на встретила хотя и сдержанно, но с искренней радостью. Обещала сразу же после работы прийти. Казалось, за эти дни после своей исповеди она немного успокоилась, горькая складка возле губ исчезла, девушка похорошела, посвежела. Поужинав, Телюков направился домой. В городке ярко переливались вечерние огоньки. Неподвижно стояли запорошенные снегом деревья и строения. Из ДОСа долетала музыка. Звуки рояля среди дикой тайги -- до чего ж они казались нежными и волнующими! Какие-то смутные воспоминания прошедшей юности так и брали за сердце. Кто ж это мог играть? Вслушиваясь, Телюков вдруг понял, что музыка доносится из квартиры командира полка. Сердце его екнуло. "Полонез" Огинского... Тот самый полонез, который очаровал его в Каракумах в незабываемы дни, проведенные в уютном коттедже полковника Сливы... Лиля... Ну, конечно, это она! Приехала к мужу на побывку... Мелодия лилась широко и привольно, как морской прибой, бурлила, вздымалась к облакам, рассыпалась брызгами. И казалось, вся тайга, все вокруг замерло и вслушивается в эту мелодию, боясь шевельнуться, чтобы не нарушить ее волнующего звучания. Перед ДОСом росла ель, простирая свои лохматые, отягощенные снегом ветви к балкону, где за окнами горел свет и откуда доносилась музыка. Телюкову вдруг непреодолимо захотелось взглянуть на Лилю, и он, осмотревшись вокруг и никого не обнаружив, уцепился руками за холодную и скользкую ветвь. Серпантином посыпался за воротник игольчатый, льдистый снежок, запорошил глаза. Еще одно усилие -- и он на уровне балкона. Колотится сердце. Ничего не замечая, Лиля продолжала играть. Та же горделивая осанка, тот же задумчивый взгляд, тот же нежный профиль. Золотистые волосы спадают на пестрый халатик. Пальцы энергично перебирают клавиши. Она одна. Подполковник Поддубный на аэродроме. Дежурит. Осознав, что это нехорошо -- заглядывать в чужие окна, -- Телюков, хватаясь за ветки, как за ступеньки лестницы, спустился на землю. Нагнувшись, начал искать под елью свои рукавицы. И вдруг словно гром среди ясного неба: -- А-а, голубчик сизокрылый! Скажите, пожалуйста! Ка-аков Ромео, а? Но что-то я не вижу Джульетты! Как же это не спустила она с балкона шелковую лестницу, а? А-а, у нее ведь свой Ромео... Как жаль, что канули в вечность те времена, когда подобных повес пронзали шпагами! Эту тираду произнесла Лиза Жбанова. -- И та ваша официантка видела, -- добавила она, злорадно хихикнув. -- Такого стрекача дала, ого! Домой понеслась!.. Оторопев, Телюков стоял некоторое время не двигаясь. "Ваша официантка", "Ромео", "шелковая лестница" -- звенело и путалось у него в ушах. Наконец он опомнился. В крайней досаде, негодуя на себя и проклиная Лизу, он пошел к коттеджу, в котором квартировала Нина. На его стук никто не ответил. За дверью было тихо. Он долго и безрезультатно стучал. Постояв еще некоторое время на площадке, он спустился вниз и пошел домой, сгорая со стыда. На улице к нему присоединился Рыцарь. -- Пошли дружок, -- печально сказал Телюков, потрепав собаку по голове. -- Вот уж как не повезет, так не повезет. Натворил глупостей, теперь оправдывайся как хочешь... Лиля увидела, как за ведущей на балкон стеклянной дверью качнулись ветки и посыпался снег. Она знала о возвращении Телюкова, слышала гул самолета и сразу сообразила, кто заглянул к ней. Ей стало как-то не по себе. Она захлопнула крышку пианино, забралась с ногами на диван, закуталась в одеяло. ...Что могло толкнуть Телюкова на столь нелепый, легкомысленный поступок? Безусловно, только одно: не остывшая в нем любовь. Если это так, то Лиле не следовало, пожалуй, показываться ему на глаза, не следовало бы приезжать сюда... Но, с другой стороны, ведь здесь ее муж, которого она любит и о встрече с которым столько мечтала. Телюкову невдомек, что ради него, Поддубного, она рассталась с родителями, оставила надолго, быть может навсегда, шумную и привлекательную городскую жизнь. И сейчас ей кажется, что вот эту глухую таежную даль, куда служба забросила ее Ивана, не променяет ни на какой город. Пускай там, в городах, кипит жизнь, пускай сверкают неоновые рекламы театров и кино, пусть манят нарядные витрины магазинов и ресторанов, зато здесь на каждом шагу -- дыхание живой, девственно-чистой природы. Ее великолепие ни с чем не сравнимо. Это надо понимать и чувствовать. Чувствовать сердцем. Вчера она ходила с Иваном в тайгу. Ни на картинке, какой бы крупный художник ее ни писал, ни в кино -- нигде не увидишь того, что увидела она. Стоит ель, разлапистые ее ветви распластались на земле, пригнутые тяжестью искрящего снега. И под ней, под этой елью, -- огромный, созданный природой снежный грот. Не успела Лиля залезть туда, как мимо нее прошмыгнула белка. Мгновение -- и юркий зверек исчез в густых смолистых ветках. И еще много чудесного видела Лиля. Словно в гостях у сказочной снежной королевы побывала. Видела причудливые ледяные дворцы под крутыми навесами берегов. Разбивались волны о мощные скалы, стекали назад ручейками, что тут же коченели и замерзали, громоздясь друг на друга, исподволь превращаясь в ледяные колонны. И когда Лиля вышла на берег и взгляду ее открылась сверкающая на солнце гряда торосов, то ей показалось, что она попала со своим милым на край белого света... Лиля ходила на прогулку в солдатском кожухе и в валенках, взятых для этой цели на вещевом складе. Она выглядела в зеркале просто смешной. Но, очевидно, есть что-то неописуемо пленительное в простом наряде женщины, и Поддубный то и дело говорил: "Какая ты очаровательная у меня, Лилечка!" А как он был внимателен! Все время следил, чтобы его жена щеки себе на обморозила, натирал ей лицо снегом, заставлял бегать, целовал... Постороннему и в голову бы не пришло, что этот веселый, заботливый муж -- командир полка, строгий и взыскательный подполковник Поддубный. Домой вернулись они под вечер. Пили чай, любовались морозными узорами на окнах, а потом засели за перевод с английского. Приятно было Лиле от этих воспоминаний о вчерашнем вечере, о прогулке по тайге. В дверь кто-то постучал. "Уж не Телюков ли?" -- насторожилась Лиля. За дверью послышался голос Веры Иосифовны. Вчера она тоже забегала к Лиле с уймой всяких "новостей". Любит посплетничать... Ни капельки не изменилась за это время... -- Не спишь, Лилечка? -- Нет, нет, сейчас открою, -- спохватилась Лиля. Влетев со свойственным ее темпераментом в комнату, Вера Иосифовна сняла с головы платок и завертелась перед зеркалом, хвастаясь новой прической. -- Ох, Лилечка! -- всплеснула она руками. -- Сидишь здесь одна и ничего, верно, не знаешь. Всех летчиков и техников вызвали на аэродром. Мой Степан тоже помчался. Что случилось? Иван Васильевич не звонил? Я спрашивала своего, так он разве объяснит толком? "Служба!", "При-иказ!" -- передразнила она мужа. -- Нет, не звонил, -- обеспокоилась Лиля. -- И тревоги не было, а вызвали всех. Говорят, солдаты тоже уехали на аэродром, да не с пустыми руками, а с автоматами. Неужели война, а? Я постель на всякий случай собрала... Здесь есть бомбоубежище. И тебе советую, идем, пока не поздно. -- Да что вы, Вера Иосифовна, так уж и война! -- с сомнением ответила Лиля. Вера Иосифовна таинственно наклонилась к ее уху. -- Какой-то шпион все сигналы подает в горах. Ищут его, ищут и не находят. Словно невидимка. А наверное, о нашем аэродроме сообщает... Ну, я побежала, а то Вовка один дома. Зх, не будь Вовки, никакая война для меня не была бы страшна. Пошла бы к мужу на аэродром и помогала обслуживать самолет... Это мне не в новинку... Ну, я пойду. Не дойдя до двери, Вера Иосифовна повернулась к Лиле, пойманила ее к себе и тоном заговорщика спросила: -- Ты ничего не заметила? -- Нет, а что? -- спросила Лиля, и сердце ее учащенно забилось. -- Была у меня Лиза Жбанова, и знаешь, что она говорит? Будто бы своими глазами видела, как к тебе на балкон лез Телюков. А ведь он, говорят, связался тут с одной... официанта она... Из местных, таежная... И представь себе -- прехорошенькая! Так ты, Лилечка, смотри, она еще глаза тебе выцарапает. Ну, пока! А если тревогу и для нас объявят -- беги в бомбоубежище. Оно неподалеку -- за нашим ДОСом. И ее каблуки застучали по ступенькам. Лиля с трудом сдерживала себя. Ей хотелось крикнуть Вере Иосифовне вдогонку, чтобы она больше не ходила к ней со своими дурацкими новостями. Подойдя к телефону, Лиля позвонила мужу. Но на вопрос жены, скоро ли он приедет домой, он ответил: "Подожди, мне сейчас некогда..." Это верно. Поддубному было не до семейных дел. Обычная жизнь дежурного домика в эту ночь нарушилась. Летчики не играли в шахматы, не стучали костяшками домино авиационные специалисты. Все находились у самолетов, боевую готовность объявили не для отдельных экипажей, как не раз случалось до этого, а для всего полка. На аэродром выехали химики, дозиметристы и санитары. Около одиннадцати вечера приземлились сперва один, а затем еще три летчика соседнего, северного полка. Перехватчиков подняли по команде "Воздух" и вели вдоль границы. По одному этому можно было предположить, что по ту сторону границы шли чужие самолеты. Находясь на СКП, Поддубный имел лишь смутное представление о том, что происходит в воздухе. Только значительно позднее комдив Шувалов коротко объяснил обстановку. Радиолокационный пост "Краб" засек две группы чужих самолетов. Приблизительно в двухстах километрах от государственной границы группы разделились -- каждая на три подгруппы. Вплотную подойдя к границе и, очевидно, обнаружив бортовыми радиолокаторами наших перехватчиков, самолеты повернули и пошли обратным курсом. Это походило на тренировочные полеты американцев. Шла опасная игра с огнем. Поддубный созвал летчиков, проинформировал их о событиях в районе полетов, дал указания относительно дальнейшего пребывания на аэродроме. Всем находиться у самолетов нет необходимости. Летчики-перехватчики дневной смены должны занять в дежурном домике кровати и нары для отдыха. Летчики-ночники пребывают в состоянии готовности номер два, и только пара из них -- к готовности номер один. Пока эта пара взлетит, времени хватит на то, чтобы поднять остальных. А приземлившихся четырех летчиков соседнего полка Поддубный оставил при себе как резерв. На КП, за индикатором радиолокатора, находился майор Гришин. После своего неудавшегося визита к начштаба Вознесенскому он уже не занимался даже тренировочными, то есть учебными, полетами и всецело посвятил себя работе наведенца. Требуемого Вознесенским рапорта он не написал и, чувствуя себя виноватым за поклеп, старался загладить свою вину отличной работой. Так, собрав полк в единый кулак, сидел Поддубный на аэродроме, готовый в любое мгновение, по первому сигналу с КП дивизии обрушиться на врага. Чтобы не демаскировать аэродром, все наружные огни были выключены. Только изредка то в одном, то в другом месте сверкнет лучик карманного фонаря. И даже с близкого расстояния нельзя было определить, что здесь, на окраине тайги, находится аэродром. Заснеженное поле, залитое тусклым лунным светом луны, да и только... Руководящие офицеры полка собрались в будке СКП. Вскоре сюда, охая и покряхтывая, поднялся с противогазом через плечо подполковник Рожнов. Старик, видимо, немало набегался по аэродрому да накричался на подчиненных; он охрип, на его усах и бородке налипли сосульки. -- Порядок, Иван Васильевич, порядок, -- сказал Сидор Павлович, протискиваясь в будку. -- Сразу видно -- не сорок первый год! Значит, правду говорят, что за одного битого двух небитых дают... -- Дался же вам этот сорок первый! Чуть ли не каждый день поминаете о нем, -- заметил майор Дроздов, который сидел за планшетным столиком и курил. Сидор Павлович вынул кисет. -- Полезно вспоминать, молодой человек. Будешь помнить начальный период Отечественной войны, тогда и нос задирать не станешь. А где, кстати, ваш противогаз, товарищ майор? -- У техника. А что? -- А то, что при вас ему быть надлежит. Инструкцию читали. Летчик должен носить противогаз при себе, а вылетая, передавать технику самолета. Иван Васильевич, -- Рожнов повернулся к командиру полка, -- да ведь это чистое безобразие! Сам заместитель командира полка нарушает вами же установленное правило. Что же нам тогда требовать от рядовых летчиков, тем более от солдат? -- Не волнуйтесь, Сидор Павлович, вот он! -- Дроздов достал из-под стола сумку с противогазом. Ему просто вздумалось подразнить дотошного старика. Через несколько минут послышался голос направленца КП дивизии: -- "Тайфун", приготовиться! Командиры-летчики опрометью бросились к самолетам -- только шаги зашуршали по снегу. Поддубный отдавал распоряжения: -- Включить локатор! -- Включить стартовые огни! -- Ночная смена -- на старт! И началось. Один за другим, получая команды, в ночное небо взлетели перехватчики. Они уносились к рубежам перехвата. В кабины сели летчики дневной смены и резерва. Прислушиваясь к эфиру, Поддубный старался разобраться в том, что творилось в ночном небе. Штурманы наведения вели перехватчиков четырьмя направлениями на разных высотах. Скорее всего, можно было предположить, что к границе приближались четыре группы чужих самолетов. Майор Гришин получил распоряжение взять на себя последнюю пару перехватчиков и держать их в квадрате Н. на высоте десяти тысяч метров. Эта пара состояла из замполита майора Горбунова и командира эскадрильи капитана Маркова. Капитана Махарадзе и лейтенанта Скибу (Поддубный определял их по позывным номерам) КП дивизии передал в распоряжение КП соседнего, южного полка. Это немного обеспокоило Поддубного, ведь Скиба ни разу еще не садился ночью на южном аэродроме, и, конечно, ему придется туго, если именно этот аэродром укажут для посадки. Зная наизусть позывные каждого своего летчика, а также позывные командных пунктов, Поддубный, прислушиваясь к командам, которые подавали штурманы наведения, вскоре до малейших подробностей смог представить обстановку. В воздухе было не четыре, а три группы чужих самолетов, идущих одна от другой приблизительно с интервалом в 75--100 километров. .Для разгрома этих групп поднятых в воздух истребителей было недостаточно, и Поддубный посадил в кабины летчиков дневной смены и летчиков резерва. Но это оказалось излишним: произошло то же, что и в первом случае, -- за несколько километров до границы группы развернулись и пошли назад. -- Прицеливаются, сволочи, тренируются, -- выругался Сидор Павлович, который все это время сидел на СКП. -- Пожалуй, что так, -- согласился Поддубный. Перехватчики получили приказ возвращаться на свои базы, и КП полка перешел на так называемый радиолокационный контроль посадки. Над морем лежала незначительная облачность, и майор Гришин, сидя за индикатором радиолокатора, отчетливо наблюдал все "свои" восемь точек, постепенно двигающихся в направлении материка. Летчики, настроившись на приводную радиостанцию, летели к аэродрому прямыми курсами. Справа тянулась пара Махарадзе -- Скиба. Самолеты шли на расстоянии приблизительно около двадцати километров друг от друга, и подполковник Асинов, возглавивший работу КП, разрешил летчикам включить аэронавигационные огни, дабы избежать возможного столкновения при приближении к аэродрому. Как-никак, а Скиба все еще считался молодым летчиком. Итак, перехватчики возвращались обратно. Но вот у экрана радиолокатора заметно засуетился майор Гришин. Он еще никому ничего не сказал, но сержанты-операторы и подполковник Асинов увидели, что штурман чем-то явно встревожен. Да, он был встревожен, ибо его глаз, острый глаз наведенца, уловил на экране девятую точку. Она как бы каплей скатилась с "местников", которые освещали материковую полусферу экрана, и четко вырисовывалась над морем. Прокатился искристый валок развертки, и пятнышко поплыло дальше. Не верилось, чтобы это был какой-нибудь чужой самолет: откуда бы он мог так близко появиться? -- Запрос! -- бросил Гришин одному из своих помощников. -- Не отвечает, -- доложил оператор, немного погодя. Это могло значить одно из двух: либо летчик забыл включить бортовой ответчик, либо действительно летел чужой самолет, код которого экипажу был неизвестен. О девятой точке на экране Гришин доложил начальнику штаба, а тот в свою очередь -- командиру полка. Так перед Поддубным встал вопрос, который необходимо было разрешить немедленно, сию же секунду, иначе будет поздно. Вопрос стоял остро. Самолет мог принадлежать какому-нибудь соседнему полку; могло случиться, что летчик забыл включить бортовой ответчик, мог он, этот ответчик, и испортиться. Отказать могло и радио. Всякое могло случиться, и если Поддубный собьет свой самолет, то будет за это отвечать. Его также не помилуют, если это чужой самолет и он безнаказанно уйдет. Как тут поступить? Был еще один выход: обратиться к старшему -- комдиву. Пусть он решает. Но это означало бы попытку свалить ответственность за порученное дело на старшего начальника. Подполковник знал: майор Гришин вряд ли ошибется, находясь у экрана локатора, и скомандовал: -- Атаковать и сбить! Приняв такое решение, он все внимание сосредоточил на действиях штурмана-оператора, внимательно вникая в его команды. Из восьми перехватчиков Гришин выбрал замполита Горбунова и повел его в атаку. Этот выбор был продиктован тактическими соображениями: самолет замполита в данное мгновение находился ближе всего к неопознанному самолету. -- Вас понял, -- передал по радио Горбунов в ответ на выданные Гришиным данные. Началось преследование. Еще одного перехватчика завернул майор Гришин -- в помощь замполиту. -- Что там у вас происходит? -- обратился по радио комдив к Поддубному. Тот коротко проинформировал его об обстановке и о своем решении. -- Правильное решение! -- одобрил комдив. У Поддубного отлегло от сердца. К сожалению, он не имел больше возможности следить за перехватом. Один за другим приближались самолеты, и надо было принимать их на аэродром. Ни летчик, ни штурман-оператор -- никто не мог сказать определенно, сбили этой ночью нарушителя границы или только спугнули его. После того как замполит Горбунов атаковал и открыл огонь, самолет -- это был бомбардировщик -- спикировал. Он мог упасть в море, но мог и скрыться на бреющем полете за горизонтом. В официальном донесении командир с замполитом написали: "После открытия истребителем ответного огня самолет-нарушитель ушел в сторону моря". "...Самолет ушел в сторону моря" -- кто б мог предположить, что эти слова войдут в официальный дипломатический документ и станут известны всему миру? А именно так и случилось. Позже выяснилось, что замполит Горбунов сбил американский военный самолет. Об этом стало известно из ноты американского правительства Советскому правительству. В ней говорилось, что якобы самолет заблудился... Капитана Телюков, который только накануне возвратился с запасного аэродрома, не поднимали в воздух. Но и для него эта ночь была достаточно напряженной. Трижды пулей вылетал он из дежурного домика к самолету и в общей сложности просидел в кабине более двух часов. А ведь это нелегкое дело -- сидеть в самолете, когда у тебя ноги на педалях, горло перехвачено ларингофонами, а плечи стянуты ремнями. Сидишь как на привязи, с минуты на минуту ожидая сигнала на взлет. К тому же каждый раз приходится осматривать кабину, проверять наличие горючего в баках, многочисленные приборы, связь, двигатель. А разве можно быть спокойным, когда твои товарищи взмыли в ночное небо и пошли навстречу противнику? Даже учебный полет и то связан с определенным риском, а ведь здесь реальный противник, который может открыть по тебе огонь. Не выходила из головы и Нина. Сколько дней и ночей ждала она его, и вот... Понесла же его нелегкая на эту злополучную ель! Как мог он поступить столь опрометчиво и глупо! И как огорчится Лиля, если узнает о его донжуанских выходках... "Да возьми же ты себя в руки, Филипп Кондратьевич!" -- корил себя и горько сокрушался Телюков. Он надеялся встретить Нину в столовой во время завтрака, но на работу она не вышла. Стол обслуживала другая официантка. У Телюкова в тревоге екнуло сердце и сразу же пропал аппетит. Выпил чашку кофе и поспешил домой. У ДОСа ему повстречался лейтенант Байрачный, закутанный в теплый женский платок -- Григорий часто болел ангиной, и несколько дней назад ему удалили гланды. -- Здорово! -- на ходу бросил ему Телюков. Байрачный откашлялся и сказал хриплым голосом: -- Товарищ капитан, вы разве ничего не знаете? -- Ты о чем? -- Нина в лазарете. Мне сообщила об этом по телефону Биби. Оказывается, выпила что-то... ну, одним словом, отравилась. Телюков оцепенел от неожиданности: -- Вы... вы... шутите, лейтенант... -- Такими вещами не шутят, товарищ капитан. Вы же знаете, что Биби теперь работает медсестрой в медпункте. Она и передала. -- Да не может этого быть! -- Телюков стал бледен как мел. -- Это правда, к сожалению. Телюков побежал, увязая по колено в снегу, в медпункт. Опасаясь, как бы он чего-либо не натворил сгоряча, Байрачный поспешил вслед за ним. Войдя в палату, он увидел Телюкова возле койки, на которой лежала Нина. Байрачного поразило ее лицо: ни кровинки, ни малейшего признака жизни. Даже странно, как это живой человек -- а Нина, несомненно, была жива -- может так побледнеть! Посиневшие губы перекосила судорога, глаза полузакрыты, чуть поблескивают закатившиеся белки. Неслышно подойдя к Телюкову сзади, Байрачный осторожно расстегнул кобуру и вынул пистолет. -- Оставь, Гриша, -- обернулся Телюков. По щекам его текли слезы. -- Нет, нет, оружие я все же заберу, -- сказал Байрачный и положил пистолет в свой карман. Нина, вероятно, услышала его слова, сделала попытку пошевельнуться, губы ее дрогнули. Тут же в палате стояли врач и Биби. Биби плакала, закрывая глаза рукавом халата. Врач молча смотрел на летчика, и в его взгляде можно было прочесть осуждение. -- Ну, достаточно, товарищи! Пора по домам! -- распорядился он. Телюков молча подчинился. Как пьяный, пошел он к двери, опираясь на Байрачного. В коридоре спросил доктора: -- Она будет жить? Тот пожал плечами: -- Делаем все, что можно. -- Умоляю вас... -- Только без драм, -- рассердился доктор. -- Будет она жить или не будет, а я бы советовал вам, капитан, впредь с девушками не шутить... -- Я не шутил! -- Оно и видно! -- все так же сердито сказал доктор и затворил за собой дверь. -- Вы гадкий человек! Вы... -- накинулась на Телюкова Биби. -- Нина такая хорошая, такая милая, а вы... Байрачный схватил жену за руку. -- Ну, ты не очень... Биби вырвалась из его рук. -- Тоже небось хорош... Ступайте отсюда! -- Биби... -- Ступайте, ступайте! -- и своими маленькими ручками она вытолкнула обоих летчиков за дверь. -- Вот бессовестная! -- сконфужено, заикаясь, пробормотал Байрачный, неудобно чувствуя себя перед командиром. -- Оставь, Гриша. -- Телюков тяжело вздохнул. -- Биби права. Относительно меня, конечно... Видишь, как получилось... Застрял я в этой "Белке". Вырвался только на пятые сутки. Прилетел, а тут... понимаешь, черт попутал... Понесло меня на эту ель, болвана! Эка невидаль -- Лиля играла... А Нина как раз шла и увидела... Ну, конечно... Такое хоть кого бы заело... У Нины-то, у бедняжки, жизнь-то как сложилась, если б ты знал! Эх, да что говорить... -- Телюков махнул рукой. Байрачный еще не слышал об этой глупой истории и не мог решительно ничего понять, о чем он говорит. Знал только одно: допытываться сейчас бесполезно. Главное для него -- успокоить друга. И, желая отвлечь капитана от мрачных мыслей, ободрить его, перевел беседу на то, что всегда было мило сердцу Телюкова: -- Я слышал, будто замполит атаковал этой ночью чужой бомбардировщик, правда ли это? Вот интересно было бы узнать: сбил или не сбил? Я думаю, что сбил, если уж атаковал. А вы какого мнения? Телюков сел на скамейку и молча закурил. Не дождавшись ответа и видя, что на уме у командира отнюдь не полеты, Байрачный решил подойти с другой стороны. -- Сегодня утром, открывая форточку, я впервые ощутил весну, -- сказал он, преодолевая хрипоту. -- Вроде бы и мороз, а полное ощущение весны. Воробьи чирикают совсем по-весеннему. И ветром вроде соленым повеяло. А это -- дыхание муссона. Первое дыхание, и я его уловил. Сообразив, что несет чушь, Байрачный смущенно замолчал. -- Как вы думаете, поправится Нина? -- спросил Телюков, словно размышляя вслух. (Беседуя с подчиненными, он часто переходил то на "ты", то на "вы".) -- Конечно поправится! -- с уверенностью ответил Григорий. -- В нашем селе тоже такой случай был. Представьте себе, одна девушка глотнула какого-то зелья. Ну, мертва и все! А тут случись бабка одна, посмотрела она на девушку, да и говорит: "Яд -- дело такое: коль уж помирает человек, так сразу, а ежели она еще жива, значит, жить будет. И ничего с ней не станется". Не поверили старухе, а она, выходит, правду сказала. Давненько это было, а та девушка до сих пор жива. Бабка уже померла давно, а девушка живет и поныне. -- Живет? Байрачный уловил в голосе Телюкова иронию, но был доволен хотя бы тем, что его командир улыбнулся. -- Живет, товарищ капитан. Как это в сказках говорится: "Живет, поживает и деточек наживает..." -- Вот и ты мне сказки рассказываешь. -- Да что вы! Я ни капельки не вру! А вам пора домой, надо отдохнуть. Ночью, пожалуй, опять разыграется завируха не рубежах. -- Да, ночью опять на аэродром, -- механически повторил Телюков. Наведавшись еще раз в медпункт и расспросив о состоянии Нины, Телюков побрел домой. Но спать не лег. Какой там сон! Сел и тяжело задумался. Выживет Нина или не выживет? Положение создалось прямо-таки убийственное!.. Сколько сплетен пойдет теперь по городку! Заденут эти сплетни и командира, и его жену... Страшно неприятная история. В такой ситуации лучше всего было бы поскорее перевестись куда-нибудь в другой полк, а то и вовсе перемахнуть в другое соединение, забрав с собой Нину... если, конечно, она выживет... Подальше от позора и стыда. Все сгладит время, понемногу забудется эта история, и начнется новая жизнь, где каждый шаг будет заранее обдуман и взвешен им, Телюковым. На том пока и порешил. Вырвал из тетради листок бумаги, достал авторучку, пододвинулся к столу и начал писать рапорт о переводе. Пишет, а на сердце -- камень. Полк... До чего ж тяжко представить себе разлуку с ним! Уйти из полка -- все равно что бросить родную семью, братьев -- старших и младших. Иное дело, когда офицера повышают в должности или он, скажем, уезжает в академию. Это явление понятное, естественное. А бежать, скомпрометировав себя, бежать из-за того, что наделал столько ошибок -- это, аллах забери, последнее дело. А что скажет он командиру, вручая рапорт? А замполиту? А начальнику штаба? Ни от командира, ни от замполита Телюков никогда слова плохого не слышал. Даже тогда, когда он явно этого заслуживал. Они не ругали его, они терпеливо переубеждали. На правильный путь наставляли. Перевоспитывали. Несколько иначе обстояло дело с начштаба, воплощавшим в себе офицерский этикет. Случалось иногда, что он попросту выгонял Телюкова из кабинета. Но какой начштаба поступил бы иначе, если летчик врывается в кабинет, кричит, размахивает руками... Потакай сумасброду, он живо на голову сядет! Нет, не чувствовал Телюков неприязни и к начштаба. А взять майора Дроздова. Пусть строг, предельно строг и прямолинеен по характеру, иной раз у него даже крепкое, соленое словцо может вырваться. Ну и что? Среди своих же! Полк ведь не институт благородных девиц... Да и Дроздов зря не накричит, не обидится без причины. А летчик, летчик-то какой! Воздушный волк! А кто не хочет быть таким волком, чтоб уметь перегрызть врагу горло? Многое почерпнул для себя Телюков из опыта Дроздова, многому научился у него. А Байрачный! Скиба! Калашников! Эта "гвардейская тройка" начала летать ночью, овладела уже радиолокационным прицелом. Телюков отдал им часть своего сердца, своего разума. Это он вывел их за облака, он впервые поднял в ночное небо. Как-то во время ночного маршрутного полета Телюков спросил Байрачного: "А ну-ка, определите, где мы сейчас находимся?" Летчик долго водил глазами по земным световым ориентирам, а потом покачал головой: "Хоть убейте -- не скажу". Запутался, одним словом. А в другой раз в зоне пилотажа он перевернул самолет вверх ногами и уверял инструктора, что летит правильно, а что ошибается именно он Телюков. То же самое бывало и с Калашниковым, и со Скибой. Телюков до десятого пота вправлял, как он выражался, подчиненным "мозги" в кабинах тренажера и самолета. И добился своего. У летчиков окрепли крылья. Тяжело, очень тяжело расставаться с боевыми друзьями-товарищами! И все же летчик продолжал писать рапорт. Помимо воли. Так нужно. Придет время -- он распрощается с товарищами, встанет на колени перед Боевым Знаменем полка, прижмет к губам багряное полотнище и -- прощайте, друзья, не поминайте лихом! Хоть и извилистая была дорожка у летчика Филиппа Кондратьевича Телюкова, а все же не последним был он в полку. Вот и нарушителя границы утопил в море, а это большая честь всему коллективу крылатых воинов... Сунув рапорт в карман, Телюков накинул на плечи куртку и опять отправился в лазарет. Однако доктор не впустил его в палату. "Пока что состояние больной плохое", -- сказал он. Постояв у крыльца, летчик побрел по тропинке, ведущей в штаб. Сыпал легкий снежок. У дровяного склада визжала пила. В городке пахло сосной и дымом. Этот запах и визжание пилы напомнили Телюкову рабочий поселок, где прошло его детство. Он часто вспоминает родные места, а вот отныне столь же часто будет вспоминать этот городок. Возле ДОСа Телюков встретил капитана Махарадзе. Тот стоял голый по пояс, натирая снегом свою могучую волосатую грудь. -- Чего это ты, Филипп, повесил голову, как ишак? -- задорно воскликнул Вано. -- Сам ты ишак! -- Вай-вай, нехорошо. -- Вано слепил снежок. -- Отвяжись, князь. Не до шуток мне. -- Сокрушаешься, что не подняли прошлой ночью? Но ведь надо совесть иметь. Ты же сбил одного, чего тебе еще надо? -- Не в том дело, Вано... С Ниной плохо. Выпила... одним словом, отравилась. Понятно? -- Брось! -- Вано вытаращил свои добрые глаза. -- Но она жива? -- Пока жива. Иду вот из лазарета. Жива, но врач не допустил меня к ней. -- Так, может быть, ее надо как можно скорее отправить в госпиталь? Чего же ты плетешься, словно ишак? Скорее беги к командиру! Эх ты, друг! Беги! Командир только что пошел в штаб. Рубай с плеча. Скажи, что Нина твоя жена, и пускай даст самолет. Ну, чего стоишь? Беги, говорю! "В самом деле, -- подумал Телюков. -- Почему бы мне не обратиться к командиру?" И сказал растроганно: -- Спасибо тебе, Вано, за добрый совет. Бегу! В кабинете командира полка кроме подполковника Поддубного находились замполит и Рожнов. "Не иначе, -- подумал Телюков, -- как козлиная борода предъявляет полку свои претензии... Еще бы! Повеса-летчик довел работницу столовой до такого состояния, что она отравилась... Так сказать, вышла из строя штатная единица..." Не теряя времени, Телюков попросил разрешения войти, а войдя, некоторое время стоял молча под взглядами троих начальников. В горле пересохло, в ушах звенело от охватившего его волнения. -- Садитесь, пожалуйста, -- сказал замполит, догадываясь, что привело сюда летчика. -- Спасибо. Мне хотелось бы обратиться к вам без посторонних, -- Телюков метнул взгляд на Рожнова, ясно давая понять, что тот является посторонним. Сидор Павлович молча сгреб со стола свою шапку и тотчас вышел из кабинета. -- Ну, прошу. Так что у вас произошло с официанткой? -- спросил замполит. -- Ее зовут Нина, товарищ майор. Она моя жена. Замполит смутился: -- Простите, капитан. Слышу об этом впервые. У нее нашли записку. Девушка никого не обвиняет, о вас и словом не упоминает. Но уже шумит весь городок... Прошлой ночью она была у вас дома? -- Точно не знаю. Во всяком случае, ключ у нее был. -- Вы, значит, не виделись с ней после возвращения с запасного аэродрома? -- Нет. -- Почему же? Телюков перенес взгляд на командира полка. Тот сидел, низко опустив над столом голову, чувствуя себя довольно-таки неловко. Ведь он уже знал, что Телюкова, как перепела на дудку, понесло на звуки пианино... Как бы там ни было, считал Поддубный, а между ним и Телюковым все еще стояло имя Лили... -- Так почему? -- повторил замполит свой вопрос. -- Оставьте, Андрей Федорович! -- вздохнул Поддубный. -- Это старая история. -- К сожалению, есть и новая, -- угрюмо сказал Телюков и без обиняков начал рассказывать о том, что произошло в охотничьей хижине. Он подробно пересказал признание Нины и в заключение сказал, что любит ее, имеет по отношению к ней самые искренние и твердые намерения. Он извинился перед командиром за свой дурацкий, необдуманный поступок, объясняя его ничем не мотивированным желанием заглянуть в окно, и просил помочь Нине. -- Ее необходимо срочно отправить в госпиталь, -- заключил он. Поддубный снял телефонную трубку, попросил телефонистку соединить его с лазаретом. -- Лазарет? -- сказал он в трубку. -- Позовите врача. Это врач? Говорит командир полка. Как состояние больной Нины? Что? Почему же вы не докладываете... Вам разве неизвестно, что в гарнизоне имеется начальник? Поддубный взял трубку прямого телефона полк -- дивизия. -- Хозяина попросите. Товарищ полковник? Здравия желаю. Докладывает подполковник Поддубный. Мне срочно необходим санитарный самолет... Нету? Тогда вертолет. Что? При смерти жена летчика... Телюкова. Да. Того самого... В военный госпиталь. Сердечно благодарю, товарищ полковник. Есть! Положив трубку, Поддубный сказал Телюкову: -- Вертолет вылетает. Немедленно. Можете лично сопровождать Нину. Даю вам краткосрочный отпуск на десять дней. В том, что командир даст самолет, Телюков не сомневался. А вот на отпуск не рассчитывал. Даже не думал о нем. И столь заботливое отношение командира до глубины души тронуло летчика. Он забыл о своем рапорте и, душевно поблагодарив подполковника, поспешно вышел из кабинета и помчался в лазарет. -- Ну, что вы скажете на это Андрей Федорович? -- спросил Поддубный, оставшись с замполитом наедине. Майор Горбунов промолчал. Еще год назад, когда Поддубный и Лиля поженились, он как-то высказал мысль о целесообразности перевода Телюкова в другой полк. Считал, что так было бы лучше. Капитана не терзала бы ревность при встрече с девушкой, которая не разделила его чувств. К сожалению, не настоял на своем, и вот теперь все эти любовные передряги вылезают боком. Да к тому же неизвестно, выживет ли Нина. Предположим, что выживет. Пускай даже Телюков искренне полюбил ее, и намерения у него вполне серьезные. Но получится ли у них семейная жизнь, если бедной девушке грозит тюремная решетка? -- Да, лучше было тогда перевести Телюкова куда-нибудь, -- продолжал замполит вслух свою мысль. Слова эти прозвучали для Поддубного горьким укором. -- Не мог я, Андрей Федорович, убрать из полка летчика только потому, что он любит мою жену! -- сокрушенно воскликнул он. -- И не в чужую я семью залез, поймите же меня наконец! -- Я отлично вас понимаю, -- все в той же задумчивости ответил замполит. -- Вполне понимаю. -- И после некоторого молчания спросил: -- А как вы полагаете, будут судить Нину? Поддубный только руками развел. -- Не знаю, -- сказал он. -- Но за Телюкова я буду бороться! Обязательно. Я ему верю, понимаете? Верю этому человеку. Замполит вздохнул: -- Все-таки очень сложная ситуация. -- А жизнь -- это вам не ковровая дорожка, по которой идешь легким шагом. Всякое случается. И не всегда в жизни солнышко светит. Бывает, ни с того ни с сего ударит гром, налетит шквал... Корежит, валит тебя, а ты стой непоколебимо. Стой, как дуб... И выстоишь, ежели нутро у тебя не трухлявое. А если трухлявое -- то и без шквала рухнешь. -- Вот об этом я и думаю: за последнее время мы слишком редко заглядываем в души людей. Трухлявости не замечаем. -- Какой трухлявости? В ком? В Телюкове? Да у него душа здоровая и чистая, как вода в роднике! Эх, Андрей Федорович, почему это вы, друг мой, так раскисли? -- Раскис? -- невесело улыбнулся замполит. -- Спасибо за откровенность. Может быть, я вообще плохой замполит? Почему вы, Иван Васильевич, никогда не скажете мне об этом? Почему упорно не хотите замечать моих недостатков? Я ведь простой смертный. Могу ошибаться. Могу испортиться, зазнайством заболеть... -- Замечаю, что вы маленько раскисли, об этом я и сказал. Вам кажется, что Телюков натворил бог знает что, спутался бог знает с кем. Ничего подобного! Он просто споткнулся. А коли так, мы обязаны поддержать его. История с Ниной весьма неприятная. Я с вами согласен. Но влюбленные в анкеты не заглядывают. Имел Телюков право полюбить девушку, которая работает в воинском подразделении, а не бог весть откуда появилась? Имел. Кстати, она весьма неглупа и очень красива. Вы согласны? А что касается истории в таежной избушке... Тут, знаете, надо все хорошенько взвесить. Представьте себя, Андрей Федорович, на минуту девушкой и возьмите этого негодяя... как его... Антона этого. Так вот он посягнул на ее честь... Как бы вы поступили, дорогой Андрей Федорович! Непротивлением злу ответили бы? Нет, это не наша мораль! И будь я судьей, обязательно оправдал бы девушку. Да и как может быть иначе! Ведь она защищалась от бандита с ножом, от подонка. Честь свою, душу защищала чистую. Я уверен -- Телюков все отлично понял и оценил... Случись это не в глухомани, а где-нибудь в городе, девушка спаслась бы криком. А в тайге кого ей было звать на помощь? Подлеца отчима? Конечно, все это надо выяснить, проверить. Но так же, как Телюкову, я верю и в правдивость этой девушки. Я убедил вас, Андрей Федорович? -- Почти, -- слегка улыбнулся замполит. -- Я, конечно, понимаю ее отчаяние. Но все же... Приближалось время обеда. Зная, что Лиля приготовила обед, Поддубный пригласил к себе Горбунова. Но тот вежливо отказался. "Дуется на меня", -- решил Поддубный и счел нужным начатый разговор довести до конца. -- Может быть, вы, Андрей Федорович, имеете что-нибудь против меня? Давайте, выкладывайте все начистоту, я не обижусь. Прямо давайте, по-партийному. Я считаю так: командир и замполит -- это, простите за несколько примитивное сравнение, пара волов, которые тянут плуг. А плуг этот -- полк. Дружно тянут -- работа спорится; никуда не годится, если один вол дуется на другого, если подручный тянет вправо, а бороздинный -- влево. Мой дед, бывало, в таких случаях распаровывал несогласную чету волов. За налычаг -- и обоих на ярмарку! Замполит от души рассмеялся. -- Нет, Иван Васильевич, -- возразил он. -- Я еще не хочу на ярмарку. И мне кажется, что оба мы тянем дружно... -- А что? -- Поддубный оживился. -- Ей-богу, тянем! Подсыпали перцу нарушителям границы? Подсыпали! И еще подсыплем. Вот только бы скорее оседлать злополучный остров. Нива наша пашется неплохо. Аварий нет, гауптвахта пустует... Хорошо, право же, хорошо! И напрасно Вознесенский намеревается свернуть мне шею. Не в