вив холодный ствол револьвера к виску, он не сможет. Поэтому надо жить и что-то делать, чтобы жить. Лежа все в той же нагретой собственным телом норе, он и решил, что будет делать. За границу не уйдет. В Крым к Врангелю - поздно, да и никакой надежды, что тот долго продержится. Не удержался в седле, не удержишься и за хвост - как говорят в кавалерии. Постигла неудача Колчака, Деникина, который чуть было до Москвы не дошел. Та же участь ждет и Врангеля. Так что ж ему, Шилину, делать? А ничего. Забиться в ту самую тмутаракань, о которой он давно подумывает, и жить незаметной тихой жизнью. Решено. Сегодня же и расстанемся с Михальцевичем. Шилин посмотрел на него, усмехнулся: "Парижанин, владелец женской бани..." Принялся тормошить. Разбудил. Тот поморгал веками, недовольно, с упреком сказал: - Чего будишь, еще же солнце не взошло. - Завидки берут. Сопишь, храпишь, и черти тебе не снятся. - Снятся. Правда, не черти, а знаешь что? Будто бы меня судил офицерский суд чести. - Тебя судили? За что? - Ну ты же знаешь нашу холостяцкую офицерскую жизнь. Напился, вышел из ресторана, иду домой. А тут мужик коня ведет. Конь в сбруе, хомут на нем, седелка. Я мужику рубль в руки, прошу прокатиться верхом на коне. Сел и уехал. - И за это под суд? - Так я же, понимаешь, ехал задом наперед, за хвост держался и гусарский марш во все горло орал. - Представляю, - рассмеялся Шилин. - Молодчина, поручик. А теперь слушай, что я решил. Сегодня расстаюсь с тобой. Еду в Россию из этих болот. Ты как хочешь. С мандатом показываться теперь опасно. - Почему опасно? Я с ним еще похожу. С твоим - мой все-таки липа. - Бери. - Шилин достал мандат и отдал Михальцевичу. - А я заделаюсь обыкновенным Петровым или Ивановым, каких на Руси миллионы. Михальцевич, тараща глаза, силился прочесть мандат, хотя до этого не раз его читал и держал в руках. Было еще темно. Чиркнул спичкой, посветил, прочитал вслух, спрятал в карман. - Он еще мне послужит, - криво усмехнулся. Шилин сказал с тоской в голосе: - Сяду сегодня на поезд и поеду в жизнь мне неведомую. Жизнь крота, загнанного под землю. 15 В губчека засиделись допоздна. Почти все сотрудники сошлись в кабинете заместителя предчека Усова, хотя тот никого к себе не приглашал. Сами слетелись на огонек: одни с вопросами, просьбами, другие - с предложениями, сомнениями. А кто и просто хотел побыть с коллегами, послушать их. Были и такие, кто не имели своего крова и жили здесь, в своих кабинетах, коротая ночи на столах, на скамейках. Говорили о делах, но не только: зубоскалили, шутили, старались рассмешить друг друга. Всем можно было расходиться, этого и хотел Усов, у которого выдался вечерок, чтобы посидеть и поработать без помех, в тишине. Он несколько раз напоминал товарищам, что время позднее. Не внимали. Невольно разговор зашел о самом наболевшем - о бандитизме в губернии. Несмотря на то, что большинство банд было разгромлено, из уездов по-прежнему шли тревожные вести. Особенно из Мстиславльского, Горецкого, Быховского, Рогачевского. На Мстиславщине минувшим летом целая волость была некоторое время в руках бандитов - Шамовская. Они разогнали тогда Совет, перебили многих активистов и коммунистов. От руки бандитов погиб председатель Мстиславльского уездного исполкома. И теперь там хозяйничала большая банда. Жители Пропойска, не знавшего отбоя от банд, послали телеграмму Ленину, просили о помощи, о том, чтобы им дали возможность жить спокойно. В лесах все еще скрывались сотни дезертиров, за счет которых пополнялись банды. Поэтому и не знали передышки губернские чека и милиция. О выходных, праздниках, свободных вечерах они могли только мечтать. Пошел десятый час вечера. Лампочки светили слабо, порой начинали мигать. От их желтого света лица чекистов казались бронзовыми. Усов, когда что-то надо было прочесть, подносил бумагу чуть ли не к самой лампе - их у него на столе стояло две. Под стеклышками его очков темнели усталые глаза с сеткой бледно-желтых морщинок вокруг них. - Товарищи, - уже который раз взывал Усов к сознательности своих подчиненных, - идите спать. Завтра на свежую голову все и обговорим. - А что обговаривать? - сказал Сапежка. - День-деньской говорили. Нужны беспощадные действия. - Он сидел на самом краешке стула, напряженный, с прямою спиной. Взгляд и эта его поза свидетельствовали о решительности и избытке энергии. - Какие такие безжалостные действия? - посмотрел на него Усов. - А такие. - Сапежка встал, взялся руками за борта кожанки, будто собирался рвануть их. Смуглое, с желтизной лицо его в свете слабых ламп казалось совсем желтым. - Мы все цацкаемся с дезертирами. То агитируем их, то амнистируем. У нас сейчас захвачено больше сотни этой дряни. Что вы думаете с ними делать? - А что бы вы делали? - Расстрелял бы, - опередил Сапежку Зейдин, молодой человек с черными бородой и усами, которые отпустил по простой причине - потерял бритву. - Пустил бы в расход, - сказал и Сапежка. - Разгромили банды Паторжинского, Бржозовского, Сивака, а вместо них новые собрались. Кто туда пошел? Дезертиры. - И всякая буржуазная, кулацкая и офицерская сволота, - добавил кто-то. - Офицеров в бандах мало, - не согласился Сапежка. - Они в армии Врангеля. Усов открыл ящик стола, пошуршал там бумагами, достал несколько сшитых листов. - А разве мы злостных дезертиров-бандитов не расстреливаем? - спросил, перебирая в руке бумаги. - Не все дезертиры - бандиты. - Коль дезертир, не хочет защищать советскую власть, - значит, враг, и никакой ему пощады, - стоял на своем Сапежка. - А постановление ЦК забыли? Или оно для нас не обязательно? - повернулся Усов к Сапежке. - Вижу, что некоторые товарищи вроде и не знают такого постановления. Так напоминаю, слушайте. - Поднес лист к глазам, начал читать: - "Политбюро предлагает ревтрибуналам республики дать указания трибуналам о возможности применять расстрел как меру наказания за дезертирство в тылу только в исключительных случаях, когда дезертирство связано с активным бандитизмом или с определенными контрреволюционными планами..." - Усов оглядел присутствующих, задержав взгляд на Сапежке и Зейдине. - Поняли? Читаю дальше... "К обычным злостным дезертирам достаточно применять, как показал опыт, такие меры, как условное осуждение к лишению свободы и конфискации имущества, особенно земельных наделов и скота..." Ясно? А то - расстрел, распыл. Уже хватило бы этих распылов. Сапежка вскочил, снова вцепился в борта кожанки. - Значит, что же выходит, - начал он, - вот-вот кончится война, вернутся домой бойцы, честно проливавшие свою кровь за советскую власть, и выйдут из лесу дезертиры. И будут рядом жить и наравне получать от советской власти все, что нами завоевано? Да? - Не совсем. С дезертирами будут разбираться местные Советы... Знаете что, - сказал Усов тихим, усталым голосом, - оставьте меня, хватит говорильни. Пожалуйста. Все притихли. Кое-кто вышел из кабинета - послушался, но большинство осталось. Тему разговора сменили, о бандитах - ни слова. Зейдин, который только сегодня вернулся из Костюковичей, рассказывал, как там в милиции уничтожали вещественное доказательство - самогон. - Понимаете, понятых посадили у двери. Дежурный милиционер берет корчагу с самогоном и выливает за окно. Порядок? Как бы не так. Под окном сидит второй милиционер, с ведром, куда дежурный и льет самогон. Посмеялись. И Усов улыбнулся. - А что слышно о московских уполномоченных? - спросил у Усова Зорин, самый старший среди присутствующих. - Это о каких? - не понял тот. - Что церкви проверяют. - Спросите у Сапежки. Товарищ Сапежка, ответьте людям. - Я же вам сегодня уже докладывал, - сказал Сапежка. - Московские товарищи делают то, для чего сюда и посланы. Выявляют в церкви ценности - художественные и исторические. На сходах с докладами выступают. - А вы с ними встречались? - интересовался Зорин. - Документы проверяли? - Я докладывал об этом. Видел товарища Сорокина в Захаричах. - А до меня дошло, - продолжал Зорин, - что они не только в церквях изымают ценности, но и по квартирам. - Потому что попы из церквей ценности домой перетаскали. А у трудящихся людей ничего не было отнято, - ответил Сапежка. - Сомневаюсь я все же в этих уполномоченных. Зорина здесь все уважали, для младших он был авторитетом: старый большевик, побывал на каторге, в ссылке, с первого дня советской власти воевал за нее на фронтах гражданской. У него именная шашка, именные золотые часы от Фрунзе с надписью: "За презрение к смерти во имя идеалов коммунизма". После тяжелого ранения он перешел работать в чека. Сомнения относительно московских уполномоченных были, оказывается, и у других товарищей. Начальник Чаусской чека сказал, что ему пожаловались два еврея: у них уполномоченные отняли золотые часы и чайные ложечки. - Не верю, - сказал Сапежка. - Полагаю, что это поклеп. Тот Сорокин не мог этого сделать. - Послали жалобу Ленину. Вернусь в Чаусы - буду разбираться. - Ленину? - вскочил Зейдин. - Да за такое тех жалобщиков арестовать надо. - Ого! - оторвался от своих бумаг Усов. - Один такой крутой товарищ попробовал арестовать учителя из Климовичей. Узнал тот товарищ, что учитель послал Ленину жалобу на местные порядки, и под стражу его. В постановлении об аресте написал, что этот учитель мог пожаловаться губернским властям, а обращаясь с письмом к товарищу Ленину, он тем самым отвлекает его внимание от работы, столь нужной сейчас советскому государству, и отрывать его от работы уже само по себе является преступлением против пролетарской революции... Видали, какой оригинал? Вот этому оригиналу и пришлось всыпать. - И еще, товарищ Сапежка, - сказал начальник Чаусской чека, - была жалоба и от учителя: уполномоченные стащили у него кольцо с пальца. Сапежка молчал, не пытался больше возражать. Смотрел на стену, на которой прямо перед ним висел большой лист бумаги, обведенный по краям черной рамкой. Там были имена чекистов губернии, погибших в борьбе с контрреволюцией. Список длинный, многих из этих чекистов он знал, с некоторыми дружил, с другими вместе участвовал в операциях. Невольно начал перечитывать фамилии и думал, что этот список будет пополняться и что неизвестно, кто первым продолжит его... - Значит, так, - сказал Усов. - Нужно предупредить насчет этих уполномоченных все уезды, все волостные Советы. Всех попов. А из губчека пошлем группу товарищей по их следам, я подумаю, кого послать. А теперь уже не прошу, а приказываю всем покинуть мой кабинет. Люди начали неохотно вставать, направлялись к двери. И в это время вошла дежурная телеграфистка, положила на стол перед Усовым телеграмму. Уходить не спешила, ждала, пока Усов прочтет. По тому, как телеграфистка вошла, как теперь стояла, не отводя взгляда от Усова, все догадались, что телеграмма какая-то необычная. И все мешкали, тоже ждали: что там такое? Усов прочел телеграмму и хлопнул ею по столу. - Ну вот, товарищ Сапежка, послушайте, как вы проверяли тех уполномоченных. Доносит товарищ Баранов: "Обладатели мандата не являются теми, кому он был выдан. По нашим сведениям, мандатом пользуются Сивак и его помощник по банде. Достоверность этих сведений нами проверяется. То, что они бандиты, а не посланцы из Москвы, подтверждается и фактом изнасилования ими в деревне Крапивне неполнолетней. С комприветом Баранов". Усов сжал кулаки и стал легонько постукивать ими по столу. В сосредоточенном молчании смотрел куда-то в одну точку. Все также молчали. Наконец Усов встал, заговорил, ни на кого не глядя: - Трудно даже представить себе, какой вред советской власти причинили и причиняют эти бандиты с московским мандатом. Лучшей тактики борьбы против Советов и не придумаешь. Сегодня, сейчас же и незамедлительно выехать в Рогачевский уезд товарищам... Усова перебил Сапежка... - Семен Пахомович, поеду я. Я виноват, я и исправлю свою ошибку. - Хорошо, - сразу согласился Усов. - Поезжайте. Все. Все вышли из кабинета. 16 Чем дальше уходила ночь, тем больше серело и мрачнело небо. День обещал быть дождливым, холодным. Шилин и Михальцевич вышли к железной дороге и двинулись на восток, посчитав, что разъезд Зарубичи именно там. Они ошиблись: Зарубичи были рядом, в восточном направлении, всего в какой-нибудь полуверсте. И они шли к разъезду Липовка, не догадываясь о своей ошибке. Вокруг стоял лес, сумрачный, еловый, ни полянки в нем, ни просвета. И хоть бы одна душа повстречалась, чтобы спросить, далеко ли до разъезда. Захотелось есть. Пахло шпалами, металлической окалиной, сажей, копотью лежавшей на земле, на рельсах. Протяжно и тоскливо гудели провода. Первым шел Шилин, за ним - Михальцевич. - Слушай, мсье, - приостановился Шилин, перекладывая саквояж из одной руки в другую и поправляя мешок за спиной, - не кажется ли тебе, что мы долго идем? Неужели тут такой длинный перегон? - Перегоны бывают не больше семи-восьми верст, - ответил Михальцевич. - Это просто тебе наскучило идти, товарищ Петров. Оба рассмеялись. Они уже разыгрывали свои новые роли: Шилин стал Петровым, так значилось в его документе, для которого загодя был припасен чистый бланк, а Михальцевич пока оставался Лосевым, хотя был у него также мандат на имя Сорокина. Наконец верст через пять лес начал редеть, и вскоре послышался стук топоров. Думали, что это дровосеки, озирались по сторонам, чтобы их увидеть. Но прошли еще немного и увидели хаты. Работали трое плотников, строили новую хату. Небольшенький ошалеванный станционный домик стоял в отдалении, шагах в двухстах. Это был разъезд Липовка. - Дошли, слава богу, - сказал Шилин и повернул к плотникам. На бревнах сидело несколько женщин с узлами, корзинами, два-три подростка, старый дед с двумя торбами, перевязанными, чтобы взять через плечо. Это были, вне всяких сомнений, пассажиры, ждали поезда, и по тому, что ждали его здесь, а не возле станционного домика, можно было догадаться, что придет поезд не скоро. Плотники, завидев начальников в хромовых пиджаках, вогнали топоры в бревна, стали доставать кисеты. - Добрый вам день, - поздоровался Шилин. - И вам того же, - ответил плотник в зимней шапчонке. Сруб был доведен до верхнего венца, теперь ставили стропила. - Хороша хата будет, - похвалил сруб Шилин. - Не хата, а песня звонкая. - Дак к этой песне еще и припевки нужны: сени, хлев, - ответил старик с двумя мешками. - Известное дело, - согласился Шилин и снова - к плотникам: - А крыть чем будете? - Матюгом покроем, - ответил плотник в зимней шапке. - Чем же еще. Ничего ни купить, ни достать. Плотники и женщины засмеялись, их смех подхватил и Шилин, а между делом спросил насчет поезда. Ему ответили, что сегодня, мол, должен быть, а когда, так и сам начальник разъезда не знает. Из станционного домика вышла женщина и направилась сюда, к людям. Шилин обратил на нее внимание потому, что женщина была не из деревенских, одета по-городскому, и не было у нее, как у этих пассажирок-крестьянок, больших узлов, а лишь сумочка в руке. Чем ближе подходила женщина, тем с большим интересом наблюдал за нею Шилин. Заметив такое внимание к себе, женщина замедлила шаг, остановилась, словно собиралась повернуть назад. Но не повернула, подошла, поздоровалась, растерянно потопталась на месте и села на бревно рядом со стариком. Это была Катерина. "Сивак!" - узнала она Шилина и, боясь, как бы он не догадался, что она его знает, опустила голову, подперла ее ладонями. Тогда, в Захаричах, она хорошо его приметила. Видела на улице через окно, рассмотрела, когда Сивак приходил за отцом и увел его в церковь. И этого, второго, толстячка с выпученными глазами, тоже тогда приметила. Теперь они одеты иначе: в кожанках, с красными звездами на фуражках. Так вот кто расхаживает с мандатом Сорокина!.. Шилин уже отвернулся от нее, разговаривал с плотниками. Зато проявил интерес Михальцевич, подошел, сел рядом. - Скажите, мадам, нам долго еще придется тут ждать? - спросил. - Впрочем, с такой прелестной во всех отношениях дамой я готов ждать бесконечно. - А кто его знает, - ответила Катерина успокоенно: Шилин ее не узнал. - Вам-то куда ехать? - Нам? Конечный пункт нашего пути - Москва. Оттуда мы. А сейчас в Гомель. - Вот оно что. И что же вас в такую глушь привело? - Служба, служба, - ответил Михальцевич и приблизил к ней лицо. - Поехали с нами. Такую попутчицу иметь почтем за счастье... Какая у вас замечательная коса. - Взял косу за кончик, стал поглаживать. - Не читали у Блока про такую косу? Помните?.. Вползи ко мне змеей ползучей, в глухую полночь оглуши, устами томными замучай, косою черной задуши... Прекрасно! "Как же спросить, кто они теперь? За кого себя выдают?" - думала Катерина, еще не решив, что станет делать, когда разузнает все это. Она пропускала мимо ушей соложавую болтовню Михальцевича и прислушивалась к тому, о чем говорил Шилин: может, что-нибудь обронит о себе. Разговор шел о политике, плотники спрашивали, когда все встанет на свои места и что там в Москве думают относительно крестьян. - Мы здесь, так сказать, по части культуры, - услышала Катерина слова Сивака. - Выявляем культурные ценности... Берем на учет... "То же самое и Сорокин делал. Значит, они с его документами". Теперь она размышляла, кому бы сказать об этом, кого предупредить. Что говорил ей Михальцевич, до нее уже, как до глухой, вовсе не доходило. Слышать слышала, но не воспринимала, механически поддакивала, кивала. "Хлопец тот в Грибовцах, - вспомнила она про Иванчикова, - а они здесь". Решение пришло неожиданно. Она встала: - Пойду спрошу насчет поезда. - И я с вами, - тоже поднялся было Михальцевич. - Сидите. - Катерина решительно взяла его за округлое мягкое плечо, задержала. - Я сейчас же вернусь. Михальцевич не посмел ослушаться, тем более что возле него осталась ее сумка. Катерина шла не торопясь, этакой вялой, беззаботной походкой. Ни разу не оглянулась. Начальник разъезда на крыльце своей квартиры набивал патроны. На разостланной тряпице лежало уже с полдюжины набитых, а на периле крыльца висело ружье, в стволе которого тихонько посвистывал ветер. Начальник был человек пожилой, с чисто выбритым красным моложавым лицом сердечника. - Послушайте, - присела Катерина подле него, - надо позвонить на станцию. А куда - не знаю. - Зачем? - спросил начальник, не поднимая головы. - Поездов пока не слыхать. - Надо позвонить немедленно. Слышите? Вставайте. Начальник разъезда наконец глянул на Катерину и достаточно резво встал: бог его знает, что за женщина, не из местных, требует, как будто имеет право. Вошли в дежурное помещение. Начальник крутнул ручку телефона. Ответили с ближайшего разъезда - из Зарубичей. Катерина схватила трубку. - Зарубичи? Послушайте, там должны быть товарищи из чека. Есть? Конный отряд? Сейчас же скажите им, что те, кого они ищут, в Липовке. Дожидаются поезда. Обязательно передайте. - Некоторое время она молчала - там побежали кого-то звать, потом снова заговорила, озираясь на дверь: - Вы Иванчиков? Они тут, на разъезде. Тут. Оба. Ждут поезда. Хорошо, хорошо... Катерина вышла из дежурки тяжело, переставляя ноги с таким трудом, будто проделала очень большую физическую работу. Начальник разъезда спросил: - Это кого же ищут? Почему мне не говоришь? Я же партейный. - Там они, - показала Катерина на сруб, наполовину увенчанный стропилами, - в кожанках. 17 Иванчикову с Ксенией повезло: их догнал отряд красных кавалеристов и подвез на тачанке чуть ли не до самой станции Зарубичи. Отряд двинулся дальше, прямо, а Иванчиков и Ксения лесом вышли к станции. Там и застали всю конную группу Бобкова. - Не появлялись? - спросил Иванчиков у отделенного. - Мы их не видели. И люди говорят, будто не видели, - ответил Бобков. Савки среди бойцов не было. Бобков сказал, что тот где-то поджидает у дороги, чтобы первым их встретить. - Чудики, - сказал Иванчиков, - что ж вы тут на виду торчите? Если те комиссары вас заметят, они и не сунутся сюда. - Что это ты комиссарами их называешь? Бандиты они, - поправил Иванчикова Бобков. - А вообще-то правда - коней надо отвести в лес и самим там посидеть. Он сказал об этом бойцам, послал одного из них за Савкой, а с остальными повел лошадей в лес. На станцию вернулся один, без шашки, с револьвером в кармане. - Вот тут и будем ждать, вместе с пассажирами, - сказал он. Пассажиров на станции было немного, в большинстве женщины, и собрались они не в дальнюю дорогу, а в ближайший город - что-то там продать да купить. Бобков сел на бревно, служившее скамейкой, похлопал по нему, приглашая сесть и Иванчикова с Ксенией. Иванчиков сел, а Ксения осталась стоять и открыто посматривала то на Иванчикова, то на Бобкова, словно сравнивая, кто из них лучше. Так обычно смотрят дети на незнакомого человека, не боясь этим смутить его. - Сестренка? - спросил Бобков, заметив Ксенин оценивающий взгляд. - Да нет... Повстречались вот. По пути было. - Иванчиков коротко рассказал, при каких обстоятельствах встретил Ксению и для чего она ему нужна. - Она видела того Сорокина. И Сивака видела. Ксения, словно сообразив, что нельзя так откровенно рассматривать людей, тряхнула головой, покраснела. Так с красными яблоками на щеках и опустилась на бревно, только не с той стороны, где показывал Бобков, а рядом с Иванчиковым. Обтягивая на круглых крепких коленках юбку - а ее и не надо было обтягивать, она длинная, почти до щиколоток, - смотрела теперь только прямо перед собой. Чувствовала, что Бобков время от времени поглядывает на нее, смущалась и еще пуще краснела. - Во жизнь, - вздохнул Бобков, - скоро тридцать, а жениться все недосуг. То войны, то теперь за бандитами гоняемся, а они за нами. - Он повернулся к Иванчикову, толкнул его локтем. - Ты же, поди, тоже не женат? - Холостяк, - ответил тот и поспешил сменить разговор. - А народу-то прибывает, - показал на трех женщин, выходивших из лесу. Посидели, поговорили, не сводя глаз с дороги. Не выдержал Савка, пришел на станцию. Бобков отругал его и приказал вернуться в лес. - Так они же могут переодеться, и вы не узнаете их, - оправдывался Савка, всматриваясь в пассажиров. - А я их, гадов, хорошо запомнил. - Сидим тут, ждем, - сказал Бобков, когда Савка подался в лес, - а эти субчики - тю-тю, в другую сторону махнули. И опять комиссарами ходят. - Нет, после того, что натворили в Крапивне, вряд ли осмелятся, - не согласился Иванчиков. Но спустя какое-то время и он начал сомневаться, что бандиты, выдающие себя за комиссаров, придут на станцию. Если б сюда целились, то были бы уже здесь - поезд как раз в это время прибывает. Видно, куда-то в другое место повернули. Пассажиров становилось все больше. Они сидели возле вокзальчика на скамейках, на бревнах, прямо на земле. Люди были из разных деревень, и потому каждому хотелось услышать, что и где происходит. Слушали о чужом и рассказывали о своем. Но в конце концов разговоры возвращались к поезду, которого все дожидались и о котором ничего не было известно. И кто-нибудь вставал и шел на станцию спросить у начальника, не слышно ли чего насчет поезда. Ходил и Иванчиков. А начальник ответил, как и другим, кто обращался к нему, что сам ничего не знает, ибо это не прежняя железная дорога, на которой был порядок, но все же обещал, что поезд непременно будет. - Раньше, бывало, ну еще до войны, при царе, два раза тут поезд проходил, - говорила женщина постарше второй, помоложе, - сидели они рядом с Иванчиковым на скамейке, и тот слышал весь их разговор. - Так тогда же не стреляли, как сейчас, не убивали людей, - отвечала младшая. - А то вот уже шесть лет как стреляют да стреляют. - Ой, не кажы, ето ж кали уже тот мир настанет. - Старшая перекрестилась. - У нас вунь из лесу налетели да троих убили и две хаты спалили. За то, что коммунисты. - А сами коммунисты что вытворяют, - сказала младшая и настороженно глянула на Иванчикова. А тот прижмурил глаза, сделал вид, будто дремлет. - Да какие коммунисты, прямо от Ленина. - Это она произнесла шепотом, наклонившись к старшей. - В Рутичах попа обобрали, а в Крапивне девочку изнасиловали. Слыхала? - Как не слыхать. Ето ж не в Крапивне, а в Вишенках. Пришли два комиссара, повечеряли, тама в хате и ссильничали, - сказала старшая тоже вполголоса. - А боженька, так это, значит, было и в Вишенках и в Крапивне. Может, и еще где. Скажи-тка мне, - она наклонилась к самому уху старшей, - неуж это Ленин дозволяет своим комиссарам обирать людей и насильничать? А? Старшая задумалась, помолчала, ответила: - Сказывают, дает дозвол делать такое с панами да с буржуями. - Так поп-то не буржуй, он святой церкви, богу служит. Да девочка та не панская. А правда ли, что мужики там взбунтовались и кричали на сходе: долой всех коммунистов? Иванчиков, до этого терпеливо слушавший их беседу в надежде почерпнуть что-нибудь интересное с точки зрения его службы, не выдержал: - Тетки, что вы плетете, - сказал тихо, чтобы не привлечь внимания других пассажиров. - Ленин за такие дела расстреливать приказывает. А вы: дозвол дает... Прикусите языки. А те насильники не коммунисты, а бандиты с чужими документами. Женщины испуганно притихли, а Иванчиков встал и снова пошел к начальнику станции. "Вот темнота, - злился он, - надо же, какую утку пустили: коммунисты с ведома Ленина грабят и насилуют. Придумают же". Начальник станции за своим столиком что-то писал, на Иванчикова и не оглянулся, сказал, опережая его вопрос: - Поезд будет. Когда - не знаю, - и продолжал писать. Настроение у Иванчикова испортилось. Понял: бандиты опять запутали следы. Не придут они на станцию. Если б им впрямь надо было ехать, давно бы объявились. Хитрая все же у них тактика: говорят, будто идут в одно село, дорогу туда расспрашивают, а появляются совсем в другом. Петляют, как зайцы. К начальнику станции зашел и Бобков. - Что, глухо? - спросил он. - Глухо, - ответил Иванчиков. - Проворонили мы их. Вот гады! И где они могут быть, как ты думаешь? Может, в Муравилье? Там же церковь. Говорили они, не обращая внимания на начальника станции, который все еще что-то писал. - Могут и в Муравилье быть, - подумав, ответил Баб-ков. - А мы туда сейчас и слетаем. Он даже обрадовался этому своему решению: сидеть на станции и ему и его хлопцам прискучило. На прощанье пожал руку Иванчикову, начальнику станции, молодецки козырнул, звякнул шпорами и вышел. - А я вас знаю, - не отрываясь от стола, сказал начальник станции. - Вы из чека. Ловите этих комиссаров, что Москва прислала. - Послушайте, и вы тоже, как те... бабы, - обиделся Иванчиков. - Не комиссаров, а бандитов. - А кто их знает. Сейчас все может быть. Ничему нельзя удивляться. Иванчиков шагнул к двери, чтобы уйти, и в это время послышался звонок. Начальник станции снял трубку. - Слушаю. Понятно. Поезд? Значит, идет? - лязгнул трубкой о рычаг, крикнул, высунувшись в окно: - Эй, граждане хорошие, поезд идет! Прошу покупать билетики. Иванчиков постоял в раздумье: вернуться ли ему в уезд на этом поезде, или еще походить по селам, предостеречь волостные Советы насчет этих бандитов? И тут снова раздался звонок. - Кто, кто? - допытывался начальник станции, сняв трубку. - Дамочка, не тараторьте, говорите спокойно. Да. Ну, здесь. Иванчиков? Это его фамилия? Ну и что? Хорошо, дамочка, позову... Товарищ Иванчиков! - крикнул он, отняв от уха трубку. - На провод! Иванчиков узнал голос раньше, чем она назвалась. Говорила взволнованно, приглушая голос, чтобы не услышали те, кто там был поблизости. - Они тут, в Липовке, на разъезде, - говорила Катерина. - Сивак... Нет, не ошибаюсь. И с ним еще один, из банды. Поезда ждут. Куда хотят ехать? На Гомель. - Я приеду, - сказал ей Иванчиков, тоже приглушая голос и прикрывая рукой трубку. - Приеду. Буду в пятом вагоне. В пятом! - А когда повесил трубку, хлопнул себя по лбу: - Дурень, а будет ли там пятый вагон? Дурень, надо было сказать - в первом. 18 Поезд подходил к разъезду медленно: в том месте был подъем. Паровоз сильно дымил, тяжело отдувался паром. - Ну, мон шер, - положил Шилин Михальцевичу руку на плечо, - помаши ручкой этим лесам и болотам. Впереди у тебя Париж. Михальцевич промолчал, все внимание его было занято Катериной. Он заметил, что она тоже не спускала с него и с Шилина глаз, и расценил это по-своему: дамочка не хочет с ними расставаться. Подошел к ней, сказал: - Мадам, было бы славно, если б мы сели в один вагон: вы скрасили бы нашу дорогу. Не возражаете? Катерина озабоченно посмотрела на поезд, который уже останавливался. - Хорошо, не возражаю, - ответила она, выдавив на лице принужденную улыбку. - Давайте сядем в пятый вагон. - И снова оглянулась на поезд. - Только в пятый... в пятый. Прополз мимо паровоз, заскрежетали колеса вагонов, лязгнули буфера, поезд дернулся, замер на месте. Катерина махнула рукой Михальцевичу, побежала к пятому вагону - он остановился недалеко. Взобраться в тамбур ей помог Шилин. Это был типичный вагон всех поездов того времени: окна повыбиты, краска облезла, там-сям светились дыры в стенах - вагон попадал под обстрелы. Людей набилось битком. Шилин и Михальцевич, помогая Катерине, все же втиснулись в первое купе. Михальцевич согнал со скамьи какого-то хлопца, предложил сесть Катерине, сел и сам. - Вот видите, какие мы галантные кавалеры, - сказал он, когда Катерина села. - Значит, до Гомеля? - До Гомеля. - Какая удача - ехать рядом с такой милой во всех отношениях дамой. - Вещевые мешки, свой и Шилина, Михальцевич забросил на верхнюю полку, оба держали при себе только полевые сумки. В купе сидело двое военных, женщины, согнать больше было некого, и поэтому Шилин стоял. Поезд резко и неожиданно дернулся и пошел. Михальцевич покачнулся и схватился рукою за плечо Катерины. - Пардон, - сказал он, дыша ей прямо в лицо. - Озорник-поезд едва не бросил нас в объятия друг к другу. Шилин, положив локоть на край средней полки, смотрел в окно. Худощавый, жилистый, с жестким, словно отчеканенным лицом, раздвоенным подбородком. Усы короткие, тронутые сединой. Шилин был задумчив и строг, черные брови его то взлетали вверх, то, когда лицо хмурилось, сходились на переносице, иногда приходили в движение и губы. "Бандит, - думала, со страхом глядя на него, Катерина, - сколько же душ ты загубил этими вот худыми, с длинными кистями руками. Они же и расстреливали, и вешали, и вырывали нажитое у людей... Интересно, где крест, что у отца отнял, прячешь? Неужто в том мешке? - Катерина скользнула взглядом по полке. - Нет, видно, в полевой сумке, вон какая она у него тяжелая, ремешок аж в плечо врезается..." Если присутствие Михальцевича, так и не снявшего руку с ее плеча, только раздражало, то Шилин вселял страх... "А сядет ли тот рыжий хлопец, чекист тот?" - забеспокоилась Катерина. Подумала и спохватилась: а что он один сделает в этом переполненном вагоне? Да еще такой молоденький, дитя совсем. Поезд шел лесом, полыхавшим в осенней тишине желтым и багровым пламенем. Иванчиков все-таки сел. Сел в пятый вагон вместе с Ксенией. Он опять попросил ее поехать с ним, и она опять согласилась, сказала, что через пять станций живет ее дядька и что это неплохой случай его навестить. Ксения не стала пробираться в вагон, осталась в тамбуре. А Иванчиков, наказав Ксении там и ждать его, начал протискиваться по проходу, чтобы увидеть Катерину. Заметил ее в другом конце вагона. Из-за спины пассажира смотрел не нее, ждал, чтобы и она его заметила. Катерина сидела рядом с полноватым военным в черной кожанке и в фуражке с красной звездой. Тот маслено улыбался, что-то говорил, пялясь на нее выпученными глазами, а Катерина в ответ нехотя посмеивалась. Иванчиков протиснулся еще ближе, и Катерина его заметила, словно невзначай кивнула и рукой показала на своего соседа, а потом на другого военного, который стоял и смотрел в окно. Иванчиков был уже настолько близко, что мог слышать их разговор. - Женщины теперь эмансипированные, - говорил тот пучеглазый (валапокий, как здесь таких называют), - они скоро все вершины займут в обществе. И в любви, разумеется, тоже. Сами будут нас, бесправных мужчин, выбирать. - Ей же право, будут, - вмешался мужчина в австрийской шинели. - Берут эти бабы верх над нами. А ежели баба начальница, то - ого-го... Козел в юбке. - Зачем же так грубо, - поморщился пучеглазый, - женщины - украшение природы. - Ого, украшение, - хмыкнул тот, в австрийской шинели. - В нашей дивизии баба начальницей трибунала была. Судила всех одинаково - расстрел. С верхней полки свесилась стриженая голова молодого красноармейца. - Рыжая такая? - спросил он. - Так она и у нас судила. В такой шкуре ходила, как у тебя, - ткнул он пальцем в плечо военного, что стоял и смотрел в окно. - Наш отделенный кокнул из винтовки барана. От стада отбился... Жарили-парили - на все отделение. Отделенного за мародерство - под суд. Рыжая та судила в клубе принародно. А я конвоиром стоял. Двое мужчин, что у нее по сторонам сидели, молчок, а она все кричала. А потом приговор объявила - расстрел. Отделенный сомлел и - с катушек. Когда всех выпроводили из клуба, рыжая хлясь-хлясь отделенного по щекам, тот очухался. "Дурень, - говорит, - чего с ног валишься, тебе не расстрел, а на три месяца в дисциплинарную роту. Это я объявила расстрел, чтоб другие боялись и так не делали". Второй военный, в такой же черной кожанке, как у пучеглазого, посмотрел на рассказчика, усмехнулся, хотел что-то сказать, но передумал, опять отвернулся к окну. Катерина, встретившись с Иванчиковым взглядом, показала глазами на этого военного, дважды кивнула, и Иванчиков понял, что он и есть главный, Сивак. Стесняющее горло волнение и радость охватили Иванчикова: он у цели! Вот они, те неуловимые преступники, что натворили столько бед. Наконец-то встретились! Однако он тут же с горечью понял, что один ничего не сделает: не станешь же прямо тут проверять документы или, тем более, задерживать. "Эх, - думал он с досадой, - сюда бы Бобкова с его хлопцами!" Поезд подошел к очередной станции, остановился. Из вагона вышла часть женщин с узлами, и в проходе стало свободнее. Освободилось место и для того второго, главного. Он сел напротив Катерины. Катерина встала и на секунду вышла из купе. На ходу шепнула Иванчикову: - Этот, что постарше, худой - Сивак. Он был в Захаричах. Говорят, в Гомель едут. Вернулась в купе, села на свое место. "Вот если б правда в Гомель, - повеселел Иванчиков, - там бы не выскользнули". Поезд отчего-то стоял уже сверх положенного. Один из пассажиров, высунувшись в окно, спросил у кого-то там, чего, мол, долго стоим. Ему ответили, что не принимает следующая станция. Иванчиков увидел в окно, что отвечает не кто иной, как дежурный. Внезапно пришло решение. Вырвал из блокнота листок, написал: "В поезде на Гомель, пятый вагон, едут те двое московских уполномоченных, которых мы ищем. Едут до Гомеля, но могут сойти и раньше. Прошу оказать помощь. Иванчиков". Когда клал листок за пазуху, рука наткнулась на револьвер, лежавший во внутреннем кармане. Ощутил от этого прикосновения приятную уверенность. Быстро двинулся по проходу. Вышел в тамбур. Ксения, стоявшая в окружении молодых хлопцев, спросила: - Нет их тут? Бандитов? - Нет. Стой здесь, в вагон не входи. Я потом тебе все расскажу. - Иванчиков боялся, как бы Ксения, узнав бандитов, не подняла прежде времени шуму. Он спрыгнул со ступенек, подошел к дежурному, отдал листок. - Неотложно передайте по линии в губчека, - сказал он. - Под строгую ответственность. - Снова вскочил в вагон и оттуда, из тамбура, смотрел, как дежурный неторопливо достает из нагрудного кармана очки, цепляет их на уши, поправляет на носу. Прочтя текст телеграммы, он глянул на Иванчикова, кивнул и поспешно зашагал к зданию станции. Успокоенный и теперь-то уверенный, что телеграмма дойдет и подмога ему будет, Иванчиков обернулся к Ксении. Она стояла в компании тех же хлопцев, улыбалась им. В руке держала карамельку - ясное дело, хлопцы угостили, - а вторую сосала, перекатывая ее во рту языком. Не вынимая изо рта карамельки, спросила у Иванчикова: - Ну, что ты хотел рассказать? - Потом, погоди. В тамбуре притихли, хлопцы смотрели на Иванчикова, видно, гадали, кем он может быть для нее, и Иванчиков пришел в смущение от этого общего интереса к его персоне. - Так я пройдусь по вагону, взгляну, может, все-таки здесь они, - сказала Ксения. - Не надо, не ходи, - резким жестом задержал ее Иванчиков. Нахмурился, повторил еще решительнее: - Стой тут. По тому, как нахмурился Иванчиков, как строго, жестко говорил, Ксения догадалась, что ей почему-то действительно идти в вагон нельзя. Какое-то время пытливо смотрела на Иванчикова, силясь сообразить, в чем же дело, но тот ни словом, ни жестом не ответил на ее немой вопрос. Разговор, который хлопцы вели с Ксенией и который был прерван Иванчиковым, возобновился. Один из них, в матросском бушлате, великоватом ему, явно с чужого плеча, рассказывал о своей тетке: - Знаете, сколько ей лет? Нет, не угадаете. Она на девять лет моложе меня. Во тетка. Хлопцы из кожи вон лезли перед Ксенией, состязались в остроумии, красноречии. Ксении это нравилось. Они же нашли для нее место в ближнем купе, усадили, сами стояли в проходе. Между тем поезд наконец тронулся. Перестукивались колеса, гремел и ходил ходуном вагон, свистал в дырах и разбитых окнах ветер, проносились мимо перелески, речушки, поля. Такие тут места - леса не было ни с той, ни с другой стороны. Иванчиков пытался вспомнить, подсчитать в памяти, сколько станций осталось до Гомеля и на какой из них могут, получив его телеграмму, сесть чекисты. Решил на каждой станции и на разъездах выходить из вагона или стоять на ступеньках, чтобы видеть, кто садится, и чтобы с перрона можно было увидеть его. Многих здешних чекистов он знал, многие знали и его. "Вот бы мне в помощь человек четырех, - думал Иванчиков, - мы бы их тут и взяли, в вагоне, тепленькими. Тепленькими", - повторял он излюбленное словцо своего начальника, месяц назад убитого в бою. В предчувствии опасной операции Иванчиков пребывал в том особом состоянии, когда не терпится ринуться с головою в бой, навстречу опасности, когда веришь только в свою победу и не веришь, не принимаешь в расчет того, что и сам можешь быть побежден. В бою - а он уже повоевал с поляками и с бандитами - первыми поднимаются в атаку самые молодые. Он тоже был молод, не перевалило еще за двадцать, и тоже первым бросался в атаку, получал за это и благодарности, и нагоняи. Однажды пошел один с винтовкой на пулемет в чистом поле, взял двух пулеметчиков-легионеров в плен. Тогда ему несказанно повезло: в пулемете заело ленту. Подъезжали к следующе