй вахты", я стал спускаться с мостика. Вниз можно было пройти двумя путями: по внутреннему трапу и по скоб-трапу на переборке кормовой надстройки. Почему я выбрал второй путь - понятия не имею. Повернувшись спиной к морю, я ухватил руками поручни и нащупал ногой скобу трапа. Вот одна, вторая, третья... До четвертой коснуться не успел. Внезапно почувствовал, будто оглох, потом в ушах зазвенело и последним моим ощущением было, как разжимаются пальцы