Кох ищет и обязательно найдет повод затормозить погрузку припасов. И, не желая вмешивать Коха в спор с артелью, опрометчиво добавил: - А от беспорядка в порту навигацию избавить - ищи ветра в поле... - Какой в порту беспорядок? Кто зачинщик? - Да нет... пустое... Поспорили малость... - Шелихов оглядел артельных и неожиданно для самого себя, поймав презрительную усмешку Хватайки, ткнул в него пальцем: - С энтим, чумазым! Ограбить захотел... - Эй ты, выходи! Взять его! - заорал Кох, обрадовавшись случаю замять назревавшее столкновение с Шелиховым. - Смирно-о! - закричал Кох, входя в начальственный раж. Казаки из бурятов, страстные ненавистники варнаков, мгновенно подняли ружья на прицел. Сибирское начальство всех рангов всячески разжигало и поощряло враждебные действия туземцев Сибири против варнаков, то есть людей, так или иначе вырвавшихся на волю с места ссылки или каторги. Дикие кочевые охотники, буряты и тунгусы, в тайге гор и долин Сибири создали своего рода промысел из охоты на варнаков, живых из-за трудностей доставки брали редко. Варнаки со своей стороны также не щадили охотников. Один из "братских", отдав ружье другому, направился к Хватайке с наручниками. Храпы сдвинулись вокруг Хватайки. Казак-бурят в нерешительности остановился перед сгрудившейся артелью. - Выходи! Встань передо мною и скажи, чего вы требовали от господина навигатора... не то по всем стрельбу открою! Трусишь ответ держать, сукин сын! - кричал Кох, вытаращив помутневшие от ярости глаза. - Этот шалый и впрямь стрелять прикажет. Я - староста, я за вас и в ответе... Пропустите, братцы, пойду с ним, как-нибудь вывернусь, не впервой, - сказал Лучок и, оценив положение, вышел из толпы. - Отвяжись! - отмахнулся он от подбежавшего с наручниками "братского". - Видишь, сам иду его благородию жалобу изложить на купецкое мошенство... Услышав эти слова, Кох, обрадованный в глубине души представляемой возможностью причинить Шелихову неприятность хотя бы комедией расследования, кивнул казаку головой: не надо, мол, наручников. - Взять под ружье! Кругом марш - и вперед! Кох окинул грозным взглядом понуренных храпов, повернулся и с принужденной усмешкой бросил Шелихову: - И вас прошу последовать за мной, как... как ответчика. Предложение Коха идти в портовую канцелярию в качестве обвиняемого по жалобе варнаков жестоко обожгло самолюбие Шелихова. Он оглядел их со злобой и вмиг перерешил: "Никакого примирения с артелью и никакой отправки ни одного храпа на "Трех святителях" в Америку!" - Останься на месте, оберегай кладь, Истрат Иваныч, - сказал он греку. - С этой рванью никаких тары-бары не разводи! Через короткое время вернусь, тогда решим, как грузить будем! И, негодующе сдвинув морскую шляпу-блин на затылок, Шелихов нарочито неторопливо зашагал в портовую канцелярию в след скрывшемуся за бугром Коху. - Ишь, рвань голозадая, я ее кормил-поил, а они под какой срам подвели, - бурчал он, отбрасывая ногой попадавшиеся на дороге камни. - Галдеж подняли, прямой бунт учинили, Лучок в лицо мошенником обозвал, бродяга, купца именитого, и я же виноват! Кох, крыса канцелярская, ответа спрашивает, чего доброго - всамделишно судить будет... И за что, за кого терплю! - Шелихов вспомнил спокойное лицо Хватайки, когда тот вышел из толпы к Коху, и с отвращением сплюнул. - Погоди ужо, я твоего изгальства не забуду!.. Вдруг впереди себя он услышал гортанные вскрики невидимых за холмом казаков-бурят и визгливый голос Коха: "Держи его! Стреляй!" Прогремело несколько выстрелов, и все смолкло... "Что такое? Неужто... - Григорий Иванович остановился, почувствовав неприятный холодок под ложечкой. - По Лучку стреляли, - мелькнула мысль, а с ней - предчувствие какой-то непоправимой беды, которая темным пятном может лечь на едва пробивающиеся ростки русского дела в Америке. - В который раз немчура проклятый мне карты путает! - досадливо морщился Шелихов, стараясь собрать бессвязные мысли. - Не иначе - убили... "братские" белку в голову без промаха бьют... Как я людям в глаза смотреть буду? Докажи теперь народу, что неповинен я в крови дуролома этого... По всей Сибири разнесут: заспорил, мол, с Шелиховым несчастный варнак о деньгах заработанных, а тот мигнул немцу Коху: мол, прикончи... Одна надежда была укрепить дело - заселить новую землю гулящими, все же русским корнем, а ныне - ау! Перебежит черная слава вольную дорогу... И дернул же бес меня в Лучка пальцем тыкать! - сокрушенно вздохнул Шелихов над участью Хватайки. - Чего доброго этот не столь уж важный в таких условиях случай затруднит, а может даже приведет к полному крушению намеченный на первое время план действий..." Несмотря на одышку в ходьбе, мореход в несколько прыжков взбежал на холм. Вниз с холма спускалась дорога в порт, по сторонам ее серели первые, еще командором Берингом лет пятьдесят назад выстроенные и теперь уже полуразвалившиеся, каменные портовые амбары. На дороге и у амбаров никого не было. "Сбежал Хватайка. Молодец! За ним, видно, и побегли все, ловят", - обрадовано подумал Шелихов и быстро двинулся вниз, чтобы помешать расправе с беглецом в случае поимки. Проходя мимо разрушенных амбаров, отходивших от дороги в глубь портовой территории цепочкой, Шелихов увидел через пролом стены глубинного амбара Коха с его людьми. Они копошились и разглядывали что-то лежащее на земле. - Кончал! - услышал мореход торжествующий возглас бурята. Лучок лежал неподвижно, перевернутый лицом в загаженный мусор. Задранные на голову лохмотья пестрого азяма открывали на обнаженной спине четыре кровоточащих раны под лопатками и на пояснице. "Стреляют косоглазые точно, на смерть", - содрогнулся Шелихов, хотел сказать что-то резкое и крепкое Коху, но вместо того снял с головы свой блин, поклонился мертвому телу и вышел. - От Коха не убежишь, - самодовольно укорил убитого совестный судья. - На небе бог, а в Охотске Кох! - послал асессор свое излюбленное словечко в адрес выходившего на дорогу морехода. - Оставить на месте, варначье сами подберут, - сказал он бурятам и тоже пошел на дорогу. В кабаке Растопырихи, где уже сидели вернувшиеся с берега артельные, слыхали выстрелы. Высмотрели возвращение одного только Шелихова к оставленной на берегу под присмотром приказчиков клади, заметили, что Лучка среди выбравшегося из разрушенных амбаров отряда Коха нет, увидели, как погрозил кулаком Кох в сторону собравшихся на бугре беглых, и все поняли... - Видать, навеки доказал наш Лука Прокофьич Хватов купецкую и чиновную подлость, сумневаться не приходится, - махнул рукой в сторону Беринговых амбаров безносый и безухий храп Неунывайка, впервые назвав хлопотливого и неустрашимого Лучка его полным человеческим именем. В сумерки десятка два храпов спустились на дорогу, обшарили брошенные амбары и нашли тело Лучка. Скрестив три пары рук, они, подменяясь на вьющейся в гору скользкой тропе, перенесли на них своего старосту в кабак и положили на стол, выдвинутый на середину избы. Потом уселись вокруг, кто на чем стоял, и справили хмурые поминки. Ночью, когда выставленный Растопырихой по такому случаю безвозмездно бочонок водки подходил к концу, без попа отпели бесстрашного предстателя артельных интересов. Приканчивая бочонок, храпы пустили с злыми прибаутками вкруговую объемистую посудину. Они словно наливались из нее решимостью выйти с мертвым телом в ночь, под зарядивший во тьме охотский холодный дождь. Надо было успеть до утра захоронить убитого без помехи. Мало ли что может забрести в голову Коху или охотскому старосте!.. - Споем, други, на прощание любимую Прокофьича, проводим товарища-бродягу в могилу честь честью, - предложил кто-то из храпов, когда уже подняли тело Лучка на подведенных под него, вместо носилок, заступах и кайлах. - Дельно... ты и заводи голос, а вы, мужики, согласно подхватывайте, да не горланьте: и ночь ухи имеет... Покладите его обратно на стол!.. И понеслась над телом Лучка, замотанным в неведомо откуда раздобытый кусок издырявленной парусины, широкая, как река в разливе, бытовавшая среди наводнявших Русь бродяг, замечательная сложным многоголосием песня: Ах, станы ли вы, станочки, станы теплые! Еще все наши станочки поразорены, Еще все наши товарищи переиманы, Я остался добрый молодец одинешенек в лесах. . . . . . . . . . Как задумал я перебраться на ту сторону, На ту сторону на далекую... - ...на да-а-леку-ую... - замер, взвившись на предельную высоту, подголосок, и за ним: Сам кончаться стал - горько вздохнули голоса основной мелодии. Сам кончаться стал... - подтвердила чья-то рокочущая октава. И снова, словно оторвавшись от бездыханного тела Луки Хватова, многоструйным и бодрым потоком разлилась песня, в единодушном слиянии чувств и чаяний "клейменых" с хранимым в народной памяти грозным и широким, как море, именем: Вы положите меня, братцы, между трех дорог, Между Киевской, Московской, славной Питерской, И пойдет ли, иль поедет кто - остановится, Что не тот ли тут похоронен вор-разбойничек, Сын разбойника, сын удалого Стеньки Разина. Ночь, как оказалась, действительно имела уши. Шелихов, вернувшись на берег к клади, сваленной в облюбованном для погрузки месте, не нашел решения, как начать работу, и остался ночевать при своем добре, опасаясь налета обиженных храпов. Разбуженный зачастившим с полуночи дождем, начал он возиться в темноте с установкой наспех одной из отправляемых за океан палаток и услышал песню, доносившуюся из кабака на бугре. Вслушался и догадался, что это каторжные приволокли туда убитого Хватайку и по-своему снаряжают его в последний путь. "Поминают богов своих: наибольшего Стеньку Разина... сейчас и молодшего Емельку Пугачева вплетут... Воровские боги, сколько от них безвинных людей загублено, сколько купцов ограблено", - раздраженно и зло думал Шелихов. Но сознание своей виновности в бессмысленной и безнаказанной гибели человека росло. Он боролся с голосом совести, приводил, казалось, правдивые доводы здравого смысла и ничего сделать все же не мог, как не мог и не слушать долетавшую до него в ночной тьме кабацкую песню. "Видит бог, не хотел я смерти Лучка!" - перекрестился Шелихов в испуге перед собственной слабостью, подобрался и залез в расставленную палатку. "Где я завтра людей на погрузку найду? Старожилы - воры записные, да их и не уговоришь, забоятся отместки каторжных - красного петуха под крышей... Ин, ладно, не застряну... Храпы тыщу вымогали - три отдам, а "Святителей" через неделю в море выряжу!" В защиту от беспокойных дум и бессонницы мореход завернулся с головой в брошенный на промокшую землю медвежий мех и, как полагается человеку, уверенному в своей силе и правоте, сумел заснуть. Глава пятая 1 Фортуна, капризная богиня удачи, неизменно покровительствовавшая своему избраннику, выручила морехода и в этот раз. На пятый день бесплодных поисков рабочих рук на догрузку "Святителей" Шелихов пришел в бессильную ярость. Старожилы отговаривались неотложными работами, а храпы как вымерли и на берегу не показывались. Мореход с ругательствами стал тогда вымогать согласие от тех работных, которых привел из Иркутска Деларов. Их было человек десять, и никто как они должны были начать опасную переправу тяжелых тюков и ящиков на рейд через каменную сеть бара. Но и они, непривычные к такому труду, отказывались. И вот, когда отчаяние уже готово было помутить разум морехода, на горизонте показался вдруг парус корабля, медленно, но явно направлявшегося к охотской гавани. - Под одной бизанью идет, а грот и фоку,* видать, потерял... Не наш - чужак... будто английский клиперишко, - непререкаемо определил гостя старый корабельный мастер Кузьмин, до которого никто из высыпавших на берег охотчан не осмеливался выступить со своим предположением. (* На трехмачтовых парусных судах фор (или фок) - носовая мачта, грот - основная центральная, бизань - кормовая мачта.) - И кто бы это в наш гиблый закут наведаться вздумал? - говорил Шелихов, беспокойно передвигая фокусный конец неразлучной с ним подзорной трубы. - Темноликие какие-то... не разгляжу... и волосья лохматые... Неужели мои, кадьяцкие сидельцы... захватили чужеземный корабль, какой попался на абордаж? Все бросили, что с собой забрать не могли - уничтожили... крепость... строения... Ну, хоть живы вернулись и за то благодарение господу! - радовался Григорий Иванович. Постоял еще немного на берегу и, не проронив никому ни слова о своем превратившемся в уверенность предположении, пошел к себе в палатку подготовиться к встрече. Неужели все заново начинать придется? Да и пока он на этом пути соберется с силами, перехватят его место в Америке. Тот же Голиков пошлет по его следу своих людей или еще более страшный противник полковник Бентам, о котором он столько наслышался в последнем году своего пребывания в Америке. Этот полковник, находясь на службе Гудзонбайской компании, ухитрился заложить английскую фортецию на какой-то реке, над горой Доброй Погоды, вперерез пути в Калифорнию, и привел туда из Канады или морем привез - дотошный бес! - целый батальон английских красномундирных солдат. Лазутчика этого Бентама, мутившего народ, как припомнил Шелихов, он сам обнаружил, когда пробыл под Нучеком несколько дней в поисках следов трех исчезнувших с охотниками-алеутами четырехлючных байдар. Бентам... ох, Бентам!.. С мыслью о нем, утомленный всем пережитым за последнее время, Григорий Иванович прилег на поставленные вместо кровати доски и незаметно для самого себя забылся в тревожном сне. - Полковник Бентам! - услыхал Шелихов чей-то разбудивший его голос, открыл глаза и удивился, до чего явственен сон, когда увидел над собой мясистое и обветренное бритое лицо - таким именно мореход и представлял себе этого Бентама - с одобрительной и коварной усмешкой, подмигивающее Шелихову, как уличенному в невинном грешке доброму приятелю. - Господин полковник Бентам! - повторил голос, и тотчас же из-за спины полковника выдвинулось знакомое лицо ссыльного поляка Меневского. Меневский, хвалясь знанием всех языков мореплавателей, умолил Шелихова взять его из Охотска в плавание на Америку. Григорий Иванович, возвращаясь в Охотск, оставил Меневского на Кадьяке как толмача при правителе Самойлове. И вот толмач этот здесь, да еще у Бентама. - Ты как сюда попал? - вскочил и грозно надвинулся на него Шелихов, даже спросонья оценив всю несообразность такого превращения верткого шляхтича в толмача при своем неожиданно объявившемся сопернике. - Я тебя сей минут, как беглого, Коху представлю... Кто тебе машкерад такой дозволил! - No, no!* - вмешался полковник, заслоняя собой толмача. Потом спросил о чем-то растерявшегося Меневского, выслушал его объяснение, отрицательно помотал головой и предложил Меневскому перевести то, что надо сказать. (* Нет, нет! (англ).) - Прежде всего мы с вами добрые соседи и не должны ссориться. Я покрыл не одну тысячу морских миль, чтобы выразить свое восхищение перед энергией и деловыми способностями человека... О, такие люди, как вы, немедленно нашли бы признание и широкую поддержку в Британии! - По смягчившемуся выражению лица Шелихова Бентам догадался, что взял верный тон в поставленной себе цели приобрести дружбу и доверие пробравшегося в Новый Свет варварского морехода, и продолжал еще более уверенно: - Об этом человеке, - Бентам пренебрежительно кивнул на Меневского, - и говорить не стоит, но в устранение возможного в таком деле разногласия замечу: мистер Меневский, как свободный человек, - он пленный офицер войска польского, - добровольно перешел на службу его величества et ob eam incontominatam causam* пользуется защитой всех находящихся в распоряжении английской короны сил и средств. Что касается господина Коха, заверяю вас словом джентльмена, что берусь лично уладить с ним такой не стоящий вашего беспокойства вопрос. (* И по такому незапятнанному побуждению (лат. юридическое определение).) Шелихов понимал, что полковник Бентам неспроста пожаловал в Охотск, и решил оставить в покое Меневского, не замечать его - перевертень еще может пригодиться, чтобы выяснить истинные намерения англичанина. - В ногах правды нет, садитесь и закурим трубку мира, как делают союзные нам американцы, - сказал Шелихов, опускаясь на доски своего ложа. Потом подвинулся к изголовью, чтобы очистить место для полковника. - Не поставьте в вину, что креслом не запасся, но и в отечестве, как в лагере, живу... Благополучно ли плавание изволили провести? - О да... нет, нет! Собственно, чудом добрался до вас. Где-то около открытых мной островов... туземцы их называют Чисима,* замечательные острова, цепь вулканов, они заряжают воздух бурями... я потерял кливер, потерял фор-мачту, потерял грот, - словом... (* Японское название Курильских островов.) - Словом, тяжело далось вам открытие наших... Курилов. Камушки эnи, как и американские, и самые берега Америки до острова Нутка суть земли российского владения и давно открыты. - О-о! Кто же признал вашу географию? - заносчиво удивился Бентам. - Мы и кого это касается! - внушительно ответил мореход. - Ага!.. Понятно, понятно... Спорить не о чем, мы еще будем иметь время договориться о наших общих интересах в Восточной Азии, - предупредительно согласился Бентам. - А пока, до времени, которое не за горами, меня интересует - говорю прямо, как деловой человек с деловым человеком, - сколь долго вы думаете пробыть в Америке? Как представитель интересов... - Бентам замялся, - Гудзонбайской компании... мы... - ...пришли на Аляксу позже русских, а есть тоже хотим! - договорил за него Шелихов. - Что же, мы супротив того не пойдем, ставьте домы и хозяйничайте... - Прекрасно сказано! Ха-ха! Значит, по рукам? - удовлетворенно загоготал Бентам, довольный легко и быстро одержанной, как он думал, победой. - Мы хотим договориться о взаимной пользе и деловом купеческом сотрудничестве. - Почему не договориться - места для всех хватит, уживемся: и худой мир лучше доброй ссоры, - подтвердил Шелихов и встал, решив оставить последнее слово за собой. - Прошу прощения: заботы призывают, не своей охотой прерываю беседу... Меневский так долго и длинно переводил его реплику, а глаза Бентама так оживились, что мореходу стало ясно: толмач - отличный осведомитель и рассказывает о столкновении с храпами, о затруднениях в погрузке, о чем он, конечно, сразу же пронюхал при высадке на берег. - Я, кажется, смогу вам представить еще более убедительное доказательство выгод взаимной дружбы, - выслушав Меневского, сказал Бентам после минутного раздумья. "Угадал, - оказывается, мне и толмач не надобен!" - самодовольно подумал Шелихов. - Вы дадите мне корабельного мастера, лес и десяток плотников поставить новые мачты, а я, - продолжал Бентам, - я передаю в ваше распоряжение пятьдесят человек из моего экипажа до окончания погрузки. - Не осилят... лихие буруны, - счел нужным заметить на это Шелихов, чтобы прикрыть, как он обрадован предложением, позволяющим ему выйти победителем из столкновения с охотскими варнаками, вознамерившимися заставить его плясать под свою дудку. Когда на следующий день старик Кузьмин поднялся на искалеченный клипер Бентама в окружении своих плотников-устюжан, вооруженных единственно заткнутыми за кушак топорами, полковник, выйдя к ним навстречу в расшитом всеми цветами радуги мундире, был неприятно удивлен бедностью их снаряжения. - Шелихов, как и следовало ожидать, обманул нас, прислал людей дрова колоть... - Скажи ему: пусть за нас не болеет, чем работать будем, - с сердцем отозвался Кузьмин, когда Меневский спросил старика, справится ли он с восстановлением рангоута судна одними топорами. - Его дело принять или охулить нашу работу... Кузьмин в сопровождении своей безмолвной команды внимательно осмотрел повреждения судна, дважды прошагал по его длине и ширине, прикинул веревочкой объем застрявших в гнездах комлей мачт и, не задав ни одного вопроса хозяину, съехал на берег со всеми своими "дроворубами", ничем не обнаружившими интереса к предстоящему делу. Светлобронзовые канаки и желтые малайцы из экипажа "Леди Анна Бентам" даже в трудных условиях Охотска оказались превосходными грузчиками. Инстинктом людей, рожденных на море, они успешно преодолевали каменные западни охотского бара. Шелихов был в восхищении от их четкой, слаженной работы - в три дня беспорядочно сваленные на берегу грузы были переброшены на "Святителей", а он избавлен от унизительной, а может быть, и роковой необходимости задержать отпуск корабля в Америку и отсрочить свой отъезд в Иркутск и предстоящую поездку в Петербург, от которой ожидал решения судьбы всего дела. Перед самым отходом "Святителей" Шелихов убедился, что затруднение в людях для пополнения экипажа корабля и подкрепления сил оставленных в Америке промышленников все же стоит перед ним без надежды на благоприятное разрешение: храпы не показывались и ничем не обнаруживали прежнего намерения переселиться в Америку. - Сходи в кабак, прихвати с собой Захарыча, - подозвал Шелихов Деларова, метившего оставленные на берегу тюки и ящики, - объяви дуракам, что сегодня до вечера последние контракты подписываю. Кто поутру, скажи, с остаточной ходкой на "Святителей" с записью не явится, - Шелихов махнул рукой, - пусть на себя пеняет, а я обойдусь, за уши к говядине тащить не буду... Храпы отсиживались в кабаке Растопырихи. С чувством острой злобы смотрели они на непереносимое зрелище, как чужими руками производилась погрузка, и еще более тягостно и обидно становилось от сознания своего бессилия сломить торжество купеческого кулака. Поэтому, когда Деларов и Пьяных появились в кабаке, храпы встретили их с едва сдерживаемой враждебностью. - Отстань, Захарыч, наскучило! - послышались нарочито равнодушные голоса храпов, едва Пьяных начал рисовать им выгоды, если они примут предложение Шелихова. - Вот как сыты байками твоими!.. Раскрылись наши глазыньки на хозяина твоего! - сказал находчивый на слово и жест Неунывайка, промяв себе руками горло, а потом и протертые на заду штаны. Круто вдруг повернулся к Деларову и совсем уже злобно прикрикнул: - А ты, купчина, и вовсе говорить не моги, уноси ноги, пока цел!.. Шелихов, когда узнал, чем кончились переговоры, помрачнел. Но тут подвернулся Меневский, который, полагая, что речь идет о найме матросов, посоветовал: - Попробуйте закинуть словцо о своей беде полковнику. Он так к вам расположен, что не упустит случая доказать свою дружбу уступкой на переход через океан десятка-другого превосходных матросов. Бентам же, выслушав Шелихова, живо отозвался: - A friend in need is a friend indeed.* В этом вы теперь, надеюсь, убедились, мой дорогой друг! Я оставляю на вашем корабле двадцать канаков, лучших матросов в мире, с Меневским во главе, без него они не будут понимать вас... Ваш корабль и я, мы пойдем вместе до вашей фактории на Кадьяке, после высадки я заберу своих людей... О-о, я охотно пожертвую пару дней, чтобы лишить вас права сказать, будто я отказался быть вашим гостем, - любезно отвел Бентам какие бы то ни было возражения Шелихова против появления в кадьякской крепостце непрошеных гостей. (* Друг в беде есть несомненный друг (англ. пословица).) Шелихов прекрасно понял ход англичанина: Бентам хочет лично проверить полученные от Меневского сведения о боевой способности русских укрепленных поселений, их вооружении и настроении людей. Вместе с тем отказаться от удовольствия видеть у себя такого "друга" в данный момент мореход не находил предлога. Уверенный в предопределенных самим господом богом преимуществах английской цивилизаторской миссии на всех морях и континентах земного шара, Бентам считал Шелихова за удачливого, хотя и недалекого, подражателя дел великих людей "владычицы морей" - Британии. Чтобы доказать эту несомненную для каждого британца истину, Бентам готов был дать наглядный урок и выручить морехода из таких пустячных, по мнению англичанина, затруднений, как нелады с докерами Охотского порта, этой нелепой "бородавки", обнаруженной Бентамом на небезынтересном для Британской империи краю земли. Так или иначе, соглашение, предваренное ночной беседой Шелихова с отбывающим в Америку новым правителем российских владений Деларовым - "всякой ценой не допустить англичан до обозрения нашего расположения на Кыхтаке", - состоялось. Отправление "Святителей", как ни хотел Шелихов увидеть парус исчезающим в серой дымке горизонта, пришлось задержать из-за неготовности бентамовского клипера: дружба обязывает. Шелихов налег на Кузьмина. Наконец медленно поспешающий старик Кузьмин со своими устюжанами пригнал "плавуном" к обезглавленному кораблю обтесанные на берегу и размеченные на крепление будущих парусных ярусов две огромные лесины, с помощью лебедок поднял и укрепил на груди "Леди Анны" основной костяк мачт и в два дня, работая ночью при свете скупых фонарей, установил стоячий рангоут и сложный подвижной такелаж корабля. - Несравненный ship-builder,* и место ему в доках Фальмута.** У людей его золотые руки... Признаюсь, я был далек от мысли найти в дикой Татарии таких... Чудо! - восторгался Бентам после тщательного и придирчивого осмотра восстановленного рангоута и такелажа судна. - В фальмутских доках не сделали бы лучше! Поднести русским мастерам по стакану рома и выдать по гинее*** от меня за прекрасную работу! - мгнул Бентам старшему офицеру. (* Кораблестроитель (англ.). ** Важнейший в конце XVIII века кораблестроительный порт на юго-западе Англии. *** Старинная английская золотая монета, равная 10 рублям.) - Счастливого плавания! - важно провозгласил Кузьмин, принимая стакан. - Ох, осилю ли, давненько не пил... А червонцев ваших не возьмем, договоренное от Григория Иваныча сполна получили, - отвел Кузьмин поднос с разложенными на нем полутора десятками блестящих новеньких гиней. - Людям вашим отдайте, кои воспомогали нам реи и салинги на бом-брам-марселях крепить. У моих устюжан - плотники они и ничего больше - копыта плоские, непривычны к беличьей матросской сноровке... Хронология того времени ориентировалась на посты и большие церковные праздники. В середине июля 1787 года, горделиво распустив паруса навстречу поднимающемуся из океана солнцу, оба корабля покинули берега России. "На Покрова, ежели все пройдет благополучно, мои "Три святителя" причалят на Кыхтаке, а вот попаду ли я в Иркутск к Покрову - бабушка надвое сказала", - подумал Григорий Иванович, представляя себе четыре тысячи верст сибирской таежной глухомани, отделявшие его от дома на пути Охотск - Якутск - Иркутск. Другой дороги - короче и верней - не было. При одинаковом расстоянии обогнать во времени корабль на море мог только тот, следуя тайгой, у кого хватило бы сил и воли слезать с седла или нарт лишь на время кормежки или замены приставшего коня. И все же Григорий Шелихов, сменив в пути несколько десятков коней и до полусотни закаленных проводников - якутов и тунгусов, вернулся в Иркутск, как и наметил себе, "на Покрова". Дома, как ни в чем не бывало, он сел за щи и праздничный подовый пирог с нельмой, даже не придав никакого значения совершенному им "по купеческому делу" очередному подвигу землепроходца. 2 В Иркутске, увидев на амбарах собственные полупудовые замки и печати суда нетронутыми, Шелихов окончательно стряхнул одолевшие его в дороге тревожные мысли о судьбе оставленных в Америке промышленников и посланных туда припасах. Тревогу же эту вызвал не кто иной, как Меневский. Перед самым отправлением из Охотска "Святителей" он, улучив минуту, когда Бентам куда-то ушел, завел разговор с Шелиховым о жизни оставленных на Кыхтаке добытчиков. Польский шляхтич, продолжая вести двойную игру, стремился рассказом о делах на Кыхтаке оправдать свою перебежку к Бентаму. - В прошлом году, - говорил он, - после вашего с супругой отплытия, люди немного приуныли, а к Рождеству, когда увидели, что на возвращение "Святителей" и вовсе нет надежды, стали негодовать. "Обшамурил нас купец твой, Константин Алексеич!" - начали они наступать на Самойлова. А Самойлов, - вы знаете Константина Алексеевича, - человек твердый и верный, спокойно отвечает: "Чего кричите, может быть, "Святители" до Охотска еще не дошли, а может быть..." - Утопли? - усмехаясь, перебил Шелихов. - Со мной на мель не сядешь! - Вот, вот, - подхватил Меневский, - потому-то и не унимались, особливо когда из хлеба начисто вышли... - Я, - сказал Шелихов, как бы оправдываясь, - в плавание только три мешка взял, а триста пуд - последнее - оставил и приказал Самойлову на сухари перепечь. Сам из-за заботы той в такую перепалку попал, что, видишь, едва ногами володею, а ты - мука вышла, сухарей не стало! Через то, что сухарей с Кыхтака не взял, и я ног едва не лишился! - Да, - продолжал Меневский, - но сухарей к Рождеству и крошки не осталось. Как до весны дожили - одному богу известно. Ремни сыромятные варили и ели. Ворон, мышей землероек, слизняков всех вокруг подобрали... Ф-фу, вспомнить многое тошно! На ранней весне, в самый мясопуст, когда людей еле ноги носили, - лисьевские алеуты кита забили, а за ним и другого. После этого неделю, не отходя от берега, все китовину кромсали и жрали, пока одни ребра да головы с усами не остались... Немало тогда наших людей от сырости рыбьей - варить и жарить не успевали - поносом умерло... - И много? - с тревогой спросил Шелихов, прикидывая, с какими же силами придется осваивать в это время свою Америку. - Человечков пятьдесят, не более, - ответил с деланным спокойствием Меневский. - Но только и живые-то никуда не годятся. В возмещение потери в русской силе они женок-алеуток завели, у кого даже по две появилось, и всякой промысел забросили... Железная рука требуется туда, чтобы порядок среди хлопов навести! - картинно распрямился Меневский, сжимая под кружевными манжетами цепкие пальцы в кулак. "Уж не ты ли эту "руку" предлагаешь?" - пренебрежительно подумал мореход, оглядывая принаряженного в английское платье Меневского, и жестко вдруг сказал: - Ты на всех языках болтаешь, да веры тебе нет. А еще холопами, английское подхвостье, добытчиков российских обзываешь! Твои "железные руки" они вмиг тебе назад скрутят, а не то, и вовсе оторвут!.. Шелихов нахмурился. "Куда ни кинь, повсюду в заклин попадешь. Корабль и кое-какие припасы отправил, но люди... подкрепить ничтожные русские силы - этой главной задачи не выполнил, а дело, как и дом, только людьми строится. Проклятые варнаки! Обманули! Отказались плыть в Америку. Спасибо Бентам - будь он неладен! - а все же выручил при погрузке!.. А те храпы - даже к отплытию "Святителей", дьяволы беспортошные, не вышли, в кабаке Растопырихи засели, из кабака галдежом провожали". - "Железная рука"! - насмешливо сказал вслух Шелихов. Но Меневский помнил наставление Бентама искать примирения с Шелиховым, войти к нему в доверие и найти путь к тому, чтобы сделать морехода полезным своим новым хозяевам - Англии и ее представителям в Гудзонбайской компании. Потому толмач и вида не подал, что ему неприятна и просто оскорбительна издевка Шелихова. Меневский был нахален, но умен, гибок и искушен в интригах. Воспитание, полученное в коллегии отцов иезуитов, панские происки на сеймах времен крушения польской государственности, панские заигрывания с всепожирающим русским царизмом, даже собственная судьба и ссылка на каторгу, из которой извлек его Шелихов, приучили Меневского все переносить, ни перед чем не теряться, ловить момент удачи, а если нужно, и терпеливо выжидать... И, с невозмутимым спокойствием посматривая на морехода, Меневский думал: "Главное - и это прежде всего - надо как-то втолковать все же купчине, что я нечаянно к Бентаму попал". - Досконально знаю, что веры мне нет - вы считаете меня перебежчиком, но службы своей английскому полковнику я не предлагал, пан Шелихов! - Меневский грустно покачал головой и на мгновение опустил глаза, как бы в огорчении перед таким напрасным обвинением. - Но нет, я не перебежчик, я... Разве смел бы я стать перед вами с лицом Каина? Пан Самойлов... - С каких это пор и я, и Самойлов, русские мужики, в паны у тебя попали? Привык новых хозяев мистерами величать? - ядовито усмехнулся мореход. - Приласкаться к панам хочешь? Ну, вали, вали, чего сказать собирался. Меневский хотел было в отместку за это огорошить Шелихова - сказать ему о гибели Самойлова, но опомнился и по-прежнему спокойно продолжал: - Чтоб отвлечь добытчиков от дурных мыслей о хозяине и унять смутьянов, господин Самойлов собрал компанию в пятнадцать человек и выехал в Кенайские земли искать англичан... - Каких англичан? Откуда попали англичане к кенайцам? - насторожился Шелихов. - Мистер Бентам как раз прибыл на Кадьяк и просил Самойлова помочь выбраться заблудившимся в Кенаях англичанам... За их нахождение и помощь мистер Бентам обещал доставить не позже будущего года необходимые нам припасы и продовольствие... Я переговоры эти тогда толмачил и все знаю... - Неужто на эту удочку попался Константин Лексеич и бросил Кадьяк на поток и разграбление? - громыхнул Шелихов кулаком по столу. - Почему же он тебя для разговора с англичанами не взял, а оставил на Кадьяке?.. - Я тогда болен был, - нашелся Меневский, чтобы прикрыть неувязку в своих словах, - при смерти лежал. - А когда Самойлова выпроводили - воскрес, сбежал и в Охотске объявился сказки плесть? - начал догадываться Шелихов об истине в хитросплетенной лжи Меневского, багровея и еле сдерживаясь, чтобы не схватить перебежчика за ворот. - Самойлова, Константина Лексеича, где ты оставил, когда к Бентаму сбежал? - В К-кен... наях, - неуверенно выговорил Меневский, понимая, что у него не хватит духу сознаться, как он воспользовался дошедшими на Кадьяк вестями о гибели партии Самойлова и его самого в стычке с индейцами-кенайцами. Вестники несчастья передавали даже, что Самойлов и его отряд - все погибли на кострах и под стрелами кенайцев. - Я на байдарке отправился на корабль к мистеру Бентаму спросить совета, как быть и что делать... Спустился к нему в каюту, а когда вышел из нее, увидел, что корабль на всех парусах несется в открытом море и Кадьяк уже в тумане скрылся, - я попал в плен... - А теперь из английского плена попадешь в тюрьму к Коху! - неожиданно прервал Шелихов. - Куда угодно, - не растерялся толмач, не сомневаясь, что Бентам найдет способ вырвать его из коховской тюрьмы. - Но Кох... бездушный палач Кох, - сделал Меневский последнюю попытку смягчить Шелихова в расчете на неприязнь морехода к Коху после событий, закончившихся убийством Хватайки, о чем Меневский уже знал во всех подробностях. - Страшно попасть в руки Коха, он может убить меня и ничем не ответит за убийство несчастного ссыльного... За все время пребывания в Охотске Шелихов не мог отделаться от укоров совести в косвенной причастности к убийству смелого варнацкого старосты Лучка. Пусть Лучок требовал невозможного и даже оскорбил, назвав мошенником... Но что вышло? Лучок правым остался - безвинно пострадал, а он, Шелихов, достойный мореход и купец именитый, покоя не имеет. Шелихов вспомнил старые беринговские амбары, брошенного в мусоре убитого Лучка и тяжело вздохнул. - Убирайся, черт с тобою! - сказал он. - Хоть и чувствую, что ты виноват, не хочу в кознях твоих пачкаться, неровен час - сам обмараешься. Да и не поправить дела, если и случилось что недоброе... В обратном пути на Иркутск воспоминания о смерти Лучка и предчувствие гибели Самойлова не давали Шелихову покоя, - скорее бы добраться до дому, рассказать обо всем и поделиться заботами с женой. С этими мыслями мореход, пробираясь через таежную глухомань вдоль реки Лены, через редкие, отделенные друг от друга сотнями верст якутские и тунгусские стойбища, вернулся домой и, окунувшись в сытую, теплую домашнюю обстановку, не проронил ни слова - нехорошо перекладывать на плечи жены такую гнетущую тяжесть. Она помнит Лучка, перед отъездом в Охотск наказывала: "Увидишь Лучка, подари ему теплый азям..." "Нечего сказать, обдарил я Лучка! А Самойлов, Константин Лексеич... Нет, лучше и не заикаться, да и тревога раньше времени: без основания хороню дорогого человека. Вернется старик в будущую навигацию - посмеемся над моими панафидами!" Так Григорий Иванович, окончательно утвердясь в намерении утаить про охотские события и полученные из Америки темные, плохие вести, с головой ушел в подготовку предстоящего решительного свидания и разговора с Селивоновым о донесении государыне и, кто знает, может быть, о поездке в Петербург. 3 - Здоров, здоров, Григорий Иваныч, экий ты двужильный, дважды за полгода через воды и дебри таежные на Охотск промахнул!.. Ну-ну, рассказывай, каких дел натворил! - шумно встретил Селивонов морехода, пришедшего к нему на дом спустя несколько дней после возвращения. Шелихов сдержанно рассказал об охотских событиях и о том, что Кох будто бы воспротивился и не разрешил переселения "клейменых" в Америку. Говоря же об убийстве Хватайки, как о "несуразном обхождении с русскими людьми", он попросил привлечь Коха к ответственности. - Нет, таким путем до Коха мы не доберемся, - ответил Селивонов, выслушав сетования Шелихова. - Да и что Кох сделал противозаконного? Убил варнака на побеге? За это не взыскание - поощрение полагается. На себя пеняй, Григорий Иваныч, и - мой совет - плюнь на нестоящее слов огорчение и подлинного дела не упусти... Сочинил я, рассмотревши твои бумаги, всеподданнейший рапорт от иркутского и колыванского генерал-губернатора и кавалера Якобия на имя государыни императрицы... Видишь, на шестнадцати страницах? Слушай и, ежели что поправления требует, замечай, потом поздно будет, когда отдам перебелить борзописцу каллиграфу... - Отец родной, - растерянно пролепетал Шелихов, которого даже в жар бросило от того, что он услышал, и, благодарно потянувшись через стол, схватил руку Селивонова. Тот только отмахнулся и с деланной досадой проворчал: - Да ты слушай, что прочту тебе!.. Как зачарованный, внимал Шелихов получасовой повести о своих приключениях. Искусно выделенное витиеватым канцелярским красноречием описание государственного смысла в шелиховском почине захватило дух Григория Ивановича. Все то значительное, что одушевляло морехода и смутно носилось в его сознании, предстало сейчас перед ним как что-то безмерно огромное, что он давно уже нес на своих плечах, не совсем еще понимая суть свершаемого подвига. И все же усилием воли Шелихов взял себя в руки и трезво вдруг заметил: - Дозвольте просить вставить: Алексей Ильич Чириков в тысяча семьсот третьем году, а я сейчас - мы первые возымели отвагу высадиться на матерую американскую землю выше сорокового градуса... Перед лицом государыни он хотел опровергнуть сообщения капитанов Кука, Биллингса и полковника Бентама, которые пытались доказа