е отголоски зубной боли, успокаивала: - Потерпи, пройдет. - Никогда не пройдет... Валерия Аврамовна, вы когда-нибудь видели живого убийцу? - Мертвые убийцы не бывают. Мертвыми бывают их жертвы... О чем ты, не понимаю... Ты знаешь, куда я собираюсь? Цезик везет меня в загородный ресторан. Вот я и готовлюсь. - Она говорила, не поворачиваясь к Алене. - Погуляем... А твой Зимин почему-то не захотел к нам присоединиться. Неужели денег пожалел? - А если убийца спокойно ходит по земле, дом себе построил, внуков нянчит? Может быть такое? - Все может быть, Алена. Брось ты про это... Я попросила у Аркадия Кондратьевича галстук для Цезика. А то ходит, как обормот. Может, уговоришь Зимина, и поедете с нами? - А если я ошибаюсь? - словно сама с собой спорила Алена. - А если не он? - И чувствовала, как ей хочется, чтобы она ошиблась. - Да что ты не отвечаешь мне? Я спрашиваю, может, и ты со своим поедешь с нами? Они разговаривали, словно глухие, не слыша друг друга, занятые каждая своим. Валерия встала, помахала руками, чтобы быстрее высох лак на ногтях, покрутилась перед зеркалом, прихорашиваясь, показала Алене, где стоит флакончик с лаком, и вышла из комнаты. Алена опять бросилась головой в подушку и зарыдала. Поплакала, постонала и почувствовала, что в душе утихло и в голове уже не такой сумбур. Одна мысль не давала покоя: врач Егорченко - Семен Грак или только похож на него? Прошло ведь более тридцати лет после тех событий, нетрудно и ошибиться. Но... эта ямочка на подбородке, выпуклые надбровные дуги, рот, перекошенный в жесткой ухмылке. И глаза, застывшие, пронзительно-змеиные... Разве можно их забыть? А если он - Грак, убийца, каратель, что теперь надо делать? Кому сказать о нем, куда пойти заявить - вот что она теперь решала. И решила сообщить в милицию. И все, что было для нее до этого важным, значительным, необходимым, даже любовь к Зимину и сам Зимин, отступило на второй план. Главным теперь было справиться со своими переживаниями, волнениями, с тем своим состоянием, из которого ей надо выплыть, как из водоворота, куда попала так неожиданно. Все то, давнее, припомнилось и будто вновь ожило в душе... Какие бы раны ни наносили человечеству, оно все равно выживало. А человек? Способен ли он выжить после смертельной раны, после трагедии, от одного вида которой можно умереть? Та зима была какая-то нерешительная, хотя и ранняя, - только начался декабрь, а снегу уже навалило - сугробы лежали на дорогах, на улице, в поле. Кривонивцы радовались такому обилию снега - озимым хорошо, и немцы с полицаями лишний раз не приедут по бездорожью. Деревня Кривая Нива была небольшая, чуть более тридцати дворов. У околицы, ближе к болоту, жил Комков Макар с женой Серафимой и дочкой Аленой. Макар прихрамывал на одну ногу, потому и не мобилизовали его, не подался он и в лес к партизанам. И в полицию силком не взяли - зачем им калека? Но с партизанами Макар связь поддерживал - передавал им нужные сведения через верных людей. Иногда, если надо было передать что-то срочное, посылал в лес Алену. Старосты в деревне не было. Первого старосту - хорошего человека, которого сельчане уговорили стать им, - убили какие-то люди из леса, будто бы наши парашютисты, сброшенные с самолета. И после этого быть старостой никто не соглашался. Вот тогда и придумали выполнять обязанности старосты по очереди, каждый двор дежурил по три дня. Полицейский гарнизон располагался километров за семь от Кривой Нивы, в местечке Кругляны. Оттуда, а также из райцентра, и наезжали немцы и полицаи в Кривую Ниву. Появлялись они, как правило, группой по восемь-десять человек и всегда под командой своего начальника Семена Грака, по возрасту самого молодого из всех полицаев. Как он выбился в начальники, кривонивцы догадывались: уж больно старался перед фашистами выслужиться. Семен родился в Кривой Ниве, был старшим сыном Савки Грака, сельского активиста. Особенно активничал Савка накануне коллективизации и во время ее. Всех сельчан, у которых было живности или земли больше, чем у него (а он имел одну лошадь и одну корову), относил к кулацким элементам. На сходках кричал: "Колхоза боитесь, потому как все кулаки и подкулачники, каждый день сало жрете". - "Савка, - говорили ему, - а тебе кто не дает кабана на сало выкормить?" - "Не хочу быть в вашем кулацком классе. Я бедняк". - "Лодырь ты и горлопан". Таким он был и на самом деле - лентяй, пьяница, мог и унести, что плохо лежало. Когда организовался колхоз, Савка хотел пробиться в начальство. Народ воспротивился, не выбрал его даже бригадиром, и Савка сбежал из колхоза, бросив в Кривой Ниве семью. Брался за разную работу, даже кочегаром в бане был, пока не удалось получить портфель районного заготовителя. Семен с матерью и младшими сестрами жил в Кривой Ниве еще лет пять после отцова отъезда, а потом Савка забрал их в Кругляны. Случается в жизни - невзлюбят люди человека, так и детей его, хоть они и никому зла не делают, недолюбливают. А Семена Грака не любили вовсе не из-за отца, а за его поступки и поведение. Вроде бы и тихий был мальчишкой, окон не бил, в чужие сады не лазил, а гадил людям исподтишка, незаметно. Семен любил командовать младшими детьми, подчинял их себе, и они ему послушно служили. Прикажет кому принести из дому сала, тот и несет, не спрашивая родителей. Сало он потом поджаривал на костре, отрезал по кусочку тому, кто принес, и тем, кто еще обязан был принести. "Будем жить коммуной, - говорил он, - все будет общее". Так он и ел чужое сало, яйца, колбасу, пил молоко, которое тоже крали у матерей ребятишки. А был он мстительный и жестокий, когда мстил. Расправлялся обычно не сам с виноватым, а руками других подчиненных "коммунаров". Суд правил так: "Ты наше сало коммунарское ел? Ел. Яйца коммунарские пек? Пек и жрал. Почему пай не принес?" - "У нас сала нет, - оправдывался виновный, - всего три кусочка в кадке. Если возьму кусок, мать заметит и бить будет". - "А зачем наше ел, если нечем расплачиваться?" Выносил этому непослушному приговор сам, а исполнять заставлял других - их по очереди каждый день назначал. Наказания были разные. Самое легкое - вытаскивать из земли зубами щепку. Острую, длиной в палец, щепку Семен Грак кулаком вбивал в землю, и виновный должен был зубами ее вытащить. Чаще выносили приговор более строгий: секли ремнем. Экзекуцию проводил дежурный, а Семен считал удары. "Р-раз! Два! Три! - выкрикивал он, хлопая в ладоши, и глаза его, обычно остекленевшие, горели счастливым огнем. - Шесть, семь!.." Мстил Семен умело, тайком, и не подумаешь, что это он нарочно делает тебе гадость. Мог будто по неосторожности подставить кому-нибудь подножку, и человек падал, разбивая колено. Наступал на ногу и делал вид, что жалеет, сочувствует. Он был просто счастлив, когда видел, что его боятся, что людям худо от его проделок. Очень любил, чтобы его просили, уговаривали, задабривали. Любил подчинять себе тех, кто слабее. Пробовали жаловаться на Семена его отцу. Савка защищал сына: "А вы хотите, чтобы его обижали? И хорошо, что может за себя постоять. Он у меня в высокие начальники выйдет". Наверное, он и учил сына, как выбиваться в начальники, как подчинять себе людей. Поэтому и старались люди не связываться с Граками, боялись их мести. Старый Анис как-то стегнул Семена кнутом за то, что тот камнем прибил его курицу. А ночью у Аниса сгорела баня. Конечно же, Семен поджег, а поди докажи, что он. Когда Семен подрос, активность его, поведение изменили свой характер. "Коммуна" распалась, подросшие "коммунары" поумнели и вышли из-под его власти. По примеру отца-активиста Семен стал сигнализатором о непорядках в колхозе и в жизни односельчан. Привез кто-нибудь из лесу бревно, накосил сосед сена для своей коровы на колхозной "неудобице" - об этом сразу же становилось известно в сельсовете, в правлении колхоза, а то и в милиции. Посылал он свои сигналы и в районную газету, подписываясь то своей фамилией, то псевдонимами "Бдительное око", "Коммунар". В сигналах его было много неправды, и все же люди боялись накостылять ему за ложь, это считалось бы расправой над селькором и активистом - обвинение в те годы очень серьезное. Эти сигналы приносили Семену немалую выгоду. Его угощали, поили, задабривали - лишь бы молчал. Пить он научился от отца. От своих прихвостней знал все, что делается в деревне. Заколол хозяин кабанчика и опалил его, а не содрал кожу и не сдал ее, как положено, - Семен тут как тут. "Легкая кавалерия активной молодежи, - объявлял он на пороге хаты. - Пришли составить протокол на штраф. Почему не ободрали кабанчика, нарушили закон?" Тогда были такие группы "легкой кавалерии" из числа комсомольцев, которые делали неожиданные налеты-ревизии, проверки для выявления непорядков. Что было делать хозяину злополучного кабанчика? Выгнать в шею Семена с дружками? Боязно, ведь побежит сразу в сельсовет, в милицию. "Семен, не поднимай шума", - начинал хозяин уговаривать его. Семен видел, как унижается перед ним хозяин, и, торжествуя от ощущения власти над человеком, прощал вину, обещал молчать, получив взамен кусок свежего сала. Алена была моложе Семена лет на шесть, но запомнила его в те годы по двум случаям. Однажды ей, еще девчонке, попало от него. Мимоходом как-то задел ее Семен, дернул за косу, сорвал ленту. А она и крикни ему вслед: "Пес поганый!" Он догнал ее и ударил. Мало этого, еще и отцу ее, Макару, наговорил, что Алена будто бы сорвала с креста на могиле Семеновой бабки ручник и утопила в речке. И свидетелей привел - двух сорванцов. Макар пообещал разобраться и наказать за это дочку. "Не надо наказывать, - сказал Семен, - она уже от меня получила". А другой случай произошел позже, перед самым отъездом Грака из Кривой Нивы в Кругляны. Алена с матерью и другими женщинами возвращалась с поля, где они жали колхозную рожь. В передниках несли колосья, собранные после жатки с земли. Время тогда было голодное, и кое-кто, случалось, тайком на колхозном поле стриг колосья, вылущивал из них зерна. Против таких "стригунов" велась суровая борьба. В поле на вышках дежурили пионеры и комсомольцы, охраняли от "стригунов" жито. Пойманных "стригунов" отдавали под суд за воровство колхозного имущества. И вот Семен Грак по чьему-то поручению (а его активность, как и активность отца, власти поддерживали) перехватил женщин, у который в передниках были колосья, и начал записывать их фамилии. "Списочек этот отдадим куда следует, и поедете вы все ту-ту - на Соловки", - пригрозил он. Одни женщины как шли, так и не остановились на его угрозы, другие попробовали объяснять, что колоски подобрали на дороге. Алена же, еще малолетняя, а потому и смелая, помня подзатыльники и ложь про ручник с креста, подошла к Семену, выхватила из рук бумагу, на которой он записывал женщин, и побежала вперед, на бегу разрывая ее на кусочки. "Пес поганый, - крикнула, оборачиваясь, - мы же не колосья несем, а траву свиньям!" Грак растерялся: в самом деле, сверху в передниках лежит трава, а что под ней, ему теперь не дадут проверить. На Грака посыпались проклятия осмелевших женщин: и чтоб его припадок прихватил тут же, в поле, и чтоб у него руки-ноги поотсыхали, и чтобы он имя свое забыл... Грак пригрозил тогда Алене отомстить и отомстил бы, да приехал Савка и перевез семью из Кривой Нивы в Кругляны. Так кривонивцы расстались с Граками, надеясь, что навсегда. Да вот Семен Грак появился снова в Кривой Ниве - уже начальником. Людей он всех хорошо знал, хорошо помнил и все прежние обиды. Он был теперь властелином над кривонивцами и упивался своей властью, испытывая наслаждение, свойственное всем властолюбцам, большим и малым, когда они видят, что внушают страх. Не забыл он и Алену. В свой пятый, а может, и десятый приезд в деревню навестил ее. В тот день неожиданно потеплело, с утра засветило яркое солнце, проходя свой короткий зимний путь по чистому небу, и под теплом его лучей начал таять снег. Грак вошел в хату один - в хромовых сапогах, великоватых для него (видно, с чужой ноги), в морском кителе и синих командирских красноармейских галифе. Фуражка немецкая, с длинным козырьком, на ремне висят пистолет в кобуре и мешочек с гранатой, на груди - черный немецкий автомат. Удивило, что Грак так легко одет, зима все-таки. Потом догадалась, что шинель, наверное, в школе оставил, где остановились все полицейские. Алена сразу и не узнала Грака, в прежние его приезды в деревню она с ним не встречалась, старалась не попадаться ему на глаза. Сильно изменился он с тех пор, как уехал из Кривой Нивы, вытянулся, острое когда-то лицо округлилось. Только глаза остались прежними - с застывшим, немигающим взглядом, как у рыбы или змеи, да ямочка на подбородке. Про такие ямочки говорят - гусак ущипнул. Войдя в хату, Грак протянул руку одной Алене. - Привет. Поганый пес тебя приветствует. Узнала? - Узнала, - она, помедлив, протянула в ответ свою ладонь. Он крепко, до боли, ее пожал и долго не отпускал, как Алена ни старалась высвободиться из его руки, неприятно скользкой от ружейного масла, которым был обильно смазан автомат. В хате как раз собирались обедать. Серафима схватила табуретку, махнула по ней передником, подставила к столу. - Пообедайте с нами, Савкович. Вот и бульбочка горячая, рассыпчатая и капусточка из погреба, холодненькая, - начала она приглашать Грака. Семен сложил руки на груди: левой ухватился за сгиб правой, а правую положил на левое плечо и пожимал его, словно оно болело; в такой позе, новой для него, стоял, презрительно оглядывая стол. - А что ж это вы бульбу без сала едите? - Семен, да откуда ж теперь сало? - пожаловалась Серафима. - Были недавно ваши и все, что в кадке оставалось, забрали. - А где ж припрятанное? Думаете, не знаю, что есть и припрятанное сальце? Однако сел за стол и начал есть картошку с капустой, запивая простоквашей. - Обед не хуже, чем при Советах. Правда, Алена? Алена, не поднимая от миски головы, молча ела. - Алена, ты что, оглохла? - недовольный ее невниманием к своей персоне, переспросил он. - Слышу, - ответила она, бросив на него короткий взгляд. - А может, слезы льете по счастливой колхозной жизни? Забыли, как колоски собирали? - Было и такое, Семен, что говорить... да потом ведь наладилось, ты же знаешь, - вступила в разговор Серафима. Макар молчал. Заросшее щетиной лицо его было мрачным, отчужденным, в глазах стояла тревога. Макар чувствовал, что Грак пришел неспроста. Что-то задумал или дознался про связь Комковых с партизанами? Надо бы с ним быть поласковей, поугодливей, он же любит, когда перед ним на коленях ползают - как же, начальник, власть; но не умел и не мог Макар притворяться. - Так что ж, Макар, ты не захотел старостой стать? - обратился к нему Семен. - Или все еще красных ждешь, а? - В голосе его прозвучала неприкрытая угроза. - Партизан боюсь, придут да и прикончат. - Испугался! А вот отец мой не побоялся. Староста в Круглянах. - Староста? - удивился Макар. - Что, не слышали? Уже полгода. И не боится. - Не слыхал. - Семен, - заступилась за мужа Серафима, - здоровья нет у Макара, чтоб старостой быть. Мы ж теперь все старосты, по очереди. И то страшно. Вот Парфена убили какие-то люди из леса... Ты лучше расскажи, что на войне слышно, где там наши? - Наши? - всем телом повернулся к ней Семен. Из-под выпуклых надбровий холодно сверкнули застывшие глаза. - Поджидаете? Серафима поняла, что сказала не то, начала выкручиваться: - Семен, да я ж про наших кривонивцев говорю. Вот же сколько на войну забрали, из каждой хаты, считай. - Дураки ваши кривонивцы. Надо было домой удирать, когда отступали. Меня тоже мобилизовали, а я дома давно. Грак говорил, поглядывая на Макара со злорадной усмешкой и потирая пальцем свою ямочку на подбородке. Алена видела его недобрый взгляд, и в сердце ее закрадывалась тревога. - Скажи-ка мне, Макар, вот что, - с той же усмешечкой спросил вдруг Грак. - К кому это партизаны по ночам приходят? - Откуда мне знать, - отрезал Макар. - Не знаешь, значит. И не знал, и не видел. Врешь, все знаешь! - крикнул злобно Грак. Серафима снова бросилась на выручку мужу, начала выспрашивать, как бы это и где достать соли, а то бульбу нечем посолить. Грак ответил, что соли скоро всем хватит, немцы пришлют целый состав. - Семен, - не умолкала Серафима, обрадованная тем, что Грак поддержал ее разговор, - а помнишь, какой ты был у нас общественник, активист. В этой, как ее, легкой кавалерии был. На всех писал, боролся, чтобы советские законы не нарушали. А теперь ты... - Мама, замолчи! - воскликнула Алена, заметив, как сжались у Грака губы, как сверкнули гневным блеском его глаза. - Не твое это дело. - И спросила у Семена о его сестрах, как они живут, чем занимаются. Грак, однако, ответил Серафиме, а не Алене. - Я тогда любил порядок и теперь за порядком слежу. Поняла? - Он подвинул к себе чугунок, достал картофелину. Автомат его так и висел на шее, стучал о стол, когда Грак наклонялся вперед, доставая что-нибудь. Доев картофелину, вылез из-за стола, поблагодарил за обед. Прощаясь, снова подал руку одной Алене и снова так же больно пожал, задержав в своей ладони. - Женихов своих поджидаешь? - спросил с кривой ухмылкой. - Никого я не поджидаю. - Может, скажешь, никого не было? Так я и поверю. Надеешься, вернутся домой? Дудки! А вечером сегодня приходи в школу на игрище. Поняла? - Семен, что ты, какое теперь игрище, - махнула рукой Серафима. - Ей и надеть нечего. Да и ноги болят, не до танцев ей. Грак молча вышел, хлопнув дверью. - Они что, и вправду хотят игрище устроить? - заговорил Макар. - Неужто решили на ночь остаться? - Не боятся, значит, - ответила Серафима, - раз девчат собирают. Зашла в хату соседка, сообщила, что в школе полно немцев и полицаев. - На двух машинах и мотоциклах приехали. - Сказала и побежала к другим соседям сообщить новость. Макар глянул на Алену, та на него, и они поняли друг друга без слов: скорее в лес, сообщить об этом партизанам. Раз их столько понаехало, значит, что-то надумали. Как же выйти из деревни незамеченной, ведь время еще не позднее? Макар посоветовал Алене взять корзинку и пойти не сразу в лес, а на болото, будто бы за клюквой, - теперь ее в самый раз собирать по кочкам. А с болота уже, сделав круг, пробраться в лес. В корзинку насыпали клюквы, собранной как-то раньше, и Алена побежала. Чтобы не попадать людям на глаза, шла низиной, меж кустов, вдоль ручья. Когда выбралась на болото, вздохнула облегченно - никого не встретила. Но на краю болота, откуда хотела в лес повернуть, наткнулась на засаду - пять немцев и три полицая. Ее задержали, привели в школу. Грак послал за Макаром и Серафимой. Стал допрашивать, куда отправили дочь, почему нарушили приказ коменданта: при посещении немецкими или полицейскими чинами населенного пункта никто не имеет права покидать его без разрешения властей. - Да не усидела девка без дела, - оправдывался Макар. - Снег растаял, ягод полно на болотных кочках. - Значит, и от игрища сбежала? - На игрище она пришла бы, успела. Макара и Серафиму из школы не выпустили, Алену держали от них отдельно. Грак и ей устроил допрос. - За ягодами захотелось, да? А потом куда собралась? - Никуда, вернулась бы домой и пошла на игрище. - Никуда, значит. - Сложив руки на груди и наклонив голову набок, Грак испытующе смотрел на нее, то ли оценивая, то ли принимая какое-то решение. Открылась дверь, немец позвал его кивком головы. Грак взял корзинку с клюквой, крутанул ее вверх дном, ягоды высыпались и с мелким перестуком покатились по полу. Стуча хромовыми сапогами, Грак вышел за немцем. Раздавленные ягоды краснели на полу, как пятна крови. В селе, услышав, что забрали Комковых, встревожились. Кто-то пустил слух, что к вечеру всех сгонят в школу, и тревога возросла. Знали же о судьбе Крапивни, небольшой лесной деревушки, сожженной вместе с людьми за помощь партизанам. Может, и Кривую Ниву ждет та же участь? Пробовали выпытать у полицаев, те успокаивали, что все обойдется, вечером же игрище будет в школе. Но по тому, как нервно-суетливо вели себя полицаи и немцы, как они расставляли вокруг деревни часовых, засады, кривонивцы догадались, что готовится расправа. А расправа им была назначена страшная: деревню надлежало сжечь, жителей, подозреваемых в связи с партизанами, уничтожить. До вечера Комковы, все вместе, сидели в школьном классе, в том самом, где училась Алена. Потом туда начали сгонять и других людей. А потом и началось... Как все происходило, в какой последовательности, Алена потом никогда не старалась вспомнить. Воспоминания сами врывались в ее сознание, обжигая душу, которая болела и ныла и через десять, двадцать и через тридцать лет... Тот кошмар, казалось, ей приснился, а не был в действительности, - не укладывалось в сознании, что это было сделано людьми... Все произошло, когда стемнело. Все, кого собрали в школе, а их там оказалось полдеревни, согнали в один класс. Алена, припав к двери, поняла из разговора полицаев, что окружили всю деревню. - Это они хотят с нами расправиться, - сказала она людям. - Теперь нам отсюда не выйти. - Господи, пошли сюда партизан, скажи им о нас, - начала молиться Серафима, - пусть придут и спасут. И партизаны, будто услышав, пришли в деревню, но небольшой группкой, думая, что там тихо. Засада их пропустила, а в деревне окружили. Бой был короткий и неравный. Согнанные в школу люди радовались, думая, что партизаны в самом деле пришли их выручать. Но выстрелы вскоре затихли. Расправившись с партизанами, каратели подожгли с двух концов деревню. В школьном классе, где находились люди, от пожара было светло, хоть читай. Люди жались друг к другу, женщины плакали. Старый Анис, когда в класс заглянул немецкий офицер, начал просить его: - Вы же христиане, люди. За что же нас казнить надумали? Тут подошел Грак и скомандовал всем выходить. "Поведут убивать", - догадалась Алена. Все вышли, Алену же Грак оставил в классе, замкнув дверь. Она стояла, растерянная, ничего не понимая, а когда услышала крик матери во дворе, стала бить плечом в дверь, пытаясь открыть ее, потом кинулась к окну, рванула на себя раму, оторвала ручку, но рама не сдвинулась с места. Тогда она влезла на подоконник, разбила ногой стекло. В этот миг вошел Грак. - Не убежишь, зря стекло разбила, его теперь тяжело доставать, - хмуро проговорил он. Алена бросилась к двери, чтобы проскочить мимо него, и тут он схватил ее за руку. - Не спеши, туда еще успеешь. - Блики пожара плясали на его лице, освещали темную ямочку на подбородке и глаза - они блестели жадно и страшно. Он перебросил автомат с груди за спину и взял ее за вторую руку. - Ягодка-журавинка моя, сейчас я тебя окрещу. - И повалил на пол, одной рукой, как клещами, сжимая ее обе руки, другой срывая одежду. Загорелась хата напротив школы, запылала ярко, высвечивая все в том школьном классе. Алена не молила Грака, не кричала, и не было силы сопротивляться. Ее, слабую шестнадцатилетнюю девчонку, словно парализовало. Видела его перекошенный рот, немигающие, словно змеиные, глаза, крепкий подбородок с ямочкой, слышала его тяжелое, частое дыхание. Она испугалась этого змеиного взгляда, страшного перекошенного рта и зажмурила глаза... Когда он встал, Алена так и осталась лежать, только перевернулась лицом вниз. Грак пихнул ее хромовым сапогом в бок, чтобы поднималась. Вывел из класса во двор и толкнул в толпу, стоявшую в тесном окружении карателей. И она вместе с отцом и матерью, вместе с односельчанами оказалась в овраге, куда девчонкой и днем боялась заходить. Каратели стояли по обеим сторонам оврага. Сыпал редкий снежок. На какой-то миг установилась жуткая тишина, все - и люди внизу, и каратели наверху - стояли не шелохнувшись, как застывшие. Казалось, слышен был шорох снежинок, ложившихся на землю. Немецкий офицер тихо отдал команду, и затрещали автоматы, взорвалась брошенная в овраг граната. Алена глянула на Грака - огненная струя полыхнула и из его автомата. Ее ударило в плечо, обожгло спину, она упала на кого-то, кто-то рухнул на нее, еще обожгло тело, еще... Из всех людей, расстрелянных в тот вечер, спаслись только Алена и ее одногодок, Иван. Их, раненых, вытащили из оврага односельчане, отвезли в лес, в партизанский лазарет, где они и выжили. Макара и Серафиму вместе со всеми убитыми похоронили в братской могиле. Алена после освобождения Кривой Нивы жить там не стала, не могла, переехала к знакомым в Суров и после войны ни разу в свою деревню не наведалась. Все это и вспомнилось ей теперь, промелькнуло в памяти, всколыхнуло душу, да так, что она никак не могла успокоиться, прийти в себя. Неужели этот серьезный, всеми уважаемый Егорченко и есть тот Семен Грак? Но ведь и среди миллиарда человек могут найтись похожие друг на друга люди, двойники. Могут, конечно. Так что через тридцать с лишним лет легко обознаться, ошибиться. В самом деле, мог ли Грак выучиться на врача, он же до войны только пять классов окончил и вообще к учебе способностей не имел! Но самое главное то, что Алена знала - нет Грака в живых, не должно быть. Весной того страшного года настигла его расплата. Партизаны поймали его и прикончили. Сам командир отряда подтвердил. "Грак Семен рыб в речке кормит". И рассказал, как произошла расплата. Схватили Грака, устроив засаду на дороге, повели в отряд на суд. Когда шли возле речки, Грак попытался убежать - прыгнул в воду, поплыл, но его срезали автоматной очередью. Таким был его конец, финал беспутной жизни. Не мог ведь он ожить, как ожила она в овраге. Все годы потом Алена старалась его не вспоминать, не думать, вычеркнула его из памяти, как что-то опасное, страшное, гадкое. Она уже забыла, какого Грак был роста, кажется, ниже Егорченко, образ его расплывался, как в тумане. В памяти Алены остались только его взгляд и кривая ухмылка-гримаса. Долго еще она вздрагивала от страха, встречая людей с похожим взглядом и ухмылкой. А такие до сих пор встречаются. Вот и Егорченко... Как хорошо, если бы она обозналась, ошиблась, и покой вернулся бы в ее душу. "Так и с ума сойти можно, если в каждом похожем видеть Грака, - ругала она себя. - Пропади он пропадом, проклятый!" В этот день она больше к зубному не пошла, хотя за ней и прибегала медсестра, присланная врачом. Алена сказала, что зуб не болит, и он действительно не болел. "Ну вот, послал за мной, - обрадовалась Алена, - если б это был Грак, так узнал бы меня: фамилия и имя у меня прежние, да и сама я вроде бы не слишком изменилась". Так и заставила она себя думать, что обозналась. Ее нашел Зимин и повел прогуляться к озеру. Им то и дело встречались отдыхающие из санатория и из соседнего дома отдыха. Алена невольно приглядывалась ко всем мужчинам и хоть изредка, да находила то у одного, то у другого приметы Грака: ямочку на подбородке и выпуклые надбровья. Вот мужчина кивком поздоровался с Зиминым и перевел взгляд на Алену. Глаза немигающие, ухмылка похотливо-кривая... "Брр!" - встряхнула Алена головой и перестала приглядываться к встречным. - Что это за человек с тобой поздоровался? - спросила она у Зимина. - Мой бывший клиент, - улыбнулся тот, - его обвиняли в попытке изнасилования своей жены. - Как это? - Шел темным вечером пьяный. На пустыре встретил женщину, прицепился. Она его по лицу стукнула и бежать. Он за ней, догнал, повалил, начал одежду срывать. На ее крик прибежали дружинники, схватили его, привели в проходную фабрики, чтобы вызвать милицию. Пришла и потерпевшая, увидела задержанного и набросилась на него с кулаками, руганью. Оказалось, что это ее муж. Их бы и отпустить, дома разобрались бы сами, так нет, началось следствие, мужу предъявили обвинение в попытке изнасилования. На стадии окончания следствия, когда я вступил в защиту, дело закрыли. "Может, это у всех насильников такие глаза и ухмылка?" - подумала она, снова вспомнив Грака. Зимин хотел повернуть в лес, но Алена глянула на дорогу, которая ныряла в него, как в нору, и отказалась. - Аркадий Кондратьевич, - сказала вдруг она, - ты все знаешь... Вот если бы женщина встретила своего... ну, кто ее снасильничал... и узнала бы... Что бы она с ним могла сделать? - Заявить в милицию, прокуратуру. А давно это произошло? - Ну, лет... тридцать с лишним назад. - У-у... Ничего уже с ним не сделаешь. Срок давно истек. - Ничего? - Ничего. Наказать его уже нельзя. Конечно, при условии, что преступник за это время вел себя тихо, с законом не конфликтовал. - А если этот насильник еще и убийца? Его могут расстрелять? - В таких случаях суд принимает решение - применять или нет к нему срок давности. - Что, суд может и не наказать? - Может и не наказать, если признает, что преступник исправился, встал на иной путь жизни. Если же приговорит, то не к расстрелу. Расстрелять такого закон запрещает. - Как же так? - не могла понять Алена. - Поймали преступника, убийцу, а расстрелять нельзя. Он же убийца! - И все же нельзя. - Значит, законы эти плохие, несправедливые! Преступления нельзя прощать, какие бы сроки ни прошли. - Закон есть закон. И пока он не отменен, он действует. - Плохой закон, - еще раз и более решительно повторила Алена. - Плохой, если дает свободу насильникам и убийцам! - Были и плохие законы, всякие были, - согласился Зимин. - Помню два судебных процесса в одном суде в один и тот же день. Сначала судили двух негодяев, они изнасиловали девушку, а потом убили ее. И вынесли им по закону того времени десять лет лишения свободы. А потом судили троих грузчиков за групповое воровство. Украли они три ящика водки, и каждый получил за это по двенадцать лет. Вот так... А что это ты заинтересовалась законами, убийцами? - Да так просто. Ты рассказал о том мужчине, своем клиенте, вот мне и пришло в голову... "Если бы это и Грак был, то теперь ничего не сделаешь. Скажешь ему: ты - Грак, а он тебе кукиш покажет". И они переключились на разговор о том, когда Алене переезжать в город, что брать с собой, что оставить на прежнем месте. До конца санаторного срока Алене оставалось семь дней. Как ни старалась, как ни заставляла себя не думать о Граке, не искать в Егорченко новые черты, приметы сходства с ним, изменить настроение не удавалось. Несколько раз она подкарауливала момент, чтобы встретиться с врачом с глазу на глаз, и встречалась, подчеркнуто внимательно вглядывалась в его лицо, надеясь, что тот заподозрит неладное, забеспокоится, выдаст себя. Нет, не волновался, не менялся в лице, спокойно, равнодушно проходил мимо, здоровался с ней так же вежливо, как и со всеми остальными отдыхающими. Подходила не раз к его дому, такому красивому, любовно сделанному руками хорошего мастера. Разговаривала с маленьким Кириллом, выспрашивала про деда, бабушку, дедова отца. Мальчик ответил, что у деда Вали отца не было. "Как это, Кирюша, не было, у всех есть отцы", - не поверила Алена. "Не было, дед Валя из детдома". А Грак же не детдомовец, отец его, Савка, осужден за службу оккупантам. "Дура я, дура, - укоряла потом себя Алена, - ну что я прицепилась к этому Егорченко? А может, он и вправду детдомовец". И все же, когда проходила по коридору мимо стоматологического кабинета, на двери которого все еще висел тот плакат со словом "лошадь", невольно вздрагивала, и сердце ее сжималось. Врачи санатория часто выступали перед отдыхающими с лекциями и беседами на разные медицинские темы. Кардиолог рассказывал, как беречь сердце, невропатолог учил бороться с бессонницей и нервными расстройствами. Как-то появилось объявление о беседе стоматолога. Алена, хоть и не любила ходить на такие мероприятия, на этот раз пришла, села нарочно перед самым столиком, чтобы Егорченко ее заметил и чтобы ей было хорошо его видно. Будет на него так пристально смотреть, что он догадается о ее подозрениях, а раз догадается, то обязательно себя выдаст, хоть какой-нибудь мелочью, но выдаст. Он не спеша вошел в зал, спокойно поздоровался, сел за столик, внимательно оглядел всех, кто собрался. - Не много пришло, - сказал он, - значит, у людей здоровые зубы. А это хорошо. У кого здоровые зубы, у того здоровые органы пищеварения. А если органы пищеварения в порядке, то и весь организм в добром здравии. Он рассказывал про уход за зубами, говорил, что надо их каждый день чистить, укреплять десны, полоскать рот после еды. Говорил прописные истины, а Алена не сводила с него глаз, стараясь увидеть хоть что-нибудь знакомое в его словах, жестах, интонации. Ничего знакомого не заметила. "Грак был ниже ростом, и волосы у него, кажется, были светлее". Но вот он встал из-за стола и сложил руки на груди не так, как все обычно это делают, а немного странно - левой взял за выгиб локтя правой руки, а правую положил на левое плечо. Этот жест, позу его она сразу вспомнила. Так он стоял в их хате, когда приказывал прийти на игрище, так стоял потом в школе. "Грак! А что волосы были светлее, так с возрастом они темнеют". - Нельзя сразу после холодной пищи есть горячее, - рассказывал Егорченко, - не надо грызть зубами кости, орехи, для этого люди придумали молоток и клещи. "Вот подойду и спрошу, жил ли он в Кривой Ниве и не Грак ли он, - решила Алена. - И кончатся мучения". Егорченко закончил лекцию, кое-кто начал задавать вопросы, спросил о чем-то и Семен Раков, тоже, оказывается, сидевший тут, но Алена уже не слушала ни вопросов, ни ответов на них. Ее мелко трясло, нервное напряжение словно парализовало ее волю. Она видела, что Егорченко собирается уходить, и хотела остановить его вопросом, но не смогла. Егорченко придвинул стул к столу и направился к двери. Люди столпились у прохода, давая возможность врачу выйти первым. Алена видела теперь только его спину, слегка опущенную голову. И как это все получилось, она и потом не могла ни понять, ни объяснить. Всего мгновение понадобилось, чтобы, увидев перед собой Семена Ракова, пробиравшегося между рядами стульев, увязать его имя с именем Грака, осмыслить это и крикнуть: - Семен Грак! Стой! Подожди меня! И увидела, как Егорченко вдруг дернулся назад, словно наткнулся на что-то, как вскинулась его голова, выпрямилась спина, все его напряженное тело на миг застыло, и он остановился. Алена ждала, что вот сейчас он оглянется, чтобы узнать, кто это крикнул, кто позвал. Нет, не оглянулся, сделал шаг вперед, еще шаг и остановился все в том же напряженном состоянии. Может, и оглянулся бы, но тут отозвался Раков: - Ну какой же я грак*, был, правда, когда-то чернявым, а теперь сивая ворона. Что, землячка, хотела? ______________ * Грак (бел.) - грач. Вот тогда Егорченко обернулся, но взглянул не на Алену, - не знал, кто из женщин крикнул, - а на Ракова. И сразу же пошел прежней уверенной походкой. "Грак, точно, Семен Грак. Он". Теперь у Алены не оставалось сомнения в том, что Егорченко - Семен Грак. Выдал он себя наконец, как, случается, выдает себя человек, долго прикидывавшийся глухонемым, когда вздрогнет от неожиданного крика или выстрела. - Так что же это за закон? - допытывалась Алена в тот же день, во время ужина, у Зимина, так и не рассказав ему историю с Граком. - Поймали, раскрыли убийцу, и оказывается, его нельзя наказать, время истекло... Ведь он же все равно убийца! Зимин, как и раньше, снова сослался на статью уголовного кодекса про определение срока давности и снова удивился, что Алену так это интересует. В последнее время он заметил в ней перемену - не в отношении к себе, а в поведении, душевном состоянии. Пробовал узнать причину - Алена не открылась, отмолчалась, и Зимин решил, что все это вызвано предстоящим поворотом в ее жизненной судьбе. Они уже подали заявление в загс, отослали письмо на ее работу, - а может быть, она все еще колеблется, волнуется, взвешивает... Валерия же вообще не заметила в Алене никаких изменений. Ей, занятой флиртом с Цезиком, было не до соседки. Оставались считанные дни пребывания в санатории, а Цезик внезапно остыл к ней, и все разговоры о совместном будущем кончились. Хоть Валерия с самого начала смотрела на Цезика с легким курортным прицелом и не придавала особенного значения их отношениям, однако такой финал их любовной истории удивил и огорчил ее. По этой причине и она притихла, куда пропали ее живость и шумный оптимизм. - Я напишу в Москву, чтобы отменили этот закон, - не успокаивалась Алена. - Каждый преступник должен получить по заслугам. - Напиши, - улыбнулся Зимин. - Слушай, Алена, тебе не надоело об одном и том же? Зачем ты лезешь в эти юридические джунгли? - не стерпела Валерия. - Или ты, став женой адвоката, как чеховская душечка, уже живешь его делами? На том и закончился разговор за ужином. Все замолчали. Цезик, чтобы как-то нарушить возникшую за столом неловкую тишину, попробовал рассмешить компанию рассказом про Женю-язвенника и Фросю - об их отношениях Фрося хвалилась соседкам. Поужинав, Алена и Зимин пошли в кино, а после фильма сразу разошлись. Подойдя к двери комнаты, Алена услышала громкие голоса Валерии и Цезика и решила немного погулять, чтобы дать им возможность закончить разговор. Ноги сами повели ее к дому Егорченко-Грака - так она теперь его называла. Сосредоточившись на чем-либо или ком-либо, человек обязательно найдет подтверждение тому, что хочет увидеть. С каждым днем Алена отыскивала все больше черт Грака в поведении, жестах, внешности врача, и это убеждало ее в том, что она не ошиблась. "Он, он, он! Грак, Грак, Грак!" - настойчиво повторяла она, прогоняя всякие сомнения в том, что она может ошибиться. Дом светился только двумя фасадными окнами, свет из них падал на березы, и подвешенные крынки теперь, ночью, показались клещами, впившимися в тело деревьев. Сквозь тонкие тюлевые гардины она увидела хозяина дома. Он сидел за столом, как раз напротив окна, лицом к нему, и что-то писал. Напишет, заглянет в книгу, почитает и снова пишет. Может, в своей зубоврачебной науке ума набирался? Иногда бросал ручку, складывал на груди руки - сначала левую, потом правую на левое плечо, и смотрел куда-то в одну точку, задумчивый, сосредоточенный. Алене казалось, что взгляд его упирается в нее, и она отступала в сторону, в тень. "Что, Грак, думаешь, спрятался? Фамилию сменил, может, документы какого-нибудь убитого использовал. Грака никто не ищет и не будет искать, он же убит партизанами. Живешь припеваючи, вон какие хоромы отгрохал. Не пошли ли на этот дом те кольца и крестики, что с убитых снимал? Ну нет, Грак, кончилась твоя спокойная жизнь. Завтра я расскажу, кто ты на самом деле и чем занимался во время войны. Ты убийца, предатель, полицай, каратель! Вот кто ты". И тут ее рассуждения прервались - она вспомнила про закон давности и обмякла. Преступника Грака защищает этот самый закон. Поэтому, видно, он так уверенно держится и живет спокойно - на его стороне закон. Вот объявит о