егала босиком, не балованная, с малолетства приученная отцом-врачом трудиться, уважать и ценить труд других. Бывало, работает Илья Николаевич. В кабинет донеслись звуки рояля. Тут он тихонько раскрывает дверь настежь. Дела уже отложены. Он откидывается в кресле, закрывает глаза - и на лице его появляется выражение блаженства. Сама квартира, с ее новой мебелью и домашними цветами, казалось, была бы рада обрести человеческую душу - единственно для того, чтобы насладиться льющейся из гостиной музыкой... Так жили Ульяновы. Казалось бы, жить да поживать! И вдруг человек по собственной воле поступается всем, чего достиг ценой неимоверного труда и что составляет благополучие его семьи, покой, уют, наконец, его же собственный служебный интерес! А ведь ему уже под сорок. И в такие годы испытывать судьбу, менять Нижний на заурядный губернский город. Не опрометчиво ли?.. - Я позволил себе, - сказал Садоков, все еще надеясь на силу своих доводов, - извлечь из несгораемого шкафа, чтобы освежить в памяти... - Тут он взял со стола папку: это был прошнурованный, с выпущенной наружу сургучной печатью послужной список Ульянова. - Позвольте перелистать? Вы, Илья Николаевич, службу начали в Пензе. Читаю: "...тысяча восемьсот пятьдесят восьмой год, Пензенский дворянский институт". За усердие в преподавании "денежная награда в сто пятьдесят рублей..." Следующий, тысяча восемьсот пятьдесят девятый год. Ревизия из Петербурга. В итоге ревизии сенатор Сафонов отметил вас "за отличное ведение своего дела"... В тысяча восемьсот шестьдесят втором году институту не повезло. Нагрянул с ревизией Постельс и, как у него водится, от учебной работы заведения камня на камне не оставил. После него, как после Батыя... Но был там педагог, которого даже Постельс вынужден был похвалить. Не помните такого? - И Садоков поднял лукавый взгляд на Ульянова. - "По математике и физике успехи учеников достаточные: преподаватель Ульянов с усердием занимается своим предметом". Осталось перечитать поощрения, которыми вы удостоены у нас в гимназии. Или, быть может, они еще свежи в вашей памяти? - закончил директор не без яда. Потом сказал: - У нас в гимназии, Илья Николаевич, в непродолжительном времени предвидится вакансия на должность инспектора... - Но посмотрел Ульянову в глаза и безнадежно махнул рукой. x x x Еще в Нижнем, принимая должность инспектора народных училищ, Ульянов спрашивал себя: "А подготовлен ли я, человек городской, к работе в деревне?" И это стало предметом его немалой озабоченности. Гимназические учителя подтрунивали над коллегой: "Полноте, Илья Николаевич, мудрствовать, какие еще там деревенские проблемы! Вы многоопытный педагог, да еще удостоенный ученой степени кандидата. И меняете кафедру гимназии на деревенскую школу грамоты - в чем же тут проблема?" Илья Николаевич отмалчивался и продолжал собирать сведения о Симбирской губернии. Проведал, что хороши тамошние глины: развито гончарное дело, кирпичное, и записал себе в тетрадку, в каких именно уездах следует приобретать кирпич при постройке школьных зданий. В южной части губернии строительный лес плохой, это он тоже заметил себе. Напротив, бревно и тес отличного качества на севере и в северо-западном углу губернии. Здесь сосна мелкослойная, сто-двести лет простоит в срубе; встречается даже мачтовый лес, который берут волжские корабельщики. И Ульянову подумалось, что, быть может, на мачтах симбирской заготовки развевался мятежный флаг и Разина, и Пугачева. Во всяком случае, Емельян Иванович поусердствовал на сибирских землях - недаром Пушкин, работая над "Капитанской дочкой", приезжал в Симбирск, где интересовался архивами, да в его пору можно было встретить здесь еще и живых свидетелей пугачевских дел. Как-то в майском номере "Журнала министерства просвещения" за 1869 год он наткнулся на отчет о состоянии народных школ, в котором была упомянута и Симбирская губерния. Илья Николаевич тотчас погрузился в исследование. "Не плохо, отнюдь не плохо поставлено дело, куда лучше, чем у соседей!" - радовался он, сопоставляя данные по губерниям. Однако первоначальное впечатление благополучия тут же стало и рассеиваться... Оказывается, в этой многонациональной губернии вовсю процветает насильственное обрусение! "Образование" и "обрусение" в отчете приравнены одно к другому. Так и сказано: "Дело народного образования и обрусения..." - Боже мой, боже мой, - сокрушался Илья Николаевич, - что сказал бы Пушкин, натолкнувшись на такую мерзость! "Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык, и гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгуз, и друг степей калмык..." "Назовет!" - с гневной иронией воскликнул Илья Николаевич. - Да эти русификаторы своими насилиями только отвращают людей от гения русской культуры! А вот и оптимистическое заверение в отчете: "Вообще дело народного образования и обрусения начинает прививаться". Где же это? В какой среде? Что за противоречие? Оказывается, среди чувашей... Чуваш менее культурен, чем татарин. Он еще в плену наивно-языческих представлений о жизни, о людях, очень доверчив. Вот тут-то деятели обрусения и снимают свою жатву. Илья Николаевич почувствовал жгучую потребность заступиться за маленький народ, которого хотят лишить своих обычаев, верований, наконец, собственного национального лица! И стал мысленно прикидывать, что же он, инспектор народных училищ губернии, способен будет сделать, чтобы оградить "всяк сущий язык" от преследования господ русификаторов... x x x Так проходили летние каникулы, последние в Нижнем Новгороде. Илья Николаевич проводил время в библиотеках либо за письменным столом дома. Мария Александровна с детьми отправилась к своим родителям в Кокушкино. С неизъяснимым наслаждением перечитывал Илья Николаевич труды Ушинского, Песталоцци, педагогические сочинения Лобачевского, Пирогова, не говоря уже о Добролюбове, Писареве. Он открывал в них богатства, которых не замечал прежде: в одних случаях из-за вечной - в студенческую пору - нехватки времени, да и по молодости лет; в других из-за трудностей нелегального чтения. Константин Дмитриевич Ушинский. "Отец русской педагогики". Сам учитель, он досконально исследовал школьное дело в России. Затем отправился за границу и там шаг за шагом изучил все талантливое и передовое, чем жили школы Швейцарии, Англии, Франции, Германии, Соединенных Штатов. Благодаря Ушинскому педагогика как наука в России 60-х годов XIX столетия достигла небывалого расцвета. К. Д. Ушинский составил два учебника для начальной школы - "Родное слово" (первый и второй год обучения) и "Детский мир". Какой это было находкой для Ульянова! Ведь его собственная педагогическая практика до сих пор складывалась только в области физико-математических наук. Впрочем, по жадности своей он тут же ухватился и за книжку Фарадея "Химическая история свечи". Обратившись к сочинениям Песталоцци, Ульянов долго вглядывался в портрет "благородного и бескорыстного филантропа-воспитателя", как назвал швейцарца Добролюбов, высоко ценивший педагогическое творчество Песталоцци. Иоганн Генрих Песталоцци... Портрет 1811 года, следовательно, великому педагогу здесь 64 года. А на вид и вовсе старик. Испещренное морщинами и морщинками добрейшее лицо, которому особенную теплоту придает мечтательность во взгляде. Он обивал пороги швейцарских лавочников и ростовщиков, взывая к ним: "Высокоблагородные, высокочтимые господа, благородные друзья человечества и покровители!.." А потом, подавленный глухим равнодушием состоятельных сограждан к своему делу, в письмах к друзьям говорил с отчаянием: "Я хочу попасть к какому-либо министру, который был бы человеком... если таковой на земле существует!" Он умер в нищете. "Наследие этого великого педагога, - сказал К. Д. Ушинский, - принесло и приносит человечеству больше пользы, чем открытие Америки!" x x x ...Вспоминая с теплым чувством Пензу, Илья Николаевич перечитал некоторые из сохранившихся у него писем. О, бывшие воспитанники не забывают его! "...Остаюсь преданным Вам слугою П. Филатов". "Филатов! - оживился Илья Николаевич. - Ну как же, делал изрядные успехи в математике! Но жаль, надежд не оправдал. "Любил, - пишет, - математику, пока преподавали ее вы, Илья Николаевич". Пришлось посоветовать Филатову заняться чем-нибудь другим". Еще письмо. Это, пока попало в Нижний, совершило кружной путь из Пензы в Астрахань. "Мы очень любим Илью Николаевича и вас тоже, Василий Николаевич!!!" Целый частокол из восклицательных знаков. Письмо без подписи, но нетрудно было догадаться, что оно от драчунов из Дворянского института. Особенно трогали Илью Николаевича письма воспитанников, которые из шалопаев превратились в достойных уважения людей и помнят своего учителя. "Вы вносили в нашу жизнь честный взгляд и высокие нравственные принципы". Отправляясь в деревню, Ульянов испытывал глубокую и радостную потребность стать чище, лучше, чем он есть. Именно так бывает с человеком, способным совершить подвиг, на пороге подвига. x x x ...Поездка на тройке с красавцем ямщиком окончилась: подорожная не предусматривала заездов с тракта в стороны. Пришлось нанимать обывательские подводы, а то и пешком шагать. В официальных сведениях о школьной сети, которыми он запасся в Симбирске, между прочим значилось: "Село такое-то. За выбытием учителя и до определения нового с детьми занимается сама владетельница села госпожа фон Гольц". "Владетельница села" "Девятый год, как отменено крепостное право, а они все еще пишут по старинке!" Однако инспектор Ульянов отправился к госпоже фон Гольц с самыми лучшими намерениями. Все-таки с ее стороны любезность заменять учителя. Добрался до деревни. Вошел в класс - и от неожиданности замер у порога. Взора не оторвать: перед ним - женщина небесной красоты: златокудрая, огромные голубые глаза.. Воздушно-грациозна... Спохватившись, он подчеркнуто официально назвал себя. Но что это? Из глаз красавицы вдруг хлынули слезы, она воздела руки к небу, потом протянула их навстречу инспектору и бурно заговорила по-французски. Илья Николаевич в затруднении. Пытается уловить смысл негодующего потока слов. Где-то внутри кольнуло укором: "Ведь учила же Маша французскому, так нет, не нашел время усовершенствоваться!" Впрочем, достаточно было взглянуть на детей, чтобы почувствовать: произошло что-то из ряда вон выходящее. За партами - ни одного. Дети сбились в кучу, глаза горят. Илья Николаевич хлопнул в ладоши и спокойно, с улыбкой приблизился к детям: те доверчиво расступились - Дети, кто из вас быстрее, кто ловчее? По счету три садитесь за парты, только не перепутайте места. Ну-ка, погляжу! Дробный топот сапог вперемешку с шарканьем лаптей - и ребятишки расселись. Тотчас замахали кому-то: - Фенька... Садись... Сказано же! Откуда ни возьмись - девочка. Таилась где-то. Глядит Илья Николаевич- настолько зареванная, что всего и приметного на лице - красный распухший нос. Госпожа фон Гольц вмиг прервала стенания - и тонкая холеная рука в кольцах ударила девочку по голове. - Мадам, - прошептал Илья Николаевич, дрожа от возмущения, - это омерзительно! - И тут же повернулся к классу: - Дети, ваша учительница распускает вас по домам. На сегодня уроки окончены. До свидания. Госпожа фон Гольц поднесла к носу флакончик с нюхательной солью и замирающим голосом попросила: - Пошлите за мужем, мне плохо... Илья Николаевич вышел на крыльцо, послал человека за господином фон Гольцем и возвратился в класс. - Скажите, госпожа фон Гольц, девочка, которую вы едва не оскальпировали, видимо, в чем-то тяжко провинилась? Ответа не последовало. Илья Николаевич, помолчав, сказал: - Ну что ж, пока оставим это в стороне. Обратимся к предмету школьных занятий. Вывешенного расписания уроков я не вижу... Не будете ли вы любезны устно посвятить меня... Госпожа фон Гольц вдруг взорвалась: - Нет, это ужас что происходит... Ужас, ужас! - И кинула перед инспектором на стол скомканную бумажку. Илья Николаевич прочитал: "Кирюша, я тебя люблю. Давай вместе ходить в школу". - Девчонке двенадцать лет, - продолжала барынька. - Едва каракулями, как можете убедиться, складывает слова - и уже любовь! Становится страшно, какое в народе падение нравов... И все это после злосчастного девятнадцатого февраля! Из сетований помещицы Илья Николаевич наконец узнал, что произошло в классе. Перехватив безобидную детскую записку, барынька позволила себе грубо оскорбить девочку и мальчика, издевалась над ними, требовала нелепых признаний и настолько поранила души детей, что урок в самом деле едва не завершился омерзительной свалкой. "Эту госпожу и дня нельзя терпеть в школе", - мысленно решил Илья Николаевич, когда, звякнув шпорами, в избу вошел крупный мужчина в охотничьей куртке и в ботфортах офицерского образца. Он был статен, породист. И тут Илья Николаевич обнаружил, что глаза вошедшего ничего не выражают: словно под белесыми бровями, среди белесых ресниц пришиты оловянные пуговицы. Госпожа фон Гольц представила мужчин друг другу. Оба ограничились полупоклоном, не подавая руки. Помещик тем не менее счел уместным сказать несколько слов: - Моя жена, господин чиновник, весьма успешно занимается с крестьянскими детьми, не правда ли? Мне эти благородные порывы, признаться, не очень по душе, такое опрощение! Но... Легкий взрыв скрипучего смеха - и господин фон Гольц принялся играть стеком, подбрасывая его перед собой и выделывая довольно ловко разные жонглерские штучки. Жонглировал, не прерывая речи: - Никаких посторонних учителей мы в нашей школе видеть не желаем. Но требуется формальное утверждение в должности, не правда ли? Скажите, куда я должен обратиться: к предводителю дворянства? К губернатору? Илья Николаевич мог бы сказать, что учителей назначает он, как инспектор народных училищ. Но не сказал. Что-то удержало его от продолжения разговора с этими людьми. С тяжелым сердцем уходил он от "владетельницы села". x x x Приехал в другую деревню. Здесь по документам значилась школа. А школы нет. Илья Николаевич, смеясь, сказал словами Некрасова: Кузьминское богатое, А пуще того - грязное Торговое село. И следом: Дом с надписью: училище, Пустой, забитый наглухо... Школа обнаружилась только в соседнем селе, при церкви. Сторож снял навесной замок, толкнул дверь. Илья Николаевич оказался среди сырых каменных стен. Сразу же у порога ларь с каким-то хламом, тут же - лопаты, метлы. Подальше, в углу, - крест, приготовленный для могилы... Тусклый свет из забранного решеткой окошка под потолком. Церковная караулка... Но при чем тут школа? Однако в караулке - классная доска, столы для занятий, при них лавки, на потолке висячая керосиновая лампа... Илья Николаевич долго стоял молча. Потом обернулся к сторожу, сказал хмуро: - Надо проветривать помещение, здесь собираются дети! - Ась? - отозвался сторож, не сразу поняв, что от него требует приезжий господин. Потом сказал равнодушно: - С середы не собираются. Еще того не легче: со среды, а нынче уже пятница! Оказывается, учительствует здесь священник. Но подошли требы, он и уехал по приходу. - В воскресенье к обедне воротится, - пояснил сторож. - Службу служить. Илья Николаевич уважал пастырский труд священнослужителей и в требах видел акт гуманности: отпустить грехи умирающему, утешить болящего, укрепить в вере заблудшего, как же без этого? Но требы требами, а срывать занятия в школе непозволительно! Волостной старшина, средних лет упитанный мужчина, как видно, был уже оповещен о появившемся из губернии чиновнике. В присутственную комнату вышел при регалии - с цепью на шее. Илья Николаевич подал руку. В ответ - подобострастное выражение лица и бережное, как к хрупкому сосуду, прикосновение к инспекторской руке толстых коротких пальцев. Сели. Илья Николаевич выразил сожаление, что школа уже несколько дней бездействует. Глаза старшины загорелись злым огоньком. - Да что я... Ежели отец Серафим лишку потребляет... - И он принялся сваливать всю вину на священника. - Я просил бы собрать школьников, - перебил его излияния инспектор, - несколько мальчиков и девочек. Возможно это? Старшина вскочил. - Это мы в сей момент. Соцкой! Отправил сотского за школьниками и сам взялся за шапку. - А вы, господин старшина, мне не помешаете. Отнюдь. Дело у нас с вами общее. И Илья Николаевич кратко ознакомил собеседника с правительственными узаконениями, направленными на улучшение школьного дела. Старшина сидел с покорным видом: - Это мы тоже можем понять. - В таком случае... простите, как ваше имя-отчество? Герасим Матвеевич? Очень приятно. А мое - Илья Николаевич... Так вот что, Герасим Матвеевич, надо обзаводиться нам в селе приличной школой. Я, как инспектор, располагаю средствами, чтобы купить для школы дом. Желательна изба-пятистенок, чтобы при школе было и жилье для учителей. Плохого дома не возьму: помещения должны быть чистыми, светлыми, теплыми... Что вы на это скажете? Найдется продавец? Ведь село ваше не маленькое? Старшина поскреб в затылке, процедил жарко: - Тестя бы надо прошшупать, дак ведь... Вскочил, забегал по комнате. Вгорячах даже постороннего перестал стесняться, развивая мысль о том, как он поживится за счет тестя: старика - за порог, а избу его, пятистенку, на торги! Он и на чиновника поглядывал уже без всякого уважения: мол, в тебе и виду-то никакого, никакой солидности, и не такие из губернии налетали, да отскакивали! Илья Николаевич под этими взглядами только поеживался. "Сожрет, - подтрунивал над собой, - и не будет на свете инспектора, только фуражка останется, козловые сапоги да башлык... Заодно с тестем сожрет. Бррр... Это же людоед. Людоед на воеводстве!" Между тем в комнату вошли дети. Старшина мигом за дверь. Илья Николаевич только усмехнулся ему вслед: "Ну, теперь этому деятелю не до школьных дел! Побежал тестя обкручивать..." Усадив детишек на скамью, Илья Николаевич достал камертон и ударил пальцем по его вилочке. - До-о-о... - поддержал он голосом звучащий металл. Поднес вилочку к уху мальчика, девочки, опять мальчика. - До-о-о, до-о-о... - требовательно повторял он, пока, и у детишек губы не раскрылись. Но лишь один из пятерых не сфальшивил. Илья Николаевич одобрительно кивнул мальчику, тотчас провел его по дорожке звуков: вверх - вниз. Мальчик одолел почти полную октаву. Илья Николаевич записал фамилию мальчика с пометкой: "Хор. слух". Однако на отца Серафима рассердился. Как же так, чтобы священник, у кого вся служба из песнопений, не удосужился хотя бы слух развить у школьников! Илья Николаевич любил пение. Был у него и голос - небольшой, но приятного тембра. Мария Александровна заметила, что особенно удаются ему песни задушевные, лирические, это и учла, составляя с мужем домашний дуэт. Был он поборником певческой культуры. Не без его участия сложился хор воспитанников в Пензенском дворянском институте; приохотил он к пению и многих гимназистов в Нижнем Новгороде. А в должность инспектора народных училищ вступил уже с целой программой развития школьных хоров. Основы ее взял у корифеев педагогической науки, которую только что заново проштудировал. Для малышей в классе песенка, как глоток свежего воздуха среди трудного урока. Для более взрослых ребят - это уже и приобщение к искусству; а искусство со своей стороны облагораживает характер. Особенно важно, полагал Ульянов, чтобы музыкально грамотной вырастала деревенская детвора: кто же, как не крестьянин - не только слухом, но и душой, - воспримет, сохранит и приумножит бесценные сокровища песенного творчества народа?.. Илья Николаевич убрал камертон и дал детям учебник Ушинского "Детский мир". - Раскройте на сорок третьей странице. Дети запутались в поисках - пришлось прийти им на помощь. - А теперь послушаем басню Крылова "Петух и жемчужное зерно". - И Илья Николаевич протянул книжку мальчику, что выделился на пении: - Читай, Федя Сорокин. Читай громко и не торопясь. И тут... уму непостижимо, что тут началось! Словно камней насовали в рот мальчику, лишив его способности к членораздельной речи: - На... на... ной... нуй... ный... на-во-во... вай, вей, вой... на во-за, зой, зуй... Илья Николаевич, мучаясь вместе с мальчиком, в то же время поспешно копался в памяти: "Откуда эта абракадабра? Что-то знакомое... Неужели Твелькмейер?.. Да, несомненно, зазубрено с таблиц Твелькмейера... Но это же старая рухлядь, кто бы мог подумать, что ею еще пользуются!" Мальчик покраснел от усилий, ошалел, но так и не смог, хотя бы по складам, прочесть слово из басни: "Навозну..." - Довольно, Федя, отдышись. А теперь смотри внимательно в книжку и повторяй за мной: - "Навозну кучу разрывая, петух нашел жемчужное зерно..." "Навозну" - разве не понятно? - Илья Николаевич встал и подошел к окну. - Да вон же навозна куча! Посмотрите, дети. Навозна, навозная. Вот на кучу и вскочил петух, разве не бывает? - Ага, бывает, - согласились дети. А повеселевший Федя Сорокин добавил: - Мы и сами вскакиваем на кучи, как петушки! В заключение урока дети хором выучили басню наизусть. Из летучей проверки знаний школьников, по существу, получился урок-беседа, какие и следует ставить в начальной школе. Но ведь это же дело учителя, а не инспектора?! А где они, учителя? При мысли о мадам фон Гольц Илья Николаевич с гневом сказал себе: "Отстранить! И я это сделаю сразу же по возвращении в Симбирск!" А отец Серафим? И поставил в книжечке знак вопроса. x x x И еще в одной школе побывал Ульянов. Учителя он застал дома, за утренним самоваром. Познакомились. Илья Николаевич был приятно удивлен, услышав, что его новый знакомец в недавнем прошлом преподавал словесность. - Простите, вы кончали в университете? Не в Казанском ли? - Никак нет. Кончал в учебной команде. Девятого драгунского Елизаветградского ее величества королевы Вюртембергской полка старший унтер-офицер! - И драгун, залпом допив чай, выскочил из-за стола. Встал во фрунт. Покрутил усы да как пошел отбивать скороговоркой: - Царствующий дом: божею милостью его величество государь император Александр Второй Николаевич, самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский, и прочая, и прочая, и прочая; августейшая супруга его, ее величество государыня императрица Мария Федоровна; августейший сын их, его императорское высочество наследник цесаревич Александр Александрович... - Минуточку! - прервал Илья Николаевич, в ушах звенело, хотелось передохнуть. - Скажите, значит, это и есть словесность для солдат? - Так точно. Только еще не вся. Это малый титул. А есть еще полный. Тоже могу. - Спасибо, не беспокойтесь, - сказал Ульянов. - Я уже понял вас. Но хочу, чтобы и вы меня поняли: то, что здорово солдату, детям не всегда по зубам. - Верно! - Драгун развел руками. - Как это вы угадали? Верно. Пробовал. Словесность детишкам не по зубам! Отправились в классы. "Вот уже третья школа, - меланхолически подумал Ульянов, - и все та же картина беспризорности и запустения... Жутко становится!" Ничего путного от драгуна он, разумеется, не ожидал. И вдруг приятное открытие... Наблюдая его в классе, Илья Николаевич разглядел в солдате первейшее свойство, которое требуется от школьного учителя: драгун любил и понимал детей. - Здравия желаю, господин учитель! - дружно вскочив, ответили школьники на приветствие драгуна. Дежурный по классу выкрикнул несколько слов рапорта. Илья Николаевич тем временем неприметно устроился на задней парте. Начало урока было необычным, но ему понравилось: четкость, организованность. - Вольно-а-а!.. Выполняя воинскую команду, ребята сели с нарочитым грохотом. - Первый урок арихметика! - объявил драгун и кинул на учительский стол солдатскую бескозырку, старенькую, с лиловым околышем, видимо, элемент формы этого диковинного русско-немецкого полка. В бескозырку насыпал орехов. - Упражнения в умственном счете... Начи-най! Ученики смело вскинули руки. Каждому не терпелось выйти первым к столу. Вызвав ученика, драгун дал задачку на сложение в пределах десятка, затем двух десятков. Мальчик, запуская руки в бескозырку, выкладывал из орехов слагаемые и объявлял сумму. Со словами "А дайте мне задачку на три десятка" полез было опять за орехами, но драгун заслонил бескозырку, а мальчугану погрозил пальцем: - Этак ты у меня весь боеприпас утащишь! Ребятишки, сидевшие за партами, рассмеялись, а некоторые из них после этого и ртов не закрывали: как видно, ожидали дальнейшей потехи. Но мальчик у стола уже решал задачку на вычитание. Соображал бойко, и драгун в поощрение разрешил ему из двадцати вычесть единицу. Разность из девятнадцати орехов мальчуган ссыпал себе за пазуху. - Хватит тебе, - отправил его драгун на место. - А то ишь, на три десятка позарился! - На двадцать девять, - деловито поправил его мальчик. Счет на орехи наглядный, ошибиться было трудно, а тут еще придуманное драгуном поощрение... На переменке весь класс щелкал орехи. Дети принялись угощать и гостя. - Да я же не решал с вами задачи, - смеялся Илья Николаевич. - А вы возьмите да решите! - Хорошо, дети, согласен! И после перемены, объявив на всякий случай, что премии не отменяются, предложил орехи рисовать мелом на доске. Ребята охотно подхватили новшество. Сперва выводили на доске кружки-орехи, потом для упрощения стали заменять их точками; из точек Илья Николаевич вытянул вертикальные палочки, дав детям понятие о римских цифрах. Но среди ребят нашлись и такие, что сумели написать цифры общепринятые. На первый случай, считал Илья Николаевич, достаточно: возбудил интерес у детей к доске и мелку, а драгуну подсказал, как действовать дальше, раз от раза усложняя урок. С этим и хотел уехать. Но драгун схватил Илью Николаевича за руки и ни в какую: мол, не выпущу ни за что, пока не досидите все уроки! А у самого от огорчения губы дрожат... Пришлось остаться. После большой перемены вошли в класс, а его не узнать: полно посторонних! Школа мужская, а тут появились девочки, даже девушки. Выстроились вдоль стен. Драгун ловко подал инспектору свой учительский табурет, пронеся его над головами, а Илья Николаевич сел, с любопытством ожидая, что будет дальше. Драгун вышел на середину комнаты. Потеснил от себя собравшихся, расставляя их в ряды, яростно взмахнул рукой и - грянул хор: Взвейтесь, соколы, орла-ами, Полно горе горева-ать! В свободной руке драгуна блеснула кавалерийская труба - и в хор, подкрепляя мелодию, вплелся голос меди. То ли де-ело под шатра-ами В поле ла-агерем стоять! Дирижер подал знак своим мальчишкам. В ответ - рефрен с заливистым подсвистом: В поле ла... в поле ла-агерем стоять! Лица поющих - и детей, и взрослых, парней и девушек - раскраснелись. Пели самозабвенно, с неожиданными для самих исполнителей вариациями, и это расширяло мелодию, обогащая ее новыми красками. Илья Николаевич слушал хор все с большим интересом. Сначала раздражала труба, но и ее открытый, острый звук нашел свое место: песня-то солдатская, требует в исполнении молний и громов, многоголосия, лихости! Только сев в подводу, Илья Николаевич почувствовал, как он устал от драгуна. Но это была добрая усталость. Покорил его солдат - и сердечностью в обращении с детьми, и своим хором; это уже не только школьный хор, под его медного дирижера, как видно, вся молодежь деревни запела! Очень хотелось Илье Николаевичу сохранить в школе драгуна. Но ведь неуч, какой же это учитель? Честно признался инспектору, что обучать грамоте не может: пробовал, мол, да испугался путаницы, которую занес в головы ребят. Вот незадача... Хоть сам садись за его подготовку! Раздумывая на обратной дороге о предстоящих делах, Илья Николаевич все явственнее ощущал: в деятельности инспектора народных училищ границ установить невозможно. x x x Наутро Ульянов встал рано. День занимался погожий, подсохло. "А не прогуляться ли в какое-нибудь близлежащее сельцо? - пришло Ульянову на мысль. - Пешочком?" После всех удручающих впечатлении поездки очень ему захотелось солнышка. Да и с крестьянами то ведь он, по существу, еще не встречался. В Симбирской губернии не менее миллиона крестьян. Выйдя из рабского состояния, крестьянин, несомненно, потянулся к знаниям, к свету, входит в понятия новой жизни. Вот для кого он здесь. В полях после уборки хлебов голо и пустынно. Но вот пригрело солнце, и торчащая повсюду мелким ежиком стерня затуманилась от пара. У Ильи Николаевича сразу хозяйственная мысль: "Химики взялись за дело - сырость и тепло: живо переработают остатки от снятого урожая в удобрение для следующего! Великий круговорот жизни..." Порой он снимал фуражку, подставляя голову мягкому, струившемуся над землей теплу: "Благодать!" Вдали на пригорке, среди деревьев, уже терявших листву, показались строения довольно большого поселка. На передний край выступило богатой постройки здание под красной железной крышей. Яркая, как мухомор, крыша, казалось, чванливо главенствовала над россыпью соломенных кровель. Ульянов остановился. Внезапная догадка неприятно поразила его: "Неужели удельная?" Знакомясь в Нижнем с различной педагогической литературой, Илья Николаевич читал и о школах, которые принадлежали не министерству просвещения, а ведомству уделов. Уделы - это поместья, составлявшие собственность царской семьи и разбросанные по всей России. Поместья были столь обширны, что для них понадобился не управляющий, а целое ведомство управляющих. Ведомство уделов обзавелось и школами, в них по особой программе готовили для царских угодий обслуживающий персонал. Держали учеников в школе семь лет (это называлось "пройти курс семи столов"). Но это отнюдь не значило, что крестьянский мальчик, обычно силком загнанный в школу, получал солидное образование. Рутина и зубрежка. Строго изгонялись всякие книги для чтения. Полагалось читать лишь Псалтырь, Часовник да "пособие для усовершенствования в нравственности". Наизусть заучивались нелепые схоластические диалоги. Побои, издевательства. Рассказывалось, к примеру, об учителе, который за провинность ставил мальчика на четвереньки и ездил на нем верхом по классу; случалось, переламывал ребенку позвоночник, - но, цыц, посмей-ка кто-нибудь донести на всевластного учителя! Пройдя "семь столов" школы, смышленые мальчики (а иных не брали) превращались в лицемеров или в безответных идиотов... Да, так было! И Ульянов очнулся, как от дурного сна. "Великая реформа девятнадцатого февраля, - подумал он торжествующе, - покончила и с этими ужасами..." И он уже по-иному, с чувством доброй хозяйственной заботливости, взглянул на здание под яркой железной крышей: теперь это земская школа под его, инспектора, опекой. Наконец он в селе. Да, постройка на зависть! Вон даже обшивку пустили по срубу. "Этакой красоты в новых земских школах, конечно, не достичь, - размышлял Ульянов. - Сметы не позволят. Но зато обойдемся и без тюремных решеток на окнах!" Захотелось Ульянову посмотреть и на внутреннюю планировку школьных помещений: взять и там поучительное. Глядит, а на месте крыльца полусгнившие ступеньки. Да и дверь заколочена, как перечеркнута досками, крест-накрест. Илья Николаевич собрал крестьян. Но говорить ему не дали. Кто-то, таясь за спинами других, истошно выкрикнул: - Это што ж, знатца, обратно поворачиваешь на уделы? Долой, не желаем! И, словно по сигналу, толпа угрожающе зашумела. Илья Николаевич выступил вперед. - С удельными школами покончено, и, слава богу, безвозвратно! - крикнул он в ответ. - Это ваше собственное здание! Стоит без пользы! А детишек посылаете учиться за несколько верст в соседнее село! Где же здравый смысл? - выкрикивал он, теряя голос от приступов кашля. - Послушайте меня: я помогу вам открыть школу на месте... Но слова его тонули в реве толпы. - Не желаем! Нет на то согласия схода! Долой! Так он и ушел ни с чем. А несколько позже, уже в Симбирске, ему доложили, что здание бывшей удельной школы в этом селе по невыясненной причине сгорело. x x x Установилась зима. Илья Николаевич Ульянов, живя в Симбирске, редко появлялся в городе. Забежит домой, чтобы обнять жену и детей, и уже спешит в свою инспекторскую канцелярию. Он не терпел, когда накапливаются бумаги; даст им ход, сделает распоряжения делопроизводителю - и опять в дорогу... Прежде чем начать объезд губернии, он основательно поработал над картой, с циркулем и масштабной линейкой в руках. Расчеты сделал строго на санный путь, исключив время осеннего и весеннего бездорожья. Глядит, а зима-то совсем коротенькая! Пожалуй, и не управиться с объездом... Но, с другой стороны, не растягивать же объезд губернии на две зимы: этак и за учебным годом в школах не уследишь! Не знали еще симбирские деятели столь обширных и смелых предприятий. Казалось им, вновь появившийся в городе чиновник замыслил фантастическое: на территории губернии полозьями своего возка прочертить новые линии географических широт, новые линии меридианов... А Ульянов и прочерчивал. Перечень школ, которым руководствовался инспектор Ульянов, был заготовлен в земстве. Но Илья Николаевич в жизни своей не встречал более легкомысленного документа. Приходилось то и дело развинчивать дорожную чернильницу и вычеркивать школы, названные, но не существующие. Дорога, дорога... Бренчит колокольчик, поскрипывает снег под полозьями... Порой, чувствуя, что мороз начинает обжигать то бок, то спину, Ульянов сбрасывал с плеч тулуп и, оставшись в легкой меховушке, выскакивал из возка; бежал рядом, согреваясь. Однажды в деревенском трактире Илья Николаевич согревался чайком. К прилавку подошел какой-то босяк, спросил чарку водки, выпил, крякнул от удовольствия и пошел к выходу, гремя обледеневшими лаптями - Эх, человече, человече... - вздохнул трактирщик, когда за посетителем, брякнув колокольчиком, закрылась дверь. - Сколько же это он верстов на своих двоих вымерял? До уезда тридцать пять да обратно. Да не по одному разу. За своими-то заработанными... А уж и жалованье это учительское - срамота: за все про все в год двадцать пять рубликов! Только с получки и разговляется на чарочку. Ишь, даже закуски не взял, чтоб не разориться, прищелкнул языком - и до свиданьица!.. Илье Николаевичу стало жарко не только от выпитого чая: от стыда за министерство просвещения, за свою должность инспектора. Расплатившись, он кинулся искать учителя. Женщина у колодца сказала: "Видала. Пошел обедать". Но где именно человек сегодня обедает, ответить затруднилась. Еще того не легче: оказывается, учитель на харчах у общества, совершенно так же, как летом пастух: сегодня его покормят в одной избе, завтра - в другой, послезавтра - в третьей. "Кажется, этим человеком дорожат на селе, - с некоторым облегчением подумал Ульянов. - Зря бы не кормили!" Настиг Илья Николаевич лапотника в помещении школы. Назвал себя, попросил предъявить конспекты уроков. А инспектируемый возьми и сдерзни: - Не до конспектов было. На собачьих рысях за казначеем гонялся, а то и помрешь - не вспомнят... А учительствую вот по какой методе: "Дитяти лучше быть на конюшне, на кухне, в огороде, чем сидеть над книгой, мучаясь над абстракциями с мокрыми глазами..." - Голубчик! - воскликнул Илья Николаевич и удивленный, и обрадованный. - Да ведь в этих словах Песталоцци - высшая мудрость нашего живого школьного дела! Вы много его читали? Учитель улыбнулся, и бородатое его лицо вдруг стало совсем юным, почти мальчишеским. Сказал мечтательно: - Кажется, я уже наизусть знаю его записки о воспитании сына, но, перечитывая, открываю в них новые и новые сокровища... Какой гениальный педагог! Какой чуткий воспитатель! А этот дух самопожертвования ради счастья не только сына, а каждого ребенка, всех детей в мире, кто брошен на дороге жизни и погибает от жестокостей общества... Молодой человек умолк, лишь улыбался, смотря куда-то вдаль. Он, конечно, продолжал говорить, но теперь уже только мысленно, для себя. А Илья Николаевич не торопил юношу с разговором - молча им любовался. Наутро, когда в классе собрались ученики, подтвердилось, что учебный процесс здесь построен с полным знанием дела: грамоте Лука Лукич обучает, следуя передовой звуковой методе, а не буквослагательной, за которую еще цепляются во многих школах; уроки содержательны, интересны; учитель зорко следил, чтобы никто не оставался без дела, и весь класс дружно трудился с большой для себя пользой. Но это было уже на следующий день, утром. А сейчас из-за печки вышел тот же самый Лука Лукич, но уже не лапотником, а в сапогах, на нем была сарпинковая косоворотка, подпоясанная цветным шнуром с кисточкой. Вид уже приличный. Но одежда была из самого дешевого материала, и Илья Николаевич понял, что она сберегается для выхода в класс, к ученикам. Пусти ее в повседневную носку - живо расползется. Затопили печку, сели к огоньку. Илья Николаевич помешивал кочергой дрова, и жерло печи гудело от доброй тяги, сияло и золотилось. А Лука Лукич стал читать стихи. Начал он тихо, проникновенным шепотом: Спасибо, друг. Мы встретились случайно, Но для меня так много сделал ты, Что превзошло все, что хранил я тайно В душе, как фантастичные мечты... - Чье это? - поинтересовался Илья Николаевич. Тот повел головой - мол, послушайте дальше - и продолжал: Я не за то тебя благословляю, Мой добрый, честный, мой отважный друг, Что если я свободу вновь узнаю, То, может быть, ценой твоих услуг. Услуги - вздор! Но ты всю сладость веры Мне возвратил в успех добра, в людей, И нет, поверь, да и не будет меры Любви и благодарности моей! Илья Николаевич, повернувшись к парню, ждал ответа, и тот, вдруг смело взглянул ему в глаза, даже с вызовом и как бы с готовностью вступить в бой, ответил: - Вы спрашиваете, чьи стихи? Это один наш товарищ, нечаевец. Из тюрьмы передал на волю... Кто в тюрьме, а кто бежать успел из Москвы, когда кружок наш студенческий громили. А я вот здесь, в тиши приютился. Не прогоните? Илья Николаевич молча пожал ему руку. x x x "Бывало, сидишь в теплой, покойной комнате, тревожно прислушиваясь к яростным воплям зимней метели, уже третьи сутки не выпускавшей мужика из избы, остановившей всякое движение, все работы, и вдруг под самым окном прозвенит колокольчик. Думаешь, кто заехал в такую пору, а сам уже