нятой рукой. - Ребята, да ведь нас дымом затянуло! Глядите все! Ведь он наугад снаряды втыкает!.. Не попасть ему, собаке, в нас. Бойцы с минуту, словно не понимая, что он говорит, удивленно глядели на матроса. - Дыму, ребята, давай дыму больше! - кричал матрос. - Правильно! - скомандовал я. - Жги что попало! Тут бойцы горохом рассыпались по вагону и стали выбрасывать наружу обломки досок и бревен, соломенные тюфяки, одеяла, тряпки. А Федорчук все кричал и тоже метался по вагону: - И бушлат подойдет, и форменка!.. Носовой платок - туда же! Я подкинул ногой в кучу одежды свою шинель. А сам за рупор - и к борту. - Машинист! - закричал я в рупор. - Машинист! Но грохот взрывов гасил мой голос. Наконец на паровозе меня услышали. Шевельнулся железный лист, подвешенный над входом в будку, и в щель просунулась голова машиниста. Я замахал ему руками: - Сифонь!.. Задувай вовсю, Федя, дыму давай, дыму! Не прошло и минуты, как из трубы паровоза густо повалил дым, застилая над нами небо серой тучей. А по обеим сторонам вагона жарко запылали костры из шинелей и брезентов, посыпанных орудийным порохом. Вслед за артиллеристами, смекнув, в чем дело, разожгли у себя костры и пулеметчики. - Вот, брат, и дымовая завеса! Живем еще!.. - говорил Федорчук, чихая от едкого дыма и зажимая себе нос бескозыркой. Он прохаживался по вагону и, протирая покрасневшие глаза, посматривал, чего бы еще бросить в костер. А Богуш на бронепоезде, должно быть, уже совсем потерял нас из виду. Снаряды его грохали где-то в дыму, не причиняя нам вреда. Воспользовавшись передышкой, я бросился налаживать орудие. Ох как мне захотелось теперь самому заложить снаряд и дернуть за шнур!.. Но прицел, проклятый прицел... У орудия стоял Малюга и о чем-то мрачно раздумывал. Сквозь дым он показался мне тенью. Увидев меня, старик сразу, словно он только этого и ожидал, уступил мне место и пошел прочь. Я спешил разобраться в испорченном прицеле. Снаряды вокруг нас падали все реже и реже. Казалось, бой затихал. Но это только казалось. Густой дым, окутавший нас во время канонады, начал рассеиваться, а наши костры догорали. Выдохся и Федор Федорович со своим сифоном... Мы стояли под жерлами четырех наведенных на нас пушек, способных посылать сорок восемь снарядов в минуту. И Богуш выжидал только подходящего момента, чтобы снова обрушиться на нас всей силой своего артиллерийского огня. Но пока завеса дыма все-таки укрывала "Гандзю" от противника, и я копался в прицеле. Винты, стекла, рычажки... Черт, сколько же их! "Дистанционный барабан - главная часть прицельного устройства", - вдруг припомнилась мне дословно одна из моих записей. Не доверяя памяти, я выхватил свободной рукой тетрадь из сумки. Но не успел я отыскать нужную страницу, как весь вагон содрогнулся от накрывшего нас залпа. Тетрадка выпала у меня из рук... Впереди в просветах поредевшего дыма, засверкали огоньки. Богуш возобновил бой. Решающие минуты... Я ухватился за прицел. Где барабан? Вот он, так, на месте... Стебель на месте... Защелка на месте... Вихри дыма и горячие сквозняки от разрывов обдавали меня. Я отводил голову, чтобы не глядеть на происходящее, и все-таки видел перед собой, в дыму и пламени, нашу контрольную площадку, всю словно обглоданную, уже без углов и почти без помоста, голую, как скелет... Стебель, защелка на месте! Я нахлобучил фуражку на самые глаза и приник к мелким винтикам и стеклам. Кто-то, охнув, грузно повалился за моей спиной. Кто-то стонал в вагоне - должно быть, тяжелораненый... Но я не оборачивался... - Защелка на месте! Отводка на месте! - выкрикивал я сам себе, вцепившись в прицел всеми пальцами. Отводка... Уровень продольный... Поперечный уровень тоже на мес... Нет! Поперечный не на месте!.. Проклятый уровень, где твой пузырек! Где... твой... пу-зы-рек?! Разжав пальцы, я отдернул руку от прицела. - Малюга, Федорчук, сюда! Я сгреб обоих за плечи и толкнул к орудию. - Видите? Где пузырек, а? В стороне! Ушел в сторону! Малюга так и оцепенел, взглянув на едва приметную трубочку с жидкостью. Я изо всей силы встряхнул его: - Видишь ты или ослеп? - Вижу! - взревел Малюга, вырвавшись от меня. - Вижу! Старый я дурень! Прицел справный! Это... Да это сама орудия косо стоит! - Ну да... Ну да... - забормотал Федорчук, озираясь. - У всего вагона крен. На правый борт... Сдала правая рессора... Не теряя времени, Федорчук схватил топор и начал забивать под осевшее колесо орудия клинья-колобашки... - Богуш!.. - вдруг закричали бойцы. - Сюда идет! Я быстро вскинул бинокль. "Да, приближается... Кончать нас идет..." - Стой, собака, стой! Гаубица еще стреляет! Я прыгнул к орудию. Глянул на уровень: - Есть, пузырек уже на месте! Дрожащими пальцами я подкручивал винты, стараясь поймать бронепоезд в центр пересечения нитей на стеклышке. Я чувствовал теплые ладони Малюги, помогавшего мне навести орудие. Но дым разрывов то и дело заслонял от меня приближавшийся бронепоезд. Богуш бил на ходу из всех четырех орудий. Я делал наводку по его головной башне. - Трубу снесло на паровозе! - вдруг крикнул кто-то сзади меня, и в ту же минуту этот голос слился с другим: - Башню разворотило у пулеметчиков! У меня дрогнули руки, прицел сбился, и все заплясало перед глазами... Собрав все силы, я снова подступил к орудию. Нет, чувствую, сдаю... Не поймать мне Богуша в крестик нитей... Я ухватился за колесо орудия, боясь упасть. - Товарищи! - закричал я. - Помогайте! Песню! - Песню! - эхом откликнулись бойцы в вагоне. И затянули нестройно: Славное море - священный Байкал... Но в ту же минуту сквозь неуверенные голоса прорвался сипловатый, но твердый голос матроса и повел за собой хор: Славное море - священный Байкал Славный корабль., броневая... Вот он, в крестике! Я дернул за шнур. Выстрел. Пламя. Грохот... И вдруг - полная тишина. Оборвалась пронзительная, терзающая нота боя. Эхо песни покатилось через поля и замерло где-то в лесу... Бойцы с минуту глядели друг на друга, ошеломленные наступившей тишиной, не соображая, что произошло. И вдруг в погоревшей, разбитой снарядами траве, где-то совсем близко, щелкнул кузнечик. Щелкнул - и пустил трель. Эту трель подхватил другой, третий, и через минуту шумно, весело, на разные лады застрекотала вся степь. Бойцы, словно вдруг пробудившись, толпой бросились к орудию, спеша заглянуть в чудесное стеклышко. - Ура-а!.. Победа! Тут одним прыжком подскочил ко мне Малюга и облапил меня, едва не задушив своей пышной бородой. Я, как мог, вырывался. - Нет, не пущу! - гудел старик. У него были слезы на глазах. - Обманывал меня, старого, обманывал, и совести нет... Ты - артиллерист, командир доскональный. Наш красный офицер! - Да разве?.. Что ты!.. - Грудь у меня стеснило от радостного сознания: "Вот и сдал экзамен на красного офицера... Как просто это получилось: сами солдаты приняли экзамен". Малюга отступил на шаг и посмотрел на меня с укоризной: - Не обижай старого человека, командир, признавайся, что ты из артиллеристов! Да этакой стрельбой мы их всех, злыдней, порушим! - Ясно, порушим, - сказал я, оправляя на себе гимнастерку. Внутри меня играла каждая струнка. - На то идем! - И я крепко пожал старику руку. - Ну, кажись, теперь поладили... - сказал Федорчук, шумно вздохнув. Матрос стоял с рупором наготове и давно уже ждал от меня приказания. - Тяжел старик, а все ж таки заправил ты ему мозги под фуражку... Вперед, что ли? Матрос закричал в рупор: - Эй, на паровозе! Вперед, беструбная команда! x x x Со скрипом, тяжело переваливаясь с борта на борт и усыпая путь вывороченными из гнезд болтами, гайками, обломками досок и бревен, наша "Гандзя" двинулась к башенному бронепоезду. Мы приближались осторожно, с заряженным и наведенным орудием: подлый и коварный враг был опасен и в своей агонии. Подъехали. Мои артиллеристы, железнодорожники и пулеметчики враз, по команде, выпрыгнули с винтовками из вагонов, оцепили умолкнувший бронепоезд и начали медленно сжимать его в кольцо. Взглянув на поезд, такой еще грозный в недавнем бою, я невольно остановился: груда обломков - это было все, что осталось от стального страшилища! Наш тяжелый снаряд, как оказалось, угодил в головной двухбашенный вагон поезда. От броневой крыши до самого основания вагона зияла огромная пробоина, расчленившая вагон надвое. Стальные листы корпуса, усеянные заклепками, от взрыва разъехались по швам и висели рваными лоскутьями. Через пробоину и распоротые швы я увидел внутри вагона трупы. Я пошел по цепи своих бойцов, чтобы осмотреть весь поезд. Вот заграничный паровоз, грузный и неуклюжий в своей броне, как черепаха. Паровоз стоял, уткнувшись между рельсов; передние колеса зарылись в землю по самые цилиндры. Видно, своротило его на ходу. Тендер паровоза был смят в гармошку, на тендере лежал, придавив его всей своей тяжестью, задний броневой вагон... Башен на вагонах не было. Похожие теперь на огромные скорлупы, они валялись в траве. На местах башен торчали только пушки. Пушки сорвались со своих тумб, - должно быть, от удара при крушении поезда. На нас в упор глядели из бойниц вагонов пулеметы... Я придержал своих бойцов, которые в нетерпении напирали со всех сторон на врага. - Петлюровские бандюги, сдавайся! - крикнул я, выступая вперед с наганом. Молчание... - Есть живые? Выходи! - крикнул я, выждав с минуту. В вагонах послышался шорох, приглушенные голоса. Потом откуда-то из-под обломков начали поодиночке выползать бледные, трясущиеся люди в коричневых английских френчах. Они махали нам белыми тряпками, останавливаясь на каждом шагу и бормоча: - Неволей служим. Не убивайте. Забрали нас, не спрашивали... - Солдаты, что ли? - крикнул, теряя терпение, Федорчук. - Выходи без канители. Стройся все! Пленные приободрились и подбежали к Федорчуку. - Оружие, документы есть? - говорил он, ощупывая каждого. - Опоражнивай карманы! Всех солдат набралось человек пятнадцать. Сопровождать пленных вызвался племянник. Я назначил в конвой еще двух бойцов, из железнодорожников. - А кто будет старший? - спросил племянник. Он так и ловил мой взгляд. - Ты старшим пойдешь, - сказал я, к великому удовольствию парня. Пленных повели в штаб бригады. Больше на мой зов никто из разбитого поезда не откликался. "Ну что же, надо обследовать, что там еще есть..." - Вперед! - скомандовал я, и все мои бойцы с разбегу вскочили в броневагоны. Наставили винтовки, но стрелять не пришлось: перед нами были только мертвые. Бойцы вопросительно взглянули на меня: "А где же он сам?" - и принялись переворачивать трупы. Я посмотрел в лицо одному, другому, третьему, отыскивая среди них Богуша. Но трупы были так изуродованы, что пришлось оставить поиски, Богуш мертв, а который он здесь - не все ли равно? Мы собрали по вагонам оружие - винтовки, карабины, тесаки, револьверы... Панкратов со слесарями-железнодорожниками вывинтил из бойниц пулеметы. Шестнадцать пулеметов! Вот это трофей! Это не дырявая платформа с рельсами да костылями, которую он нам бросил под откосом у Жмеринки! Бойцы торжествовали. Несколько человек с Федорчуком во главе собрались на лужайке, и сразу же грянула веселая, задорная "Гандзя". Матрос, прижимая бескозырку к груди, старательно выводил смешливые слова куплета, потом азартно взмахивал бескозыркой, и бойцы дружно подхватывали припев: Гандзя люба, Гандзя кыця, Гандзя славна гаубица!.. Тут ко мне подошел машинист Федор Федорович. - Гладеньких штучек набрали, - сказал он, кивнув на трофейные пулеметы. - Ишь, словно бульдоги в траве сидят да в поле глядят... - И вдруг переменил разговор: - А что, товарищ командир, назад не подадим наш поезд? - Как так - назад? - удивился я. - Да трубу-то надо подобрать? - Он показал на свой паровоз. - Экая ведь простофиля стоит! Даже совестно перед бойцами. Я поглядел на наш истерзанный паровоз, который без трубы дымил с обоих концов, как головешка, перевел глаза на огорченное лицо Федора Федоровича - и расхохотался. - Да мы тебе, Федор Федорович, под броней паровоз дадим! Теперь мы разжились! - Да ну, и вправду дадите? Старик просиял. Я взял его под руку. - Пойдем-ка посмотрим эту черепаху, какая ей нужна починка! Мы вдвоем зашагали к бронированному паровозу. И вдруг в ту же сторону толпой бросились бойцы. Они обгоняли нас, на бегу щелкая затворами винтовок. - Стой! Куда?! - закричал я, прибавляя шагу, и тут увидел, что все бегут к Малюге. Старый артиллерист стоял на борту башенного вагона и махал бойцам своей фуражкой. Меня он не видел и не слышал. Самые проворные из ребят уже забрались к Малюге и вместе с ним спрыгнули куда-то вниз. Остальные карабкались по броне. Я оставил Федора Федоровича и бросился догонять ребят. Добежал до вагона, взобрался к пушке, где только что стоял Малюга, быстро огляделся. - Богуш... Богуш!.. - вдруг понеслись крики из-за вагона. Я кубарем перекатился через борт и попал в самую гущу бойцов. Бойцы грозно шумели, потрясая винтовками. - Стой! Расступись! Бойцы сжали меня и вытолкнули вперед. На земле лежал офицер в табачном френче с золотыми погонами в гвардейскую дорожку. Одна нога его в хромовом сапоге была придавлена свалившейся с вагона башней. Я сразу узнал Богуша. Он бессмысленно глядел на людей, - видно, только что очнулся и не понимал еще, где он. И вдруг лицо его передернулось гримасой и глаза загорелись дикой ненавистью: он узнал меня и моих бойцов. - На помощь! Сюда! -закричал он исступленно. Но только слабое эхо отозвалось из пустых башенных вагонов. Богуш дергал плечом, порываясь вытащить маузер из своей коробки. - Сдавайтесь, Богуш, - сказал я, оттесняя ребят, которые своими криками мешали мне говорить. - Давайте кончать, Богуш. Сдаетесь? Считаю до трех. - Передушить вас всех... - Сдаетесь? - До Киева болтаться будете на телеграфных столбах... До самой Москвы! - В последний раз. Сдаетесь? Вдруг Богуш выхватил маузер и вскинул на меня. Я пустил ему пулю в лоб из нагана. - Кончилась твоя измена, собака, - сказал кто-то из бойцов. Голос был спокойный и строгий. Маузер я вручил Малюге. - Это правильно, - сказал старик со смешком в глазах. - Мне и причитается. За уворованную кочергу. x x x Боевой приказ о наступлении был выполнен всеми частями бригады в точности: наши славные войска отбросили петлюровцев, вышли на командующие высоты и укрепились. А наш бронепоезд? Оказалось, что и мы со своей "Гандзей" неплохо выполнили приказ, хотя и получили его после боя. Нам была поставлена задача: теснить вражеский бронепоезд, отвлекая его своим огнем от наступающей пехоты, - ну а мы его уничтожили. Заключение На этом я кончаю повесть о "Гандзе", хотя и трудно поставить точку и отложить перо. Меня спрашивают: "Где сейчас бойцы "Гандзи", кто из них жив?" Но лучше бы не спрашивали... Уж куда я только не обращался: и в Проскуров, и в Киев, и в Москву. Верите ли, за долгие годы ни одной обнадеживающей весточки... А потом - гитлеровское нашествие на нашу страну. Великая всенародная Отечественная война. И всенародные жертвы, миллионы павших героев, советских людей. Вернулся я в 1945-м году с фронта - ну какой уж тут разговор о продолжении поисков! Гражданская война, все ее события отодвинулись куда-то в давно прошедшую эпоху. И если еще существуют следы "Гандзи", то распознать их под силу лишь историку, а то и археологу, восстанавливающему эпохи по черепкам. Так мне думалось. И вдруг... Вдруг на пороге моей комнаты - черноморский матрос. - Извините, вы, - называет меня по фамилии. Тут моряк подал мне письмо: - От старшего моего брата, из Одессы. Помните Кришталя? У вас на бронепоезде служил артиллеристом. Только прочтя письмо и разговорившись с гостем, я припомнил Давида Кришталя, нашего артиллериста. Главный мой хозяин при гаубице, Малюга, случалось, допускал Кришталя даже к прицельной оптике - и тот не ошибался: выкрикивал показания прибора без запинки, полным голосом. Да и снаряд посылал метко. И все же Малюга не считал Кришталя заправским артиллеристом. Парень был нрава затейного, уморительно отплясывал чечетку. Бойцы, захлебываясь от смеха, яростно поощряли танцора: - Наддай! Швидче... Що швидче! А Малюга, бывало, поглядит-поглядит исподлобья на мелькающие в траве носки сапог и выковыривающие пыль каблуки, громко сплюнет и отойдет прочь. "Швидкисть в ногах - небогато розума в голови". Эх, Малюга, Малюга, дремучий был человек! Послание на множестве листков. Читаю. Ну конечно, бурно высказанная радость, что оба мы еще живы, что можем встретиться... И сразу же Кришталь пустился в воспоминания. На листках запестрело: "А помните - в Жмеринке... в Гнивани... в Браилове... в Казатине?" И он выкладывал горы фактов, казалось только что выхваченных из боя, обжигающих пороховым дымом... А ведь события сорокалетней давности! И все это без дневника. Поразительная у человека память... Но как же он живет теперь, мой бывший артиллерист, веселый чечеточник? Мне было приятно узнать, что боец "Гандзи" хорошо проявил себя и на мирном фронте. Рабочий-краснодеревщик, он трудился над восстановлением пострадавших от войны домов и дворцов Одессы. "Это замечательно, - написал я Кришталю, - что у вас такая память. Она может помочь нам в самом трудном - в розыске оставшихся в живых товарищей. Хорошо, если бы вы подсказали план действий..." Особой строчкой в письме я просил Кришталя сообщить все, что ему известно о матросе Басюке Филиппе Яковлевиче (он у меня в повести выведен как матрос Федорчук). Ответ пришел незамедлительно. Распечатываю письмо, с волнением пробегаю страницу за страницей... Вот пошли фамилии... Вот упомянут и особенно близкий мне человек, Басюк... Но вчитываюсь - и перед каждой фамилией начинаю спотыкаться: "НЕТ... НЕ знаю... НЕ слышал... утратил связь... НЕ встречал..." Мы продолжаем переписываться. Шлем друг другу поздравления на Новый год, на Первое мая, на Октябрьские праздники. Кришталь по-прежнему ошеломляет меня остротой памяти. Иной раз заново с волнением переживаешь давно забытый случай: со скольких снарядов, к примеру, мы разгрохали вражеский обоз у станции Гнивань, как подавили пулемет на церковной колокольне в селе Кожанка... Но люди! Такая была дружная, боевая команда... Неужели, кроме нас, никого в живых? Быть этого не может! И тут сама книга стала скликать своих героев. В 1955 году повесть "Бронепоезд "Гандзя"" была переиздана. Генерал Григорий Арсентьевич Печенко увидел книжку в руках сына-школьника. Загипнотизированный названием, прочитал книгу залпом. И вот уже передо мной на столе письмо: "Докладывает ваш бывший пулеметчик..." Далеко шагнул боец "Гандзи" - пришел на бронепоезд молодым крестьянским парнем, а теперь, поди ж ты, генерал-инженер. Читаю дальше. Григорий Арсентьевич Печенко проживает в Харькове. Там же обнаружился полковник-инженер Федор Семенович Филиппенко - тоже бывший пулеметчик на "Гандзе". Оба в отставке. И у Филиппенко за плечами нелегкий путь. Сын каменщика, он в детстве, в царское время, не знал, что такое поесть досыта. А в советские годы, посмотрите, сколько учебных заведений окончил: высшая школа физического образования (ныне Институт имени Лесгафта), летная школа, военная академия, планерная школа. У Филиппенко плохо действует рука (на бронепоезде хватило осколком по суставам пальцев). Как же попасть в военную школу? Ведь медицинская комиссия, строгий отбор! И его забраковали. Не посчитались с тем, что человек с фронта, стойкий боец - такими только и пополнять ряды красных офицеров. Даже ходатайство, которое мы написали с бронепоезда, не подействовало на врачей. Но не таков Филиппенко, чтобы сдаваться. "Я левша, еще слесарем работал левой - и, на беду, левую и повредило. Нормально действовал на руке только большой палец - я и принялся его тренировать. Одновременно тренировал мускулы на ладони - до корней поврежденных пальцев". По многу часов в день занимался Филиппенко своей рукой - и с радостью обнаружил, что большой палец крепнет, крепнут и мышцы ладони. Рискнул - записался на спортивные соревнования. В зале расположены снаряд за снарядом. Филиппенко сопутствует удача. И вдруг - канат... Свисает с потолка - а до потолка восемь метров, и на канате ни одного узла. Тут же судья объявил, что взбираться к потолку только при помощи рук; притронешься к канату ногами - будешь снят с соревнования. Филиппенко преодолел канат. Сам не понимал, что за чудо с ним произошло... Его растормошили соперники, - это были сильные спортсмены. И они же торжественно повели его получать первый приз. Так Филиппенко раз и навсегда доказал военным медицинским комиссиям, что его увечье - не увечье, а как бы почетный знак, свидетельство сильной воли. В Москве Филиппенко заканчивал военно-воздушную академию. Надо было выполнить последнее задание. Посадили его бортмехаником на вновь построенный самолет - первенец нашей бомбардировочной авиации конструкции А. Н. Туполева. За руль сел Валерий Павлович Чкалов. Он обычно первым поднимал в воздух вновь создаваемые, еще не облетанные и подчас таящие в себе неприятные сюрпризы самолеты... Набрали высоту... Но пусть и на этот раз рассказывает сам Филиппенко: "Вдруг вижу через щель: самолет - камнем вниз. Все внутри у меня поднялось к горлу... Но мелькнула надежда: "Ведь это же Чкалов, не допустит он, чтобы мы так враз угробились!" Я за что-то схватился, чтобы удержаться на месте, кричу другому механику: - Что происходит? - Пикируем. - Да ведь нельзя! Кто же пикирует на бомбардировщике? Есть приказ главкома - каждому самолету знать свое дело. И не вольничать! А механик спокойно, с усмешечкой: - Это же Чкалов..." После окончания академии Филиппенко работал в авиационном научно-исследовательском институте. Вот он куда взлетел, пулеметчик с "Гандзи", - исследователем за облака! Между тем почта принесла мне новое письмо. И опять от пулеметчика. Ему дал мой адрес Филиппенко. Иван Васильевич Крысько обнаружился в городе Хмельницке, Винницкой области. Бывший боец "Гандзи" на заслуженном отдыхе, персональный пенсионер. Но Крысько - непоседа. Его можно встретить и на партийном собрании в колхозе, и на току, и внезапным ревизором у весов на хлебоприемочном пункте, и в поле, балагуром среди колхозниц... Если у Ивана Васильевича огорченный вид - это почти наверняка означает, что в делах района возникли неполадки. Именно в сфере общественной, но отнюдь не в личной жизни. Со своей "дружиною", Верой Андреевной, живет он душа в душу. Держатся добрых украинских обычаев. Например, ежегодно ставят в клетку пару гусей. Вера Андреевна не признает новогоднего праздничного стола без гуся, причем особым способом откормленного. ...Итак, передо мной четыре письма: от Кришталя, Печенко, Филиппенко, Крысько. Есть сведения еще о некоторых товарищах, впрочем, пока лишь предварительные, требующие подтверждения. А вот обнаружить следы Басюка не удается... Жив ли он? Четверо с "Гандзи", со мной - пятеро! Однако мы еще не виделись. Надо встретиться, но где? Съедемся к Ивану Васильевичу Крысько, поглядим друг на друга, посетуем на годы, которые так изменяют людей, что вынуждают боевых соратников как бы заново знакомиться... Хмельник был удобен и, так сказать, в оперативном отношении. Отсюда короткий бросок на автомашине - и мы в областном центре Подолии, в городе Хмельницком (бывшем Проскурове). Взволнованный предстоящим путешествием в свою юность - в годы, которые сделали меня борцом и всю мою жизнь наполнили ощущением счастья, - садился я в поезд в Ленинграде... Вот и Украина. Проезжаем станцию Коростень. Разумеется, теперь не узнать тупичка, в котором одно время располагался в вагонах штаб нашей 44-й дивизии. Вдруг вспомнился Николай Александрович Щорс. Кажется на станции Жмеринка начдив сделал нам крутую ревизию... Подъезжает к бронепоезду всадник. Все на нем ладное, как на картинке, - и шинель, и ремни. Выбрит, аккуратно подстриженная темная бородка. Мы на бронепоезде насторожились: какое-то начальство. Про Щорса знал на Украине каждый, и мы гордились тем, что вместе с бригадой вошли в состав его прославленных войск. Но бронепоезду от рождения еще и месяца не было; знали комбрига Теслера, а начдива в лицо еще не видали. Внезапно из-за спины всадника вынырнул ординарец, конь его перед стенкой броневагона взвился на дыбы. - Кто тут командир? Докладайте Щорсу! - И вскачь обратно. Я мигом ссадил из пульманов свободных от боевой вахты людей, построил их, скомандовал "смирно", отдал начдиву рапорт. Начдив поздоровался, мы более или менее дружно ответили. Наступила пауза, всегда в таких случаях загадочная. Щорс поглаживает по холке своего коня и всматривается в нас, окидывая каждого с ног до головы. Под изучающим его взглядом бойцы даже шевелиться начали, как от щекотки. А лицо у начдива все более недоумевающее. Все строже становится лицо. - Кого это я вижу, интересно? - заговорил Щорс и совсем не по-военному, с комической ужимкой, развел руками: - Неужели советские бойцы?.. Нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде! Я с обидой подумал: "За что он нас?" На станции Жмеринка мы ошалели в боях. Огромный железнодорожный узел - и со всех направлений теснит враг... По нескольку раз в сутки приходилось гонять бронепоезд по станционному треугольнику, чтобы повернуть его головным пульманом то на одесское направление, то на волочиское, то на могилев-подольское... Отовсюду требовали гаубичного огня! Тут не только поесть вовремя - мы в этих боях разучились спать ложиться... Обтрепалось и обмундирование: ведь на бронепоезде что ни шаг - железо, острые углы. Щорс выслушал мои объяснения, усмехнулся, снял фуражку, нащупал что-то внутри... - Железо, говорите, виновато? А про это солдатское железо забыли, товарищ командир? Гляжу - в руках у него иголка с ниткой. Подержал он ее перед моим носом и убрал опять в фуражку. С этим и уехал. Тут у нас, откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить, мало того - даже простирнуть одежду, перепачканную на бронепоезде в масле и смазке. А вот другой случай... Это был секрет начдива, который раскрылся для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно. Ленинград. Дом писателя. В гостях у нас военные. Выступает артиллерист, ветеран гражданской. Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте: да мы из одной с ним дивизии, из 44-й! Во время перерыва я подошел к артиллеристу. - С "Гандзи"? Да как же мне не знать "Гандзю"! Вот вы где у меня сидели! - И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее. - И что это Щорс с вами цацкался - до сих пор понять не могу. Из меня, батарейца, няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек - а их у меня было всего-то три - специально для страховки "Гандзи": выручать вас, чертей, своим огнем, когда в бою зарветесь... Разумеется, по секрету от вас. Я был глубоко взволнован этим боевым товариществом, этой чуткостью сурового начдива. - Полковник, неужели вы серьезно? - Да уж куда, браток, серьезнее - личный приказ Щорса! ...Ночь, пассажирский поезд. В купе все спят. Даже колеса вагона постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна. Миновали Коростень, Житомир, теперь будет Казатин. Казатин... И снова оживает в памяти девятнадцатый год. Казатинский узел в лихорадке эвакуации. В сторонке от вокзала скромный вагон - из тех коробок на колесах, в которых в царское время возили пассажиров по "четвертому классу", то есть вповалку. Вызванный с бронепоезда, испытывая приятный щекочущий холодок от острых переживаний только что выигранного боя, я поднялся в вагончик, узнав по тянущимся от станционного телеграфа проводам, что здесь штаб нашей бригады. Стало немножко грустно, что не увижу Теслера. Он был отозван Москвой - кажется, в Латышскую дивизию. Но вызвали меня сюда, в штаб, как оказалось, по распоряжению Теслера. Уезжая, комбриг заготовил наградной лист. Бронепоезд "Гандзю" он представил к ордену Красного Знамени. Вот выдержка из наградного листа: "...Бронепоезд "Гандзя" не раз достигал колоссальных успехов, благодаря храбрости его бойцов и командования и преданности делу рабочих и крестьян. В августе 1919 г. значительная часть войск жмеринского направления (около 10000 штыков) была разгромлена Петлюрой. Бронепоезд "Гандзя" прикрывал это отступление, и благодаря ему удалось избежать окончательного разгрома и было спасено около 16 составов (поездов по 40-45 вагонов). Под Винницей Петлюрой фланговым ударом вся группа красных была разбита, несколько бронепоездов захвачено в плен... Бронепоезд "Гандзя" был окружен, в результате ожесточенных боев он прорвал неприятельское окружение, отбил у Петлюры два наших бронепоезда и, увлекая за собою остальные части, разгромил, в свою очередь, войска Петлюры..." x x x Перестук колес. Мерный, усыпляющий. Где-то здесь станция Попельня. Поединок с Богушем, который мы выиграли, но какой ценой! Все мы на "Гандзе" едва заживо не сгорели... Интересно бы посмотреть, что теперь на обширной равнине. Тучные пшеничные поля, с колосом тяжелым, как патрон дроби? Или темно-зеленые плантации сахарной свеклы? Или, наконец, здесь, где гремело и рушилось в бою железо, раскинулись колхозные сады? Воздвигнут завод?.. Интересно бы взглянуть, какова нынче Попельня. Я приподнимаюсь на койке, но сквозь оконное стекло ничего не видать. Оно мутно-белое, непрозрачное от падающего с потолка света. Выключаю в купе ночник, однако стекло остается непрозрачным - теперь уже от мрака ночи. Уговариваю себя поспать. Хочется выглядеть свежим: ведь встречать меня будут бывшие бойцы - и не просто как соратника, а как командира бронепоезда. Значит, держи марку! Заснул, оказывается. Да как крепко. Меня трясут за плечо: - Винница... Гражданин, вы просили разбудить. Вставайте, через пять минут станция. Ошалело вскакиваю. Наскоро привожу себя в порядок и с чемоданом выхожу в тамбур. Серое туманное утро. Сентябрьский сквознячок заставляет поеживаться. А может быть, мурашки пробежали от волнения, в котором я сам не хочу себе признаться? Так или иначе, приближалась удивительная, словно из сказки, минута - встреча стариков, расставшихся юнцами. Поезд замедляет ход. Передо мной - вокзальные часы. Пять утра. На перроне, кроме железнодорожников, никого. Но вот двое в кепках: плотный, самоуверенного вида, и рядом с ним - маленький, щупленький. В плотном узнаю Кришталя: он успел побывать у меня в Ленинграде. - Вот Григорьев! - показывает он на меня. - По книжке - Медников. А это Крысько! - показывает он на своего соседа. Мы оба таращим глаза, но не узнаем друг друга - вот что делают годы... - Николай Федорович! - Иван Васильевич! Целуемся. Крысько прижимается ко мне, и оба мы замираем - птенцы "Гандзи". У вокзала поджидала нас легковая машина. А через час, проведенный в дороге, меня торжественно на крыльце своего дома приветствовала "дружина" Ивана Васильевича - Вера Андреевна. Следом за мной, поездом из Харькова, приехал полковник-инженер Филиппенко. Он и Крысько перемигнулись, встали рядом и, сдерживая смех, гаркнули: - Товарищ командир, вы телефонистов спрашиваете? Вот они, телефонисты! Да, вот так именно приспели мне на выручку два дружка - бойкие, ловкие и одинакового роста: чернявый Филиппенко и русоволосый Крысько. Под смех присутствующих пришлось и мне войти в роль. - Но вы же пулеметчики! - выразил я сомнение, как и подобает командиру. - Пулеметчики, - кивнули оба. - Но можем и линию проложить. - Тогда за дело, ребята! - Есть станция, - доложил Филиппенко и прицелился вилкой к красным, как закатное солнце, соленым помидорам. - Есть заземление, - добавил Крысько, помогая жене в хлопотах у стола. - Есть огонь - добра горилка! - зычным голосом артиллериста завершил доклады Кришталь. И все мы подняли чарки. За столом было много радостных воспоминаний, были и минуты молчания. Поминали погибших. Здесь я впервые твердо узнал, что Федорчук погиб. Как видно, я не успел справиться с собой - и горечь утраты тяжелой печатью легла на мое лицо. Вера Андреевна глянула на меня и заплакала. Потом наполнила мою чарку и велела мне отдельно, особо помянуть матроса. Выяснилось, что Филипп Яковлевич Басюк (Федорчук) - уроженец не дальних отсюда мест. Найдутся, возможно, и родственники. И мы, ветераны "Гандзи", порешили: собрать все, что может восстановить память о нашем геройском моряке. - Еще одно сообщение... - начал было Крысько и замялся. Шепнул что-то Филиппенко. Оба заулыбались. - Вижу, - говорю, - хлопцы, дулю мне готовите? - Дуля кисловатая, - рассмеялся Филиппенко. А Крысько: - Угадайте, про кого разговор? "Кого же, - думаю, - мне преподносят под видом кислой дули? С бойцами на бронепоезде я ладил, меня уважали... Стоп, уж не намек ли на Малюгу?" Так и есть - угадал. Значит, жив, бородач! Любопытно, как-то мы встретимся. Встали от стола. Пошли пройтись по Хмельнику. Ивана Васильевича Крысько здесь знает каждый. Еще недавно он был в Хмельнике заместителем председателя исполкома. И сразу почувствовали, что городок сегодня чем-то приятно взволнован. Заходим всей гурьбой в парикмахерскую - и происходит невероятное: клиенты дружно уступают нам свою очередь. А сам парикмахер, отбивая на ремне бритву, делает несколько метких замечаний о действиях бронепоезда "Гандзя" под Винницей. Побритые, причесанные и опрыснутые одеколоном, мы двинулись дальше. Узкие тротуары из каменных плит, заложенные еще в глубокую старину, чередовались с полосками асфальта. А над головами нависали кусты и деревья, которым было явно тесно за ветхими заборчиками. К тротуару, на красную линию, выступали лишь вновь построенные дома; все остальные прятались в зелени от южного зноя. Под предводительством Ивана Васильевича мы побывали в универмаге. В Доме культуры. В райисполкоме... Всюду уже с порога нас встречали приветливыми улыбками, спеша усадить на почетное место. В беседах хмельчане и хмельчанки охотнее всего говорили о гражданской войне. При этом оказалось, что все они превосходно разбираются в устройстве гаубицы шестидюймового калибра. Ай да Иван Васильевич! Да ведь у тебя весь город прочитал книжку "Бронепоезд "Гандзя""! На другой день из Винницы примчался в Хмельник фургончик радиовещания. Корреспондент радио усадил нас, гостей Ивана Васильевича, вокруг магнитофона и потребовал интервью. Все это было передано в эфир. Потом за нас принялись газеты... Приятно, конечно, понежиться в лучах славы, но пора было браться и за работу Чтобы написать вот эти страницы, мне не хватало тогда многого. После разгрома врага у Попельни и не менее тяжелых боев за Киев бронепоезд "Гандзя" превратился в искалеченного и уже беспомощного воина. Штаб Щорса приказал "Гандзе" отойти в глубокий тыл, на брянские заводы, для капитального ремонта. По несчастью, я заболел тифом и попутный санитарный поезд умчал меня в Москву. А что сталось с бронепоездом? Два вечера воспоминаний - и Крысько, Кришталь, Филиппенко, дополняя и поправляя друг друга, рассказали о времени, проведенном в Брянске. С восторгом говорили о Луначарском. Встретились они с ним в цехах завода. Нарком просвещения был в военной форме, которая ему явно не шла. Он и сам, человек глубоко мирный, смущался своим видом, а наган в кобуре, как нарочно, то и дело выползал к нему на живот. И чувствовалось, что между наркомом просвещения и наганом не прекращается глухая ссора. Анатолий Васильевич был послан сюда Лениным. С мандатом уполномоченного Реввоенсовета Республики он оказывал помощь заводам в ремонте бронепоездов и в выпуске новых. Спасибо Анатолию Васильевичу, занялся он и полуразрушенной "Гандзей". Вот когда наконец-то бронепоезд оделся в стальную броню! С еще более мощным, чем прежде, вооружением он был двинут под Орел против рвавшихся к Москве полчищ Деникина. Одели здесь как следует и бойцов - в кожаное обмундирование. Каждый получил куртку, брюки, ботинки с крагами и кожаную фуражку. Построились бойцы и сами на себя залюбовались. И красиво, и внушительно: будто не одежда, а боевые латы поблескивают! На фронт под Орел прибыла дивизия латышских стрелков - в боях с белогвардейцами она не знала поражений. "Гандзя" вошла в колонну бронепоездов с задачей - массированными артиллерийскими ударами содействовать успеху латышей. 20 октября, после кровопролитного сражения, Орел был очищен от врага. Только Теслера бойцам не удалось повидать. x x x Ивану Васильевичу Крысько был подан "газик". Для поездки ветеранов "Гандзи". "Нелегко, - подумал я, - товарищам из Хмельника в эту пору лишиться автомашины. В разгаре уборка урожая. А мы занимаем "газик" на несколько дней, причем для дела совсем не срочного. Хотим отыскать затерявшиеся следы бронепоезда "Гандзя", его людей... По существу - историко-революционная экспедиция. А для таких экспедиций есть свой, спокойный календарь". Но товарищи в Хмельнике высказались за немедленный наш отъезд: "Пополнить реликвии гражданской войны - это же святое дело!" В машине нас, пассажиров, пока четверо: Крысько, Филиппенко, Кришталь и я. Держим направление на Винницу. Потом сворачиваем на шоссе Винница - Хмельницкий. Я жадно глядел по сторонам. Воевал за Украину - но много ли я видел в этой стране? Бронепоезд ведь привязан к железной дороге. Даже в бинокль видишь только цель для артиллерийского обстрела. Едем дубовой аллеей. Что ни дерево - Тарас Бульба в лесном царстве. На ветвях дубов будто облака поселились. И только потому, что облака зеленые, догадываешься, что это листва. Выходим из машины, вчетвером беремся за руки - не обхватить дуба! Кличем шофера: "Становись пятым!" Аллея эта такой длины, что соединила два областных центра - Винницу и Хмельницкий. Сто километров двухсотлетних дубов. Однако за дорогу в "газике" прибавился пассажир; теперь нас, кроме шофера, не четверо, а пятеро. Кто же пятый? А мы сделали крюк, чтобы повидаться с Малюгой. В жизни мой старый артиллерист называется Лукьян Степанович Головатый, житель села Зяньковцы. Он колхозник, уважаемый в здешних местах человек. Когда с окончанием гражданской войны вернулся с бронепоезда, селяне избрали его головою сельрады (председателем сельского Совета). "Головатый - да с такой фамилией только и быть головою!" Дружеский каламбур, но Лукьян Степанович и в самом деле с первых же шагов проявил себя человеком ума государственного. С асфальтового шоссе мы свернул