господину нравится быть неузнанным, Миколетти будет дурачком. Канатоходец, лепеча слова благодарности, въехал в усадьбу. На Пасхе дом Шелиховых превратился в ярмарку. В двух лучших комнатах устроили выставку товаров шелиховских компаний: шелка и цыбики чаю из Китая, моржовые клыки, тюленьи шкуры, искусная резьба по кости с Чукотской земли и Камчатки, китовый ус, драгоценные меха морских бобров и другого зверя с островов и материка Америки. В большом же складском амбаре, очищенном от товаров, для представлений Миколетти возвели помост с канатом над ним. Впереди в беспорядке стояло несколько кресел для почетных гостей, за которыми были расставлены скамьи для господ чиновников, офицеров и купцов, а за ними - отделенные барьером, доской на уровне груди, стоячие места для прочего народа. Иркутские мальчишки, пролезая под барьером, выбирались к самому помосту и самозабвенно наслаждались искусством канатоходца, танцующих в газовых юбочках ангелов - дочек Миколетти и невиданных доселе собачек в фесках, в киверах, с барабанами, с ружьями. Когда Миколетти, по окончании представления, со шляпой в руках, а его дочери с поднятыми фартушками обходили публику за сбором доброхотных даяний, мальчишки набрасывали в шляпу и фартушки поверх монет и ассигнаций много пасхальных крашеных яиц. - К американцам езжай - они тебя бобровыми и медвежьими шкурами закидают, за благодарностью с носильщиками выходить будешь! - шутил Шелихов, похлопывая по плечу Миколетти. Монахи, жившие в доме Шелихова, на амбарные представления не ходили и с явным неодобрением относились к собачьим комедиям бродячего итальянца. Как-то вечером, возвращаясь перед сном с обхода усадьбы, возбужденный крепким воздухом весны, Шелихов решил пройти в комнату, где остановился отец Ювеналий. Огромный и мрачный иеромонах интересовал Шелихова. Архимандрит Иоасаф рекомендовал Ювеналия как знаменитого рудознатца и рассказал всю подноготную его похождений на Урале и в Москве, подведших дворянина и горного офицера под монашеский клобук. Шелихов надеялся с его помощью поставить за океаном разведку руд и железоделательное предприятие. - Сгинь... исчезни... уйди! - услыхал Шелихов рокочущий бас Ювеналия в ответ на свой стук в дверь. - Чего ты хочешь? Зачем приходишь терзать меня... чур, сгинь! - выкрикивал монах. - Наше место свято! - прошептал удивленный мореход, но отступить не захотел и толкнул дверь. - А-а... - понимающе протянул он, когда увидел обезумевшие, испуганно выпученные глаза иеромонаха, вздыбившегося над уже пустым водочным штофом на столе. - Это ты, а я думал... - шумно вздохнул Ювеналий. - Не добро одному в ночи думать, отец, - весело отозвался Шелихов, будто не замечая его странного поведения. - Ежели приемлешь, а ее, - кивнул на штоф, - и монаси приемлют, доставай еще, повторим и погуторим, как в Америке искать и лить железо... Без своего железа не осилить нам дела! Огромный человек взмахнул гривой черных с проседью волос, хотел что-то сказать, охнул и молча пошел к стоявшему в углу коробу, достал и поставил на стол непочатый штоф. - Хорош! Не нашего курения... А закусить-то и нет ничего? Монах кивнул на краюху черного хлеба и рассыпанную по столу соль. - Э-э, да это спиритус, первак, морское питье! - побагровел мореход, хлебнув из налитой кружки. - Ничего, он языка не вяжет и разума прибавляет. Так вот, отче, чего я хотел просить: возьми труд разведать руды железные и медные и обучи людей тамошних железо и медь варить, к вящей славе и пользе нашего отечества. И с меня за то, чего похочешь, взыщешь... - И рад бы - не смею! Она на все запрет наложила, - таинственно прогудел Ювеналий, дикими глазами всматриваясь в тьму за окном. - Не думал, отец, что ты к бабьим, шепотам прислуживаешься, - хмуро сказал Шелихов. - Не шепчет - поет она и танцует... цыганка... Стеша... кружит вокруг меня, а сама шею... рукой прикрывает, и кровь - палашом я рубнул ее - кровь через пальцы брызжет фонтанчиком... то-онким... О-о-ах! Вздох, вырвавшийся из огромного тела Ювеналия, показался так страшен, что Шелихов и сам готов был поверить в присутствие среди них какой-то зарубленной цыганки, присвоившей таинственную силу и власть над судьбой убийцы. - Нехорошо тебе... друг, - встал и направился к дверям Шелихов, невольно отказавшись в обращении от уважительного слова "отец". - Скучаешь ты, я пойду пришлю кого-нибудь. От Ювеналия Шелихов пошел было к архимандриту Иоасафу поговорить об иеромонахе, но у самых дверей комнаты Иоасафа раздумал и круто повернул к себе: о чем говорить? "Бесы одолевают, - скажет страж души Ювеналия сухой архимандрит, - наипаче любострастия и гордыни человеческой - сих не допускай в душу", - и опять же свернет разговор на промыслы и доходы компании, на готовность принять бремя контроля и руководства деятельностью управителя Баранова, "понеже тот наемный и из простых мужиков". В какой раз повторит "не трудящийся да не ест", перекрестится и попросит письменного приказа об освобождении духовных лиц от мирских работ для ради сана и успеха проповеди слова божьего. Войдя к себе в спальную, Григорий Иванович увидел при ярком свете перенесенного сюда кулибинского фонаря светлое лицо жены, спокойно читавшей какую-то книгу. Не захотелось омрачать это дорогое лицо рассказом о душевных муках монаха-убийцы. - Натальюшка, навигация на носу, собери меня в дорогу, через неделю в Охотское выеду - корабли под монахов и прочих людей проверить надо... Не шуточное дело через океан благополучными перевезти людей, самой царицей посланных, да и клади сколько! - с наигранной беззаботностью обратился он к жене. - Без меня опять тебе доведется за делами досматривать, как и что, учить тебя не буду, знаю - все в наилучшем виде произведешь. Один наказ оставляю: ровно через месяц вслед мне монахов этих под распоряжением Ираклия вырядишь, да и Мимолетй с собачеей, с женкой, девками и прочих людей по списку, оставлю реестр, еще скот и кладь... Наталья Алексеевна во всех подробностях знала о соглашении между мужем и их будущим - она хотела так думать - зятем, "всея Славороссии генеральным архитектом", - как в шутку стал называть его Шелихов. - Ложись опочивать, родной! - спокойно ответила она, ни о чем не расспрашивая. - Будет день - будет и забота... Глава четвертая 1 В конце мая, вслед за паводком на Лене, Шелихов в восьмивесельном, проконопаченном мхом, легком паузке с мачтой и парусом на случай попутного ветра двинулся в Охотск. Дело предстояло нешуточное: в Охотске нужно было снарядить корабли, приготовить их к намеченной в конце лета отправке в Новый Свет большой партии поселенцев, мастеровых, промышленных да и прибывших из Петербурга монахов-миссионеров и собачьей труппы бродячего канатоходца Миколетти. Отъевшийся и отдохнувший Миколетти легко согласился на уговоры Шелихова. - Не обмани, Мимолетй, приезжай! Из-за океана богачом вернешься, дочки в бобрах ходить будут. А для верности паспортишко мне отдай, в Охотском, как прибудешь, назад получишь, - и, заметив укоризненный взгляд Натальи Алексеевны, передал ей паспорт, сказав больше для нее, чем для Миколетти: - Пустое! Здесь человеку он ненужный, а спросят, скажешь - хозяину отдал. После напутственного молебна, присев по обычаю перед дорогой под образами, Григорий Иванович решительно встал и, отдав земной поклон жене, сказал тихо: - Благослови, Наташенька... Наталья Алексеевна припала к плечу мужа лицом, подобным восковой маске, и, забыв о присутствии служившего молебен архимандрита Иоасафа и ревнительных к православию монахов, часто и мелко закрестила кержацким двуперстным знамением склонившуюся перед ней любимую, теперь такую седую и, казалось ей, слабую голову своего Гришаты. - Будя, будя! - усмехнулся смущенно Григорий Иванович. - Перепустишь во мне святости, святым до Охотского не доберешься и в Охотском дел не справишь... Ираклий, архитект генеральный! - обернулся Шелихов к грузину. - Гляди в оба, чтобы в сохранности довел караван, людей и кладь. На тебя возлагаю, а в помощь тебе Мальцев, Максим Максимыч, пойдет. Он мужик бывалый, тертый, слухайся его. Дело большое и строгое! Ираклий молча кивнул: слушаю, мол, и понимаю, выпрямился и расправил сухие широкие плечи. - Управишься! - подтвердил мореход и подумал: "В зятья выходит, пускай к делу приучается". - Ну, счастливо оставаться и нас дожидаться! Шелихов вышел на крыльцо к своей молодец к молодцу подобранной ватаге, разместившейся на полутора десятках двухколесных высоких тележек, которые в Сибири, как и в степной России, зовутся "бедою". По тяжкой дороге, прихотливо кружившей в диких горах Прибайкалья, устремились на Качуг, первую пристань в верховьях Лены. Лена здесь зачинается из горного ключа, в полутораста верстах от Иркутска. Трудно себе представить, сколько мужества, сил, умения и предприимчивости требовали эти каждую весну совершавшиеся вояжи Шелихова и шедших за ним людей из Иркутска в Охотск для приема клади с кораблей и отправления этих кораблей, которые связывали Россию с ее мало кому известными заокеанскими владениями. На Улахан-юрях* - Великой реке - русские люди появились лет за полтораста до Шелихова и оседлали Лену на протяжении пяти тысяч километров ее течения, имея самую примитивную технику: свои руки да широкий уральской топор. Ценой неисчислимых жертв и усилий подчиняли себе русские одну из самых больших рек мира, возникшую на месте древнего Ангарского моря. Из года в год, от ледохода до ледостава, они спускали свои утлые шняки на Лену и плыли. А плавать по Лене приходилось с немалой опаской: после каждого половодья река капризно меняла фарватер, этот фарватер загромождался несущимися по весне и осенью в Ледовитый океан ледовым салом и стволами таежных великанов кедров и сосен, подмытых и снесенных сибирскими непогодами в реку; на сотни верст тянулись под Жигаловом и Усть-Кутом перекаты; "щеки" отвесных скал на обоих берегах под Киренском сужались до того, что не проскочишь, а посредине ко всему прочему еще злой камень "Пьяный бык" и такие же "Ленские столбы" под Сыныяхтатом! Удивительно ли, что они, эти русские люди, пройдя такой путь и подготовив себя к трудностям и опасностям, смогли на своих без единого гвоздя собранных шнитиках пересечь океан и одолеть необоримые сулои, непроходимые горные хребты, ледники, вулканы и лесные дебри негостеприимного побережья Нового Света? (* Якутское название Лены.) Плавания по Лене и рассказы русских землепроходцев о странствованиях по Камчатке и Чукотке открыли душе Шелихова еще тогда, когда он был молодым и безвестным приказчиком сибирского туза Лебедева-Ласточкина, прекрасные свойства русского человека - дерзателя и натолкнули его на свершение великого подвига. Шелихов и в зените своей славы любил плавать по Лене и волновался, беспокоился за удачу каждого плавания "Коль по Лене благополучны прошли, - все океаны и прочее одолеем, - думал он, сходя с паузка на Якутской пристани в этот двенадцатый свой вояж на Охотск, и не удержался, чтобы озорно не пошутить: - Лена... - мореход сделал строгое лицо, - она баба хучь ладная, да злая... Кто с ней уладится, тот и с чертовой бабкой уживет. Не робейте, мужики, женитесь! Ватага встретила шутку хозяина взрывом хохота. Работу морехода за кормовым веслом на перекатах, между "щек" и под "столбами", люди видели и вспоминали с одобрением. Из Якутска, поднаняв проводников из надежных якутов, Шелихов на местных малорослых, лохматых, но необычайно выносливых лошадках тронулся в Охотск через тайгу и горные хребты. Он не захотел терять время на передвижение вверх по течению Алдана, Майи и других больших и малых рек, связывавших Якутск с охотским побережьем. Обычно сибирские купцы-торговцы и господа чиновники пробирались в Охотск, если имели в том нужду, на паузках вверх по сбегавшим с Яблонового хребта притокам Лены - Алдану, Майе, Юдоме. Ватага нанятых или согнанных по повинности храпов, из русского таежно-бездомного люда и "немаканых" якутов и тунгусов, тянула паузок против быстрого течения изо всех сил, хрипя и задыхаясь под лямками, закрепленными на голове и груди. Крутой же водораздел между реками Юдомой и Охотой одолевали волоком, спускали паузок с загорбков на охотской стороне и долго потом перевязывали ветошью пораненные в буреломе ноги. Зато совсем иначе чувствовал себя купец под охраной нескольких приказчиков и подручных людей с ружьями или господин чиновник с солдатами. И тот и другой, вальяжно отлеживаясь на палубе паузка, лишь постреливали временами через головы яремных в померещившегося в прибрежной чаще медведя. Чиновники ездили бесплатно, "по государственному делу", купцы же платили гроши. Словом, и те и другие крови и поту людского брали много. Шелихов пренебрегал таким обычаем передвигаться, да и временем всегда дорожил. И в этот раз посадил он ватаги на-конь да в телеги, нанятые в дороге, и сам уселся - ноги до земли - на мохнатого буланого жеребчика под якутским, бисером расшитым, с серебряными поковками седлом. В защиту от страшнейшего врага в тайге - сибирского гнуса - наготовил медвежьего сала с дегтем, сам обмазался и людям приказал сделать то же. - Не жалей дегтярки, мажься, душу и кровь сбережешь, а в Охотском в бане отпаримся! - хохотал Шелихов. Под деготной раскраской он уподобился в своем волчьем малахае всамделишнему лешему. Проводники-якуты, нечувствительные к таежной мошке, боязливо оглядывали людей ватаги, отыскивая за деготной маской знакомые черты веселого купца и его товарищей. Последний, самый трудный тысячеверстный переход прошел гладко. В середине июня Григорий Иванович с ватагой спускался со взгорий к Охотску. Убогий городок распластывался в низине между устьями рек Охоты и Кухтуя и походил скорее на кучу больших черных раковин, неведомо кем разбросанных на плоских болотистых берегах Охоты, чем на сборище людских деревянных домишек. В разговорах с большими людьми столицы, в бесчисленных докладных, подававшихся в правительственные коллегии, в письмах к Баранову Шелихов не упускал случая пожаловаться на "гнусность" и непригодность этого единственного в его время выхода России в Тихий океан. Попадая сюда по делам, он впадал всякий раз в отчаяние и от этого терял присущее ему легкодушие и покладистое отношение к людям. Порт Охотск - казармы, магазины и несколько служебных домиков, построенных лет пятьдесят назад Витусом Берингом, - ежегодно затоплялся рекой Охотою и ее соседом Кухтуем. С моря к порту вел узкий фарватер, шириной в двести футов и в два с половиной фута глубиной. Без крайней надобности корабли в этот порт заходить не отваживались. Они отстаивались в четырех-пяти верстах от него на открытом рейде, где грузились и разгружались, хотя и на рейде до конца июня, а иногда и позже носились льды. Льды шли с 65o северной широты, из Пенжинской и Гижигинской губы. Самый городишко Охотск - сотня черных, покрытых мхом и плесенью, источенных дождем и ветрами бревенчатых домиков - благоразумно раскинулся в трех-четырех верстах выше порта. Но и здесь все тонуло, когда разливалась Охота и шли дожди. Тритон Охотск, пребывая в воде, не имел питьевой воды. В страшные зимние стужи и ветры воду приходилось доставлять в бочках, с людской и конной упряжкой, из ключа верстах в пяти от города. Впрочем, потребность во влаге охотские жители привыкли утолять больше водкой, чем водой. Иностранцы хорошо знали это гиблое место и редко заходили в Охотск. А Шелихов из-за каприза недовольной им самодержицы на троне и происков тех, кто толпился около трона, вынужден был отказываться от самого насущного поиска незамерзающей гавани на азиатском берегу и преодолевать невероятные трудности, чтобы поддерживать из этого гнилого закута связь с заокеанскими владениями России. 2 Забрать с собой в Охотск всю партию отъезжающих в Америку Шелихов, конечно, не мог. Это было бы необдуманно. Люди не могли бы найти для себя здесь жилья до погрузки и отправки судна. Среди них в этот раз было много семейных, с женами, ребятишками, домашним скарбом. А Миколетти со своими собаками и девчонками - куда бы они здесь делись? Жилые строения компаний Шелихова были невелики; обширны, правда, шелиховские склады, но товар из складов на улицу не выставишь. Сотня же домишек охотских старожилов забита сибирским бродячим людом, собиравшимся в Охотск для поживы и заработка, да и кто за постой будет платить, когда охотчане, пользуясь горячими днями, за переночевку по полтине с рыла спрашивают. На горьком опыте минувших навигаций Шелихов убедился, к чему приводит людей даже недолгое пребывание в Охотске. От тесноты и грязи, от испарений болот и свалок люди начнут болеть лихорадкой. Бессемейные же от баб охотских, а они все гулящие, еще подарков венерических наберутся и повезут такую пропастину в Новый Свет. А кое-кто в ожидании отплытия просто сопьется и разбалуется, глядя на угрюмое море, в размышлениях о своей судьбе... Самому-то Григорию Ивановичу в Охотске никакого времени на размышления не оставалось. Просыпаясь под полуночным незаходящим солнцем северных широт, он будил измученных в труде людей и в ответ на недовольное их ворчание отшучивался: "Не зовут вола пиво пить, зовут вола воду возить". Шелихова поглотили заботы по снаряжению к предстоящему плаванию только что выстроенных и за несколько дней до его приезда спущенных со стапелей на воду двух кораблей, никогда еще не пересекавших океан: двухпалубного галиота "Три иерарха" и однопалубного шнита "Св. Екатерина". На этих двух судах предстояло разместить, не считая команды и запаса пресной воды, до ста восьмидесяти пассажиров и двадцать тысяч пудов груза, включая домашний скот, птицу, десять упряжек ездовых собак, бороны, сохи разные товары и продовольствие. При недостатке материалов и умелых рабочих рук нужно было поломать голову над приспособлениями по погрузке! Шелихов дневал и ночевал на рейде, не сходя с заякоренных кораблей. Он сам кузнечил, выделывая скрепы, болты, наугольники, сам плотничал, нашивал фальшборты, возводил навесы для людей, строил загоны и стойла для скота, подвесные клетки для домашней птицы и собак. Платил Григорий Иванович, не зажимая копейки, и рассчитывался по субботам сполна. Однако количество работавших на оснащении кораблей с каждой получкой уменьшалось. И к третьему от начала работы понедельнику пять шлюпок не вернулось из Охотска, на корабли не явилось и половины людей. "Придется Коху кланяться и облавой сгонять сукиных детей. Все они, поди, у Растопырихи водку хлещут", - подумал Шелихов. А тут как раз заладил дождь, и Григорий Иванович съехал на берег в байдаре. Под вечер того же дня со штофом сладкой и крепкой облепихи изготовления Натальи Алексеевны и связкой гусиных полотков* он предстал пред охотским комендантом Готлибом Ивановичем Кохом. (* Копченая гусятина.) Возвышенной и чувствительной душой обладал асессор Кох. Когда Григорий Иванович распахнул дверь, Кох, зажмурив глаза и истаивая от умиления, извлекал из своей простуженной флейты какую-то тягучую немецкую мелодию. Возвышенность чувств и игра на флейте придавали, как сам об этом думал Кох, еще больший вес и значение его собственной асессорской персоне. Шелихов, прекрасно разбираясь в людях, постарался рассказами о петербургских встречах и алмазной медалью-портретом, пожалованной царицей, внушить асессору Коху достаточно высокое мнение о своих "связях и знакомствах", да и за административные услуги коменданта мореход, как человек практический и искушенный, платил щедро и вовремя. - Ах, как я рад, как я рад! Чем могу служить, почтенный Григорий Иванович? - проговорил и, отбросив флейту, вышел из-за стола охотский "бог". - Облава надобна, чалдонов моих собрать... Ну и выпить по этому случаю за твой успех, господин комендант! - без обиняков ответил Шелихов и, разливая в оловянные кружки густую облепиху, напомнил: - На небе бог, а в Охотске... - ...Кох! - самодовольно подсказал Готлиб Иванович. Шелихов засмеялся: - Это известно уже и в Петербурге, слыхивал и там, говорят: "Кох!.." Но облаву умно надо устроить, днем и токмо в дождь, когда все под крышу залезут, и чтобы казаки не кучей, а по два, по три в кабак заходили, и на улице расстановить и хватать, кто побежит, да в комендантское гнать, а здесь уж мы разберемся... Самой большой гнусностью охотской жизни мореход считал асессора Коха, но в создавшемся положении только с помощью Коха можно было снарядить корабли. Охотские старожилы и собиравшаяся сюда к открытию навигации беглая вольница - люди с царских каторжных рудников Акатуя и Нерчинска, нередко и из глубин центральной России, изуродованные звериным бесправием, жестокостью и произволом властей, задавленные горем и нищетой, все эти люди, естественно, не могли видеть в мореходе ничего, кроме удачливого купца и промышленника, сорвать с которого не грех, а обмануть - заслуга. В свою очередь, горячий и порывистый, не искушенный раздумьем над первопричинами, разъедающими человеческую душу, Шелихов часто шел по линии наименьшего сопротивления и пытался либо силой денег, либо принуждением заставить во всем изверившихся и отчаявшихся людей служить его Славороссии - стране, где все будет не похоже на жизнь в Охотске, в Сибири, в России. 3 Охотскую кабатчицу звали в народе Растопырихой, настоящего ее имени, кажется, так никто и не знал. Эта Растопыриха, огромная баба, весом в мелкую якутскую корову, славилась тем, что выходила один на один и вышибала дух из самых отчаянных каторжников, загулявших или не заплативших ей за выпитое. Необъятные грудь, спина и бока Растопырихи, как шепотом пересказывали очевидцы ее оголений по пьяному делу, носили бесчисленные следы ножа, шипов кистеня и стекла бутылок. Заведение Растопырихи звали "мухоловкой". - Ко мне люди, как мухи на мед, идут, и бог с ними, пущай идут, ежели я сладкая! - басом, мрачно и безулыбчиво шутила Растопыриха. Зарезанных в "мухоловке" людей всегда находили далеко от заведения Растопырихи, под стеной, а то и в сенях чьей-нибудь избы. Следствия по таким находкам являлись немалой статьей дохода асессора Коха. Делилась с ним Растопыриха и питейным доходом, покупая контрабандный ром и русскую сивуху из казенной магазеи, делилась и платой за укрытие у себя "несчастненьких", за которыми числились громкие дела. - Ежели на улице возьмут, я не в ответе, а у меня живи, как в скиту за угодниками! - говаривала Растопыриха, принимая от постояльцев, избегавших встречи с представителями власти, золотой песок и самородки. И "мухоловка" ее среди сотни жил Охотска считалась самым спокойным и развлекательным приютом - и выпить можно без опаски и в карты поиграть, и в зернь, и в юлку... Вторые сутки лил обложной дождь. Все живое забилось под крыши. В чаду черкасского табака и сибирской спирающей дыхание махорки, за несколькими столами обширной горницы в избе Растопырихи, елозя ногами по скользкому от грязи полу, сидело десятка три варнаков в самом фантастическом тряпье, в азямах, рваных кафтанах, полушубках на голом теле, в женских летниках и чуть ли не в юбках вместо портов. Играли в юлку Распиленные говяжьи кости, с выбитыми на них и зачерненными точками, прыгали по столу. - Чеква,* - разочарованно считает бросивший. (* Четыре.) - Мой, верх - петушки!* - отвечает партнер и впивается взглядом в третьего. (* Пять.) - Лебеди,* все мое, - равнодушно говорит третий, откинув кости, и сгребает к себе ставку - три щепоти отмеренного наперстком золотого песку. - Подай, матка, шляхетной компании по шкалику, Иероним Залесницкий угощает! - сказал Иероним, опуская собранный песок в карман очутившейся около него Растопырихи. - Нет, панове, - продолжал он с форсом, - юлка не шляхетная игра, без умствования... Давайте в чалдонках** фортуны шукать... Вот они, акатуйской работы! Гляди, очки какие: червоные, кровью из становой жилы наведены, чорни - сажей на крови... Эх, кто же против меня в три листика с фалкой да с бардадымом сядет? Только пенензы на кон! (* Девять. ** Игральные карты.) Противник нашелся. Уселись и сосредоточенно принялись ловить бардадыма, поливая друг друга изощренной руганью, в которой форсистый поляк никак не уступал первенства бойкому ярославцу. - Тьфу! - сплюнул молодой, высокий, косая сажень в плечах, чернобородый мужик и отошел от ругающихся игроков. - Ты, Стенюшка, не форси, - смеясь отозвался один из храпов. - Не форси и не плюйся. Ты, если хочешь, лучше спой нам али сказку расскажи... С охотой послухаем... Чернобородый мельком оглядел присутствующих, остановился на круге, сомкнувшемся вокруг играющих в карты, тряхнул копной черных кудрей, но послушно сел, подумал мгновение и сказал: - Про Максима про Зализняка спою, которую он сам сложил. - Добрий вечiр тобi, зелена дiброво! Переночуй хоч нiченьку мене молодого! - Не переночую, бо славоньку чую Про твою, козаченьку, голову буйную. - Добрий вечiр тобi, ти, темний байраче! Переночуй хоч нiченьку та волю козачу! Голос певца, густой и мягкий, - а пел чернобородый необыкновенно хорошо и свободно, - прозвучал горькой обидой и вызовом судьбе. Пел он на украинско-русском народном языке, равно понятном украинцу и русскому. Для русского человека ничего нет доходчивее хорошей песни, да еще спетой ладно и с душой. Варнаки замолкли, даже картежники на время забыли про карты и обернулись к певцу, когда он среди необычной для "мухоловки" тишины закончил песню горькой и недоуменной, но столь понятной для его слушателей жалобой: - Не переночую, бо жаль менi буде, Щось у лузi сизий голуб жалiбненько гуде. Эта песня про Зализняка, сложенная, по преданию, самим Зализняком, грозным народным карателем украинских и польских панов, лет тридцать назад сосланным после ликвидации Колиивщины в сибирские рудники под Нерчинск и счастливо ушедшим из них на родину - в далекую Украину, нашла живой отклик среди сибирских варнаков. Каждый из них лелеял в этой песне свою мечту о воле, о свободе. - Кончай! Чего ж ты, неужто забыл? - зашумели слушатели, когда певец неожиданно замолк. - Про душителей, гонителей наших, чтоб их погибель взяла, подавай, парень! Хорошо у тебя песня выходит... Вже ж про тебе, козаченьку, вороги пытають, Щодня й ночi в темним лузi все тебе шукають. Гей, як крикне козаченько до гаю, до гаю: - Наiзджайте, ворiженьки, сам вас накликаю! Певец не видел предостерегающего взгляда Растопырихи, около которой неожиданно для всех увлеченных песней бродяг вырос проскользнувший в избу асессор Готлиб Кох с несколькими казаками из "братских" - бурятов. - Кого это ты, сукин сын, накликаешь, не знаю и спрашивать не буду, а вот асессора Коха, раз ты его себе на голову накликал, ты навек запомнишь и песню про меня сложишь... Взять этого! - блеющим от обиды голосом прервал Кох певца. - А остальные, которые без паспорта, выходи на двор! - провозгласил грозный комендант. - Да не вздумайте бежать: сами знаете, что из этого будет... Бродяги, подавшиеся при появлении Коха к окнам и готовые уже выпрыгнуть, заметили через затягивавший их тюлений пузырь мрачные фигуры казаков из бурят с ружьями и в раздумье остановились. - Ах ты, обглоданный, так ты уговора держишься?.. Деньги взял, а меня на срам, на растерзание людям выставляешь... Да я из тебя... - взревела Растопыриха и, как медведица, поднятая из берлоги, двинулась на Коха, не замечая выразительного мигания рыжих ресниц коменданта, - я из тебя кишки... И упала к его ногам, оглушенная стоявшим сзади ее "братским" ударом приклада по затылку. Люди переглянулись и один за другим молча пошли к выходу. - Один, два, три... Девять, десять... двадцать... тридцать, тридцать пять... Эк вас набралось! - считал их, помахивая предусмотрительно взведенным пистолетом, Кох. - За этим особо смотреть, - кивнул он на чернобородого певца, замыкавшего цепочку захваченных облавой людей В избе на полу осталось распростертое тело Растопырихи, вокруг головы которой ширилась, смешиваясь с грязью, черная кровяная лужа. Вылезшая из запечья пестрая лайка подошла к хозяйке, осторожно обнюхала кровяную лужу и, отскочив в испуге в сторону, присела на задние лапы и тоненько, прерывисто заскулила. Собачонка будто поняла, что рука асессора Коха навсегда зачеркнула его счеты с хозяйкой и никто не будет интересоваться, за кем осталось кровавое сальдо, тем более что "на небе бог, а в Охотске Кох..." И действительно, отписывая в Иркутск сибирскому наместнику в очередном месячном отчете о действиях по своему управлению, Кох в реляции об очистке Охотска от беглых и сомнительных людей нашел возможным ограничиться скромным пояснением: "...при сих моих действиях некоторые оказали отчаянное сопротивление... и оная гулящая и разбойная баба Растопыриха при нечаянном ударе отдала богу душу... а служилого селенгинского казака Семейку Бровкина за послушание и твердость наградил я из казенных денег пять рублей и награждение сие на предмет списания прошу милостиво утвердить". Семейка Бровкин, получив от асессора Коха не пять рублей, а двугривенный, так никогда и не догадался о причине неожиданной щедрости скупого на поощрения начальника. 4 Обычные для Охотска в середине лета обложные дожди и туманы превращали город в топкое болото, пробираться по которому люди решались только на коне, да и то по великой нужде. Сидя в пристроенной к амбару жилой избе у поднятого волокового оконца, Шелихов бездумно прислушивался к едва доносившимся из порта унылым звукам колокола, возвещавшего начало приливной волны... Неожиданно на "улице", превращенной дождем в широкий грязевой поток, показались люди. Они брели по колено в воде, с трудом вытаскивая ноги из вязкой грязи, спотыкаясь и падая; многие без шапок, иные в наброшенных на голову рогожах, из-под которых светилось голое тело. Человек двадцать верхоконных казаков, бурят, под надзором ехавшего сзади Коха с личной охраной, упорно держали людей посредине грязевой реки, топча конями и полосуя по чем попало нагайками отстающих. - С облавы ведут! - догадался Шелихов и досадливо поморщился, припомнив, что он сам несколько дней назад присоветовал Коху устроить облаву в разгаре дождя. - И до чего же глупая и злая на русских голова у немцев. В грязи купает, нарочно изгаляется, свистун проклятый... Чувствуя угрызения совести за скверный сговор с Кохом, Шелихов отодвинулся от оконца, как вдруг его внимание привлек двигавшийся в толпе уверенно и не спотыкаясь высокий, просторный в плечах мужик, с яркими голубыми глазами, с лицом, заросшим черной курчавой бородкой. Продвигаясь, голубоглазый поддерживал товарища, изнуренного, видимо, тяжкой болезнью человека в насквозь промокшем изорванном азяме. "Неужто тот... гайдук Жеребцовой? - силился припомнить Григорий Иванович черные усы на молодом румяном лице и грустные голубые глаза детины, который почти на руках снес Шелихова в сани после припадка у Зубова. - И как имя-то его? Забыл, прости господи... Да что теперь в имени, оно теперь другое у него, имя... А выручить парня надо, в Коховых руках останется - в жеребцовские попадет, и тогда уж пропадет..." Направив Коха на своих сбежавших рабочих, Шелихов сейчас вдвойне почувствовал необходимость сделать что-то, чтобы спасти парня, невольной причиной несчастий которого ему привелось стать три года назад. - Здоров, господин комендант! - вышел Шелихов на крыльцо, не зная еще сам, что сделает. - С уловом вас, - сказал он, вглядываясь в то же время в голубоглазого человека. - А ты как попал в честную компанию?.. Этого вы мне зараз же отпустите, господин комендант, первый мой такелажник и позарез нужный!.. Стенька с первого взгляда узнал Шелихова, когда тот вышел на крыльцо. Преодолев невероятные препятствия, он и в Охотск пробрался с тайной мыслью, что именно здесь, на краю света, на берегу последнего моря, он откроется мореходу и попросит перебросить его в заокеанскую страну, где, как он уже слышал среди зубовской дворни, найдено людям счастье и богатство. Стенька не считал морехода виновником выпавших на его долю испытаний и горькой судьбы. Три года жизни в бегах, - а за это время он пешком из Петербурга, с запада на восток, через всю Россию, добрался до Охотского студеного моря, - научили Стеньку многому. Думая об этой встрече, Стенька почему-то всегда был уверен в ее добром для него, а не худом конце и потому строил радужные планы своей будущей жизни в шелиховской заокеанской Америке. Там его уже не достанут маленькие жесткие руки Ольги Александровны Жеребцовой. - Прости бога для, хозяин, сам вижу... и уж никогда Мишка Глазов против твоей воли не пойдет! Прости, - понял и находчиво отозвался Стенька на явное намерение Шелихова выручить его из рук Коха. - Отпусти парня, Готлиб Иваныч, я сам из него дурь линьками на корабле вышибу... Полный рацион получишь, Мишка! - с угрозой проговорил Шелихов, смеясь в душе над глупостью Коха и довольный находчивостью Стеньки, назвавшего ему свое беглецкое имя. Захваченные Кохом сбежавшие с кораблей работные и те несколько бродяг, с которыми Стенька добирался до Охотска, такому разговору удивились, но что-то поняли и виду не подали. "На фарт парень попал. Комендант в дураках останется, а купец... будто и на человека похож купец, когда нашего брата из беды выручает", - думали они, терпеливо переступая застывшими в воде ногами. - Остальные пошли! - заорал сердито Кох, толкнув к мореходу и подозрительно оглядывая остановившегося перед крыльцом "такелажника Мишку Глазова". - Не забудьте этого в счете, Григорий Иваныч, особливо ежели человек вам нужный, - сказал Кох, многозначительно мотнув головой в сторону Стеньки. Когда партия людей скрылась за поворотом бугра, на котором высился полуразрушенный ветряк, Шелихов вошел в избу, махнув рукой Стеньке следовать за собой. - Рассказывай, все начисто рассказывай, парень, где тебя ноги, почитай, три года носили? - тоном хозяина, принимающего отчет от работника, спросил мореход, уже сидя на скамье за столом. - Токмо допреж скажи мне имя твое хрестьянское... Обличья и старанья твоего, как видишь, не забыл, а имя запамятовал... - Стенькой звали, Степаном... - Ладно! - кивнул Григорий Иванович. - Рассказывай, Степанушко, а чего не хочешь сказывать - промолчи, токмо безо лжи... Горница была чисто прибрана. На стенах висели карты и портрет Петра I, зачинателя империи и российской коммерции, скопированный по заказу Шелихова изрядным художником из ссыльных поляков в Иркутске с портрета, украшавшего присутственное зало во дворце наместника. В глубине горницы у печи виднелись завешенные чистой парусиной полати, похожие на те кровати, которым Стенька удивлялся в столице, в доме Жеребцовых... Стенька помолчал, как бы собираясь с мыслями, перевел дух и начал: - Не сумел я, значит, к ней вас завернуть, господин. В сани... - Какой я господин, Григорием Иванычем люди зовут, - перебил Шелихов, крепко подкупив Стеньку этой простотой обращения. - Вас, - продолжал Стенька, - я в сани тогда снес и тем себя в солдаты сдал, а Ташку... Утопилась Ташка, Григорий Иваныч, когда ей Ольга Александровна косы обрезала, в деревню отослала и насильно за гнилого дурака замуж отдала... Утопилась Ташка, не дождалась меня! - спокойно выговорил Стенька, и видно было, что парень уже отболел этой болью за Ташку. - В последний раз видел ее, как вел меня кнутобоец Дорифей к полицмейстеру на съезжую в солдаты сдавать, а Ташку, руки завязав, на телегу сажали в синбирскую деревню везти... На съезжей я сразу умом прояснел, а там всякой либо вовсе ума решится, либо нужного наберется... Сбежал я, когда начали нас на Сенную выводить кормление у купцов выпрашивать. И после, как лошадь, бег от Петербурга на Свиягу-речку, под самым Синбирском, где эту самую Зубовку надо было искать... Как лошадь, говорю, по сто и больше верст бег, однако опоздал! В лесах мордовских заблукал, чудом выбрался. Пришел в эту Зубовку, а люди и говорят мне: на другой же день, как привезли Ташку, свадьбу управитель приказал играть... Притащили Ташку в церковь, и хоть дурно кричала она "утоплюсь", - обвенчал поп. Попу что, если ему барский приказ прочли и полтину дали? Вечером в избе, когда пропивали Ташку, она и вышла из-за стола крадком... Хватились молодых в клеть вести, ее с Никишкой, - нет Ташки. Посмеялись над дураком и спать завалились, а когда вытверезились, почали искать... в пруду нашли Ташку. Утопила себя Ташка. Не далась девка Ольге Александровне над собой надругаться! Стенька умолк, отведя глаза в сторону окна. А Григорий Иванович сидел, опустив голову, и, не замечая воцарившегося молчания, думал о своем: сколько людей искалеченных, напоенных ненавистью к обнаглевшему барству, таит в себе Русь! Каким бы умыслом собрать их как можно больше и вывезти за океан в Аляксу? У таких раскаленных уже никто не смог бы отнять его Славороссию! - И как же ты дальше? - спросил Шелихов внешне спокойным голосом, не желая обнаруживать охвативших его мыслей, из которых сам не умел и не мог найти выхода и решения. - Я? - отозвался Стенька. - Что ж я! Хотел красного петуха на зубовских пустить, да пожалел старых и малых, да и на свадьбе не деревенские - все дворовые больше были по управительскому наряду, что с таких возьмешь? Никишку решил пристукнуть. Устерег его в подлеске у коров, спит дурак, а мухи во рту, как над падлом, гудят, сплюнул я на его рожу и пошел... Пошел через Волгу на Иргиз в кержацкие скиты, думал, что найду у них чего, но не понравилось: дремучие и темные там люди... От них на Яик перебрался, откуда Пугач на цар... - Стенька взглянул на Шелихова и портрет Петра I, висевший над головой морехода, и, скомкав, закончил: - ...на жеребцовый дворянский род поднялся... Хорошо в тех краях! Много слышать чего пришлось, только жить там опасно: команды везде стоят, исправники и офицеры в каждой станице похаживают, интересуются, кто ты есть... Робил я у казака одного, он мне и присоветовал: уходи-ка ты, мол, отсюда. Дал три рубля и паспорт, спасибо ему, - и стал я Михаилом Глазовым из вольных яицких казаков... Стенька умолк и испытующе смотрел на морехода. - Глазовым для людей будешь, а для себя Стенькой останешься, но я тебе тот же совет, что и казак твой, дам: уходи-ка ты отсюда, от греха подальше... Лицо Стеньки потемнело. Он хотел что-то сказать, но сразу обмяк, когда услышал твердое: - ...на Аляксу, в Америку! - Того и я бажаю, - радостно ответил Стенька, в волнении переходя на полузабытую родную украинскую речь. - Этого мне и надо, служить верно буду! - пояснил он, заметив, что Шелихов не совсем понял его. - Вот и ладно! Ты о себе, Глазов, помалкивай. Ищу, мол, доли и богатства, для сего к Шелихову добрался - на все один твой ответ. Дождь сойдет, на корабли перейдем, а там люди и кладь из Иркутска прибудут, за океан с ними уйдешь - человеком станешь! Я к Баранову - это управитель мой - писулю тебе дам, чтобы пои