.. -- Наташка крутнула головой, будто старалась стряхнуть с себя грусть. --Сегодня на дороге застряли у Чертова лога, километр машину толкали. Одна Ивашкина сидела в кузове: на перевязку ездила. Хорошо еще, два солдата встретились. Перемыли женщины кости начальству, -- наверное, икалось! Проклинали все -- и дорогу, и продукты. Я засмеялся, продолжая держать ее руку в своей, расслабленную, мягкую и прохладную. -- Представляю, что у вас там было! Сонм разгневанных женщин! -- Ты смеешься... -- Она обиженно сжала губы, приглушенный голос задрожал. -- Не знаю, может, тебе все это и нравится... Наклоняюсь над ней, снова касаюсь щекой ее лица, слышу, как рядом гулко бьется ее сердце, и с чувством говорю: -- Не смеюсь, не смеюсь, Наташа! Понимаю, как трудно вам. Знают об этом не только Андронов, Молозов, знают выше. Но нужно время, чтоб все встало на свои места. У нас в аппаратуре есть так называемые переходные процессы: это, в общем, переход к нормальным явлениям, как говорят, к стационарным процессам. Так и в жизни. Командир дал указание -- теперь с подмогой будете ездить в город. А вот относительно жизни... только сейчас состоялся разговор с Буланкиным. Брови ее приподнялись вопросительно, губы маленького рта поджались и подобрались: это означало, что она ждала какого-то не очень интересного рассказа. Когда я коротко передал ей смысл нашего "боя", лицо ее приняло спокойное выражение. Поднимая книгу с подушки, Наташка сказала: -- По-моему, Буланкин полностью прав. Удивляюсь, как вы могли доказывать, что черное -- белое? -- Ты его защищаешь? Интересно... -- Просто не люблю неправды. -- Какой неправды? -- Сам знаешь, -- спокойно ответила она. -- Мало того, что у него нет перспективы... Неужели вы серьезно верите, что здесь, в тайге, можно создать обетованную землю? Представляла себе многое, но не так. А потом... если он не хочет служить, зачем его держать на цепи? Какой смысл? Наверное, этот ее спокойный тон окончательно взорвал меня. Как она может брать под защиту Буланкина?! Я поднялся с кровати. -- Ты не понимаешь, Наташа, в службе ничего! Слово-то само: служба! У нас, офицеров, выбора нет, мы не принадлежим себе. Где нужно служить, туда и направляют. Сегодня -- на севере, завтра -- на юге. Вот и все. Тут не до обетованной земли. И он об этом знал, когда становился офицером. -- Ладно, Константин, уже слышала это. Климцов рассказывал. Ужин на сковородке в кухне, бери. Казалось, у нас вспыхнет, разгорится спор, но она сказала это так неожиданно просто и мирно, что я, обезоруженный, замолчал. Вышел на кухню, а когда вернулся со сковородкой, в коридоре загремели тяжелые шаги: пришел майор Климцов. Должно быть, он был в яловых сапогах. Долго снимал их, шумно дышал и кряхтел, потом в тапочках прошаркал к себе. Наташка снова была поглощена чтением. Какая-то смутная обида закралась в мою душу. Возможно, оттого, что самому пришлось идти за сковородкой, а теперь и есть одному. А может, другое? Не понравилось, что прямо высказала свои мысли, встала на защиту Буланкина? Взглянув на нее, сказал: -- Кстати, Наташа, читая Ремарка, глубже проникай в него. По-моему, ты не видишь у него главного: нелегкой, трудной судьбы и жизни его героев. В этом драматизм... -- Ну да, меня надо учить, как должна проникать во все, что читаю,-- со сдержанной болью в голосе произнесла она, отвернулась к стене. Ну вот тебе и первая размолвка... Ужин закончил молча, а когда встал из-за стола, Наташка уже спала, подложив ладонь под щеку. Беззаботное ребяческое выражение застыло на лице. Раскрытый журнал лежал на одеяле. Я улыбнулся, прикрыл ее плечи. Так оно, наверное, и есть, Наташа. Ты просто еще ребенок и ничего не смыслишь. Настанет время -- все поймешь, как другие жены офицеров, как Ксения Петровна, как жена Молозова. Посмеешься сама над своей беспочвенной фантазией. Говорят, любовь слепа и в любимом человеке не видно недостатков. А я вот, кажется, начинаю их угадывать и когда-нибудь скажу тебе об этом. Да, обязательно скажу! Хотя и люблю тебя, люблю каждую черточку твоего лица: маленький нос, тонкие дужки-брови, капризные губы и вот ту живую, дышащую ямочку у шеи. А пока надо садиться писать конспект: завтра предстоят занятия с операторами. Потом приниматься за расчеты очередной схемы прибора... 9 "Регламентные работы для нас -- альфа и омега, начало и конец" -- так говорит замполит Молозов. К этому призывает один из фанерных щитов, прибитый на стене казармы: на нем белой масляной краской по красному, выцветшему за зиму полю, написано: "Регламенты -- закон жизни ракетчиков". А главное, конечно, график, твердый, единый для всех, его нам дают откуда-то сверху. Размноженный в нескольких экземплярах писарем дивизиона, разрисованный разноцветными кружками, треугольниками и прямоугольниками, напоминающий в миниатюр лоскутное цветное одеяло график висит в казарме, канцелярии и на стене командного пункта. Его мы обязаны выполнять неукоснительно. За этим придирчиво, дотошно следят не только полковое начальство, главный инженер, но и комиссии, наезжающие к нам. Мне нравятся дни регламентных работ. На позиции становится как-то торжественнее и сосредоточеннее, будто в операционные дни в больнице. Мы тоже сознаем! себя врачами: проверяем своеобразные "кардиограммы" техники, замеряем "пульсы" ее самых деликатных и сложных узлов, ставим диагнозы, лечим... Словом, делаем профилактику. От качества ее зависит боевая готовность -- это мы сознаем подспудно. В то же время регламенты для нас -- отдушина от каждодневных занятий и тренировок, наскучивших за неделю. В этой работе еще лучше видна наша взаимная зависимость, переплетаются интересы, нередко вспыхивают острые конфликты... С утра в кабинах распахиваются двери, дневной свет заполняет все, куда целую неделю ему запрещалось заглядывать. Выдвигаются из шкафов блоки, солдаты ветошью протирают каждую лампу, деталь, другие -- контролируют, замеряют приборами параметры. Скибе, как лучшему оператору, поручаю и простейшие подстройки аппаратуры. Ему лестно это доверие. Он весь цветет, светится довольной улыбкой. -- Пульсации питающих напряжений в норме, товарищ лейтенант, -- докладывает он, оторвавшись от вольтметра и сделав подсчет на бумажке. -- Нестабильность два и одна десятая процента. Посмотрим журнал... Железно! Уход с прошлого раза на одну десятую. -- Запишите показания в журнал, -- разрешаю я. Втайне надеюсь, что пройдет немного времени, и Скиба сдаст на первый класс, станет моим настоящим помощником. Радуюсь и другому. У Селезнева замечаю зависть к товарищу, хотя он и тщательно ее скрывает. В дни регламентов, оказывается, он больше наскакивает на Скибу. Ну что ж, только на пользу обоим, если зависть здоровая, хорошая. А это, наверное, так. Они сейчас у крайнего шкафа. Скиба то и дело нагибается, что-то крутит. - Так... -- вдруг произносит Селезнев, крякнув со значением. -- Крутишь и даже не смотришь. А если вместо шлица угодишь пальцем в небо? За Демушкиным хочешь? Но она, костлявая, редко косу отводит... -- Ученого учить -- только портить, -- отмахивается Скиба, почти вплотную подставив лицо к вольтметру и продолжая вслепую крутить шлиц в выдвинутом блоке. -- Ах да! Забыл! -- Зеленые глаза Селезнева стянулись в щелочки. -- Без пяти минут оператор первого класса. Куда уж тут раку с клешней, вороне с песней! -- иронически протянул он и, перекинув в руках пук ветоши, отошел к своему шкафу. Скиба всего на секунду оторвал взгляд от прибора, ощерился, промолчал. Но уже крутить стал, посматривая на руку. Однако этой стычкой дело не обошлось. Позднее разгорелся "ученый" спор. Повод дал оператор Елисеев. Он любил раздумывать вслух и на этот раз, держа перед глазами радиолампу, извлеченную из гнезда, проговорил: -- Нет, не может быть, чтоб выходной это усилитель... -- Точно, нет! -- уверенно сказал Скиба, мельком взглянув на пустое гнездо в блоке. -- И сомневаться нечего. -- Ну, бакалавр врательных наук! -- с чувством протянул Селезнев. -- Чистый! Я-то было уже молиться на тебя... А ты не знанием, так самолюбием берешь. Елисеев прав: выходной и есть. На лице Скибы отразилось беспокойство. -- Как выходной? -- Так мне захотелось... -- Ничего подобного! -- Все подобно... Они стали говорить негромко, ровно, -- видно, не хотели привлекать внимания. А меня разобрало любопытство: кто окажется прав? Операторы тоже наблюдали за происходящим. Виновник спора Елисеев в недоумении поворачивал голову от одного к другому. Селезнев уже распалился, наседал на товарища: -- А я говорю так! Давай посмотрим схему! -- Давай. Над передвижным столиком склонились и обступившие спорщиков операторы, виднелись только коротко стриженные затылки. Но вот первой поднялась голова Скибы, потом -- руки: -- Чур, сдаюсь! Твоя взяла, -- сказал он со спокойной улыбкой. Селезнев торжествовал победу. Подмигнув солдатам, он с достоинством сказал: -- Тоже не лапти, не из лыка плетены. "Э-э, и тебе самолюбия не занимать! Сам можешь поделиться с кем угодно", -- подумал я. Однако в душе остался доволен исходом спора. В график мы укладывались. Возможно, даже шли на полчаса впереди. После перерыва предстояли совместные с Пономаревым проверки. Мы к ним уже были готовы, а Юрка еще ни разу не заглянул, не напомнил, по обыкновению: "Копаетесь? Черепаху в помощь прислать?" Неужели опять у него какая-нибудь запарка? Когда объявили перерыв, за мной зашел лейтенант Орехов, поморгал белесыми ресницами, покрутился возле шкафов, коротко повздыхал. Он вынашивал надежду оставить свою, как говорил, "защитную аппаратуру" и перейти ко мне в помощники. Подполковник Андронов пока отказал ему: "Рано. Послужите еще на своей". Орехов -- невысокий, с женским округлым подбородком, с таким же светлым, белесым, как и ресницы, пушком на верхней губе. Мне нравились его немногословие, застенчивость -- помощником он был бы неплохим, -- и в свободное время я посвящал его в тайны работы офицера наведения: авось придет время -- командир согласится. Мы вышли из кабины. Офицеры уже курили. Здесь же был и Юрка Пономарев. Значит, ничего не случилось, иначе не появился бы в курилке. Он сидел на скамейке. Наверное продолжая начатый разговор, сказал в раздумье: -- Умный человек придумал регламенты! И ведь разложить так все по полочкам! Проверяй и подстраивай, Пономарев. Через один срок вот эти параметры, через другой -- те, и у твоих передатчиков с приемниками будет все в ажуре... Есть умные люди! -- Юрка качнул головой. Неравнодушный к регламентам, Юрка не первый раз высказывался так -- об этом все уже знали. У Буланкина появилась снисходительная усмешка. -- Нашел удивительное! -- Он пожал плечами. -- До Адама все это существовало. На всякой мало-мальски сложной технике -- регламенты. В авиации, например. А ракетная техника по сравнению с ней -- безусый юнец. Так что для твоих передатчиков и приемников -- это уже цельностянуто. Знаем, как делается!.. Юрка с минуту пристально смотрит на него. -- "Знаем..." "Цельностянуто..." "А первоет, -- спрашивала Скотинина Тришку-портного, -- у кого учился?" И тебя вот спрашиваю... Буланкин промолчал, и Юрка уже спокойнее продолжал: -- То-то... Охаивать проще, чем пареную репу есть. А ведь и твои идеи в инструкциях живут. Забыл? В прошлом году соседи сделали несколько предложений, у тебя нашлось одно -- послали в Москву. Там на них как на дельные посмотрели, в инструкции дополнения внесли. Спасибо сказали. Радоваться надо... -- Радовался Тишка, что порвали пальтишко, -- отозвался Буланкин. Казалось, разгорится ссора: Юрка посерел, кожа натянулась на скулах, а когда он резко разогнул спину -- глаза налились густой недоброй синевой. Но, против ожидания, он только выдавил: -- Умничаешь, друг... -- Чего же не умничать? -- философски заметил техник-лейтенант Рясцов. -- Справедливее всего бог разделил людям ум, ибо на отсутствие оного еще никто не жаловался. Вот и... -- Точно, умничать он мастер, а вот совестью при дележке его обидели! Мы обернулись на голос. Ивашкин... Но таким его я никогда еще не видел: лицо напряженно-красное, веснушки на переносице будто растворились, полные губы нервно кривились, в глазах -- сердитые искры. Повернув голову, Буланкин выжидательно смотрел на него. -- Почему ты не выполняешь инструкцию, Буланкин? Почему параметры выставляешь не в номинал, а только в границы допуска? Не хочешь возиться? Проверил, в допуске и -- ладно? -- Голос у Ивашкина от волнения осип. -- Я все терялся, ломал голову: что такое? Длительность то уйдет, то нет. Подстраивал все время. Откуда такое непостоянство? Теперь стало ясно. Но подводишь не меня, не Андронова с Полозовым -- всех! Ведь так, когда понадобится стрелять, возможны большие ошибки, а то и промах. Ракетой в белый свет, как в копеечку... Но самолет-то может лететь с атомной или водородной штукой... -- А в чем дело? -- спросил Буланкин. -- В чем? Азбучная истина. В том, что твоя аппаратура связана с моей да и с другими. А конкретно: длительность... зависит от... Ты ее не выставлял в номинал. Ивашкин, видно, накалился основательно. Техники настороженно слушали разговор. Юрка так и застыл, выпрямившись на скамейке, изломив брови. То, о чем поведал Ивашкин, было действительно недопустимым, возмутительным. Естественный процесс: Буланкин и к технике стал относиться спустя рукава. Но доказать трудно. Формально никакая комиссия не придерется к Буланкину: параметр в допуске... Должно быть, Буланкин сознавал свою неуязвимость, сидел невозмутимо, притопывая ногами под скамейкой, даже скалился. -- Не выставлял, -- подтвердил он спокойно. -- У меня этот параметр держится железно в допуске. Чего его трогать? А что у тебя там делается, пусть твоя и болит голова. Не вали на здоровую. -- Здоровая! Да ты понимаешь или нет? Когда у тебя параметр на пределе допуска, мой уже летит к черту. Понял? Буланкин повернулся к Ивашкину. -- Собственно, чего тебе надо? -- спросил он с плохо скрытой холодностью. -- Откуда тебе это известно? Сорока на хвосте принесла? -- Верблюд на ухо шепнул! Ты, говорит, посмотри: не у него ли? Ну и посмотрел, проверил... И поставил в номинал. -- Совать нос -- рискованно, можно потерять его, -- сверкнул глазами Буланкин. -- Понял? -- Нет, не понял одного: когда перестанешь безобразничать? А еще так сделаешь, не оставлю даром! Он повернулся, пошел к кабинам. Да, Андрей Ивашкин, тихий и вдумчивый... Не только, выходит, умеет незаметно, спокойно возиться у своей аппаратуры, терпеливо сносить домашние невзгоды. Правду говорят: чтобы узнать человека, не один котел каши надо с ним съесть. Должно быть, и для всех эта решимость Ивашкина явилась полной неожиданностью. Даже для самого Буланкина: он сидел понурив голову, закусив нижнюю губу. -- Пугали лес палками!.. -- огрызнулся он. Когда Ивашкин скрылся за бруствером, Юрка поднялся, вздохнул. Лицо было каким-то сумным, брови развернулись под углом. -- Неймется тебе, битому... Смотри, палка-то имеет два конца. Пока она бьет тонким, но может и толстым... Больнее будет. Он тоже зашагал из курилки. За ним, бросая окурки в яму, один за другим потянулись офицеры. Последними уходили мы с Ореховым. Я перехватил ухмылку Буланкина: он будто хотел сказать: "Плевал я на вашу демонстрацию!" Странно, как это он промолчал, не огрызнулся? Трудно плевать на всех? Трудно, когда начинаешь понимать, что становишься нежелательной персоной. Чудак, достукается окончательно!.. Несколько раз собирался поговорить с операторами о сдаче экзаменов на классного специалиста и все откладывал. До приезда полковой комиссии, которая принимала экзамены, оставалось по графику меньше месяца. Сам главный инженер Стрельников возглавлял ее. Он славился своей дотошностью, и на авось у него еще никому не удавалось проскочить. "Под корень режет инженер-майор, и только!" -- сокрушались солдаты. Чтоб исключить всякие случайности, я и хотел выработать с операторами твердый план подготовки. Дальше откладывать было уже невозможно. Еще вчера, ложась спать после очередного сидения за расчетом прибора и отрывая листок календаря, решил: все, завтра соберу. Вошел в казарму. Дневальным у тумбочки в коридоре стоял Елисеев. Вид у оператора был скучающий. Завидев меня, он заметно приободрился, вскинул руку к шапке. -- Сержант Коняев и операторы на месте? -- Нет, на ужине. Я остановился в раздумье: уйти и вернуться позднее? Но в это время Елисеев радостно осклабился, показывая крупные, как лопатки, зубы с широкой щелью впереди. -- Демушкин приехал, товарищ лейтенант. - Где?! -- В казарме, на ужин не пошел. У меня екнуло сердце. Хотя я знал, что Демушкин приедет со дня на день, все же возвращение его из госпиталя оказалось непредвиденным. Кровати операторов размещались в дальнем левом углу казармы. Здесь было темновато, но я сразу увидел Демушкина: он сидел у окна с книгой на коленях. -- Здравствуйте, Демушкин! Он поднялся, радость и вместе с тем смущение появились на лице. -- Как здоровье, самочувствие? -- спросил я, выслушав его рапорт. -- Да вы садитесь! Расспрашивая его о госпитале, пристально рассматривал, стараясь понять, изменился ли он. Те же короткие непокорные волосы, лицо бледное, щеки совсем впали и будто присохли к челюстям. Жалость шевельнулась во мне: и ты, Перваков, виноват, что он угодил в госпиталь!.. -- Сам не знаю, как тогда получилось, чумным был, -- произнес Демушкин и опустил голову. -- Всем неприятности принес... -- Читаете? А что? Покраснев, он протянул книгу. К удивлению своему, я увидел учебник по радиотехнике. Это оказалось совсем неожиданным. -- Нравится? -- в замешательстве проговорил я и поправился: -- Понимаете? Учебник предназначался для студентов техникума, и читать его "безнадежному" Демушкину, мне показалось, -- занятие бессмысленное и ненужное. -- Не все понятно, -- признался он со вздохом и потупился. -- Но хочу изучить, товарищ лейтенант. -- Вам нравится наша техника? Быть оператором нравится? Что-то вдруг произошло с Демушкиным: он словно весь загорелся изнутри, белесо-голубые глаза лихорадочно вспыхнули и сузились. Горячо заговорил: -- Нравится. Очень! Шкафы, лампы, жгуты проводов... Как-то ток идет, бежит, делает работу, какая и человеку не под силу! Импульсы чуть дышат сами, но, поди ж ты, управляют такой махиной -- ракетой! Чудно! А экраны! Мерцают, переливаются, будто ночное небо звездами. Бывает, задумаюсь об этой технике, все представлю -- и аж дух захватит!.. Он осекся, вероятно устыдившись сорвавшегося откровения, и замолчал. Что ж, какие-то "странные" проблески у солдата видел не только Коняев. И тем не менее моя прежняя решимость -- исправить свою ошибку и перевести его в стартовый расчет -- вдруг поколебалась. Во всяком случае, не сейчас же думать об этом!.. - Это хорошо, Демушкин, -- начал я, подбирая слова, -- что нравятся и техника и специальность. Однако у вас не получается. Он вздрогнул, робко взглянул на меня, но не ответил. В коридоре застучали сапоги, послышались смех и говор: солдаты возвращались из столовой. Подошел Коняев. -- Товарищ лейтенант, по-моему, Демушкину лучше к стартовикам, -- сказал он бодро. -- Честное слово, у Христа за пазухой и то хуже... Солдат по-прежнему молчал, только чуть сгорбился. Я увидел, как глаза его наполнились слезами. Коняев понял мой осуждающий взгляд. Нет ли тут предвзятого? Что-то ты, Коняев, стараешься упорно спихнуть его в стартовики. А ведь он такая же безотцовщина, как и я. Родителей у Демушкина не было: мать погибла во время боев на Курской дуге -- три раза их деревня переходила из рук в руки, -- отец не вернулся с фронта, и Демушкин жил в детдоме, потом у старшей сестры, которая отыскалась уже после войны. Я пожалел в душе, что затеял этот разговор, да еще в первый день после госпиталя. Вокруг нас собрались солдаты. -- Вам не дается радиотехника, не понимаете? -- участливо спросил я, чтоб как-то сгладить тягостную обстановку. Демушкин молчал, болезненная судорога пробежала по его бледному лицу. -- Может, трудно или другое... -- Все я понимаю, товарищ лейтенант, -- тихо промолвил солдат, не поднимая головы. -- И не трудно вовсе. Вот вроде и знаю, и ясно... А как отвечать, эта проклятая боязнь как обухом по голове трахнет и отшибет все, теряюсь. От войны это. С матерью прятался в погребке. Снаряд ударил рядом, угол разнесло, мать -- осколком, не охнула. А погребок завалило: темнота, задыхался, криком изошел. Когда откопали, двое суток будто пролежал без памяти; думали, вообще говорить не буду. А я знаю, это пройдет, вот чувствую. Тогда... Он говорил торопливо, будто старался побыстрее освободиться от чего-то неприятного. А последние слова произнес с непонятной горечью и поднял глаза: в них застыло тревожное ожидание. Так вот оно что! Позади меня недовольно сопел и переступал с ноги на ногу Коняев. И тогда-то в тишине сбоку раздался негромкий голос Скибы: -- Разрешите, товарищ лейтенант? -- Он выступил на шаг вперед. -- Забыл доложить вам... Обговаривали в госпитале с ним, как дальше эту справу, то есть дело, решать. В общем, беру обязательство, как кандидат партии, сделать из него оператора. Добродушное лицо Скибы теперь было серьезным, даже суровым, и слова произносил отрывисто, жестко. Демушкин с надеждой и радостью уставился на него. Потом вдруг повернулся ко мне, весь вытянулся и напрягся. -- Даю слово, товарищ лейтенант, буду оператором. Вот увидите! Перед всеми говорю... Он остановился, бледно-розовый румянец появился на впалых щеках, руки сжались в крупные кулаки. Я поспешно сказал: -- Хорошо, Демушкин. Сейчас у нас будет совещание, наметим конкретный план... Соберите, сержант Коняев, всех в класс. Мне было неприятно, хотя все будто обошлось благополучно. Браться воспитывать, не зная всей подноготной, Перваков, равносильно садиться писать музыку, не представляя нот. Это тебе еще один урок... 10 Спустя два дня возвращался перед обедом с позиции. Уже у самого дома меня нагнал дневальный: подполковник Андронов вызывал к себе. Я терялся в догадках: зачем мог понадобиться? Сегодня виделись не один раз, а в последний -- всего час назад -- мог бы сказать. Впрочем, пути начальства неисповедимы. С прибором опять затор. Новая схема получилась сложной и никак не поддавалась расчету. Накануне, злой и расстроенный, уже далеко за полночь отбросил карандаш. А утром осенила счастливая мысль: ведь в аппаратуре немало используется аналогичных схем, -- значит, можно отыскать подходящую и по ее образу и подобию сделать свою, а там уже дотянуть методом подбора! Как это до сих пор не додумался?! После обеда собирался снова заглянуть в кладовку к старшине Филипчуку: знал, немало придется испортить деталей. Но во всяком случае, настроение мое вновь подпрыгнуло. У казармы стоял "газик", заляпанный грязью, с забрызганным смотровым стеклом. По номеру определил: полковой! Кто бы это мог быть? В узкой длинной комнате канцелярии стояли фанерный шкаф, сейф, два стола, покрытые темно-синими байковыми одеялами, и несколько стульев. Здесь всегда держались сумерки, а сейчас было еще и накурено. Не сразу в сизом дыму разглядел, что тут кроме Андронова находились замполит Молозов и главный инженер полка Стрельников -- он-то и приехал на машине, ожидавшей у казармы. После моего доклада инженер-майор поднялся со стула, энергично пожал руку, широко улыбаясь, предложил: -- Садитесь, изобретатель! Понял: разговор предстоит не минутный. Стрельников с той же улыбкой перевел взгляд с меня на Андронова, будто решая, к кому из нас отнести свой вопрос, спросил: -- Как дела-то идут? -- Вчера на тренировке чуть не подвел, -- проговорил Андронов. -- Двойку могли получить: необстрелянных курчат -- молодых операторов посадил к шкафам. Я знал о требовании подполковника: во время тренировок по самолетам у шкафов должны работать только опытные операторы. Но вчера я решительно настоял на своем -- посадить молодых. Андронов сдался, только когда я резко спросил: "А как, товарищ подполковник, с экзаменами на классность? С планом подготовки операторов, который вы утвердили?" Теперь он сказал об этом случае с видимой суровостью, но я догадался: мое вчерашнее поведение с запозданием одобрил. Главный инженер повеселел: -- Что ж, молодец. В полку по достоинству оценили после доклада посредника то, что у вас работали молодые. И проявили себя хорошо. На разборе воздадут должное. -- Стрельников повернулся ко мне. -- Ну а прибор объективного контроля -- изобретение? Подвигается? Комиссия по рационализации и изобретательству и я, как председатель, не дождемся его рождения. Прибор до зарезу нужен всем. Не только вам. Всем ракетчикам. От соседей ваших еду, спорный случай на тренировке произошел, а если бы прибор был!.. Специально заехал подстегнуть вас. Он смотрел на меня с надеждой, вопросительно. -- Прибора нет. Грамоты не хватает. Будто слепой, толкусь на одном месте, -- признался я. У замполита засияли глаза, он беспокойно передвинулся на стуле: -- Получается прибор! Ишь ты какой скромный! Как переоценить, так и недооценить -- одинаково плохо, Перваков. Объективность должна быть. -- Упорно сидят со Скибой в кабине, -- заметил Андронов. -- По вечерам у Первакова поздно свет. Все хотел предупредить: не предъявила бы счет молодая жена! -- Это верно: предъявит. -- Стрельников весело мотнул аккуратно подстриженной светловолосой головой. -- Может! Во время разговора инженер переводил живые глаза с одного собеседника на другого: привычка, которую замечал у него не раз. Точно он старался не только услышать каждого, но и понять, увидеть, что кроется за словами. Стрельникова в полку знали все: и операторы, и офицеры-техники. Его почти невозможно было застать в штабе, в пустующем кабинете: он постоянно разъезжал, жил большей частью в подразделениях, там, где оказывался "прорыв". В кабине, у аппаратуры, он обычно сбрасывал китель и, оставшись в форменной рубашке с мягкими погонами, вместе с техниками приступал к "операции". Случалось, что такие "операции" длились не часами, а сутками, особенно на первых порах, когда получили технику и отлаживали ее. Стрельников не уезжал, пока не приводил все, как он говорил, в ажур. Техники любили работать с ним: хотя он и заставлял нас "ломать голову", но многому и учил. У него была привычка делать все, рассуждая вслух. "Опять Стрельников приехал ломать мозги!" -- в шутку, но с уважением встречали офицеры появление главного инженера. К Стрельникову я питал искренние чувства. Нравились и его всегда аккуратно подстриженная голова, светлые глаза, умно глядевшие из-под высокого, чистого, без морщин лба. Молод инженер, но занимает высокий пост. Даже Андронов, старший по званию, человек с венцом седины на голове, ведет себя с ним почтительно: Стрельников и для него начальник. "Смотри, Перваков, -- всякий раз при встрече с ним думал я, -- пойдешь в академию, станешь инженером -- это еще не все. А вот заработай такой авторитет, уважение всех!" -- Значит, будто слепой? Грамоты не хватает? -- переспросил Стрельников, склонив голову. -- Ничто легко не дается. Великое -- всегда трудное! -- Приподнявшись, он вместе со стулом решительно придвинулся к столу. -- Выкладывайте, что сделано, и ваши трудности. Рассказал ему о работе, о той самой схеме с обратной связью, над которой бесцельно бился третий день. Стрельников тут же на ходу давал советы, подсказывал пути расчета. Андронов и Молозов вполголоса, чтоб не мешать нам, разговаривали. Потом инженер, взглянув на часы, заторопился: -- К сожалению, должен спешить на совещание. На днях нагряну специально, чтобы ознакомиться подробно. Но у меня есть для вас сюрприз. Начальству вашему уже говорил. -- Какой? -- насторожился я. -- На стажировку в часть из академии прибыли два слушателя, будущие инженеры. Одного из них пришлем к вам: и постажируется, и поможет с прибором. Как вы смотрите на это? От радости мне показалось, что он шутит, и я поспешно выпалил: -- Очень хорошо. Только не передумайте, товарищ майор! -- Будет по-вашему. Я смотрел на ладную, стройную фигуру, пока инженер не скрылся за дверью. Ненароком подумал: "Вот он -- все ему просто и ясно! А каким-то окажется тот будущий инженер, которого он пришлет?" За окном вскоре заурчал "газик": шофер прогревал мотор. Из состояния задумчивости меня вывел голос подполковника Андронова: -- Обрадовал инженер своим сюрпризом, Перваков? -- Обрадовал. Очень. Замполит, сидевший от меня наискосок, молча курил, сдвинув брови, как всегда, изредка проводил рукой по коротким волосам. Андронов, согнувшись, наклонив голову, почему-то смотрел на свои руки, лежавшие на столе. И видно, только еще не рассеявшееся впечатление от разговора со Стрельниковым не позволило мне почувствовать по их поведению что-то неладное. -- Да, инженер -- дело большое. Ишь как все у него ловко и скоро получается. Но мы вот приготовили хуже сюрприз. -- Андронов поднял голову, рука его медленно, будто нехотя, потянулась к пачке папирос. -- Что еще за сюрприз? -- Хотел вас подготовить, -- продолжал подполковник, хмурясь от дыма или от сознания, что приходится говорить неприятное, -- но вот замполит считает: прямо надо сказать, посоветоваться... Передали, Перваков, из штаба: пришла разнарядка в академию. Нашему дивизиону -- одно место. Вот и давайте вместе решать, кого посылать: вас или старшего лейтенанта Ивашкина? Обоим обещал. И мне обещали... Он сердито умолк, насупился, по обыкновению, когда возникали щекотливые обстоятельства. Я вдруг понял, что все уже решилось не в мою пользу. Иначе не так бы говорил. Сердце у меня упало, а пальцы, лежавшие на краю стола, начали непроизвольно дрожать. Убрал их под стол. "Решать? -- мелькнула едкая мысль. -- Все уже ясно! Просто так, для проформы, осталось потолковать!" Молозов, возможно, понял мою ядовитую иронию. Когда он, отложив окурок, сказал первые слова, я даже оторопел: не подслушал ли он? -- По совести говоря, Перваков, разговор этот скорее формальный. Увериться в правильности нашего решения -- оно уже есть. Но мы не боги, можем и ошибиться. Вот и советуемся. -- Наши взгляды встретились: молозовский, прищуренный, был мягкий, даже чуточку грустный. Замполит продолжал: -- Человек должен видеть, что к чему и зачем все происходит так, а не иначе. Не крот же. Верно или нет? -- Он подождал, но я молчал. -- Ивашкину -- за двадцать семь перевалило, последний год по возрастному цензу может пробовать свои силы, а там двери в академию для него на замке. С женой -- сам знаешь положение. Греха таить нечего, в наших условиях пока лечиться трудно. Три операции перенесла. С ребенком тоже не лучше. Вот и это важно. А там -- город... Молозов еще с минуту говорил о моих заслугах, о том, что по всем статьям, конечно, преимущества на моей стороне. Но я уже не слушал его, думая об Ивашкине. Перед глазами возникла худая фигура техника, веснушки, красные от бессонницы веки, желтоватые, чуть приметные брови... В памяти встал недавний случай. Мне понадобился авометр, чтоб измерить величину тока в отклоняющей катушке индикаторной трубки, и я выскочил из кабины, намереваясь отчитать Ивашкина: он взял у меня прибор и не возвратил. Повернул рукоятку дверцы в соседнюю кабину. Но так и застыл: склонив курчавую рыжеволосую голову на переносный столик, Ивашкин спал. Приподнялись брови, красные припухшие веки сомкнулись. Знал его беспокойный нрав. Значит, укатали бессонные ночи, не заметил, как уснул. Тихо прикрыл дверцу. А минут через десять, когда снова заглянул к нему, он уже работал как ни в чем не бывало. Я продолжал молчать. Молозов вдавил окурок в пластмассовую пепельницу, вздохнул огорченно: -- Что в рот воды набрал? Скажи хоть... Ну ругай, что ли! -- Он отвернулся и сам умолк. Андронов тихо проронил: -- Придется еще год потерпеть, Перваков. -- Ясно, -- ответил я и даже удивился, что ответ получился равнодушным. -- А жена? Говорят, не по душе ей здесь. Правда? Что ему ответить? Сидел точно в воду опущенный, кровь у меня вся куда-то слилась вниз, в ноги, и мне было не до оценки, как станут развиваться последующие события. Мои планы рухнули. Наташка? Да, о ней не подумал... Но не было зависти к Ивашкину -- просто был убит этой неожиданностью, свалившейся подобно снегу на голову. И ни к чему теперь это участие. Подполковник смотрел тревожно, пристально. -- Как... думаешь поступить? Фортель не может выкинуть? Этого, признаться, побаиваемся с замполитом... -- Чего ей выкидывать? -- хмуро произнес я. -- Человеку свойственно утешаться. Найдет и она утешение. -- Поднялся. -- Насчет Ивашкина все верно... и офицер хороший. Молозов тоже встал, подошел ко мне. Я почувствовал его руку на своем плече. Приглушенным голосом он сказал: -- Не теряйся, Перваков, главное -- верно разберись в этой печальной задаче с двумя неизвестными. Жаль, год уйдет. А насчет жены... Строптива и самолюбива. Ну да если любит, образумится. А тебе один совет: потакать женщинам, выполнять их прихоти надо, от этого не уйдешь. Мы-то знаем с Петром Матвеевичем: опыт приличный! А вот генеральную мужскую линию -- линию жизни, какую наметил, выдерживай точно, не давай искривить ее и тем более -- поломать... Сумятица мыслей одолевала меня. Все произошло слишком быстро, и нужно было время, чтоб в голове успело перебродить и отстояться. То думалось, что поступил благородно, как настоящий герой, отказавшись от поездки в академию в пользу старшего лейтенанта Ивашкина, то обжигала мысль о крушении таких еще недавно близких планов! Думалось и об этом стажере, который должен приехать, помочь с прибором. И невольно в сознании где-то больно отдавалось: "Он -- уже будущий инженер, а от тебя, Перваков, эта "приставка" оттянулась еще дальше!" Шел от казармы тропинкой, напрямик к домику. Солнце опустилось низко, косые лучи его ложились на землю стылыми розовыми полосами. За эти дни в городке успело подтаять, и теперь вся территория еще больше походила на строительную площадку. Солдаты перетаскивали доски, складывали их возле остова водонапорной башни. Конусная крыша ее, заляпанная грязью, валялась по-прежнему на боку, как и в день приезда Наташки, когда я водил ее показывать городок. "Эх, не скоро будет тот рай, который обещает майор Молозов!" Эта мысль потянула за собой другую: как сообщить обо всем Наташке? Чудачка! Считала дни до нашего отъезда и ничего не хотела делать. Приготовит обед -- и снова уткнется в книгу, свернувшись калачиком на кровати в своем неизменном халате. Этот-то халат, признаться, начинал меня раздражать и, может быть, в какой-то степени послужил толчком к новой размолвке с ней. Вот уж правда: жизнь прожить -- не речку вброд перейти! Все произошло только вчера и было еще свежо в памяти. Домой тогда пришел раньше Климцова. Из приоткрытой двери в кухню распространялись вкусные запахи, щекотавшие нос. У меня было хорошее настроение. Ксения Петровна вышла с кастрюлей, осторожно ступая на больную негнущуюся ногу. Я поздоровался. -- Здравствуй, здравствуй! -- скороговоркой проговорила она и скрылась в своей комнате. Мне почудилась в ее ответе сдержанность. К тому же Ксения Петровна обычно всегда называла меня по имени, а тут только это быстрое "здравствуй". Может быть, торопится? Адъютант дивизиона любил, чтоб на столе его ждал обед. "А если что-нибудь у них с Наташкой вышло?" -- мелькнула запоздалая мысль. Наташка читала у стола, поджав на табуретке ноги и спрятав их под полами халата. -- Ты раньше сегодня? Что случилось? -- не меняя позы, спросила она. Взгляд мой, точно нарочно, уперся в правый лацкан ее халата. Может быть, так неудачно падал свет, но мне показалось, что лацкан был залит чем-то жирным и лоснился. -- С Ксенией Петровной у вас что-нибудь произошло? -- внезапно раздражаясь, спросил я, не отвечая на вопрос Наташки. -- Настроение у нее плохое. -- Не знаю. -- Она передернула плечами. -- Разве из-за этих цыплят обиделась? -- Каких цыплят? Она оторвалась от книги, пояснила: в этот день была ее очередь ехать за продуктами в город. Там-то Наташка и купила случайно двух цыплят. -- Приехала, а она с обидой: "Жаль, мне не купили..." -- Отдала бы одного, поделилась. -- Из кастрюли вытащить? Не заказывала. -- Наташка поджала губы. -- Ненавижу упреки... Так ей и сказала. -- Как ты можешь так? Она -- пожилая женщина, инвалид... -- Поднявшись с табуретки, я смотрел на нее -- взгляд снова наткнулся на жирный отворот халата. Острое раздражение захлестнуло меня. -- И потом... когда ты снимешь этот халат? Он же грязный. -- Халат? Грязный?.. -- тихо, в замешательстве переспросила она. Расширенные глаза ее быстро налились слезами. Наташка уткнулась лицом в книгу на столе, а я отошел к окну. В голубом высоком небе над лесом и городком громоздились облака, точно застывшие клубы дыма. Им было там просторно, свободно и, должно быть, легко плыть... Наташка позади, кажется, плакала беззвучно, и моя обида мигом выветрилась, вместо нее испытывал угрызения совести, корил себя в душе. Конечно, виноват: убеждать надо, доказывать, в чем не права, учить, но тонко, деликатно -- это я понимал, -- а тут дернуло за язык с этим халатом!.. -- Ладно, Наташа... Будет сердиться! -- Обернулся: -- Сама-то ты обедала? Она упорно молчала, хотя я добивался ответа. Потом вдруг с надломом, резко сказала: -- Не могу, понимаешь? Не могу... Этот запах керосина бочки меня преследует, снится! И ты... только красивые слова! Вот тебе на! Даже растерялся: действительно не понимаю? Я начал ее успокаивать, целовать мокрое лицо. "А что теперь будет?" -- думал я, перебирая в памяти разговор с Андроновым и замполитом в канцелярии: "Фортель не может выкинуть?" Разве только в этом дело? Поистине все в жизни взаимосвязано. Кто-то, где-то всего только на одну единицу меньше написал на бумаге, в так называемой разнарядке, и сразу за этим последовала цепь событий. Волна их докатилась и до тебя, Перваков! И кто скажет -- как эти события изменили, куда повернули колесо твоей судьбы: к лучшему? к худшему? Что там дальше, в будущем, ждет тебя за ними? Знать бы, увидеть... Одно ясно: впереди, до академии, еще год. Служба, готовность, боевое дежурство и вот -- прибор объективного контроля... Детский плач, долетевший в открытую форточку, заставил меня остановиться. Я оказался возле дома Ивашкина. Ребенок плакал надсадно, с хриплыми нотками, должно быть, плакал давно. "Ивашкин-то дома?" В этот день я не видел его ни на утреннем разводе, ни на позиции. Еще не отдавая отчета, зачем так делаю, шагнул на крыльцо... Ивашкин ходил по комнате вокруг стола с ребенком на руках. Он был одет по-домашнему -- в нижней расстегнутой рубашке, в бриджах, заправленных в коричневые носки, в тапочках-шлепанцах. Ребенок, закутанный в пеленки, извивался у него на руках. В сумрачной комнате пахло кислым молоком, пеленками, разбросанными на диване, столе, на кроватке. Ивашкин обернулся, смешанное чувство удивления и радости мелькнуло на его лице. -- Заходи, Константин, заходи. Он положил ребенка в кровать, сунул ем