ротоптал дорожку к сердцу Натальи Алексеевны. Только об утрате этого былого молодечества он единственно, кажется, и сожалел. За время трехлетнего странствования Шелихова в заокеанские земли Охотску выпали большие перемены. Охотский комендант полковник Козлов-Угренин был вызван в Иркутск на следствие по поводу его многолетних служебных злоупотреблений: еще бы, двенадцать лет солдатам портовой команды жалованья не платил! Экспедиции Угренина за поборами в свою пользу, - а ездил он в застекленной карете, поставленной на двойные нарты, - получили среди ясачных народов прозвание "собачьей оспы". В экспедициях таких гибло множество упряжных собак, составлявших важнейшее достояние кочевого населения бездорожного края. Иркутские чиновники, выехавшие на такие же поборы в Охотский и Анадырский округа, вернулись с пустыми руками: Угренин обезлюдил и разорил селения кочевников. Свой человек среди хищников, опустошивших приволья северо-восточной Сибири, Угренин, ловко виляя в дебрях судейских канцелярий, лет десять избегал наказания и умер под затянувшимся следствием. Охотский совестный судья асессор Готлиб Кох сразу же после выезда Угренина самочинно вступил в управление портом и, побывав затем в Иркутске с посулами, утвердился в этом звании. - Как же ты, сударыня, от компанионов моих и пса этого Готлиба схитрилась пушные товары сберечь, каким пугалом воронье отгоняла? - спросил мореход жену до выхода на склады. - Биллингсом, - с лукавой усмешкой ответила Наталья Алексеевна. - Его заохотила... - Биллингсом?! - недоумевая, протянул Шелихов. - Чем же ты щепетильника английского при моем добре на цепь посадила? - продолжал он допытываться у жены уже с явными нотками хозяйского и мужского неудовольствия. Этого капитана Иосифа Биллингса, английского наемника на русской службе, возглавлявшего в 1785 - 1793 годах правительственную экспедицию по обследованию северо-восточной Сибири и Алеутских островов, Шелихов явно недолюбливал. В Биллингсе мореход видел наделенного правительственными полномочиями конкурента и соперника. Биллингс пытался приписать себе открытие уже найденных русскими людьми Алеутских островов и побережья северо-западной Америки. А Шелихов в этом деле имел в виду, конечно, главным образом себя и свои заслуги. Мореходов Шелихов обычно уважал, но Биллингс этого уважения не вызывал. Со слов Прохора Пьяных, посещавшего Григория Ивановича во время лежания в избе, Шелихов уже знал, что Биллингс принадлежит к ненавистной ему породе людей, загребающих жар чужими руками. Всю работу, оказывается, как говорил Пьяных, ведет русский капитан военного флота Гаврила Андреевич Сарычев, а Биллингс только разъезжает по краю да забирает меха, выменивая их на казенное продовольствие и вещи. Было еще одно обстоятельство, которое вызывало досаду и даже беспокойство Шелихова. Мореход вывез с Кыхтака арестованными передовщика Коновалова, изобличенного в нескольких бессмысленных убийствах туземцев, и самозванного фельдшера Бритюкова, спаивавшего работных людей спиртом, доверенным ему для лекарственных надобностей. Пьяных по возвращении в Охотск от берегов Камчатки доставил этих людей к коменданту порта Коху, с тем чтобы отдать их под суд, а тот обоих освободил и направил зачем-то к Биллингсу. Биллингс принял Бритюкова на службу в свою экспедицию, а Коновалова отпустил на родину, куда-то на Колыму. После разговоров со "штрафными", как называл Пьяных Коновалова и Бритюкова, Биллингс потребовал от Пьяных сдачи судового журнала и бумаг Шелихова. - Я уж и так и эдак, - рассказывал Шелихову Пьяных, - а он не отстает!.. Хозяин вернется, говорю, у него и спросите. А они, эти бумаги-то, вот они! - показал Пьяных Григорию Ивановичу на принесенный им объемистый рогожный куль. - Все тут собрал и в нетронутости представляю... Я и Наталье Алексеевне, как ни горевала она, что бумаги твои затерялись, отдать не решился, когда приметил, что Биллингс к ней зачастил... У Растопырихи в гостевой избе ему место, а не у честных людей. Там бабы и девки гулящие враз дух запашной с него согнали бы, вражьего сына... Не друг он нам! Подозрения, сквозившие в словах старого боцмана насчет Натальи Алексеевны, как бы нелепы они ни были, все же оставили в душе морехода саднящую занозу. Шелихов припоминал нарядного и надушенного капитана Биллингса, появлявшегося на людях всегда в камзоле и при шпаге, а это не меховая шкура или промасленный бострог,* которые носить приходится ради дела. Еще более неприятные мысли вызывали в нем воспоминания о собственной молодецкой юности и о тех хитроумных, еще недавно со смехом припоминаемых проделках Натальи Алексеевны: проживая молодой вдовой в доме старого деда, она прикрывала так ловко свою близость с ним, Гришатой, единственно ею любимым... (* Род форменной одежды, удержавшийся среди моряков с петровских времен.) "Проучить бы жену надобно, как отцы и деды уму-разуму жен своих наставляли", - думал Григорий Иванович, но обнаружить перед Натальей Алексеевной засевшую в душе занозу не решался, понимал, что если ошибется - навсегда потеряет друга своих мечтаний и испытанную в превратностях судьбы спутницу жизни. Кряхтел, ворочался, но расспрашивать о Биллингсе духу не набрался. В один из дней своего вынужденного досуга Григорий Иванович сидел у себя в избе, забавляясь с сыном - наследником его славы и необыкновенных приключений. - Ты теперь на гроте в дозорной бочке сидишь - Америку высматриваешь... Гляди, Ванятка, не проморгай! - посадил он сына к себе на плечо. Наталья Алексеевна возилась у печи, наводя ухватом порядок среди расставленных в ней чугунов. - У-у, бесстыжий! - загрохотал вдруг Григорий Иванович, спешно снимая сына с плеча. - Трусишь, не быть тебе мореходом, на грот взобрался и на меня море спустил... Осрамился, Ванятка, ай-я-яй! Наташенька, бери сына... - Будет тебе, Гришата! - недовольно отозвалась Наталья Алексеевна. - Защекотал младенца, застращал мокретью аляксинской, он тебе и показал, сколь сладко в мокрети этой сидеть... Он умненький у меня! Лежи, лежи, сыночек, я сейчас тебе пелюшку сухонькую подстелю, терпи Аляксу... И только Наталья Алексеевна склонилась над люлькой сына, на пороге комнаты выросла нарядная фигура затянутого в мундир капитана Биллингса. - Здравствуйте, господин Шелихов, - сдержанно помахал англичанин шляпой перед хозяином и тут же кавалерственно до полу опустил ее перед Натальей Алексеевной. - Your servant, mistress Chelechow,* - отдавая поклон хозяйке, притопнул ногою Биллингс. (* Ваш слуга, сударыня (англ.).) С той же невозмутимой уверенностью в правильности своих действий англичанин прикрыл шляпой букли, взял стоявшую у стены скамейку, поставил ее перед мореходом и сел верхом, не забыв обмахнуть полой расшитого золотом капитанского кафтана верх скамейки. - Я сделал предполагание, что вы уже здоров, - тщательно выговаривая русские слова, объяснил Биллингс цель своего посещения, - и пришел, имей к вам самое важное дело - мне очень любопытный map* и объяснение вашего блудания в нашем Pacific ocean.** Мистрисс усмирял мое нетерпение приятным сюрпризом, что я могу ожидать от вас, - хитро улыбнулся англичанин в сторону Натальи Алексеевны. (* Карта (англ.). ** Тихий океан (англ.).) "Вот куда метит англичанин, - подумал Шелихов, - на Славороссию. Хочет к рукам прибрать честь и славу русского открытия и выгоды освоения неведомой земли. На нее и сам Кук, коего этот индейский петух превозносит выше всякой меры, высадиться не отваживался. Я тебе покажу карту и блудодеяния мои в океане!" - Шелихова в особенности рассердило исковерканное англичанином слово "блудания", и он, скроив гримасу сожаления, ответил плачущим голосом: - Огорчаюсь, не могу вас, господин Биллингс, удовольствовать... Чего нет, того нет - отослал карту гонцом в Петербург с верноподданническим донесением, где и сколько диких в российское подданство привел... Поначалу англичанин растерялся. Но потом быстро справился со смущением и решил выбросить последний прибереженный в запасе козырь: им он думал склонить морехода к уступчивости. - Придется и мне, - сказал Биллингс как можно приветливей, - с гонцом послать известий Бритюкова на жесткости ваши, когда вы человеков тамошних государыне в подданство склоняли. Самая лучшая медаль имеет оборотный сторону, - растянул он свой широкий рот в любезной улыбке. - Подумаем и вы и я еще раз, или, как русские говорят, семь раз будем резать и один раз отмерим: я вам - скверный известий Бритюкова, вы мне - double copy глупый map's* - и никому ни слова об этой благоразумной accomodation.** По рукам? - без стеснения хлопнул он ладонью по столу. (* Копия карты (англ.). ** Сделка (англ.). Шелихов со слов Натальи Алексеевны, которой Биллингс читал донос Бритюкова, все уже знал и не сомневался, что сумеет опровергнуть поносную кляузу, если она и дойдет до высших властей. Попытку же Биллингса прикрыть бездеятельность своей экспедиции результатами, добытыми Шелиховым с товарищами, мореход понял как прямое посягательство английского лазутчика на овладение его только что родившейся Славороссией. Перед столь явным, как казалось Шелихову, покушением англичанина Биллингса на его открытие, - нет нужды, что англичанин на царской службе, - в глазах Григория Ивановича разом померкли все недавние подозрения по поводу замыслов нарядного и надушенного, золотомундирного капитана на его семейную честь, и он, преодолев ярость в себе, выговорил: - Допреж продолжения приятного разговору и визитации ко мне предварить вас должен: у русских людей, войдя в избу, испокон веку положено перед святыми иконами шапку скидывать и под шляпой в избе не сидеть... Извиняйте, держусь обычая предков моих! И думаю, что привычек тунгусов немаканых,* у которых пушнину на складские товары вымениваете, вам, сидя у меня, не след придерживаться! - дал Шелихов понять, что он знает о главном занятии экспедиции Биллингса. (* Некрещенных.) - Jes...* да... шляпу, да, надо перед икон снять, - заерзал Биллингс на скамье. (* Да (англ.).) - И перед русскими шляпу скинете! - до крика возвысил голос Шелихов, отстаивая права первородства русских в открытой им земле. - Вы Бритюковым меня изобличаете, а обитателей страны сей, коих я по их же охотному соглашению и мужеска и женска полу, и больших и малых, до сорока человек взял с собой и в Охотск привез, - этих вы допросили? То-то! Не спрашивали, предавал ли я их отцов и матерей разорению и смерти? А я треть вывозных американцев по показанию отечества нашего с наградой обратно восвояси отправлю, другую треть намерен доставить ко двору ее величества, а тех малолетних, что остались в Охотске или в Иркутске, обуча грамоте за свой кошт, в Америку по их воле перешлю. Через них, обученных и просвещенных, тамошние роды могут много о довольствии нашей державы услышать, а потому к поправлению своему захотят у себя лучшего учреждения и порядка... - Этим вы насилий своих, о коих от Бритюкова все уже дознано, не опровергнете, господин Шелихов... Государыня ревностно оберегает славу покровительницы диких народов, европейским мнением за нею установленную, - возразил Биллингс. - Если сподоблюсь быть перед стопами у ее императорского величества, обо всем по долгу усердия моего к отечеству беспристрастно поведаю... И поистине готов, как вы сами молвили, семь раз отрезать: карты по памяти изготовить не берусь, Бритюкова враньем не интересуюсь, а за бобрами, обещанными женой моей на шубу, не постою... - В последнее мгновение мореход решил смягчить резкость своего ответа таким испытанным в сношениях с начальствующими людьми средством, как взятка, и повторил: - Бобры выбрать самолично в амбар ко мне пожалуйте... Биллингс понял, что открытий на Алеутских островах, а тем более на американском побережье за счет Шелихова ему не удастся осуществить, но десять - двадцать бобровых шкур упустить тоже не хотелось, и поэтому, приспосабливая треуголку к пышным буклям парика, он примирительно бормотал: - Вы еще имеете время подумать... О, да, пожалуйсто... if you please...*. Я тоже имею время не торопиться отсылать рапорт Бритюкова... I hope we shall meet again, mylady.** Очень, очень сожалею, что супруг ваш не хочет видеть своих истинных друзей... (* Пожалуйста (англ.). ** Я надеюсь на встречу, сударыня (англ.).) - Ему виднее! - отрезала Наталья Алексеевна. Кох во всех событиях, предшествовавших этой встрече, держался в стороне. Он был напуган вмешательством Биллингса, в лице которого Наталья Алексеевна сумела найти "палку", чтобы в отсутствие мужа отогнать всех, кто попытался бы похозяйничать в амбарах компании. Управитель Охотска стушевался, как песец перед волком, предполагая, что Шелихов благодаря своей "бабе" - Кох обо всех людях думал грубо и грязно - в лице Биллингса нашел себе сильного покровителя и сообщника. Не жалея денег и спирта, Шелихов развил бешеную энергию и в две недели, разослав повсюду нарочных, собрал огромный транспорт для отправки промысла на Якутск, откуда после перегрузки на новых вьючных и упряжных животных предстояло по льду Лены доставить тысячи тюков в Иркутск. "У меня длинные уши и короткий ум", - в злобе на себя и о себе же думал асессор Кох, когда накануне выхода шелиховского каравана убедился, что между блестящим начальником петербургской экспедиции Биллингсом, облеченным, как казалось Коху, великими полномочиями, и отчаянным сибирским купцом, вывезшим из Америки без всяких полномочий несметные богатства, нет ни дружбы, ни согласия. - Разве вы не знаете, что Шелихов забрал под свою меховую торговлю всех собак и оленей, нужных для моей экспедиции на север?! - в ярости бегал Биллингс по комнате у Коха. - Шелихова нужно задержать, вы понимайте?! Его задержать, а собак и оленей передать мне!.. Потрудитесь, господин комендант, немедля исполнить мое требование! Как ни боялся Кох полномочий Биллингса, но трусливое желание досадить вельможному начальнику возобладало. Кох злился на Биллингса, так как из-за него он упустил долю в привезенной мореходом пушнине. - В силу присвоенных вам полномочий, - поднялся из-за стола Кох, - сделать это можете только вы, господин капитан. Этот купец есть опасный человек и окружил он себя такими людьми... А двадцати инвалидов, оставшихся в моей команде, совершенно недостаточно, да они еще к тому же все работают у него. Казаки? Но они по вашему требованию ушли в Анадырский острог, капитана Сарычева сопровождать... Нет, нет, я не имею силы, только вас этот дикий купец по дружбе может послушать... Попробуйте!.. Но Биллингс не стал доводить дело до неблагоприятной развязки. Ничего не подозревая о попытке Биллингса показать когти, Шелихов на другой день беспрепятственно тронулся из Охотска, провожаемый Кохом и хмельными инвалидами комендантской команды. - Доброго пути - Крестовую благополучными перейти! - напутствовали морехода жители Охотска, поражаясь огромным размерам шелиховского каравана. А в середине марта 1787 года все население Иркутска высыпало на улицы встречать этот пестрый и шумный караван с трофеями трехлетней экспедиции в Америку. Лошади, быки, олени в санях и под вьюками, бесчисленные собачьи упряжки в нартах, в сопровождении проводников - тунгусов и якутов, - все это, вперемежку с подростками, обряженными в невиданные для Иркутска уборы, со свирепой татуировкой лиц, поднималось с Ангары в гору, прямо на Соборную площадь, к амбарам шелиховского дома. - Богатствам счет потеряли! - растерянно говорили иркутяне, оглядывая стоявшего в воротах усадьбы виновника невиданного события Шелихова, который считал входившие в ворота упряжки. Он с женой и новорожденным на легких собачьих нартах опередил караван и за несколько дней до его прихода незаметно въехал в Иркутск. Здесь надо было заблаговременно подготовить и помещения и разгрузку добра. 2 Привезенные Шелиховым вести и наглядные доказательства чудес Америки недолго занимали иркутское население. "Хороша Маша, да не наша", - подавляя зависть, сказали иркутяне и вернулись к той поглощающей их интересы и воображение войне с властью из-за распоряжения губернатора убрать нужники в глубь дворов. Эту войну они назвали "нужной" войной. Свара между компанионами из-за дележа добычи, борьба морехода-купца Шелихова со своими полухозяевами-полукомпанионами - Лебедевым-Ласточкиным и Голиковым - поначалу иркутянами была не замечена, она протекала скрытно, в стенах домов, и не бросалась в глаза. А между тем мытарства "росского Колумба" начались как раз по возвращении его в Иркутск. Здесь мореход оказался, как он горько отшучивался в своих разговорах с Натальей Алексеевной о нарастающих неладах с компанионами, "на приколе". Иркутская земная тишь и твердь, столь привлекательная после морской кипени, пахнула на него тоской, и он почувствовал всю злобность судьбы, не дававшей ему хода. Только десятая частица из большой, стоившей так много труда и здоровья добычи приходилась ему, а все остальное компанионам-купцам, - нет, такой несправедливости мореход принять не мог. Да и не наживы ради клал он жизнь и труды. Помыслы и усилия открывателя земель направлены были прежде всего на то, чтобы прославить отечество... Места себе не находил Шелихов и в конце концов стал искать утешения в запойном чтении жизнеописаний великих мореплавателей. В особенности его трогала "История адмирала Христофора Колумба", составленная сыном великого мореплавателя и переведенная с испанского Федором Коржавиным. В жизни потомка генуэзских ткачей-суконщиков Шелихов находил большое сходство со своей судьбой. - Гляди, Наташенька, в одном разнствуем: королевской милостью пока не взыскан и в тюрьме не сидел, - говорил Григорий Иванович, сравнивая книгу-отчет о своем плавании, которую он писал с оглядкой на судьбу Колумба. Мореход находился всецело под впечатлением состоявшегося на днях объяснения с компанионами по разделу промысла, и, читая жизнеописания мореплавателей, он особенно остро переживал злобу и грызню из-за дележа добычи, которыми обычно завершался подвиг каждого из них. - Пока до королей не дошел, нечего на них и жалобиться, а Голиковы с Лебедевым, ежели дурить будешь, до сумы и тюрьмы беспременно доведут, - напоминала ему о кривде жизни Наталья Алексеевна. Однако Гришата не послушал ее совета разделиться в промысле так, как было обозначено в договоре, а потом уже судом требовать и увеличения своей доли. Григорий Иванович собрал компанионов и без обиняков выложил пред ними свои мысли и решения удержать равную с ними долю промысла силой, пользуясь тем, что промысел сложен в его амбарах. - Доверие ваше, господа вояжиры, я и люди, отданные под мое управление, оправдали, - сказал Шелихов усевшимся за его столом компанионам. - Нашими трудами и подвигами, в коих, часто бывало, и жизнь на кон ставили, нагромоздили мы на каждый учредительный пай по двести пятьдесят тысяч рублей в мягкой рухляди и иных американских товарах... - Земной поклон тебе, Григорий Иваныч, за усердие и попечение об нашем интересе, - умильно проблеял Иван Ларионович Голиков и огладил пухлой рукой свою мочалистую бороду, в которой уже серебрились нити седого волоса. На него, вместе с посланным в Америку племянником, "капитаном" Михаилом Голиковым, было записано шесть учредительских паев. Иван Ларионович, прикрывая веками острые, как шильца, глазки, прикинул тут же в уме прибыль и спрятал улыбку, снова оглаживая бороду: полтора миллиона нежданно-негаданно упало в кубышку его. - Земной поклон, земной поклон тебе, Григорий Иваныч, - говорил он, кланяясь над столом и искоса посматривая на сидевшего рядом Ивана Андреевича Лебедева-Ласточкина, бывшего хозяина Шелихова. - Выходит... - начал тот и сердито заворочался на скамье, облезло-мохнатый, что медведь по весне. - Выходит, просчитался я, на три пая согласившись?! Из пустой, думалось, затеи, на кою Григорий подбил, дело получилось, а! - и грохнул своим массивным, волосатым кулаком по столу. У морехода в ответ на это только глаза потемнели от всколыхнувшегося, но не вырвавшегося наружу гнева. Шелихов знал, что этот купчина следом за ним, мореходом, послал на Алеутские острова свою ватагу, непозволительно враждующую с шелиховской компанией, и двойной этой игрой медведеобразный купец внушал особенную неприязнь Григорию Ивановичу. Григорий Иванович, выждав, когда компанпоны успокоятся, сказал: - Поклоны богу бейте, а просчеты уж при себе оставьте. Что же касаемо меня и людей наших, поимейте совесть рассчитаться по человечеству... Купцы при таком неожиданном обороте речи аж замерли, Голиков и рот даже открыл, уставясь на морехода. А тот, сжимая рукой угол стола, говорил: - Мы ли хребты не ломали, крови-жизни для вашего прибытку не щадили!.. И потому полагаю: до того как к дележу приступать, одну десятую промысла отделить в награждение усердных и добронравных работных по моему списку. Я обещал, что мы их награждением не забудем, тем паче, что и выдать-то пустое придется - по три тысячи рублей на пятьдесят человек, что в живых состоят, да еще тысячи примерно по две - семьям-сиротам сорока погибших передать... Это ведь за три года, что мы под смертью ходили! Что до меня касаемо... - Шелихов снял со стола руку, встал и резко, как вызов, бросил: - то требую: достальной промысел поровну промежду нас разделить на четырех на учредителей, хотя племяш твой, Иван Ларионович, и жалования капитанского отробить не в силах был. - Очумел ты! Али крест в Америке потерял? - вскочив из-за стола, тоненько вдруг заверещал от Гришкиной продерзости Иван Ларионович Голиков и подался ближе к Лебедеву-Ласточкину, как бы ища у того защиты. - От варначья храбрости набрался, - презрительно наконец отозвался Лебедев-Ласточкин, словно теперь только сообразивший, чего от него хочет Шелихов. - Не на боязких напал, - устоим, а нашего не отдашь... в долговую посадим! Через три дня пришлем оценщиков и понятых приемку делать и... На чужой каравай рта не разевай, Григорий! - закончил он уже угрожающе. - Самого себя заглынешь... 3 И еще раз Григорий Иванович Шелихов мысленно обозрел свой пройденный путь, который сегодня уперся в город Иркутск. Иркутск конца восемнадцатого века, несмотря на сравнительно небольшое население - около пятнадцати тысяч душ, - слыл среди людей старой веры "четвертой столицей", после Петербурга, Москвы и Киева. Иркутское купечество и посадские работные - ремесленники, извозчики и многочисленные вольные и гулящие люди, бравшиеся ради куска хлеба за всякую работу, - считали себя преемниками той благодати, которую вынес им из своей ссылки в Даурию знаменитый расколоучитель протопоп Аввакум. В каменных приземистых домах, что стояли в глубине просторных усадеб, окруженные каменными же и деревянными амбарами несокрушимой долговечности, расположились гнезда столпов старого обряда купцов-миллионщиков Свешниковых, Поповых, Голиковых, Лебедевых, Сибиряковых и многих других, имена которых теперь никому и ничего не говорят и свидетельствуют лишь о преходящей и неверной власти накопленного золота. Из этих домов принудительная сила и власть купеческого рубля тянулась к самым тяжелым тогда промыслам Сибири - к хлебным пашням по Селенге, к избушкам зверобоев в тайге, к солеварням Усть-Кута, к пропитанным сибирской язвой кожевенным чанам посадов Иркутска, на старательские золотые прииски и серебряные рудники Нерчинска и Акатуя. Не легка была доля мелких служащих, также и приказчиков, губивших здоровье, а часто и жизнь при выполнении разных поручений торговых домов, в бесконечных тысячеверстных разъездах по сибирскому разбойному бездорожью. Шелихов пробрался в Сибирь из далекого Рыльска, с Украины. Сменив здесь сермягу и лапти, в чем скитался годами, на купеческую однорядку и юфтовые сапоги новонайденной оседлости, Шелихов не утратил понимания страданий и недовольства народной массы, среди которой он сам еще так недавно был никому неведомым и нищим искателем счастья. Корень зла русской жизни своего времени он видел только в засилии дворян-тунеядцев и во всем подражающих им чиновников. На пороге девятнадцатого века в далеком Иркутске при новых исторических условиях жизни русского народа в деяниях Шелихова, как и в его образе, ожила и заблестела свежими красками тогдашней современности сказочная былина седой русской старины о Садке, богатом госте: Во славном во Нове-граде Как был Садко купец богатый гость, А прежде у Садка имущества не было: Одни были гусельки яворчаты. Случай, поднявший Гришату Шелихова, бойкого и предприимчивого приказчика купцов-миллионщиков, начался, как уже сказано, со встречи со старым Трапезниковым в Охотске, у берегов студеного Ламутского моря.* Трапезников в поисках свободной земли для преследуемых правительством людей старой веры растратил большое состояние и выбыл из среды именитого сибирского купечества. Но за ним осталось прозвище "морского царя". Прозвище это дали Трапезникову по его же рассказам об островах и землях, которые он находил в своих странствованиях на всех широтах океана выше сорокового градуса. (* Под таким названием на картах петровского времени и позже среди сибиряков-старожилов было известно Охотское море.) "Морской царь" высказал однажды Гришате Шелихову дружелюбный совет: ...Ступай во Новгород И ударь велик заклад, Заложи свою буйну голову. . . . . . . . . И спорь, что в Ильмень-озере Есть рыба - золоты перья. . . . . . . . . Дам три рыбины - золоты перья. Тогда ты, Садко, счастлив будешь. С той поры Григорий Шелихов без остатка отдался одной мысли: найти обещанную "морским царем", старым Трапезниковым, сказочную "рыбу - золоты перья", скрывавшуюся на востоке, в водах Великого океана, - сиречь "богатую землю" Америку. Шелихов не упускал случая раздразнить спесь и алчбу сибирских купцов-богатеев и славой и барышами "от вылова" такой "рыбины - золоты перья". "Рыбина" эта не что иное, как открытие Америки и проникновение на ее материк с того далекого северо-западного конца, который неведом был и великому Колумбу. Оконечность эта только стала подозреваться мореплавателями позднейшего времени. Ценой великих усилий и тонкого подхода раззадорил все же Гришата Шелихов именитых купцов принять в заклад его буйну голову - он возглавил дерзкое по отваге плавание на трех утлых суденышках к суровым Алеутским островам и к не захваченным еще людьми Западной Европы берегам Америки. - Ударим-ка о велик заклад: Я заложу свою буйну голову, А вы залагайте лавки товара красного. - Три купца повыкинулись, Заложили по три лавки товару красного. . . . . . . . . И поехали ловить в Ильмень-озеро . . . . . . . . Добыли рыбку - золоты перья. Стал Садко поторговывать, Стал получать барыши великие. "Морской царь" - старый Трапезников - и впрямь не обманул Гришату Шелихова. Карта и приметы Трапезникова помогли ему найти в Восточном океане неисчерпаемую кладовую драгоценных мехов - чудесную Славороссию. Наградил он отважного морехода и еще большим, чем богатство, - умной красавицей женой. Много женщин встретил на своем жизненном пути Григорий Шелихов, много девичьих кос распустила его рука, много приветливых очей затуманилось в день последнего расставания, но жизнь его текла по былинному складу, а из песни слова не вывернешь. - Как станешь выбирать девицу-красавицу, Так перво триста девиц пропусти, И друго триста девиц пропусти, И третье триста девиц пропусти: Позади идет девица-красавица, Красавица девица Чернавушка; Бери тую Чернаву за себя замуж - Будешь, Садке, во Нове-граде... Шелихов знал и любил больше других бывальщин знаменитую "старинку" о Садке, госте Новгородском. Восхищался ею, находя родственные черты между собой и героем бывальщины. В одну из поездок перед плаванием в Америку привез с Урала из Невьянского завода и подарил Наталье Алексеевне сборник таких "старинок", собранных, как говорили, старым казаком Киршей Даниловым и отпечатанных в Москве на деньги знатного богача Демидова. "Надо бы у Наташеньки поспрошать, куда книжицу девала, я-то забыл, а любопытно поглядеть, как Садко с купцами разделался и куда золоты перья девал", - забеспокоился как-то мореход, поймав себя на смутных воспоминаниях о поразившей когда-то его воображение чудесной старинке-бывальщине. - Скучаешь? - догадливо отозвалась Наталья Алексеевна на расспросы о книжке. - Цел вернулся, на сухом сидишь, хочешь хоть по книжке у морского царя в гостях побывать? - Да нет, не то... - смущенно отрекся Шелихов от такого несообразного желания. - Хотел посмотреть, как он с купцами-богачами разделался. - Это я тебе и в книжицу не глядя скажу, - смеясь ответила Наталья Алексеевна. - Перво-наперво церковку построил, а потом купцом именитым зажил, а золоты перья в сундук сложил... Чего тебе еще? - переставая смеяться, строго спросила она. - Хватит, - отшутился Григорий Иванович, стремясь скрыть от жены свои фантастические мечтания. - В купцы именитые запишусь, а церкви строить не буду, да и тебе не церковь - моленная, нужна... - Ничего мне, Гришата, не нужно, кроме спокойствия твоего! - убежденно закончила Наталья Алексеевна непонятный разговор. 4 Шелихов, конечно, не смог бы устоять в борьбе с миллионщиками, на стороне которых был закон и общественное мнение, зависимое от могущества денег, если бы не слепой случай, неожиданно открывший мореходу двери в покои всесильного сибирского сатрапа - иркутского и колыванского генерал-губернатора Ивана Варфоломеевича Якобия. С давних пор, чуть ли не с самого основания города, иркутские жители придерживались причудливой планировки своих строений. Конюшни, хлевы и в особенности отхожие места они выносили подальше от своих домов, на переднюю линию усадеб. Немощеные улицы Иркутска, проходившие в каменистом, несколько углубленном грунте, оказывались стоком всех нечистот, шедших из-под стен этих столь необходимых в хозяйстве пристроек. Ни в ком из градоправителей, как и из обитателей города, такая упрощенная канализация не вызывала сомнений. Приказ генерал-губернатора сломать возвышавшиеся над улицами Иркутска конюшни, хлевы и отхожие места и перенести их в глубь усадеб вызвал даже всеобщий ропот и хитроумные изворотливые обходы. - По улицам только шпыни да люди подлого звания пешком ходят, и не беда, если они ноги подмочат. Где это видано, чтобы нужники и хлевы в садах позади дома ставить?! - жаловались владельцы усадеб частному приставу, вручавшему им приказ губернатора под расписку. - А вы помаленьку, не торопясь отодвигайтесь, а там, бог милостив, и начальство смилостивится, видя ваше послушание, - уклончиво советовал им блюститель градоустройства. Злосчастные пристройки после всевозможных проволочек, связанных и со штрафами и со взятками, постепенно отодвигались с уличной линии. В посадах Иркутска, с бедными насельщиками, дело подвигалось успешнее - воля начальства здесь осуществлялась более решительными мерами: штрафов тут с медлительных владельцев не брали, а прямо тащили в холодную на высидку. Зато в центре города потеки разной дряни по канавкам, проложенным дворниками, продолжали нарушать благоустройство иркутских улиц. Начало этой нелепой "нужной", как окрестили ее иркутяне, войне положил долетевший до генерал-губернатора из Петербурга слух о предстоящем путешествии наследника-цесаревича или даже самой государыни-матушки на восток для ознакомления на месте с интересами необъятной империи. Не делай Якобий из этого государственного секрета и объяви об ожидающей Иркутск высокой чести, жители на месте "нужных" строений возвели бы по фасаду своих усадеб греческие портики и китайские беседки - такие же, какими были украшены берега Днепра Потемкиным во время путешествия Екатерины Алексеевны по Украине. Якобия в Иркутске не любили еще и за то, что он, высказывая свои воинственные замыслы против Китая, противодействовал возобновлению в Кяхте русско-китайской торговли, к которой население Иркутска, от больших до малых людей, давно уже приспособилось всем своим экономическим укладом. Начальник прикрывающей Кяхту Троицкосавской крепостцы и блюститель кяхтинского торга с русской стороны майор Перфентьев, старый служака из сибирских солдат, набрался смелости оспаривать потребованную Якобием огромную сумму "интереса" в торговле России с Китаем. Поддержанные Перфентьевым, русские купцы осмелели и сказали: "Таких денег нам не поднять". Тогда Якобий, сочтя вопросы своего личного благосостояния делом все же "не казенным", настаивать на взятке не стал, а принялся бомбардировать Петербург своими донесениями о подготовке Китая к войне с Россией: "Из Индии уже и слоны приведены и под Кяхтой спрятаны". Внимание царицы было поглощено Ближним Востоком и Польшей, - здесь пролегала кратчайшая и легкая дорога к обмену хлеба на новинки и моды культурных народов Запада. - Какая там война с Китаем!.. Дуроломит Якобий! - отмахнулись в Петербурге, но на всякий случай послали инструкцию: усилить гарнизон Троицкосавской крепостцы батальоном солдат и двумя сотнями из уральских - после Пугачева - ссыльных казаков. Получив это неожиданное распоряжение, правитель канцелярии Селиванов удивился - "с чего бы сыр-бор загорелся?" Но вскоре разведал дело, съездил под каким-то предлогом в Кяхту, убедил Перфентьева написать в Петербург об истинной подоплеке донесений Якобия "о готовящемся к войне Китае" и сам одновременно отправил письмо в Москву семейству Соймоновых о "немецкой механике" своего патрона. Часы пребывания Якобия у власти были сочтены... - На наших даяниях немец не только живет, но и музыку содержит, и нас же еще по миру пустить собирается, - возмущались иркутяне, ища способов свалить чужеземца-сатрапа. - Музыку, твердит, люблю, а музыкантов своих побираться посылает... Генерал-поручик Якобий, немецкий ландскнехт, появился в России в бироновские времена. Для поправки расстроенного состояния он на склоне лет выхлопотал себе назначение в Иркутск. Привезенный губернатором оркестр из сорока крепостных музыкантов стал для него воспоминанием о бироновском раздолье, пользуясь которым он присваивал себе имущество множества загнанных в Сибирь раскольников и людей более высокого звания. Якобиевские служители Эвтерпы* и впрямь бродили по Иркутску голодные, в поношенных долгополых казакинах, с вышитой на груди эмблемой многотрудного искусства - желтой флейтой. (* Одна из богинь греческой мифологии, покровительница музыки и элегической поэзии; атрибутом ее была флейта.) - Исполняйте "Stabat mater"* великого Перголезе, и она вас всегда накормит! - напутствовал своих выучеников якобиевский капельмейстер синьор Реббиа, отпуская их тайком от хозяина "играть перед кем ни придется". - А деньги потом пополам... (* "Страдание матери", патетическая песня скорби.) На кормление синьор Реббиа жаловаться не мог - как иностранец и маэстро, он пользовался правом кушать на нижнем конце губернаторского стола, но в деньгах всегда нуждался; генерал-поручик забывал платить ему жалованье, так же как крепостным музыкантам выдавать месячину. После нескольких крупных скандалов на почве увлечения купеческих дочек генеральскими музыкантами, среди которых было немало молодых к талантливых людей, пред якобиевскими скрипками и флейтами закрылись двери богатых иркутских домов. В кабаках посадов и знаменитых пригородных "хмельниках" по берегу Ангары, где приходилось теперь музыкантам играть перед простонародием, патетическую "Stabat mater" слушали внимательно и серьезно, после чего кидали в брошенную на пол шапку медные пятаки. Но домой музыканты возвращались с пустыми карманами и пьяные. Синьор Реббиа сердился и грозил не пускать их больше в город. - Сарынь на кичку! Не иначе, братцы! Придется по купеческим амбарам пошарить, чтобы дракона нашего Репья ублаготворить, - подал мысль Яшка Цыганенок - лучшая скрипка оркестра. Для этой цели облюбовали прежде всего амбары Шелихова, славившиеся в Иркутске вывезенными из заморских стран богатствами. Много дней похаживали вокруг да около шелиховских строений, высматривая и набираясь храбрости. И как раз через два дня после размолвки морехода с компанионами сторожа усадьбы приволокли к Шелихову рано утром нескольких изрядно побитых музыкантов губернатора. Их поймали с поличным в ночной час, когда они подкапывались под стены кладовой, заваленной мехами. Григорий Иванович сидел за столом в гостевой трапезной, самой большой комнате дома, пестро украшенной заморскими привозными диковинками, и хлебал наваристые щи с кашей, заправляясь, как он говорил, на дневную вахту - рабочий день от зари до зари, а то и до полуночи, если дня не хватало. Ел он по усвоенной в странствованиях привычке много, но не часто - два раза, а то и раз в день. "Неохота за столом жизнь проедать, - примирительно отводил он упреки Натальи Алексеевны, стремившейся вкусными блюдами - ему она всегда готовила сама - удержать его за столом подольше. - Тятенька, людей, что по городу с дудками ходят, амбарные приволокли, - ворвались в комнату дочери Шелихова Аненька и Катенька. - Страсть смотреть какие - битые, в грязище вывалянные, а в руках скрипицы держат и дудки такие же, как на груди нашиты, только черные... У одного, чернявый и красивый собой, под глазом синячище... Ух, просто жаль его! - с огорчением вырвалось у старшей Аненьки. - Ты прикажи их не бить и отпустить. - Что приключилось? Кого привели? С дудками, говоришь? Ф-фу, вот не было печали, так черти накачали! - обеспокоено оторвался Шелихов от щей. - Ты не егозись, Анка, что битые... А кого же бить-то, как не шпыней? Скажите там, чтоб пред меня доставили, и сами... бр-рысь отсюда! - Тятя, ты скажи только, чтоб их здесь не били, не надо! - настойчиво кинула старшая - Аннушка, уносясь передать распоряжение Григория Ивановича. - Маменька... - просительно взглянула она, исчезая в дверях, на Наталью Алексеевну. - Ладно, хлебом-солью встретим, - усмешливо мотнула головой Наталья Алексеевна. - В тебя, Гришата, дочки - не терпят изгальства над людьми... Да ты ешь, хлебай щи-то, губернатору таких не едать! - Нескладное дело получилось, а может, добрый случай, - неопределенно и недовольно пробурчал Шелихов. - Сыт по горло, Наташенька, хочу и на закуску взглянуть... Входите, входите, тащите рыбешек! - крикнул он, услыхав за дверями голоса людей и сердитые окрики на них амбарной стражи. - В полицию отпра