не не видать отсюда, товарищ командир, - жалобно отозвался красноармеец, вытягивая шею и приплясывая на цыпочках. Верно, я сгоряча и не сообразил, что ему снизу не видно. - Давай, давай, Никифор! - замахал я руками. - Сейчас прямо по ихнему поезду хватанем... Пятьдесят пять! Красноармеец кинулся к аппарату: - Пятьдесят пять делений! "Пятьдесят пять, пятьдесят пять, - повторял я про себя. - Не уйдешь, проклятый... пятьдесят пять!" Я уже и в бинокль не смотрел. Не до бинокля тут! Бронепоезд выстрелил. Раз, два, три, четыре... да ну! От нетерпения я даже топнул ногой по суку. И следом за мной словно кто-то огромный топнул по путям станции. Как брызги, взлетели шпалы, обломки рельсов, дым, земля, пламя. - Попадание! - Я даже привскочил на месте. - Пятьдесят пять, беглый огонь! Но тут в воздухе поднялся такой свист и так загремело кругом, что в первую минуту и не сообразил, что за грохот, откуда. Над верхушкой дерева что-то треснуло, меня обдало едким дымом и осыпало листьями. Фуражка сорвалась с головы и полетела вниз, прыгая по веткам. Шрапнелью хватило... - Товарищ командир! Товарищ... - вдруг расслышал я сквозь свист и грохот встревоженный голос красноармейца. Я перевесился через ветку, глянул вниз. Телефонист махал мне трубкой. - Наши передают, держаться невозможно... Белый снарядами засыпал! - Ладно, - кричу, - сейчас! А почему замолчали? Где беглый огонь? Кричи, чтоб били из пушки! Пятьдесят пять! - Пятьдесят пять, - эхом донесся ко мне голос красноармейца. - Пятьдесят пять... А свист кругом не прекращался, точно в воздухе справа, слева и над головой стегали длинными бичами. Это свистели, пролетая быстрой очередью, трехдюймовые снаряды из скорострельных пушек. Бьют гады по нашему бронепоезду. Со всех сторон взялись за него! Но как же они его нащупали? Ведь он стоит в укрытии, запрятан, как в яме... Я подкрутил бинокль и, напрягая глаза, посмотрел в сторону Проскурова. Что такое?.. На станции все как было. Даже поезд с серыми вагонами стоит себе у платформы как ни в чем не бывало. Стоит паршивец! Значит, я мимо взял с пятидесяти пяти делений. Эх, надо бы взять пятьдесят восемь или шестьдесят. Как раз оказалось бы впору! - Товарищ командир! - крикнул красноармеец у телефона. - Не могу ваше приказание передать. - Он кинул трубку на аппарат и вскочил на ноги. - Связь перебита. Надо бежать чинить! Телефонист словно разбудил меня своим голосом. Я сразу понял: нельзя медлить ни минуты, надо снимать бронепоезд с позиции! - Отведите бронепоезд! - крикнул я. - Беги, передай машинисту: убраться на полверсты назад! Красноармеец пустился во весь дух исполнять мое приказание, а я стал слезать с дерева. На прощание я в последний раз посмотрел в ту сторону, откуда летели на нас снаряды. Там что-то переменилось... Но в чем перемена? А, вот оно что! Серый поезд двинулся вперед. Виднее его стало. Какой-то куцый поезд - всего три-четыре вагона... Что это - товарный, воинский? А поезд на станции словно подмигнул мне в ответ, блеснул на солнце окном. И еще раз блеснул, и еще. Будто дразнит! Я смотрел в бинокль не отрываясь. Опять блеснуло... Да нет, это не окно... Это с поезда стреляют: блеснет - и грохнет, блеснет - и грохнет... Бронепоезд! Вот, значит, какие серые вагончики выкатили на линию. Должно быть, из-за границы пригнали. Так, так... Ну что ж, встретимся на рельсах, познакомимся... Я стал рассматривать бронепоезд. Смотрю, смотрю, ничего не хочу пропустить. Вон - башенки... с пушками, а другие поменьше - те, конечно, с пулеметами. И весь поезд обтянут броней по самые колеса и еще того ниже. Точно в юбках вагоны. Эх, вот нам бы такой броневичок! Вздохнул я даже... Перед самым поездом на путях копошились какие-то люди. Я догадался, что чинят путь. Ага, это после наших снарядов. Ну поработай, поработай, это тебе только задаток для первого знакомства! Я соскочил с дерева и поискал в траве свою фуражку. "Вот она! Ух ты, какая дыра в ней! Удивительно, как это меня не царапнуло!" Отключив от провода телефонный аппарат и подхватив его, я пошел разыскивать своих. x x x Только успел я отойти от деревьев и повернуть в тыл, как навстречу мне показалась наша пехота. Бойцы, побрякивая котелками и снаряжением, пробирались между холмами. У каждого на фуражке алела ленточка. Были красные ленточки и на груди, а у иных и на винтовках. В первую минуту я заметил только небольшую группу красноармейцев, не больше отделения. Но, пройдя несколько шагов, увидел в стороне от первой новую группу бойцов, потом еще группу, еще. Что ни холм, то кучка красноармейцев в траве. И по эту и по ту сторону железной дороги не спеша двигались по направлению к Проскурову батальоны нашей пехоты. - Здорово, товарищи, - сказал я, поравнявшись с отделением красноармейцев. - Здоров, здоров, - ответили бойцы и, быстро оглядев меня всего, кивнули на мой бинокль и телефонный аппарат под мышкой: - Из артиллеристов? Ну как там буржуяки - поднес им к завтраку горячего кофею? Я заломил свою простреленную фуражку набекрень. - А ничего, - говорю, - малость угостили их. И, разминувшись с пехотинцами, я пошел своей дорогой. "Повозятся теперь буржуяки с починкой пути, хоть недаром мы постреляли. Полдня-то уж прокопаются". Но сейчас же я подумал: "А что, если на станции совсем пустяковое разрушение?.. А у них ведь бронепоезд!" Я так и замер на месте. "Если только бронепоезд покатит вперед - пропал наш вагон с гаубицей, все пропало. Ведь наши там ничего еще не знают о бронепоезде, не ждут нападения!" И я кинулся бежать напрямик через холмы, не обращая внимания на шрапнели, которые все еще высвистывали в воздухе. Только пробежав шагов триста, я присел, чтобы немного отдышаться (аппарат был тяжелый, точно колода, и мешал бежать). "Ну чего прежде времени тревожиться? - твердил я про себя. - Снаряды у нас основательные, по два с половиной пуда весом, одной только взрывчатой начинки по крайней мере полпуда. Ведь это все равно что большой фугас! А я таких фугасов две штуки им вкатил на станцию... Часа три-четыре наверняка провозятся там с ремонтом, это уж самое малое!" Но как бы то ни было, я спешил вовсю. Ведь неизвестно даже, что стало с моим бронепоездом после этой дьявольской бомбардировки. Сможем ли мы хотя бы и через три-четыре часа принять бой, если налетит бронепоезд? Наконец я добрался до железной дороги. Нельзя было даже узнать места, где только что стоял наш поезд. Телеграфные столбы торчали вкривь и вкось, верхушки их были расколоты снарядами в щепы. Два или три столба, подкошенные снарядами, лежали поперек пути. Шпалы, рельсы - все было заброшено землей. Вот оно - поле боя... А ребята мои молодцы, геройски держались! Я спустился немного по откосу и посмотрел вдоль пути в ту сторону, куда ушел наш поезд. Но ничего не увидел за поворотом дороги. А снаряды все еще летели и летели от Проскурова. Ясно было, что петлюровцы не теряют из виду наш поезд, сыплют ему вдогонку снаряд за снарядом через холмы. Но как же это они его все время держат на прицеле? Я вбежал на высокий холм и все понял. Вдали я увидел наш поезд. Вернее сказать, не поезд, а целую косу серого дыма, поднимающегося из трубы паровоза. И над самым дымом, как белые хлопья в воздухе, - шрапнельные разрывы. Да что он, машинист, с ума спятил, что ли? Зачем столько дыма распустил! Ведь как раз по этому дыму и бьют вражеские артиллеристы!.. Вот разиня - катит, словно с классными вагонами из Малого Ярославца в Москву. И вдруг паровоз перестал дымить. Наконец-то! Догадался машинист, что он на позиции. Почти сразу же вслед за этим и стрельба утихла. Тут только я увидел, как далеко до поезда. Вместо того чтобы отойти на полверсты, он вон куда махнул - в пору в бинокль его разглядывать! Я передохнул и побежал к поезду напрямик. Ноги подкашивались у меня, когда я влез наконец к своим. Рубаха на мне вся взмокла, по спине, по груди текло, волосы прямо выжимать пришлось. Ведь версты три или четыре отмахал я через холмы - то вверх, то вниз, да еще с аппаратом под мышкой. В вагоне не было ни души. Только двое пулеметчиков стояли часовыми на пути по обе стороны вагона. Я сел на железный пол и прислонился к борту. Потом, отдышавшись, начал стягивать с себя мокрую рубаху. В эту минуту в вагон по лесенке поднялся матрос. На нем был бушлат внакидку и бескозырка на затылке. Он остановился передо мной, отшвырнул ногой какую-то тряпицу и быстро заговорил: - Этого самоварщика за борт надо, списать долой! Чего сифонил, почему поддувало не прикрыл? Что, так не доехали бы? Матрос плюнул в сторону, помолчал. - Это ты про машиниста, что ли? - сказал я, стянув наконец с себя прилипшую к телу рубаху. - Какой он машинист? Швабра! Списать такого... - Товарищ Федорчук, без крику! - остановил я матроса. - Машинист да машинист... А ты где был, а все остальные? Или не ваше дело последить, как поезд идет? Матрос поморщился и отвернулся. - Да послушай меня, командир, - сказал он с досадой. - Этот самоварщик, еще когда на позиции стояли, открыл поддувало. А с поддувалом и свой рот разявил... Ну а нам в бою разве до того было, чтобы на паровозную трубу глядеть? Видел бы ты, как месил нас белый гад снарядами... - Кто же все-таки догадался прикрыть дым? - Сам он, - матрос кивнул на паровоз. - Опомнился спустя время... - Понятно, - сказал я. - Объявляю митинг закрытым. Вперед наука будет. Люди как? Все целы? Матрос махнул рукой. - Где там целы... Двоих подстрелили. - Как подстрелили? Убиты? Кто? - Да нет, не убиты. Телефонист ранен... - Который телефонист? Их двое. Ну? - А тот, что при нас был, Гавриков. Ваш-то, Никифор Левченко, целый прибежал. - Гавриков... - Я припоминал его лицо. - А еще кто? Федорчук как будто не слышал вопроса. Он круто повернулся, чтобы идти прочь из вагона, и у него распахнулся бушлат. Матрос быстро собрал полы, но я успел заметить, что правая рука у него на перевязи. - Что это у тебя? И ты ранен? - Пустяковина. - Матрос нетерпеливо дернул плечом. - Осколок. Сам вырвал, зубами. Он облокотился здоровой рукой на борт и задумался, глядя в поле. Да вдруг как трахнет кулаком по железной стенке: - Ни за что пропал человек... Я почувствовал неладное. - Да где, черт возьми, все люди, где команда? - В пулеметном вагоне, - медленно проговорил матрос. - Васюка отхаживают, смазчика... Да только не выжить ему. В грудь его шлепнуло... Матрос спрыгнул на землю. Я схватил свою рубашку и побежал вслед за ним. Не помню, как я надел рубашку... x x x Раненые были в пулеметном вагоне. Они лежали накрытые шинелями. Вокруг них собралась почти вся команда. Малюга мочил бинты в ведре и прикладывал обоим раненым на голову. - Холодом - первое лечение, - говорил он между делом. - Мокрая тряпка жар и болезнь завсегда вытягивает. А вот ежели бы глины с болота достать - еще бы лучше... Увидев меня, все посторонились. А каменотес бросил бинт в ведро и посмотрел на меня выжидающе, как будто хотел спросить: "Ну что ты, командир, теперь делать прикажешь?" Я присел на корточки возле раненых и сказал: - Потерпите маленько, товарищи, мы сейчас в лазарет вас доставим. Там и койки удобные будут, и белье чистое, и доктор... - Спасибо, товарищ командир, - ответил, чуть улыбнувшись, телефонист. А смазчик молчал. Лицо у него было темное от жара, глаза полузакрыты. Видно, плохо было ему. Мне показалось, что Васюк никого вокруг не видит и не слышит. Но вдруг он приподнял голову и зашевелил запекшимися губами. - Матвей Иванович, ты здесь? - позвал он матроса. - Подойти поближе... Матвей Иванович, скажи правду: выживу? - А чего ж тебе не выжить? - сказал матрос громко. - И выживешь, и опять тебя к правилу поставят, ежели только захочешь. А не захочешь - командир другое дело даст. Нам с тобой помирать еще никак не время. Делов много... Я поднялся и тихонько вышел из вагона. У окна паровозной будки сидел машинист. - Больше чтоб не сифонить. Как хотите управляйтесь, но в другой раз чтоб не было дыму! - сказал я ему. Машинист растерянно закивал и сразу убрал голову в будку. Надо было, не задерживаясь, доставить раненых в тыл и сдать в лазарет бригады. Да и по времени пора было уходить: каждую минуту мог прорваться сюда бронепоезд из Проскурова. Я подумал, не разрушить ли за собой путь. Так и подмывало меня подсунуть под рельсы пироксилин и отрубить дорогу вражескому поезду. Но я воздержался: вытребуют нас на позицию, так самим и придется починять путь. Намаешься. Но что-то все-таки надо было сделать с рельсами... Развинтить болты на рельсах - вот что! Этого вполне достаточно. Я выслал вперед несколько человек из команды с инструментом (инструмент на паровозе взял), и ребята под руководством нашего железнодорожного слесаря, замкового, в пять минут сделали дорогу для белогвардейцев непроезжей. А отвинченные болты, гайки и другие крепления рельсов взяли с собой, чтобы, когда потребуется, все поставить на место. Все сели в вагон. - На полный ход, назад! - махнул я машинисту. Поезд тронулся почти без дыма. Глава шестая Погиб наш смазчик, наш кок и правильный, товарищ Васюк. Тяжело раненный в грудь, он не протянул и до лазарета. В лазарет, на койку, доктор принял только телефониста. Похоронили мы смазчика в поле, у полотна железной дороги. К могиле его привалили камень и помазали камень черной краской из его же баночки - больше нам нечем было отметить могилу товарища. Дали залп из винтовок и снова двинулись вперед, ожидая приказаний. Гул орудий, доносившийся от Проскурова, показывал, что там уже завязалось дело не на шутку. И верно: едва только мы вернулись с бронепоездом на наше прежнее место и только-только успели разгородить путь от загромоздивших его телеграфных столбов, как нас уже опять ввели в бой. На этот раз приказание нам привез конный ординарец комбрига. "Изготовиться к стрельбе, - писал комбриг на клочке бумаги. - Отражать орудийным огнем пехоту противника в случае ее появления со стороны Проскурова". - Ох и сумрачен комбриг, - шепнул мне ординарец, покачав головой. - А что такое? - Телеграмма получена вот только что. От армии командующего, из Киева... Любой ценой, говорит, а чтобы дальше Петлюре да гайдамакам ходу не было. Чтобы как отрублено!.. А где у нас, если разобраться, сила? Ординарец тянулся поговорить со мной, и я видел, что не от праздности. В такие минуты люди пустых слов не говорят... Но мне было не до этого. - Езжайте, езжайте, - заторопил я его, обрывая разговор. - Вот вам расписка, езжайте! Ординарец уехал. Я вскарабкался по откосу на холм и окинул взглядом знакомую уже долину перед городом. За какой-нибудь час тут все переменилось. Дым стлался над полем, всюду рвались снаряды, стучали невидимые пулеметы, и от непрерывного потока пуль казалось, что в воздухе звенят, лопаются и снова звенят перетянутые струны... Вправо и влево от меня, по обе стороны железной дороги, лежали с винтовками наши бойцы. Цепь их растянулась по гребням холмов. Все посматривали в сторону Проскурова. Некоторые красноармейцы переползали с места на место, забираясь за камни и бугорки. Другие сами устраивали себе укрытие от вражеских пуль: не поднимая головы, они вырубали под собой дерн маленькими лопатками и из дерна складывали кучки - брустверы. Я увидел на многих бойцах свежие, наскоро сделанные и сочащиеся кровью белые повязки. "Уже побывали в атаке... - догадался я. - Не вышло, значит, Проскуров остался у врага... А теперь будет еще атака, да не одна". Я крикнул с холма вниз Малюге, чтобы он приготовился к бою. Артиллерист принял команду и в знак этого помахал мне своей шляпой. Сверху я видел весь наш поезд, до мелочей, увидел даже нагар в широкой паровозной трубе. Держит теперь машинист порядок, не дымит. Услышав мою команду, из полувагона выскочил Никифор с телефонным аппаратом. - Туда же линию, к наблюдательному? - спросил он, разбирая провода. Глянул я... А где же деревья, где клен? В полуверсте от меня, на месте рослых ветвистых деревьев, торчали только расщепленные колоды, и вся земля вокруг была изрыта снарядами. Это все, что осталось от моего наблюдательного пункта... "Куда же мне взобраться?" Но мне не дали размышлять. Вдруг по цепи бойцов пронесся сдержанный говор: - Уже в контратаку поднялись... И тут же приказание командира: - Вразброд не стрелять! Ударим залпом! Я глядел на быстро приближавшихся вражеских солдат и, сам не зная почему, не в силах был оторвать взгляда от этого страшного зрелища. - А ты чего маячишь тут? - закричали на меня с разных сторон. - Ложись! Уже лежа, нацелив бинокль, я уткнулся взглядом в знамя, которое поднял и развернул над головами атакующих дюжий парень с голой грудью. Половина знамени голубая ("блакитная" - по-украински), половина желтая... На солнце засверкали широкие, заграничной выделки, примкнутые к винтовкам, штыки-кинжалы... На миг все затихло. Я услышал свое хриплое от волнения дыхание. И вдруг справа, слева, из-под кустов, из-за камней рванули по петлюровцам молчавшие до того пулеметы. "Та-та-та-та-та!.." О, эти звуки показались мне прекрасной музыкой! А соседи пехотинцы даже повскакали из травы, в которой укрывались. Но резкое слово командира - и бойцы опять залегли. А пулеметы делали свое дело. Вот получивший пулю петлюровец завертелся волчком и хлопнулся задом наперед. Вот другой, третий, четвертый повалились ничком... - Огонь! - рявкнул мне в ухо подбежавший с бронепоезда матрос и сунул в руки жестяной рупор. - Связной от Теслера передал: "Огонь, прямой наводкой!" И я начал командовать прямо с холма. Гаубица била частым огнем, но я от волнения едва различал, где падают мои снаряды. Я видел разрывы, видел, как от пламени и дыма шарахаются целыми толпами вражеские солдаты, но ведь били по ним и наши полевые батареи. А там артиллеристы классные, и, конечно, они-то и наносили подлинный урон врагу. Но петлюровцы не дрогнули. Вот они прибавили шагу, вот уже они совсем близко... Наконец-то наши команды к встречному бою... - Вперед! За Советы! - Ура-а-а-а!.. Пригнув головы и крепко сжимая винтовки, бойцы бросились в штыковой бой... x x x Цепь за цепью, рота за ротой скатывались с холмов наши бойцы - били, крошили, расшвыривали петлюровцев штыками и прикладами - и погибали в неравной борьбе: никто из них уже не возвращался... Бронепоезду и батареям было приказано не умолкать, а бить по цепям, которые шли атакующим на поддержку, - и мы, всей командой, работали у орудия, не разгибаясь. Временами я выскакивал с бронепоезда на холм для корректировки огня, но сил не было глядеть, как торжествующая орава с желто-блакитным знаменем растаптывает редкие цепи наших геройских бойцов... - Вперед, на выручку! - кричал я, забывая сразу и боевой порядок, и приказание комбрига: "Не выставлять поезд под огонь!" Я скатывался со своего холма в вагон, к артиллеристам, и мы с бронепоездом вылетали из-за укрытия в гущу вражеских солдат, били в упор из гаубицы, секли по ним направо и налево из пулеметов. Но башенный бронепоезд! Едва мы попадали к нему на прицел, как он накрывал нас тучей снарядов. Снаряды у него оказались много меньше наших - трехдюймовые, но залп его из четырех пушек мог быть для нас смертельным. И в дыму, грохоте, вони, не видя уже ничего вокруг, мы катили обратно за холмы. Эти наши вылазки заметил комбриг и галопом прискакал к бронепоезду на своем рослом жеребце. - Арестую! - закричал он, вздернув жеребца на дыбы. - Под суд пойдете! Не сметь выдвигать гаубицу под огонь! Это вам не бронированный поезд, а тыловая орудийная площадка. Извольте это запомнить. И Теслер, отдав лошади повод, помчался прочь. Что он сказал? "Не бронированный поезд... Тыловая площадка..." Ошеломленный, я глядел вслед удалявшемуся Теслеру. Может быть, я ослышался? Я обернулся и посмотрел на матроса, на Малюгу и на всех остальных в вагоне. Бойцы, отступясь от орудия, стояли кучкой в стороне. Они молчали. Так продолжалось несколько минут. Первым заговорил Федорчук. - А знаете, братишки, нет худа без добра, - сказал он, подвернув под себя гильзу с порохом и садясь на нее. - Ведь вот всю эту ночь меня мыслишка кусала: как, мол, ты, Федорчук, назовешь новый боевой корабль, куда тебя, непоседу, опять служба прибила? Думал я, думал - никак. А сейчас названьице само собой мне в голову вошло. Назовем мы, ребята, наш поезд... - матрос хлопнул себя по колену, - "Тыловой громобой". Согласны? Голосую. Кто против? Все засмеялись и стали присаживаться кто куда. Только Малюга не сел. Он сурово взглянул на матроса. - А я вот что скажу, моряк, - заговорил он, тронув матроса за плечо. - Всякой орудии, знаешь, свое место обозначено, все равно как и человеку. Легкая орудия - ей место поближе к позиции. А взять тяжелую орудию - тяжелая всегда отступя от легкой становится. Это уж так, по уставу... - Тут он прошелся совсем близко около меня и пробурчал в мою сторону: - Забула мати, як детину звати!.. - Кончили разговоры! - объявил я. - По своим местам становись!.. Все стали к орудию. Я опять полез с рупором на свой холм, но тут машинист объявил, что у него вышла вся вода и что если стоять еще, то прогорит топка и паровоз выйдет из строя. - Отбой! - скомандовал я. Я запросил штаб, и мне разрешили сняться с позиции. Поезд тронулся. Я забрался в самый конец нашего железного, но уже во многих местах продырявленного вагона. Там я присел на груду сваленных порожних ящиков из-под снарядов. Надо было собраться с мыслями. "Что же это такое? - спрашивал я себя. - Бронепоезд - и вдруг превратился в тыловую площадку..." x x x Остаток дня мы провели на своем разъезде. Завечерело. Федорчук сварил на костре похлебку, сели ужинать. За ужином было невесело. Ни разговоров, ни смеха, ни задорной матросской шуточки. И едят-то, гляжу, мои ребята, словно чужое дело делают. Хлебали, хлебали, да так и не опорожнили ведро. Матрос, ворча, выплеснул варево за борт в канаву. Нет, вижу, так дело не пойдет: потолковать надо с ребятами, разъяснить им наше новое положение, а то они совсем носы повесили. Я устроил собрание команды. - Вот что, товарищи, - сказал я. - Все мы бойцы нашей Красной Армии и люди сознательные. Мы получили от высшего начальства приказ работать на тыловых позициях. Что это значит? А вот что. Возьмем сегодняшний случай: попробовали мы бить нападавших с бронепоезда в упор - и раз, и два, и три выезжали вперед, в последний раз даже в самые колонны их врезались, а много ли толку вышло? Я помолчал, ожидая ответа, но никто не промолвил ни слова. - Ну ладно, - сказал я, - давайте разберемся. Мы с одним орудием на открытой площадке, а противник? У него кругом батареи понаставлены да бронепоезд еще вдобавок - видали эту стальную крепость? В этаком пекле выпустишь из гаубицы снаряд-другой и уже оглядывайся, как бы в укрытие поспеть. А чуть замешкался, считай - конец: расшибут и наш полувагон, и гаубицу, и людей всех уложат. Посудите, какой же толк от такой стрельбы? Разве это настоящая помощь бригаде? Бойцы молчали. Я продолжал: - И правильно, очень умно сделал командир бригады, что вовремя нас осадил. Теперь он ставит нас на тыловую позицию. Что это значит? А то значит, что мы из своего тяжелого орудия спокойненько будем крошить петлюровцев метким огнем с дистанции... - До восьми верст эта орудия берет, - вставил Малюга. - Ежели только сам наблюдатель... Я перебил его: - Вот видите, товарищи: восемь верст. Да к такому орудию любой артиллерист станет с охотой и еще за честь посчитает стрелять из него! Красноречие мое явно не действовало. Бойцы рассеянно глядели - кто себе под ноги, кто по сторонам, в быстро сгущавшиеся сумерки. - Да о чем тут много говорить? - закончил я свою речь. - Поработаем в тылу, а там, глядишь, и опять на передовую угодим. Всякое бывает... Брать слово никто не пожелал, и я объявил собрание закрытым. Бойцы начали расходиться. И вдруг заговорили пулеметчики. Заговорили шумно, все сразу, так что ничего нельзя было понять. Наконец они уступили слово своему отделенному Панкратову. Панкратов вышел вперед и оправил на себе ремень. - Пушка что? Пушка известно... - сказал он, сурово, исподлобья оглядывая всех. - Пушка, товарищи, и с больших верст и с малых одинаково себя оправдает, на то она и пушка. А пулеметы как? Панкратов сдернул фуражку и провел рукой по голове, защемив между пальцами свои светлые волосы, стриженные ежиком. - Как же пулеметы? - повторил он. - Пулеметы за восемь верст не стреляют... - Восемь верст! - хором подхватили пулеметчики, теснившиеся сзади него. - Восемь верст от передовой - это, братва, обозы. Теперь нам с пулеметами только в обоз и становиться... - К телегам с картошкой! - выкрикнул долговязый пулеметчик в прорванных ботинках. Опять поднялся шум. Все пулеметчики говорили и кричали, перебивая друг друга. Из них только один Никифор молчал и держался в стороне. А пулеметчики уже стали договариваться до того, чтобы отцепить бронированный вагон от поезда и поехать в нем отдельно на позицию. А я молчу. Стою и жду, когда же наконец командир отделения Панкратов уймет свою горластую команду и заговорит со мной, как полагается говорить с начальником. Вдруг вижу, поднимается матрос. Он встал с ящика, расправил за плечами ленточки бескозырки, весь встряхнулся и запустил руки в карманы. Матрос вышел на середину вагона. - Это как же понимать вас, миляги? - заговорил Федорчук, нацеливаясь прищуренным глазом то на одного, то на другого пулеметчика. Он прокашлялся. - Что-то я, братцы, ваших слов в толк не возьму. Бронепоезд, что ли, делить задумали? Вроде как хлеб перед завтраком делим на пайки - кому эта, кому та, а кому с поджаристой корочкой? Так, что ли? Панкратов смущенно отступил перед матросом. - Замолчите, ну! Чего расходились? - сердито затопал он, оборачиваясь к своим пулеметчикам, хотя те и без того уже прикусили языки. - Не вяжутся у тебя, Панкратов, концы с концами, - сказал я. - Этим твоим ретивым ребятам все нипочем; ну а ты сам-то понимаешь, какую чепуху они порют? Бронепоезд - боевая часть в штабе бригады, но об этом я уже не говорю. Допустим, нарушим штат, отцепим твой вагон. А с чем же ты поедешь под снаряды и пули? Бронированный паровоз для этого у тебя есть? - Наверное, есть, раз собирается, - язвительно вставил матрос. - А то, может, они своей семеркой приладятся да сами вагон по рельсам покатят? Эй, мол, дубинушка, ухнем! Кругом засмеялись. Под веселые разговоры и пересмешки бойцов я закрыл собрание. - Обожди. А какая будет резолюция? - спросил матрос. - А резолюция вот какая. Тащи-ка, Федорчук, кусок провода да отрежь подлиннее. Матрос покосился на меня, пожал плечами и подал провод. - Беритесь, - говорю, - товарищи. Сейчас мы измерим вагон и подсчитаем, сколько нам надо брони. - Брони? - удивились все. - Ну да, брони, - повторил я. - Выпишем броню из Киева, с завода, и обтянем весь вагон сталью. Матрос подмигнул мне: дескать, понимаю твою хитрость, а вслух сказал деловито: - Обожди, командир, надо фонарь засветить, а то темно уже - со счету собьемся. И он подал фонарь. Бойцы меня обступили. - Если броню, тогда и заклепки надо, - нерешительно сказал один. - Болты потребуются, - подхватил другой. - Инструмент... - Инструмент не надо выписывать, товарищ командир, - сказал слесарь, наш замковый, - этого добра в каждом депо достанем. Он подхватил у матроса свободный конец провода и отошел с ним к углу вагона. - Шагай-ка, Федорчук, вот так, вдоль борта, да гляди, чтобы провесу не было, натягивай провод. Начали делать промеры. Измерили длину вагона, потом ширину. Я записал себе в книжечке: "18X4 арш.". - А высок ли будет потолок? - сказал племянник, поднимая над головой фонарь. И смутился, сам удивившись своей смелости. В первый раз я услышал его голос. Стали обсуждать высоту броневого помещения, и сразу разгорелся спор. Кто три аршина предлагал, чтобы можно было входить не сгибаясь, кто советовал два, кто два с половиной, и каждый стоял на своем. Я раздумывал, сам не зная, на чем остановиться. Но тут спор разрешил Панкратов. - Да сделаем, - говорит, - вровень с пулеметным вагоном. Чего мудрить? По крайней мере, хоть вид будет у поезда. Против такого предложения возражать было нечего. Двое или трое самых горячих спорщиков, схватив провод, бросились в пулеметный вагон. Наперегонки прибежали обратно. - Два аршина и три четверти... - Врет он, врет; три аршина без вершка... Пошел матрос и принес достоверные сведения: оказалось, что внутренняя высота вагона не три и не два три четверти, а только два с половиной аршина. Я присел с книжечкой на лафет. Подсчитал площадь продольных стен вагона, площадь лобовых, поверхность потолка, сделал в книжечке сложение и стал придумывать форму козырька для орудия. На обоих моих плечах и на спине лежали горячие руки, кто-то подпирал меня сзади, кто-то жарко дышал в ухо, и я едва водил по бумаге карандашом. - На паровозную будку прибавьте, - подсказывали мне. - А то она ведь голая. - Колеса бы тоже хорошо укрыть - и у паровоза, и у вагона. Стальные на колеса фартуки нарезать! - Накиньте, товарищ командир, хоть листов с десяток этой брони... Я вспомнил, как низко опущена броня у того поезда, и добавил не десять, а тридцать листов. - Так... Наконец можно было подвести общий итог: надо доставать 250 квадратных аршин листовой стали. - Вот и готово, - сказал матрос. - Теперь краску надо придумать: в какой цвет, ребята, поезд выкрасим? Решили красить все под одно: в защитный зеленый цвет. Мне посветили фонарем, и я написал письмо на завод. Панкратов понес письмо в штаб, чтобы там оформили заказ и отправили по назначению. - Ну и заживем мы теперь в бронированной квартире, - заговорили бойцы. - Куда вам, пулеметчикам, с вашим коробом! Мы у себя в квартире окна прорубим и занавески повесим!.. Обсудив со всех сторон будущее житье-бытье в бронированном вагоне, бойцы стали наконец укладываться спать. Тут матрос отозвал меня к борту. - Ты, командир, это как... - сказал он вполголоса, - пулю отливаешь или взаправду все? - А ты как думаешь? - Я на передовую хочу. - Вот и я хочу на передовую. x x x Комбриг в подтверждение своего устного распоряжения прислал мне и письменный приказ: действовать только с позиций для тяжелых батарей. Три, четыре, пять верст по железной дороге за линией пехоты - вот как мы становились теперь для стрельбы. Веселого в этом конечно было мало... Все - и пехота и обе наши батареи - впереди, а твоя гаубица торчит среди поля одна как перст... - Ничего, - говорил я себе и ребятам, - потерпим. Киев не за горами, ответ придет скоро... Каждый день, едва брезжил рассвет, мы с телефонистом Никифором отправлялись на наблюдательный пункт. Никифор разматывал провод с катушки, и я нес на себе телефонный аппарат. Да по винтовке у нас было на плечах, да шинели в скатках, да по краюхе хлеба и куску сахару, да фляжки с водой, - словом, уходили навьюченные, как в дальний поход. Иначе было и нельзя: на бронепоезд мы возвращались только затемно - к ночи и обедали. Стрелять приходилось не так много, как в первые дни, - теперь бригада отступала, не принимая большого боя. Было ясно: комбриг сохранял силы, но каков его замысел, где, на каком рубеже он намеревался задержать дивизии врага, - никто из нас не знал. Но нет худа без добра. Пока затишье, я учился стрелять. Красный офицер должен быть мастером в своем деле. "Эх, - думал я, - книжечку бы мне в руки! Ведь все это, над чем я ломаю голову при каждой стрельбе, давно и подробно где-то описано, и чертежи, наверное, есть, все нужные расчеты... Читал бы я по вечерам эту книжку да перелистывал". Но книжки у меня не было, и оставалось одно: выуживать у Малюги то, что он знает. В стрельбе Малюга оказался мастером. Ему, видно, надо было только руки размять, чтобы показать нам все свое искусство. Лучше всего он бил с прямой наводки, а не по моей телефонной команде. Правда, это случалось редко, только при переездах, когда бронепоезд переменял позицию. Но зато уж если Малюга поймает беляка в очко прицела - не упустит. Иной раз с пяти-шести снарядов разносит в прах какой-нибудь зазевавшийся обоз или колонну вражеской пехоты. Когда Малюга бил прямой наводкой, вся команда сбегалась глядеть на его стрельбу. А я следил только за руками артиллериста и запоминал каждое его движение. Ведь этого и в книжках не прочтешь. Такую работу видеть надо. Раз за разом - я и набрался кое-чего от Малюги. Сам он даже и не подозревал, что оказался моим учителем. Что поделаешь? Такой уж был он человек, что приходилось выведывать у него все исподтишка. Как-то, на первых порах, я было раскатился и попросил его показать мне действие прицела. А он в ответ на это такую рожу скорчил, словно век не чихал и подошло ему за все разы чихнуть. После этого я и отстал от него. Ни о чем больше не спрашивал, а уроки брал негласно. Чаще всего это бывало за ужином. Сидим мы, хлебаем щи, а Малюга, не торопясь, разглаживая усы, начинает рассказывать о чем-нибудь молодежи (для него мы все были молодежью). Вспомнит про японскую войну, расскажет, как воевал в германскую, и начнет говорить, как учили его в казарме целый год около всяких деревяшек и железок, пока к настоящей пушке подпустили. Да и то сначала с тряпкой - только пыль обтирать. Все это он клонил к тому, что вот, мол, какая хитрая штука артиллерия, - голыми руками ее не ухватишь. Я-то хорошо знал, в кого он метит, но виду не подавал. Запускаю ложку в ведро, а сам слушаю, слова не пропускаю. Много я полезных вещей от него узнал. Первое - об артиллерийских делениях: оказалось, что у прицельного прибора орудия есть барабан, на котором насечено 180 делений, и каждому такому делению соответствует в полете снаряда двадцать саженей. Проще сказать: деление равно двадцати саженям - и никакой премудрости. Потом я узнал, как чистят орудие, а после чистки протирают маслом "фроловином"; узнал, как ставят орудие в упряжку, сколько для этого назначается ездовых и лошадей и какие артиллерийские лошади злые. Это уже к делу не относилось, и я так и не понял, отчего у артиллерийских лошадей скверный характер. Но вот однажды Малюга заговорил про "вилку". Слушал я, слушал, а потом и есть перестал, отложил ложку в сторону. Вилка - это способ артиллерийской пристрелки. Скажем, надо пристреляться по опушке леса, по отдельно стоящим у опушки деревьям. Пустишь для этого первый снаряд - и гляди, что вышло. Вышел, допустим, недолет. А деления тебе известны, с каких стрелял. Скажем, сто делений. Надо прибавить делений и так постараться, чтобы захватить цель с другого конца, взять ее в вилку. И вот, скажем, получилась вилка такая: недолет - сто делений, перелет - сто двадцать. Тут стреляешь со среднего, со ста десяти. Допустим, что и этот третий снаряд хватил не по опушке, а ушел в перелет. Сто делений - недолет, сто десять - перелет. Еще вдвойне надо сузить вилку, ударить со среднего прицела. Средний прицел теперь будет 105. Так и подводишь снаряд раз за разом к цели и наверняка подведешь, стукнешь противника в лоб. Это было для меня целое открытие. Я стал применять вилку на наблюдательном пункте - куда метче пошла с вилкой стрельба! Главное тут - строго арифметики держаться: дели и дели вилку пополам, не горячись в бою. А то пойдешь кричать в телефон "чуть подальше" да "чуть поближе" - ну и сорвалась стрельба. Издали всегда кажется, что чуть-чуть только не попадаешь (как это и бывало у меня), а на самом деле попусту разбрасываешь снаряды. Без вилки, на "чуть-чуть", попасть можно только случайно. А с вилкой поразишь противника наверняка. За эту самую вилочку я Малюге новые сапоги принес, гимнастерку, шаровары и фуражку со звездой. Полдня обхаживал нашего начснаба, пока выпросил. "За науку!" - сказал я Малюге, а он и не понял, за какую науку. Скоро и еще мне представился случай узнать кое-что из артиллерии. И то, что я узнал, было поудивительнее вилки. Глава седьмая Прошла неделя в боях. Под напором превосходящих сил врага наша бригада медленно отходила от Проскурова на восток, к Жмеринке. Давно уже не было видно Проскурова, даже с самого высокого дерева... Отступление шло вдоль линии железной дороги, и мне с бронепоездом чуть ли не каждый день приходилось приготовлять для стрельбы новую позицию. Как-то нас застиг на позиции дождь. Сеет и сеет, и чем дальше, тем больше - никакого просвета. "Пропал, - думаю, - день для стрельбы: нечего и на наблюдательный пункт идти, все равно ничего не увидишь..." Я назначил караулы, а сам вместе с артиллеристами полез под брезент. Одно только и оставалось - завалиться спать. Вдруг - шлеп! Гляжу, чей-то плащ залетел снизу к нам на борт. Посмотрел я через борт, а там комбриг. И тут же у насыпи его бесхвостый скакун в поводу у ординарца. Комбриг отослал ординарца с лошадьми вперед, а сам поднялся к нам в вагон. - Ну-ка, - сказал он, - тяжелая батарея, давайте-ка двинем вперед! Мы тронулись. Комбриг снова накинул плащ, присел на борт, положил на колени планшет с картой и компасом и, поглядывая по сторонам, сверял на ходу карту с местностью. - Стоп!.. - остановил он поезд около железнодорожной будки. - Вот вам цель, - сказал комбриг, показывая на синий значок на карте. - Обстреляйте-ка эту деревню. Я поглядел вперед, осмотрелся по сторонам - все затянуто сеткой дождя. В каких-нибудь пятидесяти саженях куст и тот едва виден. Вот задача! Раздумывая, полез я в свою сумку, достал карту-верстовку. На верстовке все есть, даже отдельно стоящие в поле дубы и сосны и те нарисованы. Деревню я сразу нашел и отметил ее карандашом. Но как можно стрелять в дождь - решительно не понимал. Нашел я на карте и железнодорожную будку, возле которой стоял поезд. И ее отчеркнул. - Ну что же вы? - усмехнулся Теслер. - Соедините на карте обе точки. Я прочертил от "будки" до "деревни" прямую линию. - Вот это и есть ваша дистанция, - сказал Теслер, вынимая спичку из коробки. - Измерьте-ка дистанцию. В спичке два дюйма, а в масштабе вашей карты она обозначает две версты. Я стал укладывать спичку вдоль карандашной линии. Оказалось, что до деревни что-то около шести верст с небольшим. - Могу вам сказать точно, - вмешался комбриг, - у меня это измерено циркулем: до деревни шесть верст и двести саженей. "Шесть верст двести... разделить на двадцать, - тотчас прикинул я в уме. - Так: дистанция сто шестьдесят делений". Я записал цифру на полях карты и взглянул на Теслера. - Готовьте данные, готовьте, - нетерпеливо сказал Теслер, вставая с борта. - Теперь карту совмещайте с местностью. Припоминая, как это делается, я составил вместе каблуки, выровнял перед собой карту горизонтально, как столик, и положил на нее