е начальство, власть, иными словами. Вот эта самая власть и нужна была тещеньке для своих темных дел. Жена -- что... Марья, конечно, во всех материнских делах участия не принимала да и не знала о них наверняка. Красивая была девушка, смирная. А теща, выходит, сразу поняла свою выгоду от такого брака: власть в доме, кто сунется? Да только не на того напала. Стал он со временем замечать, что похаживают к старушке разные люди. Ну, дело божеское, богомольное, лавра под боком. Теща говорила, дальние родственники к богу приходят. И вот однажды... Иван закурил новую папиросу и выглянул за дверь, как будто его мысли могли потревожить сон Марьи. Нет, спит -- не шелохнется. Да, припозднился он однажды на службе, считай под утро домой явился, уже светать начало. Глядит, на тещиной половине свет горит. "Молится, что ли?" -- подумал. Вроде рано. Никогда так рано не вставала. Они тогда в своем доме глухую перегородку поставили, чтобы тещиным гостям не мешать, да она и сама была не против. "Дело ваше молодое, -- говорила, -- вам самим по новым порядкам жить требуется..." Подошел он к тещиной-то половине, а из ее двери как раз на крыльцо мужик выходит, прощается со старушкой и довольно резво идет прямо на Ивана. И ряса на нем черная до пят. Увидал Ивана, не растерялся, подошел поближе, поздоровался смиренно, сказал, что о делах божеских со старушкой-праведницей беседовал, да вот и время не уследил. Слушал его Иван, и что-то давно забытое копошилось в его памяти, но что -- никак не мог понять. Вроде бы знавал он этого человека. Только не такого, как сейчас, с аккуратной темной бородкой, а другого, молодого и без бороды. Но где он его встречал? Нет, что встречал -- это точно, память у Ивана и сейчас на лица отменная. Раз увидел -- как впечатал. Так и расстались они у тещиного порога. Позже, отгоняя назойливую мысль, спросил тещу, кого это она посреди ночи-то принимала. Мелко смеясь, старушка вроде бы даже сконфузилась, сказала, что это дальний ее родственник, перевели его в лавру, теперь тут служит. Давно не виделись, вот он и наведался. Хороший, божеский человек. Может быть, все бы так и кончилось, кабы не острая память Ивана. Однажды ночью его так и подбросило на кровати -- даже Марья испугалась. Но ничего не сказал жене, а утром отправился в лавру и весь день присматривался к приходящим. И на другой день тоже. Того ночного незнакомца не было. Не было видно его и среди служителей, хоть службы шли богатые -- Сергия Радонежского праздновали, основоположника Троице-Сергиевой лавры. Провалился незнакомец. Приступил с расспросами к теще. Что-то, мол, нашего родственника не встречаю, вы же говорили, что сюда переведен. Теща отделывалась общими словами или попросту отмахивалась. Увидеть этого человека стало для Ивана необходимостью. Увидеть, чтобы утвердиться в своих подозрениях или рассеять их. Наконец не выдержал, пошел и все рассказал своему начальнику. Хороший был человек, только женитьбы Ивана не одобрил, ну так ведь не ему жить. А тут, как рассказал Иван о своих подозрениях, даже со стула привстал. "Ну ты, -- сказал, -- даешь! А ежели тебя память после всех ранений подводит?" Однако согласился с Ивановым планом. Стали ждать. И дождались. Явился родственничек, тут его с золотишком и взяли. А когда потянули ниточку, так и весь клубок покатился. Не подвела Ивана память: еще за день до пожара он видел этого человека -- сына кулака Леденева. Видел, когда у его папаши хлеб из ям выгребали. Взгляд его запомнился. А после, как стало известно, сынок и порешил чоновцев, банду организовал из дружков своих. Погуляли они на Тамбовщине. Долго будут помнить люди их кровавые загулы. Вот как все обернулось. А начальник действительно хорошим мужиком оказался. Когда Ивана потянули в особую инспекцию, пошел сам, партийным билетом поручился. О чем они там долго говорили, Иван так и не узнал, но только вкатили ему "строгача" да еще сказали, легко, мол, отделался. Ну а с тещей по закону поступили. Начальник и позже помог, когда Иван, забрав жену, уехал в Москву. На курсы устроил, рекомендацию хорошую дал, а как стал Иван работать в МУРе, едва ли не первый поздравил с повышением. Вот через сколько лет протянулась леденевская ниточка... До сих пор плечо по ночам ноет. Главное, чтобы врачи не догадались. Да, время сейчас такое, что не до личных ран. Потом подлечимся... Иван сложил бумаги в чемодан, запихнул его поглубже под койку и стал одеваться. Решил пораньше уйти, не будить жену. Ей не впервой, привыкла к беспокойной мужниной службе. Солнце уже давно встало, но утренняя свежесть лежала на траве и листьях. Дышалось легко. Воздух припахивал паровозным дымом, щекотал ноздри. Возле станции на длинном дощатом заборе висел свежий плакат. Иван остановился. Женщина подняла руку, а сзади штыки, штыки... И присяга военная: "Родина-мать зовет!" Иван посмотрел и, ссутулившись, пошел на станцию. Скоро должен был пройти поезд на Москву. ПОЛЕСОВ Просыпался он всегда в шесть. Что бы ни случилось, когда бы спать ни лег -- в шесть открывал глаза. Потом он мог поспать еще, но в шесть должен был проснуться обязательно. Когда жена Соня еще жила с ним, из-за этого по выходным скандалы бывали. Мол, покою от тебя нет, даже в день отдыха. Но Соня ушла от него. Ушла, оставив записку: "Степа, полюбила другого". Кто был тот другой, Полесов знал точно. В первую минуту чуть было не собрался пойти по адресу Грузинский вал, дом двадцать шесть, но передумал. Насильно мил не будешь. Это уж точно. Но даже после ее ухода в доме все шло по старому, заведенному порядку. В шесть утра Степан вставал. Сорок минут занимался гимнастикой, поднимал пудовые гири, потом мылся холодной водой по пояс, докрасна растирался жестким полотенцем. Завтракал он в буфете на углу 1-й Брестской и Грузинского вала, приходил первым, к открытию. Потом покупал газету и шел на работу, в депо. День был загружен полностью. А вечера?.. После работы приходил он домой в чистую комнату, садился у окна и часами смотрел на улицу. Звенели трамваи, кричали паровозы на Белорусской дороге, шуршали по тротуару подошвы прохожих, и Степан сидел, глядя на зажигающиеся огни Ленинградского шоссе. Иногда во дворе он встречал Соню. Двор был общий, так как его дом, сорок третий, являлся как бы началом дома двадцать шесть. Она проходила веселая, в ярком летнем платье, а рядом с ней Борька Константинов, симпатяга, лихой парень, лучший гитарист, пьяница и бабник. Жил он в одной квартире со старшим братом, Анатолием, военным инженером. Вот тогда совсем плохо становилось Степану. Тогда и просиживал он целыми вечерами у окна: бездумно и одиноко. Правда, такие вечера стали нечастыми: Степан записался в деповском клубе в секцию гиревиков. Он решил твердо: вырву память из сердца. Упорным был мужиком Степан. А был бы другим, неизвестно, что и получилось бы... Вьюжной ночью сурового двадцатого года подобрал машинист Андрей Полесов на перроне станции Чита-товарная мальчишку лет семи. Тот лежал возле угольного пакгауза совсем замерзший. Принес его Андрей в дежурку, отогрел, чаем отпоил. Парень был черный от угольной пыли, худой, в рваном кожушке. Забился в угол и всю ночь дрожал там, как побитая собака. Утром отвел его. Андрей в привокзальный санпропускник, вымыл, сам постриг ножницами. Парнишка оказался белоголовым, большеглазым. Он рассказал Андрею, что отец его погиб на войне, а мать зарубили какие-то бандиты месяц назад. Жаль стало Полесову сироту, посадил он его к себе на паровоз и увез. Сначала в детский дом определить хотел, а потом оставил у себя. Так появился в Москве Степан Андреевич Полесов. Дальше жизнь пошла как надо. Степан кончил семилетку, пошел в техникум. Конечно, в железнодорожный. Получил диплом с отличием, получил и ушел на военную службу. Попал Степан в пограничные войска на Карельский перешеек. Служил хорошо, стал старшиной заставы. Правда, особых происшествий у него не было, но все-таки увез домой именные часы от наркома. Повезло за два дня до окончания срока службы: задержал опасного нарушителя. Вернулся Степан домой -- пошел в депо мастером паровозоремонтной бригады, стал стахановцем, вступил в кандидаты ВКП(б). В тридцать девятом, как раз перед самой женитьбой, наградили его медалью "За трудовую доблесть". За несколько дней до финской войны умер отец. Только похоронил его Степан -- война. Он сразу же написал заявление в военкомат. Но через несколько дней его вызвали в партячейку. За столом секретаря сидел мужчина в гимнастерке без петлиц, но с медалью "За отвагу". -- Давайте знакомиться, товарищ Полесов, -- сказал он, -- я из милиции. Данилов моя фамилия. Садитесь, пожалуйста. Степан присел у стола, недоумевая, зачем он вдруг милиции понадобился. -- А дело у меня вот какое, -- продолжал Данилов. -- Сейчас лучших коммунистов партия направляет для работы в органы НКВД. От депо рекомендовали вас. Степан согласился сразу. Он не кокетничал, не говорил о том, что работа незнакомая. Нет. Партия рекомендует, -- значит, так нужно. Взяли Степана Полесова на работу в угрозыск. Учил его сам Данилов. Наука была непростая. Но там, где не хватало специальных знаний, Степан поступал так, как ему подсказывала совесть большевика. В отделе у Данилова работа была трудная. Занимались они налетчиками, бандитами. "Клиентура", как говорил начальник отдела, серьезная. Народ в основном отпетый. Почти каждому при задержании грозила высшая мера наказания -- расстрел, поэтому они сами стреляли, не стесняясь. Новая служба пришлась Степану по душе. Товарищи ему тоже нравились. Веселые, смелые, отзывчивые ребята. Они тоже вскоре полюбили Степана. Ценили его за хладнокровие и огромную физическую силу. Так же, как в армии и в депо, Степан работал обстоятельно, на первый взгляд неторопливо. Брался он за дела незаметные. Но обязательно находил в них важные и интересные моменты. Так, однажды он получил, казалось, совсем пустяковое дело о взломе голубятни во 2-м Кондратьевском переулке. Но Степан был твердо убежден, что пустяковых дел не бывает. Постепенно разматывая почти совсем незаметный клубок, Степан вышел на группу подростков, а через них на знаменитого Вальку Китайца -- крупного грабителя и домушника. Оказывается, Валька сколотил группу мальчишек, которых пока заставлял воровать по мелочам: белье на чердаках, голубей, папиросы в киосках. "Кадры готовил", -- так доложил Степан Данилову. Это дело было переломным для Полесова. Ему стали все чаще и чаще поручать работу с подростками. "Директор детского сада", -- смеялись отчаянные ребята из даниловской бригады. Но они были рады, что передали Полесову свои "скучные" дела. Степан ездил в школы, в райком комсомола, на заводы и фабрики. Беседовал с родителями и воспитателями детских колоний, организовывал юношеские клубы при домоуправлениях, доставал футбольные мячи и сетки для волейбола. Дни укладывались плотно, как патроны в обойму. Он и не заметил, как пролетел год. И этим утром Степан встал, как всегда, в шесть, едва только прозвучали в репродукторе первые позывные станции имени Коминтерна. Он несколько раз присел, потом взял гири. Привычно, легко, даже с некоторым изяществом бросил их вверх, вниз, вдох, выдох... -- Передаем утреннюю сводку Совинформбюро, -- прозвучал в комнате металлический голос репродуктора. Степан поставил гири и внимательно выслушал сводку до конца. Не окончив гимнастики, пошел в ванную. Долго, зло полоскался под краном. Вернувшись в комнату, открыл платяной шкаф. Что же надеть? Костюм? Сегодня он пойдет в военкомат (в том, что его рапорт удовлетворили, он не сомневался, все-таки не какой-нибудь новобранец, а кадровый старшина). Естественно, что сразу же отправят на сборный пункт, там ему дадут форму. Значит, пригодятся и хромовые сапоги, и широкий командирский ремень. Степан достал новую коверкотовую гимнастерку. Через десять минут он вышел из подъезда на залитый солнцем двор. Эх, лучше бы он подождал еще минут десять, лучше бы и не выходил! Навстречу ему шел Борька Константинов, в новом солдатском обмундировании, в левой руке он держал вещмешок, а на правой повисла заплаканная Сонька. Борька молча критически оглядел Степана. Всего, начиная с новой гимнастерки, кончая хромовыми, сияющими на солнце сапогами. Оглядел, ухмыльнулся и скрылся под аркой ворот. Степан постоял, потом зачем-то поправил медаль на гимнастерке, помедлил еще немного и пошел следом за ними. Он без всякого аппетита выпил стакан кофе и съел пирожок, даже не обратив внимания -- с чем он. Расплатился и вышел из буфета. До управления ходьбы было минут тридцать. Взглянул на часы. Семь десять. Времени больше чем достаточно. Степан не торопясь пошел к улице Горького. На углу у аптеки остановился возле "Окон ТАСС". Внимательно прочитал стихи под карикатурами Кукрыниксов. На картинках наши бойцы насаживали на штык сразу по пять бегущих немцев. Степан вспомнил сводку и вздохул. Рядом на стенде был вывешен свежий номер "Красной звезды". Полесов прочитал вечернюю сводку Совинформбюро, потом несколько заметок о подвигах никому не известных бойцов и командиров... Странно как-то получается. Вроде бы, если судить по заметкам, бьют немцев в хвост и в гриву. А опять оставляют город за городом. Действительно, странно. Настроение испортилось окончательно. На улицу Горького Степан вышел мрачнее тучи. Вот уже год, как ходит он этой дорогой на работу. Вроде бы ничего не изменилось. Та же улица, те же вывески и витрины... А все-таки не то. На окнах крест-накрест белые бумажные полоски, исчезли продукты с витрин. Закрыт кафетерий "Форель". В трамваях и троллейбусах окна плотно закрыты синей бумагой, на перекрестках стоят милиционеры с винтовками. Даже дворники и те метут улицу с противогазами через плечо. Наверное, таким и должен быть фронтовой город. А Москва, хоть немцы еще и далеко, город именно такой. Ведь здесь -- главное, отсюда партия руководит обороной. И все-таки Москва остается Москвой. Несмотря ни на что. Вот газировщицы открывают свои палатки. В кинотеатре "Москва" идет фильм "Антон Иванович сердится" и "Боевой киносборник" номер три. Хорошая там песня. Степан пошел дальше, напевая про себя: "До свиданья, города и хаты..." Постепенно настроение улучилось. Он шел по своему городу, в котором вырос и который ему доверили охранять. Для него Москва осталась такой же красивой, только она надела военную форму и возмужала. ГРАСС Первым в коридоре Данилов встретил Шарапова. Как всегда, Иван пришел на работу за четыре минуты до девяти. Данилов еще раз подивился точности этого человека. Ведь живет же дальше всех, у черта на куличках. -- Желаю здравствовать, Иван Александрович. -- Здравствуй, Иван Сергеевич. Шарапов глядел на начальника спокойно и выжидающе. Нет, он не раскаивался ни в чем и ни в чем не чувствовал своей вины. Он был прав. Как всегда, прав. И правду свою понимал сердцем. Данилов знал это и не осуждал его. Он знал: уж Шарапов если что решил, то, значит, обдумал основательно. -- Ты на меня не смотри так, Иван, не смотри. Я ведь тоже просился неделю назад. И сам видишь... -- Значит, нет? -- Значит, нет. -- Что ж, я понимаю, дисциплина и все такое... -- Нет, ты еще ничего не понимаешь. Нельзя же нам город-то оголять. Город-то наш? Мы за него в ответе? Иди. Попроси, чтобы из дежурки задержанного привели ко мне в кабинет, вдвоем допросим. А я пока к Смирному зайду. Придя к себе, Шарапов дернул тугой шпингалет, распахнул створки окна. За всю долгую службу в милиции Иван так и не привык к запаху присутственных мест, этой удивительной комбинации табачного перегара, гуталина, карболки и тлена. Шарапов пытался бороться с ним, даже цветы из дому в горшках принес. Но цветы погибли на третий день, а молодая травка сразу же стала желтой. -- Иван Сергеевич, здорово! -- крикнул с порога Муравьев. -- Ты прямо здесь спишь, что ли? -- В такой духоте поспишь -- мыши сдохнут. -- А ты, Иван Сергеевич, в противогазе попробуй. Игорь дернул ящик стола и начал выгребать из него бумаги. -- Так, так... -- Он быстро пробегал их глазами, рвал и бросал в корзину. -- "В аллеях столбов, по дорогам перронов... -- лягушечья прозелень дачных вагонов..." Так... не нужно... И это тоже. Иван Сергеевич, хочешь, я тебе стихи подарю? -- Стихи? Да я их не очень уважаю, Игорь. А ты что порядок наводишь -- дела, что ли, сдаешь? -- "Уже, окунувшись в масло по локоть, рычаг..." -- Ага... "...начинает акать и окать..." Сдаю... Это нужно... На фронт иду... -- На фронт? -- Именно. "И дым оседает..." Вот как с этим быть? -- Игорь! К Данилову, -- приоткрыл дверь Полесов. -- Иду. О... Степа, товарищ старший опер! Ты прямо на парад собрался. -- Игорь завистливо оглядел Полесова. -- Слушай, давай меняться, ты мне ремень, а я тебе австрийскую кобуру. -- Разбежался! Ну что стоишь, пошли. -- Садитесь. -- Голос начальника был сухим и будничным. -- Прежде всего я вам один вопрос задам. Вы оба такой документ, как присяга сотрудников рабоче-крестьянской милиции, подписывали? Ну, я вас спрашиваю. -- Подписывали. -- Значит, разговор у нас будет простым. Рапорты ваши у меня в столе. Там они и останутся. Здесь воевать будем... На столе длинно и резко зазвонил телефон. -- Данилов слушает! Так, пишу. Армянский переулок, дом три, квартира десять. Со двора? Понял. Полесов, -- Иван Александрович положил трубку, -- эксперта, проводника с собакой! Срочно на выезд. Муравьев, поедешь со мной. Шарапову скажи, чтоб допрашивал один. На лестничной площадке третьего этажа толпились жильцы: мужчина лет пятидесяти в грязной нижней рубахе, с очками в металлической оправе на птичьем носу, три женщины в засаленных халатах с пронзительно-любопытными глазами. У дверей квартиры стоял дворник в белом фартуке. На ступеньках, прислонясь головой к переплету перил, сидела девушка в милицейской форме. В лице ни кровинки. Рядом старушка с жиденьким пучком волос на затылке держала пузырек с нашатырем. -- Товарищ начальник! -- навстречу Данилову шагнул дворник. Он каким-то шестым чувством определил, что старше всех здесь именно этот человек в полувоенном костюме. -- Дворник Спасов. В квартиру никого не пускаю. -- Спасибо, товарищ Спасов. Народу вот многовато... -- Женщины ить, любопытные больно, -- виновато улыбнулся дворник. -- Любопытным придется разойтись по квартирам. Что с милиционером? -- Данилов кивнул в сторону лестницы. -- Да, товарищ начальник, страсти-то какие, -- одна из женщин вонзила любопытные глаза в Ивана Александровича. -- Мы в квартиру зашли... -- А, собственно, зачем вы туда заходили? Забыли чего? -- Как же зачем? -- вмешался в разговор мужчина в очках. "Гриб-мухомор", -- подумал Данилов. -- Мы общественность... -- Вы лучше бы за порядком в подъезде следили, а то у вас на лестнице помойка. А это, -- Данилов кивнул на дверь, -- дело милиции. Разойдитесь по квартирам. -- То есть как? Я, как общественник, обязан информировать... Данилов обратил внимание на глаза этих людей, полные назойливого любопытства глаза: "Сволочи, сплетники, это из тех, что крупу и соль скупают пудами..." -- Все, -- твердо сказал он, -- по квартирам. Доктор, займитесь милиционером. Орлов, пускай. Проводник, стоявший на площадке ниже, отстегнул поводок. Огромная овчарка Найда, черная как ночь, без единой подпалины, деловито, в два прыжка оказалась у дверей. Прием был старый. Эта категория людей больше всего на свете боялась собак. Площадка вмиг опустела, только старушка осталась рядом с врачом да дворник стоял рядом с Даниловым. -- Что с милиционером? -- Обморок, Иван Александрович, ничего страшного, -- судебно-медицинский эксперт Лев Борисович подошел к Данилову, -- девчонка... -- Кончили? -- спросил Иван Александрович эксперта, осматривавшего дверь. -- Можно. Они вошли в квартиру. В прихожей резко пахло чем-то горелым. Коридор был темен и казался бесконечным. Данилов пошарил по стене, щелкнул выключателем. Под потолком вспыхнул матовый фонарь, отделанный бронзой. Две двери вели в комнаты. Эксперт, посвистывая, возился с дверными ручками. Данилов слышал, как за спиной порывисто дышал Игорь. -- Муравьев, спокойнее, ты же не девушка. Все? -- Да, -- эксперт отошел к стене. В комнате, тесно заставленной громоздкой мебелью, на ковре, сшитом из нескольких узких крученых дорожек, лежал человек. Левая рука была неестественно выгнута и подмята телом, рядом с правой, откинутой в сторону, лежал пистолет. Данилов внимательно оглядел комнату: тяжелые бархатные шторы на окнах; буфет, похожий на замок; черное бюро; инкрустированный перламутром письменный стол, громоздкий, как саркофаг; покрытый пылью чертежный комбайн; шкаф с выбитым зеркалом; еще одно зеркало, наклонно висящее на стене, на полу под ним несколько маленьких блестящих осколков; полуоткрытая дверь в другую комнату... Иван Александрович шагнул к настенному зеркалу. Несколько минут рассматривал его раму, отделанную стеклянными цветами. Они были необычайно тонки и изящны. Один цветок был отбит начисто. Данилов нагнулся, поднял осколки с пола. Потом снял зеркало со стены, внимательно рассмотрел дырку в обоях и вышел в другую комнату. Он не хотел смотреть на убитого. Да и ни к чему это было. Он знал убитого. Еще там, в управлении, услышав адрес, он знал, что это "Зяма-художник" -- Зиновий Аркадьевич Грасс -- художник-график. В тридцать втором он попался на изготовлении фальшивых документов, брал его тогда Данилов, брал здесь. На суде Грассу дали пять лет. Но ударным трудом на Беломорканале он сократил срок, вернулся, и Иван Александрович все чаще и чаще встречал его рисунки в газетах и журналах. Вторая комната в квартире, видимо, спальня. Почти всю ее занимала огромная кровать с рваным выцветшим балдахином. Кровать, кресло, столик на паучьих ножках и банкетка. Грасс жил холостяком, это было видно сразу. "Почему-то в холостых квартирах даже пахнет особо", -- подумал Данилов. Он сел в кресло и только теперь увидел тяжелые яловые сапоги у кровати, брезентовый ремень с кобурой на полу, хлопчатобумажную гимнастерку с зелеными петлицами. Данилов подошел к кровати, поднял гимнастерку. В петлицах старшинские треугольнички, в кармане удостоверение: "Настоящим удостоверяется, что тов. Грасс З. А. является художником-ретушером газеты "Тревога". Так, теперь ясно, откуда у него пистолет. Значит, он вошел в эту комнату, взял его, пошел обратно, выстрелил в кого-то, кто стоял рядом с зеркалом... А потом? Данилов достал папиросу. А потом? Второй раз ему не дали стрелять. Почему? Человек не мог прыгнуть на него. Не успел бы просто. Грасс бы попал. Наверняка попал бы. Значит, стреляли дважды. Значит, пуля, убившая его, выпущена из другого пистолета. -- Муравьев! Если можно, принеси мне его "Коровина". Игорь вошел и положил на стол пистолет. Данилов вынул обойму. Пять патронов. Выходит, убитый стрелял дважды. -- Пулю из стенки вынули, Иван Александрович, из "коровинского" пуля. -- А вот ты, если бы жизнь решил кончать, сначала бы в зеркало палил, а потом в себя? -- Может, он с оружием обращаться не умел? -- Не думаю. -- А может быть, еще у кого-то "коровинский" был? -- Вряд ли. Сюда приходил, видимо, опытный человек. Он и постарался инсценировать самоубийство. Если бы это была случайная ссора, то гость убитого просто ушел бы, вернее, убежал в страхе. Человека убить -- дело нешуточное. Значит, второй был опытным в этих делах. А раз так, то подобные люди пистолет Коровина в руки не возьмут. Им эта "пукалка" не нужна. Ты вот от него, я помню, отказался. То-то... -- Любопытное дело, милый Иван Александрович, -- в комнату вошел доктор. -- У нашего подопечного на затылке гематома. -- На затылке? Ваш вывод? -- Пока преждевременно, но я думаю, не ошибаюсь, вскрытие подтвердит. Убитого сначала оглушили, а потом выстрелили ему в висок. -- А потом кто-то зеркало передвинул, -- добавил Игорь. -- Оно за два конца веревкой схвачено было. Чуть подвинул -- и закрыта дырка... -- Собаку пустили? -- Только что. -- Протокол? -- Полесов пишет. -- Игорь, милиционера и свидетелей сюда пригласи. В дверь неуверенно постучали, словно поскребли. -- Да. -- Данилов наконец вспомнил, что держит во рту незажженную папиросу. -- Товарищ начальник, -- на пороге, неуклюже приложив руку к берету, стояла девушка в милицейской форме, -- старший милиционер Редечкина... -- Садись, товарищ Редечкина, -- Иван Александрович чиркнул спичкой, -- садись. Как же ты так? Девушка покраснела, казалось, кровь вот-вот закапает сквозь щеки. -- По комсомольскому набору? -- Да, пятый день в милиции. -- Раньше где работала. -- В метро, контролером. -- Что ж так? Постовой, а без оружия... -- А я не постовой, товарищ начальник, у меня здесь сестра живет во дворе. Я от нее шла. Вдруг женщина бежит: "Помогите, помогите!" Я за ней. -- Ты соберись и расскажи все по порядку. Только вспомни как следует. Все вспомни, важно это очень. Девушка опасливо покосилась на открытую дверь в соседнюю комнату: -- Я сейчас. Погодите... К сестре Алла Редечкина забежала на минутку. Занесла ребятам сахар из своего милицейского пайка. Никого дома не было. Алла достала из-за половицы ключ, открыла дверь и оставила сахар на столе. Она еще немного постояла в комнате. Потом взглянула на часы. Было четверть девятого утра. У нее оставалось целых три часа, и Алла решила подъехать в общежитие к девчатам. Она вышла во двор, порадовалась, что ей дали отпуск именно в такой солнечный день. "Помогите... А-а-а! Помогите! Милиция!" Из соседнего подъезда выбежала женщина. Алла только увидела ее лицо и остановившиеся, полные страха глаза. Она еще не успела опомниться, как женщина, схватив ее за рукав, потащила к дверям: "Скорее, скорее, товарищ милицейская девушка! Там... там..." На третьем этаже женщина толкнула ее в дверь квартиры: "Там!.. Там!.." Алла, ничего не понимая, словно автомат, шагнула в темный коридор. В глубине его была открыта дверь. Она подошла к ней и заглянула в комнату. На ковре лежал человек. Босой, в зеленых военных галифе, рядом с ним зловеще поблескивал пистолет, вокруг голову ковер влажно чернел. Что-то липкое подкатилось к горлу, в ушах зазвенело тонко-тонко. В коридоре внезапно стало темно. Хватаясь руками за стену, Алла выбралась на лестничную площадку... -- А во дворе вы никого не заметили? -- Нет, пусто было. -- Ладно, идите. Только в следующий раз не пугайтесь. У нас служба такая. -- Я знаю, извините, -- смущенно почти прошептала девушка. -- Ну иди, дочка... -- Стало быть, вы дежурная ПВО? -- Я. -- Ваша фамилия Самойлова, зовут Елена Сергеевна? -- Так, Елена Сергеевна. -- А скажите, уважаемая Елена Сергеевна, в чем заключаются ваши обязанности? -- Если, значит, фашист прилетит, разбудить жильцов в своем подъезде, в убежище их проводить, деткам помочь, там, старухам. Бомбы поджигательные тушить... -- А еще? -- Нести ночное дежурство. У всяких посторонних документы проверять, и если что, милиционера кликнуть. -- Вы все время находились у дверей подъезда? -- Все время. -- Так как же? Никого не было посторонних? -- Никого. -- А что случилось, вы знаете? -- Как не знать, жилец из десятой самострел учинил. Это он из-за нее все. -- Из-за кого? -- Марина у него была. Беленькая такая. Ходила к нему. Что они делали, не скажу, не видела, только часто она у него оставалась. Бывало, ночью вместе приедут на машине, шмыг в парадную и к себе. А потом он ее утром провожает. -- А кроме Марины к Грассу ходил кто-нибудь? -- Много, все его дружки разные. Бывало, идут, а карманы от бутылок рвутся. Безобразить к нему ходили. А он душа простая, добрая, всех пускал. -- А в последнее время? -- Да последнее время его-то и не было. Он ушел в том месяце. На фронт, говорил. Вот только вчера и вернулся в форме и с наганом. "Ты, -- говорит, -- тетя Лена, меня разбуди в восемь", -- и к себе пошел. -- А почему вы в шесть ушли с поста? -- Ах, товарищ начальник, не в шесть -- в семь ушла, Гастроном у нас в семь открывают. -- Долго там были? -- Час, наверное, у меня часов-то нет. А домой шла и у ворот двух военных встретила, они-то мне и сказали, что время пять минут девятого. -- Военные выходили из вашего двора? -- Из нашего. Из ворот. -- Постарайтесь вспомнить их. -- В сапогах хромовых, с ремнями через плечо. У одного, что на часы смотрел, нашивка золотая. -- Какая нашивка, узкая или широкая? -- Широкая, товарищ начальник, страсть какая широкая. -- Вы раньше их не видели? -- Нет, не видела. -- Что дальше? -- Я, конечно, побежала Зиновия Аркадьевича будить. Гляжу, дверь открыта. "Неужто встал?" -- думаю. Зашла в комнату, а он лежит. Тут я и побегла на улицу. -- Игорь, -- Данилов встал, -- дело ясное. Ты сейчас иди в "Вечерку", найди знакомых Грасса, узнай, кто такая Марина. Ты, Степан, с жильцами поговори. Я в управление. На лестнице Данилов задержался, пропуская санитаров, уносивших убитого. Он прошел сквозь расступившуюся толпу любопытных у подъезда, подошел к машине. -- Извините, -- кто-то тронул его за рукав. Данилов оглянулся. Перед ним стояла пожилая женщина с пустой авоськой в руках. -- Я хотела вам кое-что сообщить... -- Слушаю вас. -- К гражданину Грассу ходило много разных людей. Журналисты... А три дня назад заходил его сослуживец, подполковник. -- Так, значит, подполковник? Я знаю, летчик? -- Нет, пограничник. Такой интеллигентный, седоватый. Очень жалел, что не застал его. -- У этого подполковника ожог на правой щеке? -- внутренне холодея, спросил Данилов. -- Ошибаетесь, у него шрам, белый такой, с левой стороны, здесь, -- женщина провела пальцем от губы до глаза. Он. Точно он. Широков. Уже в машине Иван Александрович расстегнул крючки воротника. На душе было скверно. Точно так же, как пятнадцать лет назад, когда он в Питере, на Лиговке, потерял след Резаного. Зачем Широков приходил к Грассу? За деньгами? Может быть, за ценностями? Маловероятно. Ни денег, ни тем более ценностей у убитого не было. Значит, Широкову был нужен Зяма-художник. Но ведь Грасс никогда не связывался с уголовниками. Он делал фальшивые накладные артельщикам, липовые печати на документы, справки. Его "клиентура" была -- крупные хозяйственники. Кто же указал Широкову на Грасса? Кто? В коридоре "Вечерки" пахло керосином. Из-за закрытых дверей вырывался приглушенный стук пишущих машинок, обрывки телефонных разговоров, смех. В отделе иллюстраций было тихо. Огромное окно распахнуто, за ним в золотистом мареве видны крыши и облезлые церковные маковки. Со стен на Игоря смотрел добрый десяток человеческих лиц. Красивые, строгие и веселые женщины, мужчины с орденами и без таковых, бородатые и бритые, дети. Из-за стола, заваленного старыми фотографиями, обрезками бумаги, рисунками, газетными полосами, навстречу Муравьеву поднялся человек в синем костюме. -- Я хотел узнать, сотрудничал ли в вашей газете художник Грасс. -- Зяма? Разумеется! Мы с ним гигантские друзья! А с кем имею честь, простите? Смирнов, -- представился художник. -- Значит, мне повезло. -- Игорь достал из кармана удостоверение. Смирнов внимательно прочитал его, поднял на посетителя удивленные глаза: -- Нет. Это недоразумение. У него были неприятности, но давно. Он чудный художник. Хороший товарищ. -- Вы его хорошо знали? -- Хорошо -- не то слово. Зяма мой лучший друг! -- Значит, мне опять повезло. -- Что? Скажите, что могло с ним случиться? Ах ты господи, Зямка... Смирнов заметался по кабинету, он был похож на большую птицу. -- Вы сядьте, сядьте, пожалуйста. -- Игорь присел на стул. -- Дело серьезное. -- Серьезное? -- Смирнов сел и сразу же начал перекладывать на столе строчкомеры, пинцеты, ножницы. -- Вы только... В общем, Грасс, убит. Ножницы со звоном упали на пол. Смирнов закрыл лицо руками. Только пальцы мелко вздрагивали. "Они слишком тонки и красивы для мужчины, -- подумал Игорь, -- слишком нежны". Смирнов убрал руки, и Муравьева поразила перемена, происшедшая с этим красивым, не по годам моложавым лицом. Оно сразу постарело, даже глаза померкли. Перед Муравьевым сидел усталый, больной человек. -- Дайте закурить. Смирнов неумело взял папиросу, прикурил. -- Зяма звонил мне вчера, сегодня он должен был зайти ко мне с новыми рисунками... Он замолчал. В комнате повисла тишина, гнетущая и тяжелая. -- Кто мог это сделать? -- спросил Смирнов. -- Мы еще не знаем. Вот пришли к вам. Надеюсь, вы поможете. -- Я говорил ему: брось эту женщину. Брось! -- Вы имеете в виду Марину? -- Да, Марину Флерову. -- Кто она такая? -- Как вам сказать? Знаете ли, есть категория женщин, красивых, умных, свободных. У них огромный круг знакомых и необычайная жадность к развлечениям. Они не думают, как и где живут. Они просто живут, легко и свободно. Такие обычно нравятся занятым мужчинам. Дайте спички, пожалуйста. -- Смирнов снова прикурил. -- Марина такая. Немного пишет, чуть рисует, немного снимает, немного поет, снимается в кино... в эпизодах, разумеется. Всего понемногу и -- ничего. У нее открытый дом. Народу полно. Можно приехать в полночь, за полночь. -- Она давно знакома с Грассом? -- Да, года три. Он для нее -- убежище. Это она говорит... Устав от кутежей, разочаровавшись в очередном увлечении, она убегала к Зяме. Марина называла это -- "стать на душевный ремонт". А он терпел, терпел и ждал. -- Вы говорили, что у нее открытый дом? Если я вас правильно понял, к ней мог приходить любой, даже малознакомый человек? -- Да, вы правильно поняли. -- А что вы скажете о людях, которые у нее бывали? -- Всякие. -- Смирнов вздохнул. -- Наш брат-журналист, киношники, актеры. Всякие. А бывает, компания эдаких молодчиков приедет... Хватких таких, разодетых, с короткими пальцами в кольцах. Молчаливые, только пьют да похохатывают. Я их не люблю. Денег у них много. -- А где живет Флерова, знаете? -- Да, конечно. ДАНИЛОВ Телефон зазвонил. -- Ты погоди, не части так. Погоди! -- Данилов взял трубку. -- Данилов слушает. Молодец, Игорь, ты сначала сюда приезжай, а потом уже к мадам поедешь. Давай, жду. Ну, так как будем? -- Иван Александрович отодвинул телефон. -- Как будем, я спрашиваю, дальше жить? А, Михаил? -- Как люди, как все люди. Я же завязал. -- Это я знаю, читал твое заявление. Ты лучше скажи, зачем ко мне пришел? -- Так военком же... -- А ты думал, Костров, что военком тебе сразу два кубаря даст? Как я помню, ты в тридцать седьмом его квартиру побеспокоил... -- Так... -- Нет, брат, ты что-то недоговариваешь. -- Я, Иван Александрович, перед вами как на духу... -- Так зачем ты себе дело в Грохольском приписал? А? Ты же был домушник, а тут разбойное нападение. Да еще пишешь, что завязал? Мишка Костров заерзал на стуле. Он сидел в кабинете уже битый час. Здоровый, большерукий. Неспокоен был Мишка, ох неспокоен. Где-то в глубине глаз прятался страх. -- Так мы с тобой не столкуемся. В Грохольском работал не ты. Работал там Влас. Он сейчас в Таганке суда ждет. А вот зачем тебе это дело брать? Мишка молчал. -- А я знаю. Ты домой идти боишься. Лучше в тюрьму, чем домой. Верно? -- Сажай, Иван Александрович. Хочешь, все нераскрытые квартиры возьму? -- Все? До одной? -- Все... -- Ишь благодетель. Ты мне квартиры, а я тебя в КПЗ. Так? Молчишь... А правда где? Мы для чего здесь сидим? Мы закон охраняем. А закон и есть правда. Ты лучше расскажи, зачем пришел? Может, я тебе помогу. -- Честно? -- Ты, Миша, мое слово знаешь. -- Боюсь я домой, Иван Александрович. Ритку с дитем утром к матери в Зарайск отправил. Сам сюда: или на фронт, или в тюрьму, только не домой. -- Кто приходил? Кто? -- Мышь. -- Как Мышь?.. Лебедев? -- Он. -- Зачем? -- Пришел ночью, дверь отмычкой отомкнул, поднял меня. Послезавтра, говорит, чтоб у Авдотьи был. -- В Малом Ботаническом? -- Там. Не придешь, и тебя и Ритку с Надькой -- на ножи, так, говорит. Резаный велел. -- Ясно. А что еще? -- Найди, говорит, Пахома, чтоб тоже был. Я утром к вам. С Резаным, знаете сами, не пошутишь. -- Знаю, ты пока подожди в коридоре, я тебя позову. Ну, что будем делать, Данилов? Что делать-то будем? Значит, появился в Москве Широков. Ох, не вовремя он появился. А впрочем, когда Резаный был ко времени? Лежит на столе пачка. На истертом корешке штамп наискось -- "Архив". Вот тебе и архив! Как же вы там, братцы-иркутяне, а? Жив Широков. Сколько лет орудует, и ни одного задержания. А память, память крутит ленту воспоминаний. Двадцать пятый год. Саратов. Тогда ты приехал в город вместе с ребятами из бандотдела помочь местным чекистам обезвредить особо опасную группу. Помнишь? Данилов проснулся оттого, что почувствовал: кто-то стоит над кроватью и внимательно разглядывает его. В комнате было по-рассветному серо, за окном хлестал по крышам дождь. Первое, что он увидел, -- глаза. Холодные, большие, синие глаза. Они смотрели на него требовательно, по-хозяйски. Около кровати стоял человек в кожаной куртке, щеголеватых бриджах и сапогах. "Значит, ты и есть Данилов?" Иван вскочил, сунул руку под подушку. "Лежи, лежи. Пистолетик твой я забрал. Больно крепко спишь, уполномоченный. Фамилия моя Широков. Для ясности -- поручик Широков". Иван закрыл глаза и застонал от стыда и бессилия. "Не надо нервничать. Ты же хотел меня увидеть? За этим из Москвы приехал? Смотри. Вот я весь", -- Широков левой рукой снял фуражку. Седой, большеглазый, худощавый, похожий на киноактера Альфреда Менжу, стоял он перед Иваном, поигрывая его именным маузером. "Запомнил, уполномоченный? Прощай, братец!" Иван увидел, как из черной пустоты ствола вырвалась бесконечно длинная огненная игра и ударила его в грудь, слева, там, где сердце. Потом уже хирург сказал ему: "На полмиллиметра повыше, батенька, и все". Широков, Широков... Бандит, никогда не грабивший частных лиц. Только инкассаторов, сберкассы, налеты на транспорты с золотом. Впрочем, он допустил несколько исключений из этого правила. Да. Точно. Грабеж церкви. В тридцатом, тридцать третьем и, если не ошибся, в тридцать седьмом, здесь в Москве, попытка... Церковь... Зяма-художник... Любопытно. Любопытно. Нет, погоди, при чем здесь Зяма? Какое отношение имеет газетный график к церкви? Вроде никакого? Но все же это версия... А может быть, Широков приходил к Зяме за документами? Нет. Не может быть. Зяма работал с артельщиками, а это совсем другой мир. Да и у Широкова есть люди для подобных дел. Другие люди. Совсем другие. И тут почему-то Данилов вспомнил отца. Старик работал лесничим под Брянском. Последний раз он видел его два года назад. В июне. Ему дали отпуск, и они с Наташей поехали к старикам. В Москве накупили вина, икры, рыбы, сухой колбасы. Кучу никому не нужных подарков. Наташа всегда покупала самые неожиданные вещи: то часы с боем, возраст которых нельзя было определить, то прибор для сбивки мороженого, то духовой утюг.