твом.
Прежде всего командир полка решил зайти к капитану Маркову -- отцу
четырех малолетних дочерей и мужу больной жены.
Капитан Марков занимал квартиру на втором этаже первого подъезда. В тот
момент, когда Поддубный поднимался по лестнице, его неожиданно перехватила
Вера Иосифовна.
-- Обходите нас, командир? -- в шутливом тоне, но с ноткой обиды в
голосе спросила она. На лестнице было темно. Вера Иосифовна неожиданно
обняла Поддубного за шею, прижалась к нему и осыпала горячими поцелуями.
-- Ох, соскучилась! -- трепетно вздохнула она.
-- Вы что, Вера Иосифовна, не ошиблись часом? -- пробормотал он.
-- Чш-ш...
-- А где Степан Михайлович?
-- С Вовкой возится. Сын для него -- это все. Да зайдите же к нам хоть
на минутку! -- Она крепко схватила его за руку и потащила к себе в квартиру.
"Вот сумасшедшая!" -- Поддубному вся кровь бросилась к голову, так ему
было неловко и неприятно.
Вера Иосифовна тем временем окликнула мужа:
-- Погляди, Степа, кого я поймала на лестнице. Чурается нас, ни за что
идти не хотел. Приглашаю на новоселье, а он упирается, как некое животное...
Дроздов, играя с сыном, ползал по полу, подбрасывая на спине Вовку и
изображая из себя лошадь. Увидев командира, поднялся, извинился.
-- Кто это там дразнит наших? -- спросил он, имея в виду вылет двух
перехватчиков.
-- Известно кто. Тот, кого вы из рук выпустили.
-- Было нарушение границы?
-- Нет, до этого не дошло.
Поддубный, разговаривая с Дроздовым, старался не смотреть на Веру
Иосифовну. А той хоть бы что! Юлой крутилась перед ним, пышная ее прическа
так и мелькала... "Ой, Степан Михайлович, не зевай, а то наставит тебе
женушка рога..." -- подумал Поддубный.
-- Вы, Иван Васильевич, как будто помолодели и посвежели здесь, -- не
унималась Вера Иосифовна, бросая на Поддубного кокетливые дразнящие взгляды.
-- Да, похорошели и помолодели. Видно, на пользу вам холостяцкое житье!
-- Да и ты, мамочка, не того... -- заметил Дроздов и повернулся к
Поддубному. -- Посмотрите только, что делают чудеса химии...
Только сейчас командир обратил внимание на то, что Вера Иосифовна уже
не светловолосая блондинка, какой была раньше, а самая настоящая Кармен.
-- О, да вы обновились! Прямо как чудотворная икона... А я и не
заметил, -- сказал он насмешливо, скрывая свое смущение, и провел ладонью по
щеке -- не осталось ли на ней следов помады...
-- Прическа "фантазия"! -- с артистическим жестом воскликнул Дроздов.
-- Последний крик моды. А ля Париж.
-- Смейтесь, черти языкатые! -- Вера Иосифовна схватила швабру и
ринулась в атаку на мужчин. -- Не для себя же мы, женщины, стараемся красоту
наводить, а для вас, черти полосатые! А ну спасайтесь!
Вовка сперва не разобрал, в чем дело, а потом, сообразив, рассыпался
звонким смехом.
-- Чудотворная икона! Ха-ха! Чудотворная икона!
-- А тебе чего, сорванец ты этакий! -- напустилась на мальчика Вера
Иосифовна. -- Если бы вы знали, Иван Васильевич, до чего он вредный, этот
мальчишка! Что он вытворял в дороге -- трудно себе даже вообразить! Ох,
намучилась я с ним, не приведи бог! -- и Вера Иосифовна, жеманясь, закатила
глаза и глубоко вздохнула.
Дроздовы были простые, веселые люди. С ними шути сколько угодно, никто
не обидится. И Поддубный любил проводить свой досуг в этой семье. Но сегодня
он никак не мог отделаться от неприятного ощущения, вызванного нелепыми
поцелуями Веры Иосифовны и этим ее "ох, соскучилась!", сказанным столь
недвусмысленным шепотом. Он очень неловко чувствовал себя перед Дроздовым,
будто виноват был в чем-то, и поспешил ретироваться:
-- Простите, добрые люди, но мне еще нужно кое к кому зайти.
-- Убегаете? -- съязвила Вера Иосифовна.
-- Приходится, -- многозначительно ответил командир, затворяя за собой
дверь.
-- Ну, раз вы уходите, -- крикнула ему вдогонку Вера Иосифовна, -- то
можете и не возвращаться. Я обиделась. Понятно?
Поддубный ничего не ответил.
Капитан Марков все еще возился с багажом, проталкивая в дверь какой-то
тяжелый, обшитый мешковиной ящик. Поддубный подсобил ему, затем помог внести
швейную машину.
-- Ну, как будто все, -- капитан провел рукавом тужурки по взмокшему
лбу. -- Спасибо за помощь, товарищ подполковник.
Его маленькие дочери уже спали. Жена была в спальне. Но, услышав в
передней голоса, выглянула из-за двери, прикрывая полами халата округлый
живот.
-- С приездом, Лина Трофимовна! -- поздоровался Поддубный. -- Как вы
себя чувствуете? Как дочери?
-- Ничего, спасибо, -- ответила женщина. -- Но объясните мне, за какие
грехи привезли нас сюда? Мало мы наглотались в пустыне песка, что нас сюда
на трескучий мороз...
Она напряженно смотрела на Поддубного сквозь очки, одно из стекол
которого пересекала трещина. Казалось, вот-вот женщина заплачет.
-- Успокойтесь, Лина Трофимовна. Не так уж тут плохо, как вы думаете, а
если уж нас послали сюда, то, значит, мы здесь нужны.
Лина Трофимовна была миловидная женщина, но характером нервная и злая.
-- Лучше бы отправили сюда тех, кто вдоволь насладился театрами,
концертами, телевизорами. А то -- нет! Из песчаной пустыни да в снежную!
Хорошо?!
-- Лина, перестань, -- прервал ее Марков.
-- А ты молчи! -- напустилась она на мужа. -- Тебе что? Сел на свой
самолет и полетел. Тебя и накормят, и оденут, и спать уложат. А я?.. Ну где,
скажи пожалуйста, я возьму молоко для детей? Опять сухим или сгущенным пусть
питаются?
-- Будет молоко, Лина Трофимовна, -- сказал Поддубный. -- Здесь есть
свое хозяйство, коровы. Все семьи, у которых маленькие дети, будут получать
молоко. Овощи тоже есть. Поднажмем на военторг -- все будет.
Эти слова заметно успокоили женщину, и она немного остыла.
-- Ну, если так, тогда еще ничего.
-- Так, Лина Трофимовна. Не беспокойтесь. Все будет в порядке. А пока
будьте здоровы. Отдыхайте с дороги и не расстраивайтесь.
-- Спасибо, что наведали.
Командиру полка сделалось как-то хорошо и легко. Вот ведь ничего
особенного не сделал он, просто наведался по-дружески, а все же успокоил
одну семью. Уже не нужно будет летчику что-то доказывать жене, убеждать ее и
оправдываться перед ней.
Напротив, через площадку, была квартира начштаба полка. У этого офицера
дети взрослые: сын учится в институте, а дочь -- в техникуме. И командир
полка прошел мимо этой квартиры. А если б вошел, то увидел бы довольно
любопытную картину: подполковник Асинов сидел на стуле, закатав до колен
штаны, а жена его -- пожилая, элегантная дама -- натирала снегом ноги своего
мужа. Боком выходили хромовые сапожки...
Обходя квартиры, Поддубный вдруг услышал за одной из дверей шум,
возгласы, смех. Чей-то тенорок силился вытянуть басом:
-- П-о-стой, выпьем, ей-богу, еще...
А другой мужской голос подтягивал невпопад:
Без-е-здель-ник, кто с на-ми не пьет!
Очевидно, справляли новоселье. Поддубный вынул из кармана фонарик.
Снопик света выхватил из тьмы цифру "29" на двери. Это была квартира
лейтенанта Байрачного. Все ясно: собрались молодые летчики, они всегда
держатся вместе. "Видать, уже набрались как следует! -- зло подумал
Поддубный. -- А ведь завтра у них дневные учебные полеты... И где пьют! В
квартире секретаря комсомольского комитета!"
Командир полка решительно постучал. На стук вышла Биби.
-- О-о, товарищ подполковник! Входите, входите, пожалуйста! --
пригласила она гостеприимно.
На столе стояли две бутылки вина и сковородка с поджаренным салом. Одна
бутылка уже опорожнена, а во второй осталась половина. Застигнутые врасплох
Байрачный захлопал глазами, как бы не узнавая командира. Скиба, смутившись,
покраснел как рак. А Калашников, которому все было нипочем в этой "вонючей
дыре", как он выражался, лениво ковырял вилкой в сковородке.
-- Здравия желаю, товарищи офицеры! -- отчеканил командир. -- Это вы
так к полетам готовитесь?
-- Майор Дроздов отменил полеты по случаю того, что мы не прошли
предварительной подготовки. -- Байрачный поднялся со стула и стоял, мигая
осоловевшими глазами.
-- Так вы на радостях решили напиться до риз?
-- Да нет... просто... просто маленькое новоселье. Друзья пришли
проведать...
Метнувшись мотыльком, Биби пододвинула к столу стул, поставила рюмку и
прибор.
-- Товарищ подполковник, пожалуйста! -- Биби добродушно улыбалась,
искренне недоумевая, почему это ее Гришенька так вытянулся, стоя за столом,
ведь он не в строю, а дома.
-- Спасибо, Биби, -- сказал Поддубный и пожалел, что зашел. Негоже
читать офицеру мораль в присутствии его жены, негоже и отказываться от
приглашения -- хозяйка обидится.
-- Так вы говорите, полетов не будет? -- спросил командир Байрачного.
-- Не будет.
-- Садитесь.
-- А вы?.. -- Биби взглянула на командира жалобными глазами. -- А вы...
товарищ подполковник, не накажете за это Гришу? Я ведь говорила ребятам:
пейте, только не шумите... так разве ж они соображают? -- Она готова была
заплакать.
Как ни был возмущен Поддубный, все же ему пришлось сесть за стол. Он
отложил до завтрашнего дня разговор с этими легкомысленными юнцами...
Байрачный наполнил рюмку командира.
-- Против обычая как пойдешь? -- сказал он. -- Новоселье -- это
новоселье. Никуда не денешься. А я, кроме того, промерз в дороге. Сам бог,
как говорится, велел душу согреть. И товарищи мои... А как же иначе...
"Мели, мели, завтра я тебя согрею!" -- мысленно посулил ему Поддубный.
Выпив полрюмки, он закусил, посидел еще немного и, пожелав компании
спокойной ночи, ушел.
Закрывая за собой дверь, он услышал обнадеживающий голосок Биби:
-- Ну, ребята, если и командир выпил, то вам нечего бояться.
"Ишь ты! Наивная, наивная, а соображает, что к чему", -- невольно
усмехнувшись, подумал Поддубный.
На дворе все уже управились со своими грузами. Только Жбановы еще
суетились возле грузовика. То и дело гремело зычное контральто Капитолины
Никифоровны:
-- Осторожнее, осторожнее, идолы!
Возле грузовика, подсвечивая фонариком, стояла толстая, неповоротливая
Лиза.
Было поздно, и Поддубный пошел домой. Челматкин дремал возле печки на
разостланном на полу кожухе. В казарме для него не оказалось свободной
кровати.
-- Вы б легли на диване, -- сказал подполковник.
-- Ничего. Я по-фронтовому приучаюсь.
Поддубный развязал узел, достал солдату подушку, простыню, одеяло.
-- Ложитесь, Челматкин, на диване. И раздевайтесь без стеснения. Женщин
тут нет.
-- Спасибо, товарищ подполковник.
Совершив напрасную прогулку в воздухе, капитан Телюков приказал
авиационным специалистам немедленно дозаправить самолет горючим, воздухом и
кислородом и, попыхивая папиросой, отправился к дежурному домику. Там, на
ступеньках, ведущих в подземелье, его дожидался капитан Махарадзе,
приземлившийся несколькими минутами раньше.
-- Ну, Филипп Кондратьевич, когда будем свадьбу справлять? --
неожиданно спросил Махарадзе.
-- Ты что? Сдурел?
-- Давно. Четыре года как сдурел. А ты куда собираешься? Ведь она
только что уехала. Понимаешь? Вылез я из кабины самолета, а она ко мне,
взволнованная, взбудораженная. "Вернулся?" -- спрашивает нежно. "Вернулся",
-- отвечаю. Тут только она поняла, что это не ты, а я, быстро убежала, села
в машину и уехала. Ну, что ты теперь скажешь? Любит она тебя или не любит?
-- Иди ты к черту, Вано!
-- Нет, ты скажи, когда будет свадьба? Неужели ты действительно решил
только приволокнуться? Так я тебе скажу, не голова у тебя, а котел. Такая
девушка... Эх, Филипп, ничего ты не понимаешь...
-- А ты не шутишь, Вано? -- помолчав, серьезно спросил Телюков.
-- И не думаю. Сегодня опять напишу своей жене, пускай готовит скорее
посылку. И "Букет Абхазии" чтоб на забыла положить...
-- Да погоди, я же серьезно...
-- Эх ты, бестия! Такая девушка, а он еще спрашивает, он еще думает!
Вай-вай! Была бы эта Нина моей сестрой, я, не думая, пересчитал бы тебе
ребра!..
Телюков вошел в дежурный домик, дружески положил руку на плечо
радисту-телефонисту Исимбаеву.
-- Ну, что там слышно?
-- Ничего, товарищ капитан. Чужой самолет ушел, в воздухе спокойно.
-- Значит, и вздремнуть не возбраняется?
-- Не возбраняется, товарищ капитан.
-- Ну, если так... -- Телюков навзничь повалился на кровать и закрыл
глаза газетой. Услышав, что рядом на кровать лег Махарадзе, сказал ему:
-- Пиши, Вано, жене. Пусть не забудет прислать "Букет Абхазии".
-- Правда? Дай руку, друг!
Телюков молча протянул ему руку.
Глава шестая
Лейтенант Байрачный вертелся как белка в колесе. Бедняга даже осунулся
за последнее время: щеки ввалились, а вздернутый нос заострился. Что
говорить, нелегко быть летчиком, и секретарем комсомольской организации
одновременно. В течение недели приходилось два дня дежурить и две ночи
летать, овладевая слепыми полетами. Заседания комитета, собрания, совещания
-- все это большей частью падало на вечер. Даже собрать членов комитета и то
было не так просто в условиях авиационного полка. Один дежурит днем, другой
ночью, третий обслуживает полеты, четвертый летает, если не сидит где-нибудь
на запасном аэродроме в плену у непогоды.
Много хлопот доставляла Байрачному затея с "Ледяной Венецией".
Начальник клуба старшина Бабаян оказался человеком неповоротливым и
безынициативным. Скажешь -- сделает, а не скажешь -- и так сойдет. Да и
командование, к сожалению, равнодушно отнеслось к идее создания "Ледяной
Венеции". Тыловики, старый скопидон, пожалел крайне необходимый для
расчистки площадки бульдозер. Пришлось расчищать вручную.
Часто Байрачный, вернувшись с аэродрома или из учебного класса, бросал
на лету клич: "А ну, комсомольцы, за лопаты!" -- и сам первый выбегал на
площадку. Таким путем работа хотя и медленно, но все же подвигалась вперед.
Официальное открытие "Ледяной Венеции" намечалось на 23 февраля -- День
Советской Армии. В этот праздничный день каток и открылся. Собралось очень
много людей, главным образом молодежи.
К вечеру, после торжественного собрания, на площадке, освещенной
догорающей вечерней зарей, вспыхнули вдруг разноцветные огни, загремели
звуки духового оркестра, приглашая на каток жителей авиационного городка. И
по свежему, блестящему как зеркало льду заскользили первые конькобежцы.
Байрачный был просто счастлив.
-- Вот что такое комсомольская инициатива! -- восклицал он радостно,
обращаясь к товарищам. -- Это же великое дело, друзья!
Нина обещала прийти сразу после ужина, и Телюков с волнением ждал ее,
скользя по гладкому льду катка. Его душа была полна какого-то непостижимого
ощущения -- слияния радости с робостью, предчувствия чего-то очень важного,
что обязательно должно произойти в этот неповторимо прекрасный вечер. Нина
любила его, он чувствовал это душой. Любовь сломила и унесла ее гордость.
Так весенний разлив сокрушает, ломает и уносит льдины. После некоторого
колебания она согласилась взять от него подарок -- ботинки с коньками.
"Большое спасибо", -- сказала она смущенно, завернула подарок в газету и
прижала -- это хорошо видел Телюков -- сверток к сердцу.
Ему приятно было сознавать, что Нина избрала именно его, хотя в полку
многие молодые офицеры засматривались на эту красивую, обаятельную девушку.
Он уже не сомневался в том, что Нина рано или поздно станет его женой. И в
то же время его радость омрачалась какой-то тайной, окружавшей эту таежную
девушку. Кто она и откуда? Что привело ее в этот военный городок и заставило
стать официанткой? Она упорно об этом не говорила ни слова.
Они встречались теперь не только в столовой и в дежурном домике, но и в
других местах, большей частью в тайге, совершая дальние и короткие, смотря
по обстоятельствам, лыжные прогулки. На лыжах Нина чувствовала себя как рыба
в воде. Случалось, они забирались в такие дебри, куда, казалось, не ступала
нога человека.
Во время этих прогулок Нина умела шутить и смеяться, позволяла обнять
себя, но стоило Телюкову заикнуться о своем чувстве или что-либо спросить о
ее житье-бытье или о семье, как она настораживалась, уходила в себя,
становилась печальной и раздраженной. Боясь окончательно испортить девушке
настроение, он умолкал и переводил разговор на другую тему.
Однажды они возвращались с прогулки поздно ночью. Над вершинами гор
ярко сияла луна, было очень тихо, лес стоял сказочно-красивый. Телюков, грея
Нине руки в своих руках, спросил:
-- Ты веришь мне?
-- Верю, -- ответила Нина не раздумывая.
-- Почему же ты не хочешь услышать от меня слово "люблю"? Разве это
плохое слово? И разве парни не говорят его девушкам?
-- Ты причиняешь мне этим словом ужасную боль.
-- Но почему же, скажи?
Нина задумалась, помрачнела.
-- Потому, -- сказала она с трудом, -- что пройдет очень мало времени и
ты... уйдешь от меня.
Телюков остановился в искреннем недоумении.
-- Я? -- протянул он непонимающе.
-- Да, ты. Ты уйдешь от меня, -- повторила Нина упрямо.
-- Это более чем странно.
-- Бросишь, как только узнаешь обо мне все.
-- Ты в этом так уверена...
-- Безусловно.
-- Но почему? Я... конечно, иногда бываю несдержан, груб... Вот и тогда
ни с того ни с сего брякнул: "Идем ко мне". Вышло как-то оскорбительно для
тебя. Я то все понимаю. Но и ты должна меня понять...
Нина неожиданно разрыдалась.
-- Успокойся, перестань, -- старался успокоить девушку Телюков.
Справившись с собой, она сказала:
-- Ты повремени немного. Я подумаю. При следующей встрече обо всем
расскажу.
-- А ты успокойся и говори сейчас. Ну зачем так мучить себя и меня?
-- Нет, нет, я потом...
Это "потом" должно было произойти сегодня. Вот почему с таким душевным
трепетом и непостижимым внутренним волнением ждал Телюков встречи с иной.
Все более людей становилось на катке. Один вальс сменялся другим.
Кружились пары -- кто на коньках, а кто просто так. Посыпался снег, и вокруг
стало как в сказке. Освещенные огнями деревья казались пышными и нарядными.
В стороне, неуклюже переставляя ноги, прошла на коньках Лиза Жбанова.
Во избежание нежелательной встречи Телюков спрятался в тени густой пихты.
Оркестр замолчал. Из громкоговорителей, развешанных на деревьях,
донесся голос лейтенанта Байрачного:
-- Начинается аттракцион. Желающие могут выиграть духи, одеколон,
губную помаду, лак для ногтей, крем и прочее, прикрывающее природные
дефекты, если они, конечно, имеются.
На льду установили из двух кольев ворота, натянули между ними шнурок, а
к шнурку привесили на нитках кульки с призами. Напротив "ворот" выстроились
желающие участвовать в аттракционе. Предлагалось на определенном расстоянии
въехать в ворота с завязанными глазами и сразу же срезать ножницами кулек.
-- Ну, кто первый?
Вызвалась Лиза Жбанова. После нескольких поворотов на месте она
потеряла ориентировку и заскользила в противоположную от ворот сторону.
-- Не туда! -- послышались голоса.
-- Заворачивай вправо.
-- Давай на сто восемьдесят!
Лиза, окончательно запутавшись, сорвала с глаз повязку под дружный
хохот присутствующих.
-- Номер не прошел. Кто следующий? -- объявил Байрачный.
В этот момент к Телюкову подлетел Вовка Дроздов.
-- Папа дежурит на аэродроме, -- сказал он, подозрительно озираясь. --
Вы, дяденька, спрячьте меня.
-- От кого?
-- Мама...
За мальчиком бежала Вера Иосифовна.
-- Ну погоди, сорванец, вот я тебе задам...
О Вовкиных проказах по городку ходили легенды. Не было дня, чтобы он
чего-нибудь не выкинул. Уже два раза чуть ли не всем полком искали его в
тайге -- ушел ловить белку.
-- Ну, говори. Что ты напроказничал? -- спросил Телюков как можно
строже и взял мальчика на руки.
-- Ничего. Прогоните маму.
-- И тебе не совестно так говорить? -- спросила подоспевшая Вера
Иосифовна.
-- А чего ты не пускаешь меня в Венецию?
-- Спать пора, а не по каткам разгуливать. Марш!
-- Да пускай мальчик погуляет, -- попробовал заступиться Телюков.
-- Поздно уже. Домой пора. -- Вера Иосифовна схватила Вову за руку и
потащила домой.
Игра продолжалась. А Нины все не было. Телюков собрался было идти на
розыски, как вдруг -- это было уже в одиннадцатом часу вечера -- за
деревьями мелькнул ее красный костюм. Она прошлась на коньках, стройная и
гибкая. На какое-то мгновение затерялась в толпе, потом снова показалась уже
в другом конце катка. Телюков подкатил к ней, поймал за руку.
-- Добрый вечер, Нина.
Она повернулась к нему, ласково улыбаясь.
-- Где ты так задержалась?
-- А как ты думаешь?
Он почувствовал сквозь перчатку тепло ее руки, и это тепло волнами
растекалось по всему телу.
-- Ну а как там на аэродроме? -- спросил Телюков, не находя других
слов.
-- Как всегда. Сидят в землянке. Дроздов и Махарадзе играют в шахматы,
а командир полка письмо все читает да перечитывает... Жена прислала.
Говорят, очень красивая у него жена, молодая, студентка...
Упоминание о Лиле неприятно отозвалось в сердце Телюкова.
-- Говорят, что на вербе груши растут, -- произнес он, стараясь скрыть
невольное раздражение.
-- Нет, нет, она действительно хороша. -- Нина, словно нарочно,
дразнила его. -- Я видела ее фотографию. У подполковника. Сидит, ужинает, а
сам на фото все посматривает. Очень, наверное, любит ее. Боже, а как я
мечтала об институте, -- вздохнула она. -- Геологом хотела стать. А теперь,
видишь, посуду мою...
-- Пойдем, Нина, -- прервал ее Телюков.
-- Куда?
-- Не бойся, не ко мне. Покатаемся.
Они взялись за руки, прошлись по площадке и, не сговариваясь,
остановились под пихтой, где Телюков прятался от Лизы. В ветвях висела синяя
лампочка, и в этом призрачном свете Нина выглядела очень бледной, резко
обозначились черные тени под глазами.
-- Плохое настроение, Ниночка?
Нина смахнула снежинку с ресницы.
-- Да, неважное... Иногда думаешь... накинуть бы петлю на шею. Легкая
смерть, говорят...
-- Нина, опомнись, ну что ты говоришь, Нина...
-- Ах, милый, если бы ты знал! -- Она внезапно упала ему на грудь и
заплакала.
-- Ну вот, Ниночка... Ну что ты, успокойся...
Девушка подняла полные слез глаза и тоскливо посмотрела на Телюкова.
Слезы и этот застывший взгляд Телюков понял по-своему.
-- Успокойся, Ниночка... Я никогда ни одним словом не упрекну тебя...
Никогда не коснусь твоего прошлого, слышишь? -- Он поцеловал ее,
почувствовав на губах солоноватый привкус слез.
Она печально улыбнулась:
-- Ты добрый. Я тебе верю... Но это совсем не то, что ты думаешь...
-- А что же, Нина?
Она промолчала.
Над городком ярко вспыхнуло небо. Рассыпаясь разноцветными огоньками, с
шипением взвилась ракета. Это лейтенант Байрачный "делал световой эффект".
-- Ой! До чего ж красиво! -- с детским восхищением воскликнула Нина. --
Сколько живу в тайге, а такого еще не видела. Чудесные вы люди, летчики!
-- Ну, вот видишь, конечно же, чудесные! А ты почему-то боишься сказать
мне... Но сегодня ты должна это сделать. Мне нужно знать о тебе все. Ты
помни одно, твердо помни: разделенное горе -- половина горя.
-- Ого, ты уже заговорил тоном приказа... Я даже побаиваюсь тебя...
Нет, нет... Ты не оставишь меня? Ну, говори, говори же! -- Она снова
всхлипнула и задрожала как в лихорадке.
"Ее гложет какая-то страшная тайна, которая заставляет ее страдать!" --
подумал Телюков, чувствуя себя беспомощным и растерянным. Он что-то говорил,
должно быть, наивное и глупое, в нем как бы смешались мысли и чувства. Но
вот в голове начало проясняться. Он понял одно: перед ним девушка, мимо
которой он уже не может пройти равнодушно. Она прочно вошла в его жизнь, с
ним связаны ее надежды, ее будущее.
-- Пойдем, Ниночка, домой, -- сказал он просто. -- Все равно это
неизбежно.
-- Ну что ж, пойдем, -- неожиданно согласилась она.
Они пошли к коттеджу напрямик. Медленно поднялись по лестнице на второй
этаж. Вошли в комнату, сняли ботинки с коньками. Телюков протянул Нине свои
домашние туфли, а сам сунул ноги в унты.
-- Ну, вот я и у тебя, -- как-то болезненно улыбнулась Нина. --
Пришла... Странно все это. Ты ведь, по сути, чужой мне человек. А я --
дурочка... Нет, я сейчас уйду. Я не хочу причинять тебе боль... Прощай. --
Она говорила отрывисто, возбужденно и, как была в туфлях, так и устремилась
к двери.
-- Нина! -- Телюков обнял ее за плечи, повернул к себе лицом. -- Нина,
голубка моя, что с тобой? Я просто боюсь за тебя. Ты еще что-нибудь
выкинешь... Не пущу я тебя никуда!
Она смотрела на него глазами, полными печали. По бледным щекам катились
чистые как роса слезы.
-- Пусти, -- словно выдохнула она, не сводя с него глаз.
-- Не пущу. Не пущу, потому, что... люблю. Люблю тебя, Нина, ты
слышишь?
-- А это для меня? -- она перевела взгляд на стол, где приготовлена
была бутылка шампанского.
-- Да, для тебя.
-- Значит, ты знал, что я приду?
-- Знал.
-- Спрячь. Я не хочу.
-- А ты не убежишь?
-- Нет.
-- Это правда?
-- Разве что сам прогонишь.
-- Зачем ты так говоришь, Нина?
-- Не прогонишь? Никогда?
-- Глупая, -- он привлек ее к себе. -- Ты теперь моя. Навсегда,
слышишь? А бутылку я спрячу. Я не думал, что она огорчит тебя. Мне казалось,
так будет торжественнее. К тому же сегодня праздник. Я хочу, чтобы тебе было
сегодня очень весело.
Телюков хотел убрать шампанское, но Нина остановила его.
-- Пусть будет, как ты хотел. Оно хорошее, это шампанское? Я никогда не
пробовала... А ну-ка, налей.
-- Ну вот, давно бы так, -- обрадовался Телюков, откупорил бутылку,
наполнил бокалы.
-- Ну, Нина!..
Дрожащей рукой она взяла бокал, подняла, потом снова поставила. Потом
опять взяла, вздрогнула и, не чокнувшись, начала поспешно и неумело глотать
шампанское.
-- Ну, вот и все! -- как-то неестественно улыбнулась Нина.
Телюков протянул ей плитку шоколада.
Щеки девушки слегка порозовели.
Утром Телюкова разбудил телефонный звонок. Он вскочил с постели, думая,
что его срочно вызывают на аэродром. Но это звонил телефонист станции --
проверял связь.
Нина не проснулась, только повернулась на другой бок. Густые волосы
рассыпались по голым плечам.
В комнате было прохладно, и Телюков, поправив на Нине одеяло, начал
растапливать печь, бесшумно ступая по холодному полу.
Он то и дело поглядывал на Нину, и какое-то удивительное чувство
захлестывало его. Еще вчера он был один, а сегодня... Нина, Ниночка, вот кто
оказался его суженой. Она будет провожать его на полеты и встречать после
приземления, как делают другие жены летчиков. А если ему, Телюкову,
посчастливится поступить в академию и они переедут в Москву, Нина тоже
пойдет учиться. Лучше всего было бы для нее стать метеорологом. Такая
специальность дала бы им возможность работать вместе.
Но это в будущем, а пока что он первым делом должен обязательно
позаботиться о ее внешнем виде. Старя потертая волчья доха, стоптанные боты,
в которых ежевечерне выезжала на аэродром, -- все это надо немедленно
выбросить!
Внезапно ему показалось, что он жестоко обидел ее, поступив по
отношению к ней, как грубое животное, воспользовавшись тем тяжелым
положением, в котором оказалась эта прелестная девушка. И быть может, вовсе
не любовь, а трудные обстоятельства привели Нину в объятия летчика, у
которого, конечно, карманы не пусты. Как же он не подумал об этом вчера,
когда Нина плакала, вела себя так странно и непонятно? Почему он не выпытал
у нее признания и объяснения столь странного ее поведения? А может быть, все
девушки так...
Нина шевельнулась, подняла голову. Телюков подошел к кровати:
-- Ты не спишь?
-- Кажется, я опоздала на работу.
-- Не беспокойся. Я скажу заведующему, чтобы он поискал кого-нибудь на
твое место.
-- Это правда? Ты, значит, твердо решил?..
-- А как же иначе, Нина! Неужели ты не понимаешь, что с такими вещами
не шутят?
Нина положила ему на плечи теплые руки.
-- Боже мой! Но ведь ты еще ничего не знаешь, дорогой. Мне еще вчера
следовало признаться тебе во всем... Не хватило силы воли. Но теперь я буду
мужественной. Ты все должен узнать.
Сердце Телюкова сжалось в каком-то тягостном предчувствии.
-- Дай мне воды, -- попросила Нина. -- Меня что-то жжет...
Она отпила глоток и попыталась взять себя в руки. Тяжело вздохнув, она
сложила руки и повела свой рассказ спокойно, как будто рассказывала не о
себе, припоминая подробнейшие детали, старалась говорить последовательно.
-- ...Родилась я в семье бакенщика. Каждый вечер мой отец садился в
лодку и уплывал зажигать огни. Часто он брал меня с собой. Еще маленькой я
научилась плавать и, бывало, на середине реки прыгала в воду и плыла вслед
за лодкой.
Я очень любила своего отца, бывшего моряка. Это был мужественный,
честный и отважный человек. Он один ходил в тайгу с ружьем и никогда не
возвращался без добычи. А однажды ушел и не вернулся. Неделю спустя нашли
его растерзанное тело. Говорили -- напоролся на медведя.
Из маленькой избушки, одиноко стоявшей на берегу реки, мы перебрались в
село. Там мать вторично вышла замуж за немолодого уже вдовца. Я ходила в
школу. Отчим пьянствовал, часто бросался на меня с кулаками. Бил меня, бил
мать. Тяжелой и беспросветной была наша жизнь. В конце концов, мать умерла.
Вот тут бы мне бросить отчима и найти пристанище в каком-нибудь детском
доме, как советовали мне добрые люди. Но я уже перешла в восьмой класс и
носилась с одной упорной мечтой: как можно скорее закончить десятилетку и
попасть в институт. Да и отчим, который очень постарел к тому времени,
снисходительнее и добрее стал относиться ко мне. А если иногда и пытался
поднять на меня руку, то я уже умела урезонивать его...
Так судьба, может быть, и улыбнулась бы мне, не приглянись я одному
вдовцу. Его звали Антоном. Это было мерзкое и распутное подобие человека.
Подонок. Он преследовал меня, ходил за мной по пятам. То упадет на колени
передо мной, то неожиданно выскочит из-за кустов и схватит меня, как
зверь... Я отбивалась от него, а чаще спасалась бегством: ходила я в школу
на лыжах, а на лыжах меня и ветер не догонит...
Убедившись в том, что меня не возьмешь ни добром, ни силой, Антон
изменил тактику -- начал подмазываться к отчиму, чтобы с его помощью сломить
мое упорство. Он спаивал его, сулил заботиться и кормить до конца дней. Это
было для отчима очень заманчиво, и он стал просить меня выйти за Антона
замуж. Я, конечно, и слушать его не хотела... Но не подозревала, что он
давно уже пропил меня Антону...
Однажды -- это было в начале нынешней зимы, я училась уже в десятом
классе -- отчим предложил пойти с ним на охоту. "Пойдем, дочка, в тайгу, --
сказал он. -- Авось посчастливится дикую козу убить. Одному мне уже не под
силу, хворь одолела... А ты поможешь мне добыть мяса".
Я согласилась. Ведь отчим все-таки кормил меня.
И вот мы, прихватив ружья и капканы, тронулись в путь. Далеко за
горами, покрытыми хвойными лесами, стояла охотничья хижина; мы должны были
переночевать в ней, а наутро отправиться дальше через непролазные чащобы.
Там, по словам отчима, водились козы. По крайней мере, прежде он часто
охотился в тех местах и всегда возвращался с добычей.
Шли мы целый день. Я -- впереди, прокладывая лыжню, а отчим -- за мной.
Когда сгустились сумерки, повалил снег -- густой, лапчатый. Небо, тайга,
горы -- все смешалось в сплошную белесоватую кашицу. Отчим, однако, уверенно
направлял меня. В пути и ночь застала нас. Пробираясь меж деревьев, я вдруг
уловила запах дыма.
Меня охватило смутное беспокойство. Дым в тайге -- это признак
присутствия человека. Кто же этот человек? Правда, там мог находиться и
совсем посторонний. Но я почему-то подумала об Антоне. И хижина, которую мы
вскоре увидели, показалась мне западней.
В маленьком оконце тускло теплился огонек. "Кто там? -- спросила я
отчима. -- Не Антон ли?" -- "Не бойся, доченька, не бойся", -- спокойно
сказал он. Переступив порог, я сразу увидела Антона. Первая же мысль,
которая мелькнула в голове, была: бежать. Но метель, ночной мрак остановили
меня. К тому же я невероятно устала.
Антон был пьян. Он остановился передо мной, качнулся на нетвердых
ногах, дохнул перегаром настоянной на табаке самогонки, ухмыльнулся. Потом
принялся угощать отчима. Они пили прямо из бутылки, закусывая салом и луком.
Меня пока что не трогали. Я сидела в углу на поленнице, не выпуская из рук
ружья. Меня душила обида. Я с трудом сдерживала слезы. Пусть не родную, но
все же дочь продает отец за стакан самогонки...
Я хорошо знала, каков он, Антон, и твердо решила, если что, умереть.
Опорожнив бутылку, Антон достал из мешка вторую, откупорил и протянул
мне. "Выпей, легче будет", -- сказал он. Я резко оттолкнула его руку. "Чего
кобенишься?" -- нахмурился отчим. Я сказала, что отныне он мне не отец, и
предупредила, что из того, что они задумали, ничего не выйдет. Антон громко
расхохотался. "Ты что, бежать надумала? Далеченько, не убежишь! Ты лучше
отца послушайся. На, выпей с дороги! Вот сало. Хочешь -- поджарю на огне.
Все для тебя сделаю. Ты у меня вон где сидишь, -- он ударил себя кулаком в
грудь. -- Одна ты у меня. Королева! По медвежьим коврам ходить будешь! На
пуховиках спать..."
Он поднялся, чтобы подойти ко мне. Я вскинула ружье, взвела курок. "Не
лезь, гадина, застрелю", -- предупредила я.
Как я тогда не нажала на спусковой крючок -- сама не знаю. Только вижу:
хоть и пьян он, но понял, что со мной шутки плохи. Уселся на свое место у
огня и больше уже ко мне не приставал.
Молчал он, молчал и отчим. А я сидела, держа палец на спусковом крючке.
И что бы в этот момент выскочить из хижины, встать на лыжи и помчаться куда
глаза глядят... Так нет, струсила, испугалась ночи, подумала, что как-нибудь
да выкручусь. Просижу до рассвета, а там -- уйду...
Дым ел глаза. Хлопьями пушило оконце хижины, шумела тайга. Собрав в
мешок свои пожитки, Антон отодвинулся от огня, расстелил кожух и улегся.
Рядом примостился отчим. Я подождала немного, решила, что они заснули, и
тихонько достала из своего мешка сухари -- голод мучил меня. Сидела, грызла
сухарь. Постепенно одолевала усталость. Веки мои начали смыкаться и, как я
ни прогоняла сон, он все же сковал меня. Вдруг слышу, кто-то подбирается ко
мне. В нос ударил запах самогонки и табака, отвратительный, нестерпимый. Я
пыталась закричать, но потная ладонь зажала мне рот.
Смрад, рычание. Будто не человек, а дикий зверь напал на меня.
Вырвавшись, шарю по полу и не могу найти ружье. Ползу к отчиму. "Отец!" --
кричу. Не слышит или притворяется, что не слышит. Неожиданно натыкаюсь во
тьме на его ружье. Взвожу курок.
В это мгновение в печурке вспыхнула сухая листва, и я увидела Антона. В
руке у него был нож. "Моя или ничья", -- прошипел он, приближаясь. Вот-вот
ударит... "Ну?" -- спрашивает. Не помню, как я нажала на спусковой крючок.
Антон как стоял, так и рухнул навзничь. По лицу потекла кровь.
Я выскочила из хижины, встала на лыжи и понеслась, сама не зная куда. К
счастью или к несчастью, я миновала горы, где, вероятно, так бы и погибла.
Выбралась на равнину. Шла день, ночь, не встретив ни одного селения.
Неожиданно вышла на дорогу. Присела отдохнуть. Показался грузовик.
Попросилась в машину, и шофер привез меня в село Каменку. Там продала ружье
-- я ведь была без копейки денег. Вскоре я узнала, что за Холодным Перевалом
есть аэродром, где можно устроиться на работу. Так я очутилась в авиационном
городке. -- Нина помолчала, потом подняла на Телюкова глаза: -- Теперь ты
знаешь все: я убила человека... Рано или поздно меня разыщут и арестуют. --
И, не выдержав, она горько разрыдалась.
Нина плакала, уткнувшись головой в подушку, а Телюков, который в полете
в самой сложной ситуации мог в любое мгновение найти правильное решение,
теперь не находил его. Он успокаивал Нину, но не знал, что сказать, что
посоветовать и как вообще отнестись ко всей этой истории. Конечно, Нина не
могла не обороняться. Этот мерзкий тип, безусловно, ударил бы ее ножом. Но
факт остается фактом: на ее совести смерть человека, каким бы подлым он ни
был.
Невозможной и невероятной казалась ему мысль о том, что Нину будут
допрашивать, вызывать в суд. Нину, которая стала для него родной, сберегла
для него самое святое, чем владеет девушка, -- свое достоинство и честь. А
как бы он повел себя на ее месте? Вероятно, так же. Да и как может быть
иначе?
-- Успокойся, Нина, -- наконец сказал Телюков. -- Вдвоем мы что-нибудь
придумаем. Твоя судьба -- это теперь и моя судьба.
-- Нет, нет, я не допущу, чтобы ты страдал из-за меня, не спал ночами,
прислушиваясь к каждому шагу не лестнице... Я уйду.
-- Куда? Ну куда ты уйдешь? Я не пущу тебя. Я буду за тебя бороться!
Сегодня же, а если сегодня меня не отпустят, то завтра мы распишемся. У тебя
будет моя фамилия, и пусть тогда ищут...
Он считал, что это наилучшее решение, которое только может прийти в
голову здравомыслящему человеку. Ему и невдомек было, что Нина не имеет ни
паспорта, ни метрики, что она устроилась на работу как местная жительница,
представив прошлогоднюю справку из школы.
Кое-как успокоив Нину, он попросил ее остаться дома до его возвращения,
собираясь вернуться к обеду.
-- Мы это дело еще раз обмозгуем, обдумаем как следует. Не падай духом.
Я уверен, что все будет хорошо.
Но Телюков был летчик. И не просто летчик-истребитель. Он был
перехватчик. Неожиданно его подняли по тревоге в воздух, и штурман-оператор
повел его вдоль границы на север. Далеко позади остался Холодны Перевал.
Телюкова посадили на запасном аэродроме, где он должен был дозаправить
самолет горючим, воздухом, кислородом.
Самолет дозаправили, но назад не выпустили. В районе аэродрома
поднялась бешеная пурга. Закрутила, завертела, закрыла белый свет. Мело
сверху, мело снизу. Самолет поставили на прикол, а летчика отправили в
гарнизонную гостиницу.
Это был небольшой финский коттедж, один из тех домиков, которые можно
встретить в каждом авиационном гарнизоне. Они и поставлены главным образом
для летчиков-перехватчиков, чтобы те имели возможность отдохнуть после
полета, а то и пересидеть непогоду. Гостиницами эти домики назывались,
конечно, условно. Там от летчика не требовали платы, там не было номеров.
Однако каждая такая гостиница имела свое название. В одном гарнизоне это был
"Люкс" (считай, гостиница заброшенная и грязная), в другом -- "Золотой рог"
(не иначе кому-то попалась бутылка с этикеткой такого названия), а в третьем
-- еще как-нибудь в этом роде. Названия давали сами летчики, большей частью
весельчаки, жизнерадостные, не лишенные чувства юмора люди.
Гостиница, в которой очутился Телюков, носила название "Белка". Летом,
по рассказам летчиков, здесь жил этот хорошенький зверек. Ухаживала за ним
заведующая -- тетушка Прасковья. Белка была совсем ручной, садилась летчикам
на плечи, брала из рук лакомства и любила спать в теплом шлемофоне...
Однажды летчик-офицер купил ее для своего сына и взял с собой в самолет. На
маршруте грозовая облачность загнала летчика в стратосферу, и бедное
животное задохнулось от недостатка кислорода.
В честь этой белки, первой поднявшейся в стратосферу и ставшей жертвой
техники двадцатого века, летчики и назвали гостиницу ее именем. Так она и
значилась во всех списках квартирно-эксплуатационной части -- "Белка".
Пурга свирепствовала несколько дней. Напрасно Телюков бунтовал, убеждая
местное начальство, что он и не такие бури видел в Каракумах. Его не
выпускали. Лишь спустя пять суток возвратился он домой.
Нина, как и прежде, работала в столовой -- ничего страшного с ней за
это время не произошло. Телюкова о