низко наклоняя голову, чтобы стянуть с себя фуражку, и заковылял дальше. Он прошел по узкому краю насыпи, мимо пулеметного вагона, мимо паровоза и остановился перед гаубицей. Тут, гляжу, толпой двинулись к бронепоезду и другие раненые. Бойцы, кто вприпрыжку, кто припадая на правый бок, кто на левый, подходили и собирались у орудия. - Она самая, ребята... Она и есть! - встречал безногий боец каждого вновь подходившего. Бойцы заговорили о походах. "Проскуров", "атаки у холмов под Проскуровом", "Жмеринка", "высота 46,3" - упоминали бойцы знакомые нам места. Многие кивали при этом на орудие. Бескровные, изможденные лица раненых все больше оживлялись, а один из бойцов, при шумном одобрении товарищей, вскарабкался к орудию и, заглянув в жерло, похлопал орудие по его широким щекам, как закадычного друга-приятеля. На нас, сидевших в блиндаже, раненые не обращали никакого внимания. Боец без ноги за все время беседы не проронил ни слова. Он стоял, опершись обеими руками и подбородком на костыль, и задумчиво глядел на орудие. - Экая красавица!.. - вдруг сказал он, не сводя глаз с гаубицы. - И хату ей поставили, а она будто у окошка... Чисто Гандзя! Мой начальник артиллерии Малюга несколько раз уже порывался прогнать раненых от орудия, но мы его осаживали. А тут уже он не стерпел, выглянул из-за щита и, строго взглянув на раненого, сказал веско: - Какая тебе "Гандзя", ежели она шестидюймовая орудия!.. Понимать надо - шестидюймовая орудия, гаубица! - Да я ж то и говорю! - крикнул раненый, смеясь в глаза нашему начальнику артиллерии. - Говорю: голубица, Гандзя!.. Раненый подковылял поближе к вагону. - Чего насупился-то, борода? Али песен не певал? А я вот, гляди, и без ноги, да пою!.. Есть у вас запевала? - Есть, есть! - бойко ответили мои бойцы, высовываясь из блиндажа и подталкивая вперед Никифора. - Есть, - сказал Никифор и покраснел. - "Гандзю", песню, знаешь? - деловито справился раненый. - Запевай. Голубице вашей споем. Она у вас заслуженная... Мои бойцы разместились вокруг орудия. Раненые стали в кружок внизу. Никифор обвел всех взглядом и поднял руку. - Обожди-ка, - сказал матрос и крикнул вниз, раненым: - Нет ли, друзья, гармошки? Может, тальянка или русская, мне все одно... - Вот чего нету, того нету! - вздохнул безногий боец. - Сами без гармошки страдаем... А вот голосов прибавить можно! Он повернулся вокруг своего костыля и закричал: - Э-гей, сестрицы! Ходите сюда с хороводом... Да цветиков попутком насбирайте... Поболее несите цветов! А бойцы уже грохнули звонкую песню: Гандзя люба, Гандзя кыця, Гандзя славна молодыця - Голубица... Славна голубица! - подправлял на каждом куплете раненый боец, а потом так и пошло: "голубица". На песню группами подходили от эшелона любопытные. Но, узнав, что и кому поется, сами становились в кружок и подпевали. Вскоре около бронепоезда образовался хор голосов в двести. Так славили нашу гаубицу. А она, вся убранная цветами и зеленью, стояла суровая и грозная, готовая каждую секунду смертоносным вихрем встретить врага... - Что ж, теперь дело за небольшим, - сказал матрос, когда мы двинулись дальше. - Остается только в паспорт имя вписать. На первой же остановке он пошел в вагон к начальнику снабжения и раздобыл у него баночку сурика. Взял кисть и вывел по бортам вагонов и на будке паровоза жаркие крупные буквы: ГАНДЗЯ Так бронепоезд стал крестником красноармейцев. x x x Только на четвертые сутки, после яростной рукопашной схватки под Винницей, нашей бригаде удалось наконец пробиться через вражеские заслоны. Вышли из кольца и мы с бронепоездом, вытянув за собой многоверстовой эшелон. Разорванный фронт красных частей был восстановлен. Оба полка бригады, кавэскадрон, отряды рабочих, батареи, повернувшись лицом к врагу, снова стали на позиции. А эшелон продолжал движение в тыл. От Винницы мы его уже не сопровождали - тут дорога была свободна до самого Киева. Состав за составом, шестнадцать поездов, набирая ход, двинулись мимо бронепоезда. Нескончаемой чередой замелькали вагоны - красные, зеленые, сине-желтые, белые, с окнами и без окон, с людьми, и грузом. Раненые красноармейцы, доктора, санитары, банщики, пекари, каптенармусы - сотни людей махали нам из окон, кричали, иные выскакивали на площадки вагонов, иные карабкались на крыши, чтобы еще и оттуда помахать бронепоезду шапкой. Паровозы эшелона, прокатывая мимо, приветствовали бронепоезд гудками. Наша "овечка" пронзительно ревела в ответ, обдавая всех теплыми брызгами пара. А мы - вся команда - стояли шеренгой, руки по швам, гордые своим поездом и друг другом, счастливые... Взметая пыль, полным ходом пронеслись поезда. Наконец стукнул-грохнул последний из семисот вагонов, и через минуту и этот поезд пропал вдали. Замирая, прогудел гудок паровоза... Матрос выступил из шеренги. - Все прошли? Ты пересчитал, товарищ командир? - Пересчитал. Все. - Все, все, - заговорили кругом, - все шестнадцать! Как партию приняли, так и сдали - в целости, сохранности. Особенно тепло мы распрощались с батарейцами. Бронепоезд, сделав маневр на станционных путях, подогнал площадку с пушкой к каменной разгрузочной платформе. Тут уже стояла в сбруе четверка артиллерийских лошадей. Вручную мы выкатили трехдюймовку на мостовую, и артиллеристы приподняли ее за хвост, прицепили к тележке, "передку". Потом подошли прощаться. Я каждого расцеловал и поблагодарил за братскую помощь, оказанную нам в походе. Ездовые пришпорили лошадей, загремела, сотрясаясь на ухабах, пушка, и Кришталь, усевшись на передке, обернувшись, крикнул: - В гости буду! А ребята ему в ответ: - Не в гости, а насовсем! Нам такой мастак, как ты, нужен! Командир зачислит тебя на бронепоезд! По правде говоря, бойцы угадали мое желание. "На одном Малюге держимся, - подумал я. - А если его ранит? У артиллерийского прицела заменить его некому". И я написал рапорт комбригу с просьбой откомандировать наводчика Кришталя из 2-й батареи на бронепоезд. Но, может быть, комбатру-2 самому не хватает людей? Или - мало ли какие у человека соображения, - может быть, ему удобнее отпустить на бронепоезд не этого наводчика, а другого... Короче говоря, прежде чем подавать рапорт, следовало повидаться с комбатром. Машинист Федор Федорович, обжигаясь и поплевывая на пальцы, снова обвертывал тряпкой гудок паровоза: проводы окончены, мы возвращались на позицию. В этот день жмеринские железнодорожники подали мне сообща докладную - они просились служить на бронепоезд. Я принял всех - их было семеро - и внес железнодорожников в список отдельной графой: "Ремонтная бригада". В команде бронепоезда стало двадцать бойцов. x x x Наши войска развернули теперь фронт к востоку от Винницы, в районе узловой станции Казатин. Но противник не дал нам времени укрепиться и снова крупными силами повел наступление. Бой завязался сразу по всему фронту. Население окрестных сел и местечек было застигнуто врасплох. По всем дорогам к Киеву потянулись беженцы - с наскоро увязанным домашним скарбом, с волами, коровами, но без хлеба. Хлеб остался в скирдах на полях. На другой день боя это уже были только костры... Зерно в скирдах тлело долго и упорно. По этим огненным знакам артиллерия вела ночную стрельбу. Крестьяне толпами собирались у штаба бригады и просились добровольцами в наши части. К ним выходил всегда сам Иван Лаврентьич. Но не для каждого из них находилась в бригаде винтовка... А безоружные люди - какая от них помощь? За весь месяц еще не было таких жестоких боев, какие завязались под Казатином. Мы потеряли счет дням, счет суткам. В дыму и угаре боев не видели солнца. Час от часу таяли силы бойцов, но, казалось, вырви у бойца винтовку - он будет отбиваться кулаками, свали его - он вцепится ногтями, зубами; умрет, но не отступит перед врагом! Уже не за отдельные станции шли бои, даже не за крупный казатинский узел, - здесь, под Казатином, решалась судьба самого Киева, столицы Советской Украины... Не выходил из боя и наш бронепоезд. Мы недосыпали, недоедали, не всякий день успевали даже помыться и ходили в пороховом загаре - черные, как угольщики. Случалось, у самого орудия во время стрельбы кто-нибудь сваливался как подкошенный, и не от пули, а сшибленный сном. Сон стал врагом, он подкарауливал каждого из нас, мы боялись его и свирепо курили - отгоняли сонливость махоркой. Затихал бой - и все валились в тень у вагонов, не разбирая места. Трава, камни, песок - годилось все, все было желанной постелью. Только бы вытянуться в прохладе, только бы лечь... x x x Однажды я лежал под кусточком, и до того, помню, разморила меня жара, что лень было пальцем пошевелить. По щеке ползла какая-то канительная букашка - ползет, ползет и никак до носу не доберется! "Ну вот, - думаю, - как только букашка выполнит свой маршрут и влезет на кончик носа, смахну ее и буду спать". Но вдруг слышу цокот копыт: кто-то едет - и не из тылу, а с передовой. Я перевернулся на живот, приподнял голову и сразу же, по лошади, не различая еще всадника, понял, что это начальник политотдела. Подъехав и приняв мой рапорт, Иван Лаврентьич спрыгнул с седла. Он сдвинул свою фуражку на затылок, обтер ладонью потное лицо и начал доставать из седельной сумки газеты. - Хорошие известия... Хочу рассказать красноармейцам. Но посмотрел Иван Лаврентьич на спавших вповалку около поезда бойцов и остановился в нерешительности. Я понял его. - Ничего, - говорю, - Иван Лаврентьич, разбужу. Потом выспятся. - Ну буди, - сказал начполитотдела и повел своего коня в сторону, на лужайку. Я растолкал матроса и велел ему будить ребят. - Только без фокусов, - строго предупредил я его. Но Федорчук, чтобы поскорее поднять всех на ноги, применил все-таки способ "ключа", введенный им для срочных случаев. Способ этот такой: скрутит спящему парню ухо да еще повернет раз-другой, как ключ в скважине, - и парень как ошалелый сразу на обе ноги вскакивает. Первым пробудился племянник. Встал, потирая посиневшее ухо. За ним поднял голову Панкратов - одна щека белая, другая малиновая, в налипших камешках. Панкратов обтер щеку рукавом и пошел расталкивать своих пулеметчиков. Тем временем матрос, широко зевнув, сделал "ключ" Малюге. - О-ох, кто це? - простонал Малюга, вскакивая. - Тьфу! Щоб ты хлиба так ил!.. - А и слабый ты на ухо! - сказал матрос. - У всех ухи как ухи, а у тебя только предмет, что ухо. - Сам ты предмет, - огрызнулся Малюга, но, увидев начальника политотдела, засуетился, приводя себя в порядок. Он причесал пальцами бороду, затянул на себе ремень, а потом кинулся в канаву, где пучком сырой травы обхлестал сапоги, наводя глянец. Матрос вытряхивал бушлат. Тут подошел Иван Лаврентьич. Все встали в шеренгу. Иван Лаврентьич поздоровался с командой и, помуслив пальцы, развернул номер "Правды". - Бьем ведь их, ребятки, а? - сказал он, встряхивая газетный лист. - Колчаку-то, главному их закоперщику, скоро и совсем капут. Гонит его по Сибири наша доблестная Красная Армия - только земля гудет... Иван Лаврентьич присел на пенек, снял фуражку и пригладил ладонью отросшие редкие волосы. Все пододвинулись к нему. - Большое это, товарищи, облегчение нашей Республике, - заговорил Иван Лаврентьич. - Сибирь - страна хлебная. Будет, значит, хлеб рабочему классу... Бойцы Восточного фронта выполняют свою задачу перед Республикой. Теперь дело за нами. Пора, товарищи, пора и нам кончать с петлюровщиной. - Это правильно, - горячо поддержали бойцы. - Развели мы с ними канитель - дальше некуда... Еще теснее бойцы окружили Ивана Лаврентьича. - Почитайте, товарищ начальник, газетку-то. Как там Колчака бьют? Иван Лаврентьич протянул свежую газету бойцам. Ее сразу подхватило несколько рук, ребята отхлынули в сторону и принялись читать в несколько голосов: "Оперативная сводка... Восточный фронт. Развивая генеральное наступление, наши части..." - Ну как, ладите между собой? - сказал Иван Лаврентьич, просовывая руку мне под ремень и подводя другой рукой Панкратова. - Лбами не стукаетесь? - Да уж лучше, кажись, и не бывает, - сказал, смущаясь, Панкратов. - Что я вяжу, командиру пороть не приходится; ну и я за ним узелков не распускаю... - Хорошо. А ты, политком, теперь газеток побольше в команду давай! И беседы заводи почаще. Иван Лаврентьич попрощался, пошел к лошади и круто обернулся: - Да, чуть ведь и не забыл!.. Нате-ка приказ. "Бронепоезду тяжелой артиллерии, - прочитал вслух Иван Лаврентьич, - согласно желанию команды, присваивается наименование: "Бронепоезд "Гандзя"". Вечером, когда бронепоезд отошел в тыл, чтобы принять запас топлива, мы устроили небольшое собрание. - Знамени Красной Армии не уроним! Так сказали бойцы. x x x А враг подтягивал войска... Через пленных стало известно, что петлюровцы решили окружить под Казатином бригаду и прикончить всех нас, чтобы, как говорили они, "не заносить кровь в Киев". Петлюровцы намеревались вступить в украинскую столицу в начищенных сапогах, смиренными христианами, под колокольный перезвон древней Киево-Печерской лавры. Под напором был оставлен Казатин. Бои завязались на подступах к Киеву... Трудящиеся Киева спешили с подмогой: на паровозах, на дрезинах, с товарными, дачными поездами и пешком по шпалам шли и ехали на помощь рабочие. Были тут старики и даже женщины. Плохо вооруженные, наспех сформированные в отряды, шли они бесстрашно в бой. Но слишком неравны были силы. С запада давил на нас, уже торжествуя победу, Петлюра; с юго-востока стремительно подходил к Киеву Деникин. Мы видели: не удержать нам натиск врага. Телеграф в штабе беспрерывно получал депеши-шифровки: из глубины Советской России по железным дорогам к Киеву двигались красноармейские части. Вот кто мог нас выручить! Но враг уже навязал нам решительный бой... Киев двинул на фронт свои последние резервы - красных курсантов. Горько было сознавать, что ребят сорвали с учебы. А какие - я поглядел - молодцы! Еще немного - и получились бы из них, юных рабочих и крестьян, образцовые командиры... Батальоны курсантов выступили на позиции, как на парад, с музыкой и развернутыми знаменами, все, как один, в зеленых шапочках пирожком, строгие, подтянутые. Раз-два, раз-два... - шагали курсанты, и, глядя на их выправку, каждый невольно оправлял на себе ремень и фуражку и сам весь подтягивался. Ввели в бой курсантов. Еще выше подняли они знамена, еще громче ударила музыка. Наступавшие встретили курсантов бешеным огнем. Но славные бойцы шли вперед все тем же размеренным шагом, не оборачиваясь и не пригибая головы. В рядах врага началось замешательство. И тут бойцы нашей бригады, изможденные, израненные, спотыкавшиеся даже под тяжестью собственных винтовок, подхваченные великой силой товарищества, стремительным ударом во фланг опрокинули передовые части петлюровцев. Курсанты довершили дело: не дав им опомниться, они отбросили их обратно за Казатин. x x x Эта победа, пусть неполная, временная, победа среди многих поражений, просияла для нас ослепительным лучом: все на деле почувствовали, что уже не за горами тот день, когда Красная Армия вышвырнет вон всех ненавистных врагов советской земли. В эти дни на бронепоезде счастливейшим человеком был Никифор. Да и как иначе? Ведь курсанты - те самые, среди которых его брат, кузнец, - сломили врага. Никифор с пылающими щеками всем и каждому рассказывал, как шли курсанты и как он перед самой атакой повстречался с братом: "Подбежал я... Митька! - кричу. А он как подденет меня за пояс - да кверху. У меня дух прочь. Забыл я про его повадку под ремень хватать... Да вот, обождите, придет ко мне. Сами увидите, каков силач!" Да где уж тут было в гости ходить! Так и не выбрался к нам любимый брат Никифора. Не случилось нам повидать знаменитого кузнеца! x x x Газеты теперь присылали прямо из Киева. В поезде у меня иначе и не укладывались спать, как только прочитав свежие газеты от строчки до строчки. Читали про разгром Колчака и другие фронты, про свою Советскую страну, про Москву и Кремль, где Ленин; читали и все больше говорили о мире. Но добыть мир и спокойствие для советского народа, мы понимали, можно было только силой оружия. Глава одиннадцатая Курсанты помогли бригаде удержать фронт до прибытия подкреплений из тыла. И вот пришли к нам свежие войска - каждый боец в ярко-зеленой, еще не успевшей полинять гимнастерке, в скрипящих сапогах, с новенькой винтовкой. Приклады у новых винтовок были совсем белые, едва загрунтованные: не успевали наши заводы красить винтовки, да, видать, и нечем было. Поротно и побатальонно ночными маршами выходили прибывшие бойцы на линию фронта. Началась общая перегруппировка сил бригады. С нетерпением все ждали наступления. И вот наконец пришел этот долгожданный час... Все части бригады, и бронепоезд в том числе, получили извещение: "Штаб готовит общий боевой приказ. Иметь на красноармейцах двойную норму патронов, санитарные пакеты и продовольствие. Назначить в окопах дежурные части, остальным дать полный отдых". Извещение из штаба пришло с вечера. Меня с бронепоездом оно застало на позиции. Я выждал, пока стемнело, и отвел бронепоезд для снабжения боеприпасами на ближайшую тыловую станцию Попельня. Снабдились. Я послал в штаб бригады связного. Штаб расположился в поселке, недалеко от станции; связной должен был доставить мне оттуда приказ. Предварительное извещение мы получили с вечера, но я уже знал из практики, что самый приказ будет издан ночью. Наш комбриг подписывал приказы перед самым началом операции. Он делал это для того, чтобы противник, если бы он даже и перехватил через своих шпионов приказ, не успел бы ничего предпринять. А в эту ночь еще с нашей стороны работала усиленная разведка: штаб собирал самые последние данные о расположении наступавших, их коммуникациях и резервах. Словом, у бойцов было время, чтобы хорошо отдохнуть. И вот мы, команда бронепоезда, собрались под бревенчатой крышей в нашем "кубрике". Перед боем ведь всегда тянет побыть с товарищами... Уселись мои бойцы в кружок около фонаря, потолковали о том о сем, сели писать письма. Кто писал отцу, кто матери, кто прямо на деревню - "обществу". Многим некуда было писать: родные места остались за фронтом, и бойцы, чтобы облегчить тосковавшее сердце, посылали о себе весточки в семьи товарищей. И вышло так, что под письмом Панкратова - он писал к себе в Рязань - подписались еще двое, в письме пулеметчика Молодцова поставил свою фамилию и его напарник Крыниця. А матушка Никифора обрела в эту ночь целых пятерых нареченных сынов... Кончили бойцы писать, стали складывать письма треугольничками. - Ну, а от бобылей-то поклон посылаете? - пробурчал матрос, все время молчавший. - От меня бы послали... Не грех и от командира слово прибавить. Тут попали в письма и наши поклоны. Федорчук собрал всю почту и понес на станцию. Оттуда он вернулся со свежими газетами. И как же мы обрадовались все, когда вдруг неожиданно в вагон вошел Иван Лаврентьич! Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам: - Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл... Дай-ка, думаю, загляну на огонек в попутную избу, авось добрые люди выручат! Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик. Ребята принялись угощать его из своих кисетов. Иван Лаврентьич взял по щепотке табаку у одного, у другого, а матрос принес ему нераспечатанную осьмушку из нашего артельного запаса. И сразу же захлопотал насчет чая. - А ты это брось, Федорчук, - остановил его Иван Лаврентьич. - Недосуг мне с вами чаевничать. Сейчас поеду. Но мы не отпустили начальника политотдела. - Иван Лаврентьич, - заговорили бойцы, - побудьте с нами. Обрисуйте нам текущий момент! Охота знать, что на свете делается... Начальник кивнул на свежую пачку газет: - Да вы же грамотные. Вот и читайте. А бойцы опять: - Иван Лаврентьич, вы так складно рассказываете... Вот у нас спор зашел: была нынче весной Советская Венгрия - а где она? Толкуем промежду собой, да все врозь. И Советская Бавария была - опять не стало, как же так? Чтоб люди за свою Советскую власть не заступились. Непонятно. - Что ж, давайте поговорим, - сказал Иван Лаврентьич, присаживаясь поближе к фонарю. - Мало еще у них каленого народа - коммунистов мало, большевиков, - сказал Иван Лаврентьич. - И классового опыта нет... Но дайте срок, и они выйдут на дорогу. Слыхали, что товарищ Ленин говорил на конгрессе Коммунистического Интернационала? Говорил товарищ Ленин перед делегатами рабочих разных стран и сказал так: "Пусть буржуазия всего мира продолжает неистовствовать, пусть она изгоняет, сажает в тюрьмы, даже убивает спартаковцев и большевиков - все это ей больше не поможет. Победа пролетарской революции во всем мире обеспечена". И рабочие разных стран запомнят это ленинское слово... Победа, товарищи, за нами! Иван Лаврентьич уехал. Я уложил бойцов спать. Приказа из штаба еще не было. Я с Федорчуком, Малюгой, Панкратовым и машинистом сделал обход поезда. Мы проверили вооружение, паровоз, ходовые части вагонов - все было в боевой готовности. После этого я и своих помощников уложил спать. Мне хотелось остаться одному и побыть у орудия. Внизу мерно расхаживал часовой. Я его не видел в темноте и только по хрусту песка мог определить, когда он приближается и когда удаляется от меня. Но этот шорох не мешал сосредоточиться. Я предупредил часового, чтобы боевой приказ, как только он будет получен, подали бы мне сюда, к орудию. Начала всходить луна, похожая на большой неразгоревшийся фонарь. Таким блеклым очком светит только что зажженная железнодорожная стрелка, пока стрелочник еще приправляет фитиль. Вспомнились стрелочные огни, и я почувствовал, как стосковался по ним. Ведь после Проскурова - на станциях ни огонька: все делаем в темноте, все ощупью... И вдруг такой фонарище на небе! Луна взошла. Теперь орудие передо мной - во всех подробностях. Я прислонился к гаубичному колесу и спросил себя: "Отвечай, Медников, отвечай себе самому по всей совести: способен ли ты идти в бой уже красным офицером?" Рука по привычке потянулась в карман за тетрадкой, но я сказал себе: "В записки не заглядывать!" И убрал руки за спину. Могу ли я сказать по совести, что на бронепоезде создана дисциплина? Отвечаю: нет для моих бойцов и для меня самого дома роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь, то самым страшным приговором было бы: "Иди, брат, на все четыре стороны, возвращайся к себе в деревню, в свою хату!" Но мне не приходилось и, уверен, не придется выносить такого приговора. Для революционного бойца лишение оружия мучительнее, чем приговор к смерти. Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент. Об этом я с гордостью скажу Ивану Лаврентьичу и комбригу на той комиссии, которая соберется, чтобы принять от меня экзамен. И оба порадуются вместе со мной, потому что ведь они сами мне во всем помогали. Но знаю ли я свое артиллерийское дело? Иначе какой же я красный офицер?.. "Гандзя", ответь за меня!.. Молчит гаубица... В бою она ответит, вот когда! Однако не лукавя могу сказать: да, я научился руководить стрельбой с наблюдательного пункта. Самостоятельно подготовляю данные для стрельбы, а открыв огонь, не истрачу лишнего снаряда. Только теперь мы редко работаем с наблюдателем. Бронепоезд на передовой, в пехотных цепях - тут огонь молниеносный, с прямой наводки! А если пришлось бы заменить у орудия Малюгу, сумею ли я бить прямой наводкой с таким же мастерством и проворством, как это удается старому артиллеристу? По совести говоря, нет, - на прямой наводке я заменить его еще не решился бы. Орудие знаю, материальную часть в теории изучил, но практика мала. Нет, оказывается, надо еще погодить с почетным званием красного офицера. Пусть уж до комиссии. Я смахнул рукавом росу с граней затвора, надел чехол. Прикрыл и прицельное приспособление - хрупкий и нежный глаз орудия. - Эх, голубица ты наша! Не выдай в бою!.. Я пошел в другой конец вагона. Тут, весь раскинувшись, спал телефонист Никифор и чему-то во сне улыбался. Я вытянул из-под него кончик шинели и прилег, ожидая боевого приказа. x x x Не знаю, сколько я спал. Помню только, что меня разбудили встревоженные голоса и страшной силы взрыв. От этого взрыва у меня перехватило дыхание. Я вскочил как ошалелый и выхватил из кобуры наган. Была серая, предрассветная муть. Новый взрыв. Пламя. Я увидел, что это стреляет наша гаубица, и сразу же сообразил, что и в первый раз был тоже наш выстрел. "Это от сырого воздуха такие удары, - догадался я, - в сыром воздухе звук выстрела особенно резкий". В отблеске выстрелов я разглядел у орудия Малюгу. Он был весь растрепанный, без рубахи, и возле него - в одном полосатом тельнике - матрос. Оба спросонья метались, наводя куда-то гаубицу. "Что такое?.. Где мы?.." Я бросился с наганом к бойнице - Попельня. Стоим, как стояли, на станции... - Да вы что, - вскричал я, - не проспались? С ума вы сошли - здесь стрелять? Перепрыгивая через ящики и расталкивая полуодетых и бестолково суетившихся людей, я побежал к орудию. - Он! - яростно крикнул матрос и показал вперед. И в это же самое мгновение словно зарево полыхнуло в сумраке утра. Отчетливо, как на картинке, я увидел на рельсах силуэт башенного бронепоезда. Зарево полыхнуло и тотчас погасло. - Берегись! Это залп! - только и успел я крикнуть. Раздался грохот, треск, и наша гаубица, подпрыгнув на одном колесе, со всего маху ударила своим хвостом по обшивке вагона. Доски лопнули, из щелей заструился на пол песок. Матрос и Малюга, отскочив в разные стороны, секунду, словно оцепенев, глядели друг на друга и потом опять бросились заряжать орудие. - Сюда, ребята! Все! - крикнул я, ухватившись за правило. - Никифор, к телефону! Полный ход назад! Поезд рванул с места, в ту же секунду мы выстрелили, и звук выстрела слился с грохотом нового неприятельского залпа. Но этот залп уже не причинил нам вреда. Поезд был в ходу, и у Богуша получился недолет: только загремели, рассыпаясь, рельсы на контрольной площадке... Мы отмахали от Попельни версты три. Ф-фу... Сердце у меня так колотилось, словно я сам пешком эти три версты пробежал... Я остановил поезд и присел, чтобы отдышаться. Ребята торопливо обувались, бормотали и ахали: - Как же это он прорвался? Вот гад! В самый тыл вышел... - Проводил его к нам кто-то, не без этого! - сказал матрос и яростно сплюнул. - Давай, ребята, чиниться, живо! Он насобирал по полу тряпок и начал конопатить разбитую стену. - Брось, Федорчук, - остановил я его, - не суетись по пустякам. Ты вон Малюге помоги, - гляди-ка, что с орудием... Массивный стальной щит орудия, весь перекореженный ударившим снарядом, обвис, как лопух. Матрос обомлел. - Ах ты, чтоб тебе... Значит, и стрелять нельзя? - И он кинулся к Малюге. Артиллерист отстранил его. Старик осматривал со всех сторон орудие и только покачивал головой. - Ну? Ну как? Пойдет? - с тревогой спрашивали обступившие его бойцы. А я поглядывал на изувеченное орудие со стороны и сам удивлялся своему спокойствию. Меня ничуть не смущали глубокомысленные вздохи Малюги и даже не тревожила порча щита. Что значит - "пойдет" орудие или "не пойдет"? Ствол целый, есть куда закладывать снаряд? Значит, можем вести бой! Я терпеливо ждал, что скажет Малюга, и поглядывал в бинокль в сторону станции. Там, в трех верстах от нас, остановился башенный бронепоезд. Солнце еще не всходило, я смутно различал на станции вагоны, но дым паровоза видел вполне отчетливо. Ниточка дыма выходила как бы из неподвижной точки: бронепоезд Богуша не двигался со станции ни туда и ни сюда. Я обернулся к Малюге: - Ну как там гаубица? - Ладно еще, что не по прицелу хватил... - вздохнул наводчик. - Э-гей вы, батарейцы! К Малюге подскочила вся тройка молодых артиллеристов: - Есть, товарищ начальник! Артиллеристы вытянулись, ожидая приказаний. Малюга велел им подать инструмент и, зайдя к орудию спереди, что-то там с минуту отвинчивал. Потом скомандовал: "Рраз... Берем!" - и бойцы, взявшись с обеих сторон за тяжелый щит, сняли его со ствола орудия, как воротник, и сбросили вниз. Щит с грохотом повалился на контрольную площадку. - Так-то лучше, - сказал Малюга, откладывая в сторону инструмент. - Теперь можем и стрелять. В вагоне весело и шумно загалдели. Я еще раз посмотрел в бинокль на станцию. Башенный поезд стоял все там же. - По местам!.. - скомандовал я. Малюга шагнул к прицелу. Племянник, поплевав на руки и развернув плечи, отошел к снарядам. Двое батарейцев подскочили к правилу, третий занял место замкового. В стороне, позади орудия, собрались, перешептываясь, наши железнодорожники - починщики пути. Но Федорчук строго обернулся на шепот, и все замолкли. Я выждал паузу. - К бою!.. Машинист, тихий вперед!.. Уже совсем рассвело, и теперь ясно был виден белый домик станции с пакгаузами напротив. В пакгаузах черными дырами зияли разбитые ворота... А где же Богуш? Неужели ушел поезд? Я торопливо подкручивал окуляры своего призматического бинокля, всматриваясь во все закоулки станции. И вдруг в воздухе запели и заиграли снаряды. Богуш вновь брал нас на прицел. "Не ушел, молодчик, дожидаешься? Очень хорошо!" Машинист резко протолкнул поезд вперед, сразу на сотню-две саженей, и мы вышли из-под обстрела. В ту же минуту машинист прикрыл дым, и мы начали медленно приближаться к станции. Поезд нам был виден, - должно быть, он занял позицию где-то на запасном пути. Укрывшись там, он время от времени посылал нам навстречу снаряды. Вот опять прогремел далекий выстрел... С визгом и грохотом лопнула в воздухе шрапнель, и прямо перед поездом повис белый дымок с желтизной. Еще шрапнель лопнула - это позади поезда. - В вилку взял! - закричали артиллеристы. Все, затаясь, ждали третьего снаряда. Но поезд успел выйти из вилки, и убойный снаряд не причинил нам вреда. Дымок третьей шрапнели повис в воздухе, распадаясь, как вата. Молодец Федор Федорович, хорошо ведет! Я кивнул Никифору: - Передай на паровоз: так и держать ровным ходом... Богуш пострелял, пострелял и, разбросав попусту с десяток снарядов, прекратил огонь. Он стал поджидать нас в своей засаде. А мы продвигались, не изменяя хода, и так прошли уже с версту. Дистанция все сокращалась... Малюга, совсем уткнувшись носом в прицел, медленно, не отнимая руки, вращал штурвальное колесо, и ствол гаубицы ниже и ниже склонялся к горизонту. Только один раз наводчик оторвался от своего стеклышка. - На прямой! - сказал он, полуобернувшись, и опять ухватился за штурвал. Глянул я вперед, на рельсы, - и глаза раскрыл: да прямее и быть не может! Дорога пролегла ровной степью - ни бугорка вокруг, а рельсы как натянутые струны. Вдалеке, у станции, рельсы сходились в одну точку. "Вот это для нас позиция! Дождались, наконец-то!" Бойцы - я это увидел по их загоревшимся глазам - не хуже меня оценили обстановку. Все еще теснее стали у орудия. Племянник, шагая на цыпочках, стал подкатывать снаряды поближе к орудию, но переусердствовал, и стальные двухпудовики загремели по полу, как бочки на мостовой. На парня со всех сторон зашикали, и сам он в испуге взглянул вперед, словно этот неосторожный шум мог спугнуть Богуша. Опять стало тихо в вагоне. Только от телефона доносился приглушенный голос. Никифор спешил сообщить политкому, какая нам славная выдалась позиция. Панкратов ехал у себя в вагоне с пулеметчиками. Еще с вечера я распределил силы так, чтобы в каждом боевом вагоне было крепкое ядро начсостава. Идем. Станция все ближе. Меньше двух верст уже осталось до станции. Но Богуш затаился, молчит. И мы молчим. У нас заложен снаряд, и у него, понимаем, тоже все наготове. Малюга уже самыми точными, мелкими винтиками подкручивал прицел, давая орудию окончательную установку. "Черт, как мы ползем!.." Я вытер пот со лба. Велел прибавить ходу. Поезд пошел веселее. Повеял встречный ветерок. Проворнее стали отступать назад телеграфные столбы. Я попробовал сосчитать, сколько столбов остается до станции. Но из этого ничего не вышло: столбы вдалеке сливались, как солдаты в шеренге... И вдруг над станцией вспорхнуло колечко светлого дыма и поплыло, качаясь, в воздухе. Еще колечко, еще... Между постройками показалась паровозная труба. В следующую минуту я увидел в бинокль башенный бронепоезд - весь целиком. Богуш вышел нам навстречу. Я быстро осмотрелся: - Все на местах?.. По бронепоезду!.. Огонь! Грохнула, ударила наша гаубица. По степи прокатилось шумное эхо... Бойцы сразу повеселели: кончилось ожидание, началось дело! С присказками и шуточками бросились бойцы подавать в орудие снаряды и заряды. Я отшвыривал в сторону стреляные гильзы, и они с колокольным звоном катились по полу. А вокруг поезда уже заплясали черные дымки взрывающихся гранат, комьями начала взлетать земля, застилая пылью росистую полевую зелень... Я посмотрел вдоль рельсов в бинокль: - Почище наводку, Малюга! Пока мимо! Старик нетерпеливо мотнул головой. - Снаряд!.. Заряд!.. - покрикивал он, не отзываясь на мои слова. Глухой черной стеной уже стоял вдалеке дым от разрывов, и после каждого нашего выстрела стена раздавалась все шире, словно кто-то беспрерывно подставлял и подставлял к этой стене черные вихрастые столбы. Но станция виднелась вся по-прежнему. Там, в легком тумане пороховой гари, сверкали огоньки встречных выстрелов... Снаряды Богуша бороздили землю уже около самого нашего вагона. Сквозь щели блиндажа нас обдавало удушливым дымом. Через бойницы то и дело прорывались осколки, чиркая потолок и застревая в деревянных стенах. - Давай ему по башне, что ж ты! - крикнул я Малюге, теряя терпение. - Останови поезд, тогда и спрашивай! - запальчиво крикнул он мне в ответ. - Сто-оп!.. - скомандовал я. Но не успел еще поезд остановиться, как снаряды обрушились на нас ураганом. Все потемнело вокруг. Визг, грохот, железный скрежет осколков. Мы были в вилке. Я подскочил к Малюге: - Давай попадание, сию же минуту! Сию же минуту!.. Старик только мычал в ответ и, суетясь, дергал за шнур. - Да что ты, ослеп? - взревел я. Но тут я и сам потерял из виду далекие огоньки выстрелов. Все застлало дымом. Стоять больше на месте было невозможно... Пришлось скомандовать задний ход. - Позор, бойцы! Не можем справиться с негодяем Богушем! Дожидались позиции... Все летит к черту! Я в бешенстве обернулся к Малюге: - Горе-наводчик! Поезд, содрогаясь от близких взрывов, пошел назад. - Эй, быстрее вытягивай вагоны из огня... Да ну, живее! Никифор надсаживался у телефона, подгоняя машиниста. Вдруг ко мне подлетел матрос. - Командир! - гаркнул он во всю силу своих легких. И тут же сгреб меня и пробормотал едва слышно: - Некуда уходить. Путь разбит... "Отрезаны!" - мелькнуло в сознании. Матрос держал меня за плечо. - Что делать будем? - прошептал он. Тут раздался такой силы взрыв, что я не устоял на ногах и повалился на ящики. В ту же секунду, деревянные балки крыши, как ребра, раздались в стороны и блиндаж наполнился едким дымом. - Горим! - услышал я в дыму крики. - Брезент... На снарядах! Я вскочил и как сумасшедший бросился на голоса. Бойцы топтали брезент, стараясь сбить фуражками языки пламени. - Воду сюда! Протягивай шланг! - закричал я. - Никифор, живо! Никифор подскочил со шлангом, открыл воду, поливая брезент. И вдруг покачнулся, выронил шланг и упал, как сноп. - Что ты, Никифор! - Я бросился его поднимать. На помощь подбежал матрос. Он, торопливо пошарив в карманах, выхватил бинт. И чистый бинт, разматываясь, покатился у него из рук на пол... - В сердце, - коротко сказал матрос, - легко помер. Кончился наш запевала. Он снял с мертвеца фуражку - открыл ему побелевший лоб и, подхватив тело на руки, зашагал в глубь вагона. Кто-то подхватил шланг и потушил брезент, но я уже не смотрел туда. Весь вагон трещал и гудел под ударами снарядов. В несмолкаемом грохоте уже не различить было выстрелов гаубицы. - Аааа... черт! Да попадешь ли ты наконец! Я бросился к артиллеристу - и с разбегу уткнулся в прицел, да так и отскочил: "Где же наводчик?" Старик, закрывшись руками и раскачиваясь из стороны в сторону, сидел на лафете. - Ранен? Я отдернул от его лица одну руку, другую... Малюга зашевелил побелевшими губами: - Испортилась окаянная гаубица... - Что? Гаубица? - прошептал я, отступая. Грохот нового взрыва не дал ему договорить. Вагон тяжело качнулся на сторону, боковая стена треснула и вдавилась внутрь. Меня по колени засыпало песком. Я выкарабкался и побежал к орудию: - Сюда, бойцы! Будем отбиваться до последнего... Живыми не дадимся! Сгоряча я ухватился за правило и тут же отдернул руки: "Да ведь орудие испорчено..." Но бойцы уже теснили и толкали меня, вставая по местам. Племянник подхватил с полу снаряд, поднял его и пропихнул кулаком в ствол. Батареец заложил заряд. Замковый защелкнул затвор. "Это как же так?.. - Я не верил своим глазам. - Орудие ведь действует!" - Малюга! - закричал я, стаскивая старика с лафета. - Что же ты! Орудие исправно! - Прицел... - Малюга безнадежно махнул рукой, - скособочило... - Прицел? Прицел, говоришь? Только и всего?.. Наводи! Старик зашаркал на свое место. Безвольными, одеревеневшими пальцами он подкрутил винты. - Огонь! - скомандовал я. Дали выстрел. Снаряд ушел колесом в сторону! И тут я в первый раз увидел, что творится вокруг нас. Щита на орудии не было; я стоял как в открытых воротах. Выглянул из вагона вперед - и содрогнулся... На сотни саженей в стороны - как не было зеленой степи, пузырилась и в страшном грохоте взрывавшихся снарядов разлеталась в пыль... Я понял, что и вправо и влево, за стенами вагона, и позади нашего поезда все превратилось в пустыню. Каким-то чудом среди этого пожарища мы еще целы! Путь сзади разрушен - двинуться некуда. И предатель белогвардеец Богуш теперь расстреливает нас, как у стенки... Я стоял перед орудием... Жалкая, бесполезная, никому не нужная груда металла! Я сделал шаг в сторону - сам не знаю зачем. Бойцы тоже переступили - они все жались ко мне. "Неужели кончено все?" Волны черного и рыжего дыма все больше застилали наш поезд. Перед вагоном блеснуло пламя. "Вот он, снаряд... Нет, не долетел..." Опять полыхнуло огнем в дыму. Гудя, разлетелись стальные осколки: и второй мимо... третий. Этот кувырнулся совсем в стороне. Снаряды вокруг нас падали вразброд. - Ребята! Обожди! - вдруг закричал матрос, срываясь с места, и на секунду замер с под