, чем при королях... Меня вот что удивляет, и не могу с этим примириться. Почему у нас, особенно в последнее десятилетие, почти каждый интеллигент почитает своим долгом бранить государственные устои и порядки? Почему не написано ни одной патриотической книги - романа, повести, рассказа, где главным героем был бы блюститель существующего строя, скажем, чиновник, занимающий высокую должность? Если же показывают таких чиновников или вообще хранителей порядка, так лишь в отрицательном свете - этакими ничтожными, тупыми, жестокими злодеями. А ведь эти-то патриоты и служат России не за страх, а за совесть, первые гибнут от ваших бомб, в них первых вы стреляете... Слукин вернулся к столу, сел, бледный, взволнованный, достал дрожащими пальцами из портсигара папиросу, жадно закурил. Сказал, не поднимая глаз от стола, точно стыдясь: - То, что я говорил, к следствию не относится. Прошу не принимать во внимание. И пошел обычный допрос, вопросы, касающиеся только дела, записи в протокол, долгие мучительные паузы. Прошло еще несколько допросов, еще несколько протоколов было написано Слукиным, но ничего нового Силаев ему не рассказал. Устав от допросов, а допрашивал он, естественно, не одного только Силаева, Слукин однажды, придя в отчаяние, сердито сказал: - Как вы меня, Сергей Андреевич, мучаете. Как мы надоели друг другу. Одно из двух: или признавайтесь чистосердечно, помогите мне кончить следствие или, в конце концов, убегайте из тюрьмы. Убежите - и я приостановлю дело, пока вас не поймают. Слова эти оказались пророческими - Силаев бежал. ...И вот Силаев сидит в овраге, в кустах, на свободе. Дно оврага заросло густой высокой травой и кустарником, по краям стоят старые вербы, видно, их посадили, чтобы не размывало склоны. Трещат в траве кузнечики, некоторые вскакивают ему на руки, на сапоги. Вскочит, посидит, потрет ногой об ногу, пострекочет и спрыгнет. И повсюду краснеет смолка. Силаев сорвал несколько липких цветков, воткнул в петлицу вицмундира. Полюбовался бутоньеркой, улыбнулся - воля! Представил, какой шум-тарарам сейчас в тюрьме, как шныряют по городу сыщики, переодетые жандармы, рыщут по улицам, по дворам, расспрашивают, приглядываются, ищут бежавшего. Предупреждены полицейские, дворники, будут задерживать всех стриженых... Овраг спускался к реке Клязьме. С того места, где сидел Силаев, он видел полоску мерцающей под солнцем воды и песчаный, желтый, как просо, безлюдный бережок. Силаев знал, что ему, хочешь не хочешь, придется возвращаться к людям. Без их помощи, без документов, одежды, в которую он мог бы переодеться, без денег выбраться из города очень мало шансов. И он стал следить за берегом, за рекой, не придет ли кто на пляж купаться и загорать. Сидел, ждал, но никого не увидел. Решил перебраться поближе к берегу, полез через кусты. Чем ближе подходил к реке, тем шире она открывалась перед глазами. Оказался в молодом осиннике, в котором светились и белокожие тела берез. В этом осиннике Силаев и остановился. Возбуждение и радость, охватившие его сразу после побега, теперь угасли. Понял, что не менее важное и трудное - впереди. Захотелось есть - время обеда давно прошло. Сорвал листик щавеля, пожевал, стало кисло во рту. Вот и с едой задача, где ее достать? К концу дня погода стала меняться. Поднялся ветерок, сперва легкий, с приятной прохладой, потом ветер покрепчал, стал порывистым и сырым. Небо, до тех пор чистое, посерело, откуда-то появились тучки, они набухали и сливались друг с другом. Шло к дождю и не к тихому, летнему, а к ливню. Зашелестело, зашуршало в кустах, осины закачались, залопотали листьями и, казалось, вместе с кустами и волнами травы побежали вслед за ветром за реку, на луг и еще дальше, туда, где темнел лес. Все стремилось на вольный простор, бежало, летело, спасалось бегством; туда же неслись тучи и птицы... Вот и ему бы так помчаться, подхватил бы его ветер и понес неважно куда, лишь бы подальше... Потемнело - овраг стал страшным и зловещим. Невольно подумалось, что в такие овраги водят расстреливать. Силаев оглянулся по сторонам, ища, где бы спрятаться, когда хлынет дождь. Никакого укрытия поблизости не заметил и стал пробираться еще ближе к реке, может, там есть какая-нибудь лодка. И вот на берегу, на песчаной отмели, увидел девушку в красном. Она сидела спиной к нему на перевернутой вверх дном лодке с раскрытой книгой на коленях и глядела на воду. Ветер трепал подол ее красной юбки, плотно обвивая ноги, взметал золотисто-рыжие густые волосы, а она сидела неподвижно, как статуя. Несколько минут Силаев следил за ней, нетерпеливо ждал, когда же она повернется в его сторону, хотел увидеть, кто она и какая она. И подумал, что, может, она и есть тот человек, которого послал ему бог. Все равно придется к кому-нибудь обращаться за помощью. Так какая разница - к кому. И Силаев вдруг поверил, инстинктивно почувствовал, что в ней, в этой девушке в красном, и есть его спасение, она выручит, поможет в беде. Не снимая халата и фуражки, пошел к ней напрямик. Шел и боялся напугать, как птичку или ящерку, своими шагами, неосторожным словом, молил бога, чтобы девушка не убежала от него. Она услышала шаги и быстро, тревожно обернулась. Не доходя шагов десяти, Силаев остановился, улыбнулся как можно дружелюбней и молча поклонился. Она так же молча кивнула в ответ и пристально поглядела на Силаева широкими, синими с чернотой в глубине глазами. - Добрый день, - сказал, подходя, Силаев. - Вас сейчас дождь застигнет. - Застигнет, - согласилась девушка - было ей не больше девятнадцати. - А я и жду ливня и грозы. - Вот как? - удивился Силаев, чувствуя себя неловко под ее пристальным взглядом. - "Разглядывает, кто я и почему тут", - подумал он. Девушка пригласила сесть, хлопнув рядом с собой ладонью по днищу лодки. Он присел, стараясь не глядеть ей в глаза, которые все так же пронизывали его. Ветер швырнул ее длинные упругие волосы ему на плечо, и он невольно отодвинулся. - Вот сейчас стихнет ветер и хлынет дождь, - радостно сказала она. И действительно, ветер вдруг затих, все смолкло, не колыхнется листок, не шевельнется трава, платье девушки. Спокойно и неподвижно повисли пряди волос. Упали первые крупные капли. - Дождик, дождик, пуще! - крикнула она, вскочила с лодки и протянула руки к небу. - Пу-уще! Силаеву не улыбалось мокнуть под дождем. Он поднял нос лодки и положил его на причальный столбик. Теперь было где укрыться. И когда дождь пошел сильней, Силаев первым залез под лодку. - Вы же вымокнете, - сказал он. - Прячьтесь. Девушка кинула ему под лодку книгу, потом и сама туда залезла. Сидели, поджав под себя ноги, касаясь друг друга плечами. Дождь шел прямой, барабанил по днищу лодки, струи хрустальными нитями безостановочно стекали по бортам, и казалось, что оба они были опутаны этими нитями, как сетью. - Давайте познакомимся. Меня зовут Сергей Андреевич. - Нонна, - назвалась она и снова, как в первую минуту, пристально, а теперь еще и насмешливо поглядела на него. Медленно, украдкой протянула к нему руку и сдернула с головы фуражку. - Стриженый! Это кто ж вас постриг? - спросила она таким тоном и так усмехнулась, что Силаев понял: Нонна о чем-то догадывается. - Да уж постригли, - сказал он. Она сама надела ему фуражку. Отодвинулась чуть подальше, скрещенными руками охватила себя за плечи, сказала совсем тихо, словно боялась, что кто-нибудь услышит. - А я знаю, кто вы. Знаю. Вас сегодня искали. Это вы из тюрьмы убежали? Правда, вы? И такое в глазах ожидание, такая надежда услышать в ответ "да", что Силаев сразу признался. - Ах, как чудесно! - воскликнула Нонна в восторге. - А вас ищут конные жандармы и полиция. Вы сломали решетку? Спустились на веревке? По вас стреляли? За вами гнались? - Нет, - покрутил он головой, - убежал тихо, без стрельбы, и никто за мной не гнался. Никакой романтики. И он рассказал про побег. Нонна слушала, затаив дыхание, и ее припухлые губы слегка шевелились, словно она повторяла про себя то, что рассказывал Сергей. - Убежал и вот прячусь в кустах, как заяц, - сказал Силаев. - Не знаю, как выбраться из города. Нонна не сводила с него глаз. Огромные лучистые, синие, они неотрывно смотрели на Сергея. Да, она была очень хороша! Красавица. Это было видно с первого взгляда. Не заметить ее было нельзя. Самой яркой, выразительной чертой были у нее глаза. Казалось, они жили своей самостоятельной жизнью - радовались, смеялись, говорили, молчали, сердились. Их и заметил в первую очередь Силаев. В резких ее движениях, упругих жестких волосах, в том, как высоко она держала голову, как смотрела, чувствовалось, что у нее сильная воля и что она способна на отчаянные поступки. Загрохотал гром, ударил коротким оглушительным залпом, казалось, от этого удара сейчас расколются земля и небо. Над рекой ослепительно сверкнула молния, и сразу, словно эхо первых раскатов, загремело в других местах - близко и далеко. Река побелела от фонтанчиков и брызг, вспенилась, пену гнало течением, как раскрошенный лед. Небо почернело, стало сумрачно, точно сверху опустился синеватый дымок и вместе с дождем затопил, заполонил все пространство. На противоположном берегу кусты и деревья слились в одну неподвижную темно-синюю массу. - Сергей, - сказала она, не добавив отчества, и глаза ее задорно блеснули. Несколько секунд глядела молча, как бы что-то решая. - Сергей, давайте купаться. - Ну что вы, - растерялся Силаев. - Опасно. Гроза. - И хорошо, что опасно, я люблю опасность и всегда купаюсь в грозу. Купаться! - крикнула она. - Да здравствует опасность! На ней были красная юбка и красная блузка. Нонна стала раздеваться там же, под лодкой, и Силаеву не сказала, чтобы отвернулся, и сама не повернулась к нему спиной. Снятую блузку скомкала, бросила в конец кормы. Под блузкой - ничего, лишь белокожее тело с заметной россыпью веснушек на плечах. Вылезла из-под лодки на дождь, сдернула через ноги юбку, швырнула ее туда же, куда и блузку, и бегом к реке. С разбегу кинулась в воду, оттуда крикнула: - Сергей, вы же отчаянный, давайте сюда! - Забила ногами, нырнула, вынырнула. - Ах, как хорошо. Да вылезайте же. Не бойтесь, утонуть не дам. Крик ее был, как приказ, и он послушался. Чувствуя, что поступает неразумно, разделся, как она, нагишом - не станешь же в исподнем купаться - и поскорей бросился в воду. Вода была теплая, ласковая. Сразу глубина по шею. Быстрое течение относило от берега, крутило и тут же прибивало обратно. Силаев немного поплавал, устал, давала себя знать почти трехмесячная отсидка. Нонна же плавала и на боку, и на спине, раз за разом ныряла. А на реку обрушился ливень - не ливень, а настоящий потоп. Струи били по голове, по телу, взвихривали и баламутили воду, взбивали пеной, казалось - Клязьма кипит. Кипело и в небе, откуда срывались потоки ливня, и они двое трепыхались в этом водяном хаосе, как две щепки, две оглушенные ударом рыбины. Гроза окружала реку широкой подковой; молнии то ослепительно вспыхивали, и глаза сами собой жмурились от света, то гасли, и тогда вокруг темнело, наступал мрак, еще более страшный, чем молнии. Гром гремел почти без передышки, от его ударов содрогалось пространство, грохот и треск перекатывались с одного края неба на другой. Молнии, казалось, целили прямо в них, так безрассудно и дерзко бросающих вызов стихиям. Конец одной стрелы-молнии, как раскаленный докрасна прут, вонзился в землю рядом с лодкой. - А-а-а, - в упоении, как безумная, закричала Нонна и потрясла поднятыми вверх кулаками. - Еще греми! Еще лей! А-а-а!.. А на Силаева напал страх. Знал еще с детства, что купаться в грозу очень рискованно - молнии бьют по воде чаще, чем по земле. И он крикнул Нонне, чтобы вылезала, не то ее убьет. - А пусть, - крикнула она. - Перун, Перун, убей нас! Убей! Перун точно услышал ее крик, загремел еще чаще над самой головой, захлестал по реке молниями, как огненными кнутами, хотел покарать за кощунственное желание. Казалось - еще один удар грома, еще одна вспышка - и убьет их обоих. Нонна не переставала кричать, вздымать руки к небу, вошла в такой раж, что Силаеву казалось - она, и правда, хочет, чтобы ее убило. - Сергей, - снова назвала она его по имени, - покричим вместе: Перун, Перун, греми сильней, бей сильней! И неожиданно Силаеву передался ее азарт, ее отчаянное, безумное желание, чтобы сильней гремел гром, чаще били молнии. Он пришел в то счастливое состояние, когда не только не боишься - радуешься опасности, играешь с ней в жмурки - жизнь или смерть! Он, как и Нонна, стал выскакивать из воды навстречу молниям, грому, протягивать к небу руки. "Боже, как хорошо, как замечательно в этой вольной стихии, в быстротечной Клязьме, - думал он. - Я на свободе!" - Да здравствует свобода! - закричал он, чувствуя себя в этой стихии, как в битве, в той самой, что он избрал для себя на всю жизнь. Теплая, клокочущая вода, раскаты грома, как пушечная канонада, вспышки молний, и он, здоровый, молодой, не ведающий ни страха, ни колебаний... Вот в такие минуты и бросаются солдаты навстречу смертельной опасности, не жалея себя и своей жизни... Молнии вдруг стали реже. Перун отъехал на своей колеснице, и перекаты его доносились чуть слышно, похожие на рычание большого, но не злого зверя. Дождь стих, стал мельче, синеватые нити его потончали. Первой вылезла из воды Нонна. К лодке шла не торопясь, смело, словно и не было никого рядом. Силаев поплавал в реке еще немного, пока она одевалась, потом пригнулся и, прикрываясь руками, побежал к лодке, вытащил из-под нее докторский халат, накинул на себя, а уж потом стал одеваться. Одетые сели рядом под лодкой - дождь еще сыпал, - грелись друг о друга. - Мы - безумные, - сказал Силаев. - Глупый риск купаться в грозу. Зачем? - А я всегда купаюсь в грозу. И не боюсь, - похвасталась Нонна. - Вы же не боитесь кидать бомбы. - Хм... Бомбы. А я их не кидаю. - А за что тогда в тюрьме сидели? - За бомбы, - сказал он и засмеялся, глядя ей в лицо. - А вы кто? - Нонна. - Ну, где учитесь, служите? - Нигде. В этом году окончила гимназию. Выйду замуж за какого-нибудь губернского секретаря, пристава или провизора. Нарожаю детей... Послушайте, Сергей, возьмите меня в свою организацию. Я ничего не боюсь. Я хоть сегодня пошла бы на баррикады. Только во Владимире нет баррикад, - вздохнула она с сожалением. - Замуж - и баррикады? - мотнул головой Силаев. Нонна не переставала удивлять его своей эксцентричностью - то отчаянно легкомысленная, то слишком серьезная. Попробуй, пойми, какая она. Вот же приветила его, незнакомого мужчину, беглого арестанта, сидит с ним под лодкой на пустынном вечернем берегу. Не боится. Даже раздевалась вон... Что это - игра в романтику или просто недомыслие? В одном был уверен Силаев - в том, что Нонна сделает все, чтобы ему помочь. Об этом и спросил: - Нонна, вы поможете мне выбраться из города? - Вдвоем выберемся, - сказала она и резко тряхнула мокрыми волосами - она выжала их и распустила, чтобы скорей просохли. - А за это возьмете меня с собой. Ладно? - И так глянула на него, такой сделала жест рукой, так повела плечом - ну словно царица указ объявила. - Так сразу и решили? - Я решаю сразу. Вы возьмете меня отсюда, не то я дома сдохну. Родителей ненавижу. Они бы меня давно выпихнули замуж, да я не хочу. Кто они? Дворяне, торгаши владимирские. Дают за мной большое приданое. Ух, до чего они мне противны со своей моралью. Дайте мне динамита, я подложу под их магазин и взорву. Я - единственная наследница их богатств, и они не чают дождаться внуков. Возьмете? - Не знаю. - Меня уже не раз сватали. На приданое охотников хватает. Отцу и матери сказала: выдадите силком - на воротах повешусь и напишу, что родители петлю на шею надели. Они меня сумасшедшей считают. Приглашали докторов из Москвы. Один все приглядывался ко мне, изучал, правда ли я сумасшедшая, а потом предложил руку и сердце. Старый хрыч, песок сыплется, на колени стал, а подняться не может, ревматик чертов. Комедия. Она придвинулась к нему, положила ему руки на плечи, несколько секунд глядела в лицо, потом сказала тихо и решительно: - А за тебя я пойду замуж. Он, как загипнотизированный, тоже глядел ей в глаза: они, словно магнитом, притягивали его к себе, и он, ослепленный ими, весь отдался их силе. - Я все последние годы мечтала встретить такого, как ты (вот и на "ты" перешла сразу), встретить революционера. Вот и встретила. Осудят тебя на каторгу - пойду за тобой. На смерть осудят - свою шею в петлю суну. - Еще ближе придвинулась, привлекла Силаева к себе, приблизила губы, вздрагивавшие в уголках. Какое-то время так и сидела, обдавая его лицо горячим, частым дыханием, а потом поцеловала, смело, пылко, но, как почувствовал Силаев, неумело. Жаркое оцепенение, как медовый дурман, охватило его. Теперь уж он сам порывисто и крепко обнял девушку, прижал к себе и, не в силах противиться ее мучительной близости, целовал, целовал, дрожа всем телом, потеряв ощущение реальности, потеряв рассудок... Это был отчаянный порыв, безумие, наваждение, кинувшее их друг к другу, вспышка, подобная вспышке молнии, и, забыв про все, они отдались страсти, погрузились в хмельное забытье... Дождь перестал, когда они оба, притихшие, утомленные, безвольные, лежали и дивились такой нежданной для них обоих встрече и тому, что с ними произошло. "Боже, благодарю тебя за Нонну. Ты и правда для меня ее выбрал", - мысленно молился Сергей. "Боже, наконец-то я встретилась со своим суженым. Да святится имя твое, - молилась она. - Во веки веков. Аминь". Наступил вечер, душный, парной, со звездами на небе. Тучи растаяли, пролились дождями, развеялись. Усеянная звездами река перемигивалась со звездным небом; стояла какая-то печальная тишина. На душе было и празднично, и грустно, хотелось заплакать. Казалось, и небо плачет, звезды дрожали и блестели, как слезы. А Сергей и Нонна лежали все там же, под лодкой, почти не говорили, больше думали о себе и друг о друге. Дождались, пока вечер стал переходить в ночь, темную, черную, и только тогда покинули свое пристанище. - Домой я тебя не поведу, - сказала Нонна. - Отец сразу побежит в полицию. Пойдем к тетушке. Есть у меня добрая старая тетушка, горбатенькая, седенькая и маленькая, как мышка. Вот у нее и поживешь. Шли сначала берегом, огородами, потом переулками. Темно, черно. "А ночь была тюрьмы черней..." - вспомнились Силаеву строки пушкинского "Гусара". И надо же дать такое сравнение - черная тюрьма... А ведь сам в тюрьме не сидел... Возле самой речушки Лыбедь подошли к дворику. Нонна проговорила со злостью: "Владимир древний и могучий стоит на Лыбеди вонючей". Нонна взяла у тетки ключи от флигелька. Там они оба и переночевали. Силаев прожил во флигельке неделю, пока пыл жандармов немного поостыл. Когда были сняты посты на дорогах, он с поддельными документами на имя дворянина Соколовского Сергея Мироновича выехал на Украину. Выехал вместе с Нонной, объявившей дома, что едет в Петербург учиться в пансионе. В Конотопе Силаев, теперь уже Соколовский, снял в доме Потапенко квартиру для Нонны, а сам нанялся в Корольцах управляющим имением... Вот что вспомнилось Силаеву-Соколовскому после разговора с Нонной. - Нонна, милая, - сказал он, возвращаясь к настоящему, - не говори мне больше о том, о чем сейчас говорила. Это больно. Это лишнее. Ладно? Человек потом всегда жалеет, если он не то скажет, и никогда не жалеет, что промолчал. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Записанные и незаписанные мысли, рассуждения, мечты и воспоминания Франтишека Богушевича ...Присутствовал на заседании окружного суда. Судили убийцу. Залез ночью в дом к старику, забрал деньги, а старика зарезал. Прокурор требовал убийце пятнадцать лет каторжных работ. В зале зашумели, многим эта кара показалась мягкой. Одна женщина крикнула, что убийцу надо повесить. Подсудимый в последнем слове обрушился на прокурора, назвал его кровопийцей и просил смягчить наказание. А мотив привел такой: "Прокурор говорит, что я лишил человека жизни. Неправда, я его лишил не всей жизни, а лишь нескольких лет не дал дожить, а может, и месяцев. Кто знает, сколько бы он еще прожил, старый ведь был. Пусть доктора подумают да скажут, сколько ему оставалось жить. Вот за эти непрожитые годы вы мне и отмеряйте. А то пятнадцать лет каторги! У прокурора нет никакой жалости к людям. Что я - ребенка убил или молодого человека? Я старика убил, который все одно помер бы". И ведь всем сердцем верил в то, что он прав. Вот с какой философией еще приходится сталкиваться! ...На своей службе я призван вести борьбу с преступностью, искоренять ее, очищать общество от преступлений. А что такое преступность? Почему совершаются преступления? Почему преступают закон? Кто это делает? Какие причины и мотивы толкают человека на преступления? Издавна, с того самого времени, как человек стал человеком, была и преступность - убивали, крали, вымогали, грабили... За это карали, иногда страшной карой, публично, чтобы устрашить остальных: вешали, рубили головы, сажали на кол, сжигали на костре, а преступность не исчезала. И теперь вот есть каторга, тюрьма, виселица, а разве их боятся? Да, конечно, боятся, но ведь убивают же, крадут... Почему? Неужели такова природа человека, раз и навсегда данная ему творцом? Многие правоведы, философы, доктора всяких там наук утверждают, что все хорошее и плохое в человеке рождается вместе с ним, передается по наследству от предков. Разумеется, оспаривать этого нельзя. Передаются же такие наследственные качества, как черты характера, умственные способности, талант, болезни, а значит, передаются и злоба, жестокость, жалость, мягкость... Жестокие психопатические личности являются потенциальными убийцами. Пусть даже психиатры-криминалисты установят, что такой человек совершил преступление в состоянии полной вменяемости и должен нести ответственность за дело своих рук, субъект этот, психопат, по своему развитию стоит куда ниже нормального человека. Мой профессиональный опыт привел меня к выводу, что убийства совершают обычно люди с психическими отклонениями. Психически здоровый человек пойдет на убийство только в самом крайнем случае - в состоянии аффекта. А в обществе очень много таких психически неполноценных лиц. Мы так мало знаем о том, что представляет собой человек. Человек - загадка. Только маленькие дети прозрачны, как хрусталь. Руссо говорил, что в ребенке заложено лишь доброе начало. Человек рождается свободным от скверны, он - tabula rasa - чистая доска, на которой окружающая среда напишет все: и хорошее и плохое. Вот живешь рядом с человеком, знаешь его, кажется, насквозь, изучил каждую его привычку, каждый шаг. И вдруг этот человек такое учинит, что все только ахнут: как он мог это сделать?! А разгадка весьма проста: люди видели этого человека в определенной сфере жизни, в привычных для него обстоятельствах. Обстоятельства изменились, и характер человека не вынес перемены. Как сосуд с едкой кислотой. Стоит сосуд закрытый, кислота никому не приносит вреда. Перевернулся сосуд, вылилась кислота, проявились ее свойства... Кто-то сказал: в каждом человеке скрывается или герой, или злодей. И если в человеке залажено мерзкое, жестокое, то и среда ничего не решает - она не в силах изменить сущность этого человека. Среда, даже высоконравственная, часто бывает беспомощна при духовном формировании личности. Разве мало мерзавцев, преступников из среды интеллигенции - ученых, литераторов, даже священнослужителей, хоть они сами проповедуют служение добру и высоким идеалам. Значит, в преступном поведении виноват сам человек, его характер и биологические особенности? Не совсем так. Преступность - это и социальное зло. Я твердо уверен, что одной из главных причин неистребимости преступлений является несправедливое, основанное на неравенстве общество с его волчьей моралью - сильный пожирает слабого, один утопает в роскоши, другой, чтобы накормить голодных детей, идет красть, один швыряет в кабаке под ноги танцовщице сотенную, а другой целый день гнет спину за гроши. Правды нет в обществе, справедливости, а потому не будет в нем гармонии и порядка. Пропала правда, как канула в воду. Взамен суды подарили народу. Посредник и волость, синод и сенаты, Присутствие, округ, управы, палаты. А больше всего мировых развелося - Считать так собьешься. Что в поле колосьев! Зато и житье теперь трудное стало... Учреждений, которые должны наводить порядок в государстве, много, а порядка - нет... Думаю, что все же воцарится когда-нибудь у нас справедливость, наступит время, когда каждый человек так высоко поднимется в своем духовном развитии, будет у него такой светлый ум и добрая душа, что, ей-богу, он не пойдет ни убивать, ни красть, и суды, участки, тюрьмы будут больше не нужны. ...Ну что бы тебе, боже праведный, в своей неизреченной милости не предупредить каждого, кто хочет сделать что-нибудь дурное. Шепни ему на ухо: стой, нельзя это делать, грех! Боже, ты все видишь, все слышишь! Неужели ты не в силах спасти людей? Почему не помогаешь рабам своим, а равнодушно взираешь откуда-то из вечности на людские страдания, на несправедливость? И благами жизненными оделяешь не по заслугам. Богатому подбавляешь богатства, а у бедного последнее отнимаешь. Почему же не ровно делишь? ...А сколько горя из-за пьянства! Если зайти в тюрьму, построить арестантов в шеренгу и сказать, чтобы те, кто совершил преступление в пьяном виде, сделали шаг вперед, то из десяти шагнут девять. Это же страшно! Если мы хотим уничтожить преступность, нужно уничтожить пьянство. Люди должны тянуться не к бутылке, а к книге. Сила прекрасного - искусства, литературы - весьма велика. Она способна исправить человека, поднять его дух, затронуть добрые струны в его сердце. А такие струны есть у каждого, даже у последнего злодея. Только как повернуть людей к духовной красоте? Дорогие мои, уважаемые мои люди, есть же не только кабак и лавки с хмельной отравой, есть и книги. Задумайтесь над этим, люди! Пусть исполнится великое желание моего любимого русского поэта Некрасова, чтобы мужик понес с ярмарки Белинского и Гоголя... Верю, что понесет. А может быть, доживу и до того времени, когда и крестьянин-белорус купит и прочитает книжку на своем родном языке... ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Итак, Богушевичу осталось лишь расследовать причину пожара в имении Глинской-Потапенко. Дело об убийстве Параски Картузик он закончил. Кражей в лавке Иваненки займется Потапенко - этого лентяя придется подстегнуть, чтобы поскорей кончал. О новых правонарушениях в уезде пока, слава богу, не слышно, от полицейских приставов донесений тоже не поступало. Похоже, что в служебной круговерти намечается просвет. Пусть бы этот просвет растянулся - можно было бы хоть немного отдохнуть от опостылевших уголовных дел. Вот было бы чудесно освободиться недельки на две от службы, почитать - он достал несколько новых книг, - поиграть с дочкой, которая с каждым днем становится все смышленей и все больше поражает своими вопросами и открытиями. Вчера у Туни затекла нога, она встала и крикнула: "Ой, ножка старая стала, как у бабули". Обулась, но перепутала туфли, не на ту ногу надела. "Что же так обулась? У тебя, дочка, туфли в разные стороны смотрят". - "А они поссорились..." В Корольцы Богушевич собрался выехать в пятницу с самого утра, чтобы успеть в воскресенье вернуться домой. Не думал, что найдет какие-нибудь доказательства умышленного поджога. Конюшня сгорела более недели назад, на месте пожара побывал становой и в присланном донесении пишет, что постройка загорелась, скорее всего, по чьей-то неосторожности: возможно, курили, а вокруг же солома, сено. Единственное, что вызвало подозрение станового, это пропажа седла. На пепелище от него не нашлось никаких следов - ни пряжек, ни стремян. Но он-то, Богушевич, знает о седле, знает и где оно находится - на чердаке у Катерины Пацюк. Однако поехать в Корольцы удалось лишь через неделю, в следующую пятницу. Ездил в Нежин по вызову прокурора окружного суда Кобцева. Ехал туда с радостью - этот его начальник был самый приятный из всех, под началом у кого он служил. Служебная субординация не мешала их взаимной симпатии и дружбе, которая завязалась при первых же встречах и знакомстве. Кобцев, по натуре общительный, добросердечный человек, несмотря на чиновничий вицмундир, не был в душе чиновником, любил литературу, много читал, имел собственную богатую библиотеку, которой Богушевич пользовался наравне с владельцем, забирал для чтения целые пачки книг. Богушевич встретился с Кобцевым, когда тот выходил из присутствия - шел домой обедать. Поздоровались, посмеялись над рассказанными друг другу историями и анекдотами, и Кобцев пригласил его к себе. По дороге прокурор приостановился, положил Богушевичу на плечо руку, спросил, внимательно глядя в глаза: - Франц Казимирович, признавайтесь, как на исповеди. - В чем? - удивился Богушевич. - У вас нет врага, личного недоброжелателя, - ткнул Кобцев пальцем вверх, - в Министерстве юстиции? - Кажется, нет, - неуверенно пожал плечами Богушевич. - Нет. А что такое? - Как "что такое"? Мы шлем похвальные отзывы министру, просим назначить вас членом окружного суда, а оттуда ни слуху ни духу. - Может, очередь не подошла? - Чудак вы, "очередь"... они же сами просят рекомендации, присылают запросы, можно ли дать господину Богушевичу повышение. Мы раз десять ходатайствовали за вас, а там - глухо... Так, говорите, нет у вас в министерстве недруга? В чем же тогда дело? - Бог их знает. - Ну не католическое же ваше вероисповедование тому причина? Богушевич снова пожал плечами, развел руками. Лицо его помрачнело, печально прикрылись глаза. Кобцев взял его под руку, и снова двинулись дальше. - Не принимайте этого близко к сердцу, - утешал Кобцев Богушевича. - Будем надеяться на лучшее. Все может измениться за один день. Лишь бы здоровьем бог не обидел. Как оно, здоровье? - Слава богу, пока живой. А болит что-нибудь у каждого, у одного - тело, у другого - душа. Кто-то сказал: если ты проснулся и у тебя ничего не болит, значит - ты умер. - Боль бывает разная, - усмехнулся прокурор. - У одних болит голова с перепоя, живот - от обжорства. У других - душа за чужое горе... У нашего Мосальского, например, душа никогда не болит. Извините, что я напомнил про этого неприятного вам человека. Мосальский, член окружного суда, земляк Богушевича, тоже с Виленщины, и правда самый неприятный для него человек в этом суде. Каждая встреча с ним угнетала Богушевича, портила настроение, встречаться приходилось часто - служба. Богушевич молчал. - Вот и в министерстве сидит такой же Мосальский. Несколько минут шли молча. Кобцев, догадавшись, что затронул больное место Богушевича, тоже замолчал. А у Богушевича долго еще кошки скребли на сердце, не выходили из головы слова Кобцева. И правда, почему нет повышения по службе? Все время пишут на него хорошие аттестации, посылают министру ходатайства. Словно заговор какой-то против него, словно кто-то навсегда наложил табу на его продвижение по службе и не дает ему сделать карьеру. Горько думалось об этом и во время веселого обеда, когда жена Кобцева, милейшая Софья Никаноровна, радушно потчевала гостя. Не забылось и после, когда копался в книжных шкафах Кобцева, выбирая, что же повезти с собой в Конотоп. Не исчезало, щемило, вспоминалось и в суде, при обсуждении уголовного дела, которое он недавно закончил, - для консультации по этому вопросу его и вызвали в Нежин. Богушевич догадывался, чем могла быть вызвана настороженность высокого начальства. Потому и беспокоился, тревожился, потому и теснило грудь. А что, если в высокой канцелярии нашли следы - доказательства его давнего участия в событиях шестьдесят третьего года? Свидетельства могут быть неубедительные, улики косвенные, а все же они пугают начальство, вызывают подозрение и недоверие. Ему, этому начальству, наверно, известно, что в шестьдесят третьем году отец, брат, сестра подвергались аресту за помощь повстанцам, было заведено на них дело. Оттуда, похоже, и эти подозрения, - легли на него, Франтишека, как каинова печать, и, видно, навсегда. Чувство, что его тайна может в любое время открыться, никогда не покидало его, не гасло, тлело, как спрятанная под пеплом искра, беспокоило, как незаживающая рана... Вот что тревожило и удручало Богушевича после встречи с Кобцевым, разбередившим его раны... ...В Конотоп Богушевич вернулся в четверг вечером, а в пятницу с самого утра был в участке. Там, к своему удивлению, он застал Потапенко и делопроизводителя Давидченко. Потапенко, сидя за столом, что-то писал. Поздоровались. Потапенко сказал, что пишет матери, и попросил Богушевича захватить письмо с собой. - Знаешь, о чем пишу? - спросил он, часто моргая припухшими веками. - Что не буду жениться на Леке. И ты, братец, помоги, уговори маман. Скажи, что есть Гапочка, что она богаче Леки и не такая нудная. - Вот сам про это и напиши, - с улыбкой сказал Богушевич. - От такой пышки отказывается, - покачал головой Давидченко, стоявший опершись плечом о дверной косяк, и его длинные волосы рассыпались по щекам. - Не хочет жениться с таким приданым - целое имение. - У нас, Леонардо да Винчи, нет больше дураков, все переженились, - откликнулся Потапенко, не поднимая головы от стола. Дописал письмо, сунул сложенный вчетверо лист в конверт и отдал Богушевичу. - Вместе с письмом передай привет маман и всем в доме. А ты, великий мыслитель Давинчи, - подошел он к делопроизводителю, - можешь сам к Леке посвататься, разрешаю... С Лекой вытерпишь ночь, ну, двое суток... Не скаль зубы, я не в том смысле, в каком ты подумал. Только ночью ее и вытерпишь - пока спит, не мелет языком, не болтает глупостей. - Животик у Потапенко кругленький, от чего пиджак кажется спереди короче. Ни бровей, ни ресниц - вернее, они у него есть, но такие светлые и редкие, что почти и не видны. Повернулся круто на каблуках к Богушевичу, сказал: - Вот, Давинчи говорит, именье дают. Да какое это именье?! У некоторых куркулей хозяйство побогаче, чем это Гарбузенково именье! И что я буду делать с ним, если получу? Хозяйничать я не умею, да и неохота. Какой из меня хозяин? - Это я знаю, - засмеялся Богушевич, - лентяй ты отменный. Так и не встретился еще с Иваненко? - Сегодня все будет сделано, ей-богу. На двор въехала бричка, в которой Богушевич должен был отправиться в Корольцы. Извозчик снял брыль, пожелал доброго утра. Богушевич начал собираться, засунул в портфель разные бланки, чистую бумагу, лупу, циркуль - все, что потребуется на месте преступления. В это время в комнату вошел товарищ прокурора Кабанов, поздоровался с каждым за руку и присел тяжелым задом на угол стола. Шея пунцовая, на воротник вицмундира нависает жирная складка. - Сейчас поедем, - крикнул Богушевич извозчику, давая этим понять, что торопится и на долгие разговоры времени у него нет. Кабанову сказал, что едет в Корольцы. - Спешить надо, пожар - дело серьезное, - заметил Кабанов. - Серьезное, Иван Федосович, - повторил Давидченко, - это же пожар, - и угодливо согнулся, словно кланяясь. Богушевич запер шкаф, ящики стола, закрыл окна на задвижки и направился к дверям. - Одну минутку, Франц Казимирович, - задержал его Кабанов, - я не понял, почему вы выпустили вора? - Я обо всем написал в постановлении, вы потом прочтете. А отпустил я хлопца потому, что не было оснований держать его под арестом. - Как не было оснований? Вора поймали на месте преступления, награбленное отобрали... Кража со всеми квалификационными признаками - со взломом. - Верно, только Тыцюнник к этой краже отношения не имеет, не он ломал замок и не он лазил в лавку. - И Богушевич пересказал показания Тыцюнника. Кабанов на миг растерялся. - Не Тыцюнник? Кто же тогда? - Не знаю. Надо искать. А вы лучше прочитайте мое постановление и протокол допроса Тыцюнника. - Богушевич достал из ящика бумаги, протянул Кабанову. - А факт задержания на месте преступления еще не доказательство, что задержанный его совершил. Вы же знаете, что еще в римском праве утверждалось: если ты видишь человека, в руке у которого нож, воткнутый в грудь убитого, не говори, что это убийца; может быть, он подошел, чтобы вынуть нож из груди. Кабанов прочитал постановление и протокол допроса Тыцюнника, помолчавши, сказал: - Иваненко обижается, что власти не защищают его интересы. - Обижается? - Богушевич кинул взгляд на Потапенко, ответил: - А Алексей Сидорович говорит, что больше не обижается. Потапенко все понял. До этого он молча, без всякого интереса слушал разговор Кабанова и Богушевича, теперь же шагнул к товарищу прокурора - тот так и сидел на углу стола - стал близко, чуть не живот к животу, Кабанов даже немного отодвинулся. - Никакой жалобы от Платона Гавриловича не будет, - решительно произнес он. - Просил, чтобы дело прекратили, некогда ему ходить по допросам и судам, - не моргнув глазом, присочинил Потапенко. - А заявление от него на этот предмет есть? Где оно? - протянул руку к Потапенко Кабанов и этим жестом как бы отодвинул его от себя на пристойную дистанцию. - Будет. Возьму сегодня у Платона Гавриловича. И, кстати, для меня он не просто потерпевший, а мой будущий... тесть. Мой, так сказать, папа. Несколько мгновений Кабанов растерянно вглядывался в лицо Потапенко, хотел понять, правду ли он говорит, глянул и на Богушевича, но тот с непроницаемым, даже хмурым видом поглаживал усы и, казалось, не слышал, о чем идет речь. Только Давидченко хмыкнул и прикрыл рот рукой. - Ну что ж, - наконец сказал Кабанов, однако лицо его по-прежнему выражало растерянность. - Поздравляю с таким родством, - попытался он выдавить на физиономии что-то вроде улыбки. Для товарища прокурора новость эта была немаловажной. Многие в городе знали, что Кабанов хотел породниться с Иваненко - женить сына на его дочери. Дело в том, что незадолго до того товарищ прокурора влез в долги, на взятые в разных местах взаймы деньги купил акции какой-то промышленно-торговой компании, а компания прогорела. И Кабанов решил поправить свои финансовые дела, породнившись с купцом. Он встревожился, услышав от Потапенко, что и тот набивается в зятья к Иваненко, увидел в нем соперника. - А какую дочку вы выбрали своей, так сказать, вечной спутницей? - Гапочку, Иван Федосович, самую красивую. - Ну и хорошо, - Кабанов слез со стола, повеселевший, довольный, подошел, топая толстыми ногами, к Потапенко, пожал ему руку. - Поздравляю, поздравляю. - Он радовался, так как сватал за сына среднюю дочь купца. - Вот вы и родичами ста