вой адрес, коротко писал о новом житье-бытье. Послание было выдержано в бодрых, оптимистических тонах, мол, не так страшен черт, как его малюют... А затем шли такие строки: "Я понимаю, что восемь лет - большой срок. Наказали меня, Олега Волкова, хоть и за несуществующую вину. Так почему же ты должна разделять вместе со мной это наказание? Пойми меня правильно, Галка, но я считаю своим долгом повторить слова, сказанные мною во время нашей последней встречи: ты свободна ото всех обязательств передо мной... Как бы ты ни поступила - ты всегда останешься правой. Помни об этом, и если будет надо - забудь обо мне. Так будет справедливо..." Я прочитал это письмо и никогда не говорил и не скажу, конечно, о нем ни Галке, ни Олегу. Но теперь я понимаю ее слова в тот вечер: "А ведь ты сам этого хотел, сам хотел..." Да, я понимаю, к кому они, слова эти, были обращены, и от понимания этого мне становится ой как неуютно. Все новые и новые сомнения одолевают меня, приходит неуверенность в самом себе, но что поделаешь: я всегда был таким... Мой отец загораживал от меня мир. С тех пор как я стал хоть что-нибудь понимать, я был "сыном профессора Решевского". В конце концов я возненавидел себя за то, что был не сам по себе, а только сыном своего отца. И это было несправедливо по отношению к отцу. Все знали его как доброго человека, который спас от смерти, от тяжелых недугов сотни людей. Его положение обеспечило мне в трудные военные годы детство без обычных для большинства моих сверстников лишений. Но с тех пор и на всю жизнь осталось ощущение неуверенности в себе, чувство необъяснимого страха перед неведомыми силами, могущими в любое мгновение причинить зло мне и моим близким. Я постоянно ждал неприятностей со стороны, вернее, со всех сторон, с трудом унимал волнение, когда мне сообщали, что вызывает начальство, хотя и твердо знал, что за мной нет никакой вины... Да, я был таким. Нелегкая рыбацкая жизнь сумела сформировать мой внешний облик, но сердцевина моего существа организована была много лет назад. Только Галка и смогла увидеть все до конца. Я понимаю, все понимаю... Самое страшное - видеть себя со стороны, понимать и не иметь сил изменить что-либо... Ей нужен был такой, как я. Она и нашла его... "Не распускай нюни, Стас, - сказал я себе. - На мостике ты умел показать класс и рыбу ловить научился. А швартовал свой "корвет" не хуже Волкова". Но все это - от чувства отчаяния, что находило на меня, когда махал на все и лез на рожон. Со стороны же смотреть - смельчак, рубаха-парень... Я знал, что никому нет дела до моей надежно упрятанной сути, а лихих уважают, так буду лихим наперекор всем своим комплексам, вместе взятым... Тогда, в шторм, на "Волховстрое", я первым вызвался укрепить сорвавшуюся с крепления тяжеленную машину. Вроде бы в герои захотел, хотя это было служебным долгом всей палубной команды. Полез в герои, а получилось, что Волков спас и мне и Женьке Наседкину жизнь, и именно он рисковал собой, чтоб защитить нас, а ведь лезть в герои Волков отнюдь не собирался. Как сейчас вижу квадратный кузов машины, неотвратимо надвигающейся на нас с Женькой, беспомощных, прижатых к стальному фальшборту. В принципе и не боюсь смерти, всякое приходилось повидать, и тонул однажды вместе с судном, а вот увижу зеленый кузов - и мурашки по телу... Я вспоминал о той мучительной дрожи, что не покидала меня еще долго после того, как обуздали наконец ополоумевшую в шторм машину на палубе, и неожиданно ощутил боль в сердце. Прикусил губу и посмотрел на Олегову изувеченную руку. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Денисов приподнял голову. Капитан отступил назад, со страхом поглядел на моториста. Баран лежал на боку, недоуменно уставившись на людей желтыми глазами. "Сырое мясо, - подумал капитан, - а спичек нет..." Он обшарил загон и нашел в дальнем углу навеса топор на длинной ручке. Прикинув топор по руке, капитан медленно подошел к лежащему на земле барану. В это время Денисов промчался мимо, смешно выбрасывая ноги и очумело мотая головой. - Куда ты? Эй? - крикнул капитан. Моторист выбежал из овечьего загона, скрылся за большим серым валуном, показался из-за него с другой стороны и стал спускаться в долину. "Увидел что-то, - подумал капитан, - и не сказал... Интересно, что же он увидел?" ...Обращенная к солнцу мездрой овечья шкура не успела еще подсохнуть, когда в проходе загона появился Денисов. Капитан сидел на старом ящике и жевал кусочки мяса. Он нарубил их топором помельче и разложил перед собой на плоском камне. - А, беглец, - сказал капитан. - Куда же ты умчался? Иди садись. Ешь мясо. А я тут один намаялся, пока шкуру снял. Топором не наорудуешь, да и навыка нет. Денисов осторожно двигался к камню, за которым сидел капитан. - Огня вот нет, шашлыки бы, да ладно, теперь недолго ждать, - продолжал капитан, тщательно прожевывая теплые еще кусочки. - Приступай, Денисов, только не жадничай, понемножку бери, иначе загнуться можно... Денисов молчал. Приблизившись к камню, он протянул дрожащую руку к мясу, схватил кусок, отправил его в рот и принялся двигать челюстями, и уже потом медленно опустился на корточки. Капитан испытующе поглядывал на моториста, тот отводил глаза, словно боясь встретиться взглядом, и лишь изредка посматривал на капитана исподлобья. Они доели нарубленное капитаном мясо. Денисов не произнес ни слова, и капитан не заговаривал с ним больше, надеясь, что сытый желудок заставит моториста обрести душевное равновесие. В углу, под навесом, капитан разыскал соль в полотняном мешочке, потом нашел деревянную посудину, нечто вроде корыта, уложил мясо кусками и пересыпал солью: лето здесь незнойное, а все-таки подсолить не мешает, и потом неизвестно, когда придут к своим овцам на остров люди. Денисов по-прежнему сидел на корточках у камня и дожевывал мясо. Закончив хлопоты с бараньей тушей, капитан подошел к мотористу и протянул руку, намереваясь дружески похлопать его по плечу и сказать что-нибудь вроде: "Ладно, брат, не горюй, все образуется, Денисов..." Денисов вдруг резко рванулся к протянутой руке, капитан едва успел отдернуть ее. Денисов потерял равновесие, упал и тут же вскочил на четвереньки. Капитан попятился. В это время у прохода показались овцы. Они шли к ручью, на водопой. Денисов повернулся к капитану спиной и большими прыжками с хриплым лаем бросился овцам наперерез. ...С моря пришел звук. Он назойливо проникал в сознание и, закрепляясь в нем, порождал робкую, но все крепнувшую надежду. Она колыхнулась наконец в сердце, и сердце дрогнуло от ударившей мысли: а что, если опять тени? Не отрывая затылка от замшелой стенки скалы, он приоткрыл глаза, увидел пустынное море, звук в эту минуту пропал: "Опять почудилось", - подумал капитан и опустил веки. Звук повторился, но капитан думал, что после трех бессонных ночей чего только не почудится. Накануне вечером, когда капитан бродил у края отступившего в отлив моря, с нависшей над галечным пляжем скалы ухнул в воду приличных размеров камень... Отскочивший в сторону капитан успел заметить наверху искаженное лицо моториста. Капитан обошел остров, однако Денисова не нашел. Утром капитан выследил моториста и после короткой борьбы связал его. Денисов сразу присмирел, дал отвести себя в загон, безропотно съел выданное ему мясо, а затем крепко уснул. Теперь капитан мог позволить себе передохнуть. Но нервное напряжение последних дней не оставляло его. Он спустился к морю, уселся у подножья скалы, опершись о камень затылком, закрыв глаза, наблюдал, как приходят из моря и окружают его тени. Он видел и себя, сидящего у скалы, видел, как он спит, потом на горизонте возник силуэт большого двухтрубного парохода, капитан подумал, что "пассажир" в этих водах неуместен, и тогда он услышал звук. Пассажирское судно исчезло. Из-за мыса вываливал вельбот. Капитан продолжал сидеть у скалы не двигаясь. Он не знал, видел ли это наяву... Вельбот проходил мимо, а у человека не было сил подняться на ноги и крикнуть сидящим в вельботе людям. Потом он увидел, что тот, второй капитан Волков, вскочил на ноги и замахал руками, но вельбот продолжал идти мимо. Один капитан сидел у скалы, а второй бегал по берегу. Потом все исчезло, и капитан до сих пор не знает, какой из тех двух капитанов был настоящий. ...Вопрос был задан по-английски, и понадобилось какое-то время осмыслить его, построить ответную фразу. Но капитан не произнес ее вслух, он молчал, снова и снова повторял про себя свое имя, затем приподнялся на локте и пристально посмотрел на сухонького старичка в халате, белой шапочке, круглых очках и со странной формы предметом, отдаленно напоминающим стетоскоп. Капитана не оставляло ощущение, что он по-прежнему находится на острове, уже окрещенном им Овечьим, и он подумал: "Вот и мой черед наступил. Сначала Денисов, теперь я..." Но старичок не исчезал. "Айболит, - подумал капитан. - Что за сны на этом проклятом острове?! Сейчас увижу Мойдодыра и Муху-Цокотуху тоже..." - Как ваше самочувствие? - снова спросил Айболит, не получив от капитана ответа на свой первый вопрос. Все повернулось и возвратилось на свои места. Капитан рывком поднялся с койки. - Где я? - спросил он. - В портовом госпитале города Бриссен. Вас нашли рыбаки на одном из островов и доставили сюда. Меня зовут доктор Флэннеген. - Где Денисов? - Ваш товарищ? Его так зовут? К сожалению, его состояние оставляет желать лучшего. Да, это так... Несчастье не прошло для него бесследно. Сильное потрясение, увы... Мы дали ему большую дозу успокоительного. Сейчас он спит. Потом решим, как поступить дальше. - Я хотел бы поговорить с представителями властей. Нужно сообщить в советское посольство о нашем пребывании здесь. - Конечно, конечно... Как чувствуете вы себя сейчас? Ваш сон продолжался восемнадцать часов. Представляю, что вы пережили... - И после паузы: - Я должен осмотреть вас. Снимите пижаму. Капитан подчинился. Доктор выслушал его сердце и легкие, потом предложил одеться. Тут дверь комнаты распахнулась, и вошла рыженькая девушка с подносом в руках. - Это Джойс, - сказал доктор, и девчонка улыбнулась. - Она будет кормить вас и давать лекарства. - Поставь поднос, девочка, и можешь идти. Когда Джойс вышла, доктор сказал: - Простите, сэр, я спрашивал вас уже об этом, не назовете ли вы себя? Капитан ответил. - О-е, очень рад принимать вас у себя, мистер капитан! Во время прошлой войны я плавал на конвойных судах, сопровождавших караваны в Архангельск и Мурманск. Теперь мне представился случай отплатить русским за их гостеприимство. Что я могу сделать для вас, сэр? - Надо сообщить в посольство о катастрофе и о том, что мы здесь. - Значит, произошла катастрофа? Что же случилось с вашим кораблем? - Если б я знал... Попытаюсь выяснить. - Сделаю для вас все, что в моих силах, сэр. А сейчас я вынужден представить вам мистера Коллинза. - Кто это? - Это... Как вам сказать... Доктор пожевал губами, поднял глаза в потолок, потом глянул на капитана, нахмурился, вздохнул и вышел в коридор. Капитан поднялся с койки, поочередно приоткрыл крышки судков, с удовольствием вдохнул запах кофе и улыбнулся, обнаружив немного овсяной каши, пудинг и аппетитно зажаренный кусок мяса. Он подумал, что неудобно будет есть в присутствии неизвестного мистера Коллинза, однако прошло несколько минут, а его никто не беспокоил. И тогда капитан принялся за еду. Это заняло не менее получаса. Капитан собирался выйти в коридор, поискать закурить, как в дверь осторожно постучали. - Войдите! - сказал капитан. В комнату шагнул средних лет джентльмен в скромном костюме, поверх которого был небрежно накинут халат. - Рад вас видеть в добром здравии, - начал джентльмен на русском языке, подходя к капитану и сердечно пожимая ему руку обеими ладонями. Ростом он был выше капитана и несколько наклонялся вперед, как бы желая сравняться с собеседником. - Наш уважаемый доктор Флэннеген сообщил мне, что вы в состоянии принять меня и рассказать о своих приключениях, капитан. Мое имя - Коллинз, мистер Коллинз, если угодно. Разрешите предложить вам сигареты. - Благодарю вас. Вы представитель местных властей? - О да, конечно. В некотором роде и центральных властей тоже. - О чем бы вы хотели говорить со мной, мистер Коллинз? - От доктора я знаю ваше имя и звание. Теперь меня интересуют обстоятельства вашего появления на Фарлендских островах. - Вы хотите допросить меня? - Не совсем так, но согласитесь, что какие-то вопросы в этих случаях просто необходимы. - Да, понимаю... Спрашивайте, пожалуйста... - Вы лучше начните рассказывать все, что считаете нужным рассказать. А уж потом с помощью моих вопросов мы уточним детали. Я слушаю вас, сэр. Когда капитан закончил рассказ, мистер Коллинз выудил из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. Прошло несколько минут. Мистер Коллинз вопросы задавать не торопился. Он поднялся, подошел к окну, выглянул в него, глубоко затянулся, выпустил дым, повернулся к капитану: - Значит, никого из членов экипажа вы не видели? - Исключая мертвого повара. Мы похоронили его на берегу. - Я распоряжусь, чтобы туда отправились люди. Они найдут могилу и доставят останки в Бриссен. Больше вы никого не видели? - Нет. Никого. - Да, море жестоко. Оно не любит отдавать свои жертвы. Капитан молчал. Перед глазами его возник галечный пляж на том острове и труп судового повара Колючина с разбитой головой. Капитан передернул плечами, отгоняя наваждение. - Понимаю ваше состояние, капитан, - сказал Коллинз. - Но мне хотелось бы задать вам главный вопрос... - Как вы объясните все это? Что случилось с судном и экипажем? - Не знаю, - ответил капитан. - Все время ломаю голову. Я спускался с мостика по скоб-трапу на внешней стороне надстройки, спускался спиной к морю. Неожиданно меня сорвало с трапа... В полное сознание я пришел уже на острове. Предполагаю, что траулер столкнулся с плавающей миной. А может быть... Капитан не договорил и потянулся за сигаретой. - Может быть, - сказал он, - судно налетело на подводные камни... Хотя я убежден в истинности проложенного курса и буквально за минуту до случившегося проверил прокладку и обсервацию нашего места. - Воздействие ветра, течений, - осторожно вставил Коллинз, - эти моменты могли изменить фактическое плавание вашего судна... - Могли, - сказал капитан, - но я старался с максимальной точностью учесть все факторы. - Хорошо. Коллинз поднялся. - У вас есть какие-нибудь вопросы ко мне, мистер Волков? Просьбы, пожелания? - Мне хотелось бы попросить вас, мистер Коллинз, информировать наше посольство о случившемся... - О, теперь, когда мы знаем подробности несчастья, мы не преминем сообщить русским о том, что Бриссен оказал гостеприимство двум их соотечественникам. Не беспокойтесь ни о чем, сэр. Поправляйтесь, набирайтесь сил. Только одна просьба: напишите все, что вы рассказывали мне, на этих вот листках. И, пожалуйста, самые подробные сведения о себе. Формальность, мистер Волков, но, согласитесь, мы должны знать, кому оказываем гостеприимство. Возьмите ручку. - Боюсь, что моего знания английского языка будет недостаточно, мистер Коллинз. - Неважно, пишите по-русски. Это простая формальность. А сейчас я вас покину на время. Всего доброго, капитан! Он вышел, оставив на столе бумагу и авторучку. Капитан повертел ручку, положил на стол и заметил под бумагой сигареты и зажигалку. "Весьма любезно с его стороны", - подумал он о Коллинзе, но писать расхотелось, и капитан отворил дверь. Она вела в небольшой коридор-прихожую. Узкий диван, выкрашенная в белую краску тумбочка и стеклянный шкаф с большими крестами на матовой поверхности стекол - ничего лишнего. Капитан пересек прихожую, толкнул следующую дверь - она была заперта. Он хотел было постучать, но потом решил не делать этого и вернулся в палату, раздвинул шторы, прикрывавшие окно, и потянул на себя раму. Окно открылось. Он находился на третьем этаже. Внизу была узкая улица, без деревьев, с одним тротуаром на противоположной стороне, а у больничной стены тянулся ярко-зеленый газон полутораметровой ширины. Напротив окна возвышалась красная кирпичная стена, слепая, без окон. "Склад, что ли? - подумал капитан, - да ведь и больница портовая... Кто этот Коллинз? Слишком уж хорошо он говорит по-русски, чтобы быть обыкновенным чиновником. И доктор..." Снизу послышались тяжелые шаги. По тротуару прошел малый в свитере и синих хлопчатобумажных штанах. Он миновал уже окно, у которого стоял капитан, но почувствовал, как смотрят на него, повернулся, увидел капитана в окне и подмигнул ему. Когда он скрылся за поворотом, прямо по мостовой промчался, напевая песенку, мальчишка, и улица снова опустела. В порту надсадно завыла сирена. Вой оборвался, загрохотала якорь-цепь в клюзе, и этот звук стиснул капитану сердце. Он притворил окно и сел к столу, положив руки на чистые листки бумаги. Вечером пришел доктор и принес газеты. В местной "Фарленд айлес ньюс"* о событиях, связанных с появлением русских на островах, не было ни строки. Капитан просмотрел центральные газеты - тоже ни слова. Без аппетита поужинав, он попросил заглянувшего с вечерним обходом Флэннегена устроить ему свидание с мотористом. (* "Новости Фарлендских островов".) - Мистер Денисов еще не пришел в себя, - ответил доктор. - Кстати, звонил мистер Коллинз: просил узнать, как обстоят у вас дела? А с товарищем вы увидитесь завтра. Утром я провожу вас к нему. После ужина капитан изложил свои показания в письменном виде и долго потом лежал на койке, натянув одеяло до подбородка, и думал о тех, кто вышел с ним в море. Он не оставлял надежды на тот счастливый случай, что привел его на остров. Может быть, кто-то еще из экипажа бродит сейчас по незаселенным островкам Фарлендского архипелага. Завтра он передаст свои записи Коллинзу и попросит оповестить всех островитян о катастрофе на "Кальмаре". Странно, что в местной газете об этом ни слова. Утром пришел Флэннеген-Айболит. Он осмотрел капитана, дождался, когда тот справится с завтраком, и предложил навестить Денисова. - Хочу предупредить вас, сэр, - сказал доктор, когда они вышли в коридор, - ваш товарищ был сильно возбужден. Он очнулся на рассвете, напугал сестру Мори, пришлось прибегнуть к силе и связать его. Иногда с моря привозят к нам таких бедняг. Зрелище, знаете, не из приятных... - Вы и меня вчера закрыли из этих соображений? Доктор смутился. - Нет, мистер капитан, относительно вашего здоровья у меня ни тени сомнения. Мы выполняли приказ мистера Коллинза. - Доктор понизил голос и продолжал: - Он, видите ли, сэр, представитель столицы, с ним считается сам губернатор... Он хотел что-то добавить, но навстречу шел человек в больничной пижаме, и доктор замолчал. "Понятно, - подумал капитан, - жди сюрпризов, парень..." ...Они спустились на второй этаж, прошли полутемным коридором в самый конец его и по винтовой лестнице спустились еще на один этаж. У двери с зарешеченным окошком дежурила сестра. - Что больной? - спросил доктор Флэннеген. Женщина пожала плечами и подала ему ключ. Они вошли в палату с единственным окном у потолка. Через зеленые стекла в комнату проникал мягкий полусвет. Денисов лежал на кровати. Его тело было прикрыто одеялом, но руки и ноги высовывались из-под него. Они были схвачены в лодыжках и запястьях зажимами из эластичной резины. Услышав шум, Денисов открыл глаза и в упор поглядел на вошедших. Капитану показалось, что Денисов осмысленно смотрит на него. В глазах моториста он прочитал укор, обращенный к нему, капитану. Капитан повернулся к Флэннегену. - Доктор, взгляните, ведь он совершенно пришел в себя! - Нет, это вам показалось, капитан. К сожалению, наши возможности ограничены. Это тяжелый случай, нужны консультации опытных специалистов... Капитан подошел к Денисову и положил руку ему на лоб. Моторист не шелохнулся. Он смотрел сквозь капитана, и тому стало не по себе. - Идемте, доктор, - сказал капитан Флэннегену. В этот день мистер Коллинз не появился. Не было его и назавтра. Встревоженный капитан несколько раз справлялся у доктора о Коллинзе, но тот ничего определенного сказать не мог. - Тогда я прошу вас достать мне какую-нибудь одежду и дать возможность самому телеграфировать в посольство. - Попробую сделать это для вас, хотя выпускать русского капитана из больницы не велено. - Разве я в тюрьме? - Что вы, капитан? Вы наш гость и мой пациент. Я сейчас же иду за одеждой. А телеграмму Мы дадим вместе, я провожу вас... Но доктор Флэннеген опоздал. Едва он ушел, как появился мистер Коллинз. Он шумно приветствовал капитана, сразу объяснил, что мотался по архипелагу, пытаясь узнать что-нибудь о судьбе остальных членов экипажа. - И как?.. - робко спросил капитан. - Увы, пока никаких результатов. Даже следов не осталось. Будем искать еще. Капитан опустил голову. - Будьте мужчиной, не поддавайтесь чувствам. Моряки - люди, привычные к потерям. - Вы сообщили в наше посольство? - Видите ли, капитан, мне кажется, что делать это преждевременно. Нам еще неясны обстоятельства катастрофы. Возможно, мы найдем кого-либо из ваших людей живыми или мертвыми, или еще какие следы будут обнаружены. В настоящее время меня интересует другой вопрос: что вы думаете делать дальше, капитан? - Категорически настаиваю на моей просьбе помочь мне связаться с советским посольством и дать нам с Денисовым возможность уехать туда с сопровождающими или без них. Может быть, сюда прилетит кто-нибудь из наших товарищей из посольства... - Не сомневаюсь, - сказал мистер Коллинз, - обязательно прилетит... Давайте условно считать, что мы уже сообщили в столицу и ваш представитель находится в дороге. А дальше? - Дальше мы поблагодарим вас за помощь, гостеприимство, примем к оплате расходы и покинем Бриссен. - Все это так, - сказал мистер Коллинз, - но вас арестуют на родине... - Почему? - Вы не сможете доказать, что это был несчастный случай. - Но свидетели... - Они находятся на дне морском. Это в лучшем случае. Моторист невменяем и, по-видимому, надежно. Он не может свидетельствовать ни в вашу пользу, ни против вас. Ваше собственное свидетельство ни один суд - ни наш, буржуазный, ни ваш, советский, не примет, так как капитан Волков - лицо заинтересованное... У вас есть возражения? - Может быть, опросить местных жителей? - неуверенно начал капитан. - Возможно, они что-то видели... Или слышали взрыв мины, с которой мы, по всей вероятности, столкнулись... - А вы сами слышали этот взрыв? - Нет. Я же рассказывал вам, что меня сорвало с мостика, когда я спускался вниз, и швырнуло в море, Очевидно, воздушная волна опередила звук?.. - Очевидно, по всей вероятности... Наивные вы люди, русские. Ну подумайте сами, мистер капитан, какой следователь будет всерьез выслушивать ваши показания, если бы вы и тысячу раз были невиновны. Следствию и суду нужны факты, а их у вас, капитан, нет. И поверьте, здесь, на островах, никто не откроет рта, чтоб подтвердить вашу догадку относительно бродячей мины, хотя донесение о взрыве в ту ночь, написанное смотрителем маяка на мысе Норд-Унст, у меня в сейфе. - Ну и что же? - спросил капитан. - А ничего. Не было этого донесения - и все. Видите ли, я предпочитаю играть в открытую, мистер Волков. После того как вы примете мое предложение, я подключу к этому делу прессу, опубликую рапорт смотрителя и реабилитирую вас перед соотечественниками. - О каком предложении вы толкуете? - Я предлагаю вам остаться... Стойте! Стойте, капитан! Не пытайтесь бросаться на меня с кулаками. Уверен, перевес будет на моей стороне. Выслушайте лучше внимательно. - Вы берете наше подданство, получаете морской диплом Английского Ллойда, хороший корабль, субсидию, чтоб обжиться в первое время. Детей у вас нет, только жена... Матери у вас ведь тоже нет? Итак, никаких препятствий для того, чтобы начать новую жизнь. Вы ведь моряк и, следовательно, бродяга по натуре. А на родине вас ждет тюрьма. И надолго... Ну как? Имеете ко мне вопросы? Прошу вас, капитан, не стесняйтесь. - Что же вы хотите получить взамен, мистер Коллинз? - с усмешкой спросил Волков. - Ничего. Ровным счетом ничего. Вас, дорогой мистер Волков, так уж воспитали, что мы, акулы империализма, обязательно, как говорят русские, себе на уме, во всем ищем выгоду. Да, конечно, принцип частного предпринимательства, основанный на свободной конкуренции, обязательно предполагает наличие выгоды в финале любой коммерческой операции. Но бывают и категории высшего порядка. Не забывайте, капитан, о том, что мы исповедуем христианскую мораль, хотя можем и не верить при этом в существование господа бога. С вами именно тот случай, когда мы просто хотим спасти человека от решетки и позора, ожидающих его на родине. И никаких заявлений с вашей стороны. Понимаете - никаких! Кроме письменной просьбы предоставить подданство нашей страны. Правда, в графе "мотивы" придется написать: "Политические убеждения". - Шито белыми нитками, - сказал капитан. - Надо тоньше работать... Мистер Коллинз, вы, видно, забыли, что я коммунист. - Мой дорогой, - перебил его ласково Коллинз, - во-первых, вас исключат из партии, едва вы вступите на советский берег. А, во-вторых, слова "политические убеждения" вас ни к чему не обязывают. Нам же они дадут возможность защитить вас от притязаний советских властей, которые объявят вас преступником, капитаном, утопившим доверенный ему траулер вместе с командой. Власти заявят, что гражданин Волков подлежит суровому уголовному наказанию. И мы будем вынуждены возвратить вас, сэр. - Вот и возвратите нас, - сказал капитан, - ведь вы же отлично знаете, что я ни в чем не виноват! - Знаю. И вы знаете, хотя у вас нет никаких доказательств вашей невиновности... Правда, кое-кто на Фарлендских островах знает о взрыве в море, хотя и не связывает вместе этот факт и ваше появление здесь. А вот у вас на родине об этом ничего не знают. И не узнают. Никогда не узнают. Уж об этом позабочусь я, мистер Волков, если вы будете продолжать упрямиться. Подумайте. Он поднялся со стула и направился к двери. - Кстати, - сказал он, обернувшись. - Скажите, почему вы не пошли южным проливом, а проложили курс через острова Кардиган? Ведь лоция не рекомендует этот путь для ночного времени... Или в ваших лоциях нет такого указания? - Есть, - сказал капитан. - Этот маршрут давал мне выигрыш во времени. А рекомендация лоции не есть запрещение. - Ну да, понимаю, производственный план и прочее. А ведь этот вопрос вам зададут и на суде, капитан. Вы понимаете меня? Вас спасает только взрыв... А о нем знаю лишь я и те, кто будет молчать. Итак, я жду вашего решения, мистер Волков. "Вот так, - подумал капитан. - Значит, так оно и бывает. А ведь у того, как его звали... Борис Стрекозов, кажется, по-другому было, говорили, что он сам этого захотел, никто не неволил..." Волков не знал тогда фамилии Бориса, хотя в училище этот парень с радиотехнического был довольно приметен: здорово плясал чечетку на концертах. Ему даже вторую пару ботинок выдали, был такой приказ начальства. А фамилия его стала известна всем уже после того случая. Борис окончил училище на год раньше. Волков проходил стажировку в Кронштадте, когда из училища приехал их командир роты. Быстро собрали выпускников и приняли резолюцию, клеймящую позором невозвращенца Стрекозова. После собрания долго не расходились, курсанты говорили о судьбе тех, кто решает покинуть родину. Разговор был трудным, но откровенным. Пожалуй, впервые будущие мореходы задумались над понятием "родина", "отечество"... Ведь родная земля и жизнь каждого на ней настолько естественны, что в обыденной действительности никто не думает об этом, как не думает о механизме дыхания или кровообращения. Но вот что-то нарушилось в этом сложном единстве, возникла угроза утратить связь с родной землей - и тогда вдруг человек понимает, чем была для него родина. "Родина, - подумал капитан и оглядел палату портового госпиталя города Бриссен, - никогда мы не думаем о тебе отвлеченно... Ты самая суть наша, и мысли, подобные моим, теперешним, приходят, когда тебя намереваются отнять". И еще он вспомнил, что и в минуты смертельной опасности не думал так, как сейчас. А вот теперь... "Это страшнее цунами, бродячих мин и подводных рифов. Мне многое довелось видеть, но лучше бы еще раз встретиться, например, с тем проклятым льдом, что едва не одолел нас у острова Бруней". Случилось это в его первый рейс на "Кальмаре" за два года до катастрофы. ...Оставался час с небольшим до полуночи, когда с "Кальмаром" прервалась радиосвязь. Начальник промысла Егор Яковлевич Крохайцев, разместивший штаб-квартиру на плавбазе, время от времени опускал руку на плечо радиста и гудел басом: - Ты, милок, это самое, еще попробуй... "Милок" вздыхал, пытался дернуть плечом, рука Крохайцева припечатывала его к креслу, радист поправлял наушники, включал передатчик и в который раз начинал мотать двумя пальцами ключ-пилу, повторяя комбинацию букв, составляющих позывные "Кальмара". Крохайцев снимал руку с плеча радиста и сопел у него за спиной, потом выходил на мостик, где ждал его капитан плавбазы. Капитан тревожно заглядывал старику в глаза, но Крохайцев молчал. Он подходил к термометру, что едва угадывался снаружи за стеклом рубки, согнутым пальцем подзывал штурмана - у него глаза молодые, лучше рассмотрит, - штурман называл температуру, она медленно понижалась, воздух становился холоднее, ветер усиливался, и начальник промысла уходил в радиорубку, где измотанный радист онемевшими пальцами все звал исчезнувший траулер. ...Целую неделю флотилия промысловых судов пыталась взять рыбу в квадратах, рекомендованных промразведкой. Десятки траулеров щупали воду лучами эхолотов, отдавали тралы по мало-мальски приличным показаниям и поднимали на борт такие крохи, что о них стыдно было говорить на перекличке капитанов. Рыбы не было. Начали ворчать матросы, нервничали капитаны, с далекого берега мчались на имя начальника промысла грозные радиограммы. И Крохайцев решил организовать собственную разведку. Он чувствовал, что рыба есть, должна быть, но ушла из этого района. И Крохайцев послал на разведку "Кальмар". Через сутки капитан Волков сообщил, что эхолот дает хорошие показания на рыбу. Но Крохайцев не спешил перебрасывать флотилию на север. Он хотел точных, надежных данных и оставил Волкова еще на сутки. И тогда пришла "Нора". У этого урагана оказался коварный характер. "Нора" мчалась, будоража океан и сметая все на побережье; мчалась без теплого фронта впереди - обычной "визитной" карточки ураганов. "Нора" захватила траулер далеко на севере. Волков сообщил, что лег в дрейф с подветренной стороны острова Бруней. Это спасло траулер от шторма, но не могло спасти от обледенения. Налетевший ураган резко понизил температуру воздуха, и Волков передал Крохайцеву, что команда борется со льдом. Первая радиограмма об этом была принята в двадцать ноль-ноль. Последняя - за час до полуночи. "Обледенение увеличивается, - радировал Волков, - теряем остойчивость, люди..." На этом радиосвязь с "Кальмаром" прервалась. ...Их было двадцать два - обычный экипаж на СРТ. Разные люди, каждый с собственными заботами, и свели их на эту "коробку" разные судьбы. Они уходили в море на три-четыре месяца, окунались в опасный труд, временами кляли капитанов, не умеющих "взять рыбу", некоторые из них божились, что это-де в последний раз - уж лучше слесарить в цехе; веселели, когда обуздывали тяжелый план. Робкие, отчаянные и смелые встречались на СРТ, но никто из них никогда не говорил о смерти. Это была запретная тема, и только порой в лихую минуту "срывался" измученный штормом парень и кричал капитану, что в гробу он видел эту рыбу, что хочет парень пожить, и пусть капитан уходит стоять под берег. Такое случалось нечасто, но капитаны могут припомнить и это. Шел третий месяц рейса, когда "Кальмар" отправили на север. Команда не взяла еще плана полностью, но оставалось совсем немного, и времени тоже хватало. Выловленную рыбу сдали на плавбазу, новой набрать не успели, разве что три десятка центнеровых бочек. Эту рыбу они взяли в последние сутки. Топливо на исходе, пресной воды оставалось в обрез. Капитану Волкову было над чем задуматься. Он стоял на мостике "Кальмара" и смотрел вниз. Там, на палубе, люди готовились к схватке с "Норой". "Я совсем пустой, - подумал Волков. - Танки запрессовать, что ли..." Он повернулся и, чтобы сохранить равновесие, ухватился за переговорную трубу. Подтянув к ней лицо, свистнул в машину. Голос, донесшийся снизу, казался далеким, словно из другого мира. Капитан сказал механику про балластные цистерны и спросил штурмана, на сколько градусов упала температура. Было минус семь. Волков ощущал, как ветер срывает с гребней холодные брызги, как летят брызги на палубу и снасти, ударяются о них и, не успев упасть, застывают на поверхности льдистой коркой. И как растет эта корка, капитан чувствовал тоже. Прошло полтора часа. Ветер усилился. Температура понизилась до минус десяти. Лед был повсюду. На планшире и вантах, брашпиле и фокштагах, на мачтах, лебедках, палубе - она скользила под ногами - и в шпигатах, на стрелах и на одежде. Люди кромсали его ломами, обивали со снастей, падали скользкие куски, с ними падали люди, но поднимались и снова кромсали этот проклятый лед. А его становилось все больше. Матросы работали с остервенением, от соленой ледяной воды трескалась кожа на пальцах, и брезентовые рукавицы впитывали в себя кровь из-под ногтей. Вот штурман поднял тяжелый лом и ударил по толстой ледяной "колбасе", охватившей один из штагов. "Колбаса" не поддавалась. Штурман снова поднял лом, он выскользнул у него из рук, траулер качнуло, штурман упал и покатился к накренившемуся борту. За ним ринулся боцман Задорожный, не удержался на скользкой палубе и грохнулся навзничь. Остальные, как по команде, бросились помогать штурману и боцману. А лед все рос и рос, и люди опять принялись за него. Капитан вызвал с палубы кока и приказал приготовить кофе для всех. Сам он оставался в рубке, стоял вместо матроса за штурвалом. Люди работали молча. Может быть, кто-то из них и кричал или ругался... Но все перекрывал пронзительный визг ветра, он загонял слова обратно в глотки, и удары ломов, и скрежет лопат о палубу, и шум падавших с вант кусков льда - все растворялось и исчезало в его оглушающем реве. Белыми змеями уходили от спин людей спасательные концы к рубке. Высота волн не увеличивалась, но капитан, поворачивая штурвал, чтоб удержать траулер, чувствовал, как тяжелеет "Кальмар" и, накренившись, все с большим и с большим трудом поднимается обратно. Траулер терял остойчивость. В довершение ко всему нарушилась связь "Кальмара" с плавбазой; лед "заземлил" антенну - рация замолчала. С палубы поднялся старпом и сказал Волкову, что люди валятся с ног. - Может, спиртику им, Олег Васильевич, а? - спросил старпом капитана. - Не стоит, - ответил тот. - Он обманщик, этот спиртик... Останься здесь, я пройду по судну. Волков обходил грузнеющий "Кальмар" и думал сейчас о нем, как о двадцать третьем члене своего экипажа. Он жалел свой обледеневший траулер - железного работягу с дизельным сердцем и тремя сотнями тонн водоизмещения. Оставив за себя в рубке старпома, он взял лом и работал вместе со всеми остервенело. Потом Волков поставил на руль опытного матроса первого класса, а сам опять втиснулся в закуток радиста и пытался помочь тому наладить связь по аварийной антенне. И тогда взбесившаяся "Нора", почувствовав, что нет капитана на месте, побила его последнюю верную карту. Старпом позвал Волкова на мостик, сказал ему: - Ветер заходит, Олег Васильевич. Капитан вышел на крыло и задохнулся от ветра. Вернувшись в рубку, он увидел, как сдвинулась влево картушка компаса. "Этот финт, - подумал Волков, - нам может дорого обойтись..." Ветер изменил направление, и остров Бруней все меньше и меньше служил траулеру прикрытием. Чтобы встречать носом волну, судно приходилось постоянно поворачивать вправо, и остров все ближе и ближе сползал к траверзу "Кальмара". Размахи волн, ничем не сдерживаемых теперь, становились сильнее. Судно сносило к южной части Брунея, окаймленной цепочкой скал, и капитан дал передний ход. Теперь вода хлестала через бак. Ледовый панцирь "Кальмара" становился все толще. Люди, пригибаясь под ледяным душем, механически поднимали и опускали ломы, лопаты валились из рук, наступило состояние, когда безразличие достигает такой силы, что исчезает страх смерти. "Так долго не продержаться", - подумал капитан. ...Он закрыл глаза, и когда снова открыл их, госпитальная тишина оглушила капитана Волкова. Он снова был в Бриссене. "Я должен был ожидать этого, - подумал капитан. - Как-то не думалось раньше, но, вероятно, подспудная мысль оставалась, мысль о том, что и меня судьба может подвергнуть такому испытанию. Впрочем, зачем я им? Разве мало здесь своих штурманов и капитанов? Много, даже излишек есть, и уходят они плавать под чужими флагами, у них это в порядке вещей... Нет, не капитан Волков им нужен, а советский капитан Волков, русский человек, изменивший родной земле... А моя личность, моя судьба - для них величина бесконечно малая, еще один эпизод в пропагандистской войне, операция местного значения, не больше..." Он взял сигарету из пачки, оставленной Коллинзом, и закурил. "Хорошо, - подумал капитан, - пусть козыри у Коллинза крупные, пусть мне могут не поверить и я буду осужден. Готов ли я к этому? Вынесу ли наказание? Ведь пойди "Кальмар" южным проливом, мы бы давно сдали улов и сейчас промышляли бы снова. Но ведь никто не знал, что на пути траулера... Да, никто не знал. А ты обязан был предугадать это, капитан Волков. Просто все, капитан. Сейчас ты русский человек, и за этим определением ой как много стоит... А отними у себя родину, дай ее отнять, и нет тебя больше - ни русского, ни человека". Лежа на койке в портовом госпитале Бриссена и глядя в потолок широко раскрытыми глазами, он вспомнил, как встретил Бориса Стрекозова в Гавре, откуда перегонял траулеры, построенные для нас французской фирмой. Этим занимаются обычно ребята из перегонной конторы "Мортрансфлот", но у них не хватало людей, вот и обратились за помощью к промысловикам. Словом, капитан прожил в гаврской гостинице уже с неделю, когда в баре к нему подошел один и спросил: - Скажите, месье, вы не из России? Капитан ответил утвердительно. - Мне кажется, вы учились в мореходном училище. Ваша фамилия Волков? - Верно, - сказал капитан. - Вы угадали... - Нет, я просто узнал вас... А вы... ты не помнишь меня, Волков? Капитан внимательно посмотрел на него. Одет прилично, худощав и подтянут, ничего примечательного, потом капитан понял, что в гражданской одежде никогда раньше его не видел, потому и не узнал сразу; глаза, правда, странные, просящие глаза. - С