ит. -- Зяма? -- почти крикнула Флерова. "Вот оно, начало!" По спине Игоря поползли мурашки. -- Почему вы подумали о нем? -- Я не... -- Отвечайте! Ну! Быстро! Пауза. -- Разве у вас один друг? -- Зяма собирался на фронт... -- Не лгите, вы знали, что он в Москве, он сегодня вечером должен быть у вас. -- Я... -- Говорите правду. И тут случилось неожиданное. Флерова заплакала. Громко, навзрыд. Этого Игорь никак не мог предугадать. По дороге сюда он ожидал чего угодно: лжи, запирательств, сопротивления, наконец, но только не слез. А женщина продолжала плакать. Игорь налил воды в стакан, протянул ей. -- Хорошо... Я скажу... Я все... сама... -- говорила Флерова, стуча зубами о край стакана. -- Собирайтесь. И тут где-то совсем рядом раздался отрывистый и басовитый звук. Он на секунду наполнил комнату и стих. Но вслед ему спешил второй, третий. Зазвенело окно, тонкотонко. Где-то на улице ударил пулемет. И вдруг -- страшный грохот. Со звоном рухнула рама. Погас свет. Игорь подбежал к окну. На небе, в лучах прожекторов, лопались белые разрывы зенитных снарядов. Налет! Первый настоящий налет! -- Марина Алексеевна, -- позвал Игорь. И вдруг он понял, что Флеровой в комнате нет. Натыкаясь на мебель, опрокинув что-то, Игорь выскочил на крыльцо. Двор был пуст. Улицу заливал мерцающий мертвенный свет. Она стала неузнаваемой. Метрах в ста он увидел бегущую женщину. Она! -- Стой! -- крикнул Игорь. -- Стой, стрелять буду! -- Он выхватил наган и побежал. Под ногами противно хрустело стекло. И вдруг нога поехала в сторону, он тяжело упал на тротуар. Левую руку обожгло, но Игорь увидел только Флерову, которая вот-вот скроется за углом. -- Стой! -- еще раз крикнул он и выстрелил в воздух. Из-за угла навстречу Флеровой выскочил милицейский патруль. Один человек остался возле нес, другой подбежал к Игорю. -- Все в порядке, -- сказал Муравьев, -- я из МУРа, помогите доставить задержанную. ФЛЕРОВА -- У вас есть только одна возможность, -- Данилов встал, прошелся по комнате, -- одна возможность -- правда. Флерова молчала. Она словно окаменела с той самой минуты, когда ее ввели в управление. -- Вы слышите меня? Я понимаю ваше состояние. Но хочу напомнить: время военное, и закон строже вдвое. Помните, суд всегда принимает во внимание чистосердечное признание. Я уйду, а вы посидите, подумайте. Она осталась одна. Вспышка энергии, вызванная страхом, заставившим ее бежать из квартиры, сменилась сначала истерикой, когда ее вели по темному Каретному ряду, потом полной апатией. На столе рядом с ней лежала пачка "Казбека" и спички. Она взяла папиросу, попробовала прикурить. Не получилось. Спички ломались одна за другой. И только тогда Марина увидела, что у нее дрожат руки. Она, словно слепая, вытянула пальцы перед собой. Дрожат. Но почему? Что она сделала плохого? Что? Нет, так не годится. Почему этот человек говорил о суде? Судят убийц, шпионов, воров. Она же ничего не украла. Не убила никого... Зяма убит. Как познакомилась с этим человеком... Пускай его приведут сюда... Все по порядку. Вот бумага, ручка. Она напишет. Сама напишет... А где-то в глубине памяти ожили слова: "...суд всегда принимает во внимание чистосердечное признание". Этот день был особенно длинным. Солнце закрыла светлая пелена. Батуми ждал дождя. Одуряюще и терпко пахли цветы. Воздух стал влажным и липким. Она утром поругалась с Зямой. Просто так, от нечего делать. Ей не хотелось больше жить в этом городе, есть в душных шашлычных, пить кофе на набережной и ждать дождей. Она хотела уехать в Сочи. Увидеть знакомых, начать привычно-веселую, безалаберную ночную жизнь. Ей мучительно не хватало сплетен и новостей, элегантных поклонников, преувеличенно дружеских объятий знакомых киношников. -- Уезжай, если хочешь, -- сказал Зяма, -- я не поеду. У меня здесь дела. -- И потом, неужели я не имею права один месяц в году не видеть пьяных рож твоих знакомых? У него действительно были дела. Он приехал к старику-чеканщику. Зяма хотел написать о старом мастере для журнала и поучиться у него искусству чеканки. Зяма уходил к нему рано утром и возвращался домой только под вечер. От него пахло кузницей, раскаленным металлом и углем. Марина отчаянно скучала. Поначалу она ходила с Зямой к старику. Искренне восхищалась тяжелыми барельефами и изящными тарелками, пила терпкое вино и ела тягучий сыр сулугуни. Потом ей наскучило все это: и чеканные фигуры на меди, и ласковый, улыбчивый старик, и вино. Ей надо было встречаться со знакомыми, обязательно заниматься чужими делами, ночи напролет спорить об искусстве. -- Ты говоришь, что любишь искусство, -- сказал Зяма. -- Оно вот -- рядом с тобой, настоящее искусство, а не треп о нем. Ты никогда не станешь хорошим художником -- ты слишком много говоришь об этом. А творчество -- это молчание. То, что в тебе и что всегда страшно вынести на люди, так же как и любовь. -- Ты на себя погляди. Тоже мне художник -- из бывших каторжников! Сказала -- и сразу же пожалела. Зяма стоял бледный, только пальцы судорожно перебирали кисточки, которые сушились на подоконнике. -- Да, я сидел. Но там я работал. Был бригадиром взрывников. Я строил канал, и у меня кончился срок, но я остался рвать гранит для канала еще на полтора года. Я только там понял, что такое творчество и каким должен быть художник. Он должен быть достойным великих свершений людей, тех самых каналов и строек. Иначе он просто лишний. Потом он взял свой чемоданчик и ушел к старику. А она осталась. "Нехорошо, -- подумала Марина, -- нехорошо, что я так его обидела. Он добрый. Он же единственный человек, который меня ни разу не обидел. Ведь сколько ухаживал и ждал! Не то что другие. У тех одно: в ресторан, выпить, а потом -- в постель. Нет, зря я его так... Зря". Но ничего, вечером она "залижет раны"... Возьмет у него деньги, на неделю смотается в Сочи. Теперь, когда было найдено компромиссное решение, Марина успокоилась. И хотя она точно знала, что не вернется больше в Батуми, ей все равно приятно было думать о том, что она непременно приедет сюда через неделю. И Зяма будет ее встречать, и лицо у него будет добрым и радостным. От этих мыслей стало хорошо на душе, и она пошла на набережную в кофейню перекусить. Пока смуглолицый толстоусый официант, похожий на разбойника, не принес ей вино и купаты, она все думала о том, кого встретит в Сочи и как там обрадуются ее приезду. -- У вас свободно? -- Да, -- ответила она и подняла глаза. У столика стоял высокий седой человек. Потом, когда он сел, она заметила шрам на лице и орден на лацкане светлого пиджака. Некоторое время они сидели молча. Потом разговорились. И опять Марина стала прежней, московской Мариной: в меру кокетливой, в меру грустной и остроумной. Ее нового знакомого звали Вадим Александрович или просто Вадим. Он -- ленинградец. Полярный летчик. Марина почувствовала, что ее понесло. Так всегда начинался у нее очередной роман. После завтрака они гуляли по набережной, потом зашли на квартиру к Вадиму (у его хозяина чудная маджарка)... Днем они уехали в Сочи. Марина едва успела собрать вещи и написать записку. В Сочи все было так, как она думала. Шумно, весело, безалаберно. Знакомые артисты, режиссеры, писатели. Но был еще и Вадим. Ей нравилось бывать с ним на людях. Летчик, герой. "Мужик на зависть". А он был сдержан с ее знакомыми. Сдержан, но щедр. Только когда Вадим садился играть в карты, он становился совсем другим. Глаза его были пусты и холодны, лицо приобретало странное, охотничье выражение. -- Он настоящий мужчина, -- говорили ей приятельницы, -- любит риск. Видишь, какое у него лицо? Вадим никогда не проигрывал и не прощал долги. -- Это дьявол, а не человек, -- говорили о нем. Под утро, когда они оставались вдвоем, Марина жадно обнимала его. Он был крепок, как спортсмен-профессионал. Она рассказывала ему о себе, о Зяме... Рассказывала и боялась надеяться, что вот оно, счастье, которого она ждала всю жизнь. Уехал Вадим внезапно. Утром они пошли на пляж, но по дороге встретили какого-то человека. Он что-то сказал Вадиму, и тот сразу заторопился. Собрался он по-военному быстро. Оставил Марине десять тысяч и два костюма. -- За ними зайду в Москве. Жди... А вечером Мишка Посельский, фотокор столичного журнала, рассказал, что два дня назад в колхозе "Виноградарь" кто-то оглушил сторожа, взломал сейф и унес триста сорок тысяч. Но Мишке никто не поверил. Его все знали как отчаянного трепача. Конечно, в Батуми Марина не поехала. Десятого июня, почерневшая от солнца и размякшая от жары, она решила уехать. Хотелось махнуть в Ленинград, там, в Управлении полярной авиации, разыскать адрес Вадима и уехать с ним в Латвию на взморье. Пока еще Латвия была "заграницей", и киношники, приезжавшие оттуда, рассказывали чудеса. Но в Москве она закрутилась: дела, как говорят гадалки, "пустые хлопоты". Деньги она истратила. Ей подвернулась халтурка на Мосфильме -- маленькая роль со словами, -- и она осталась. А через неделю началась война. Целый месяц ей никто не звонил, никто не приходил в гости. О ней просто забыли. И тогда она почувствовала свое одиночество. Она осталась одна в этом огромном городе, занятом делами суровыми и важными. Вместе с одиночеством пришел страх. Тогда Марина позвонила. Зяма был дома. Он встретил ее, сварил кофе, налил коньяку, и она поняла, где ее настоящее убежище, и всю ночь Марина строила планы их будущей жизни. А утром, успокоенная и полная твердой уверенности в том, что она начнет жить по-новому, она вернулась к себе. Перебирая вещи в шкафу, нашла костюмы Вадима. И ей стало грустно. Они были совсем из другой, беззаботной, веселой жизни... Наверное, Вадим уже на фронте. Увидятся ли они еще? Он пришел через два дня. Небритый, в измятом костюме. -- Ты разве не на фронте? -- Пока нет. Я очень устал. Утром поговорим. Утром Вадим вынул из чемодана форму командира-пограничника. -- Ты же летчик! -- удивилась Марина. Вадим усмехнулся одними губами, продолжая рыться в чемодане. Марина подошла и заглянула через его плечо. В чемодане лежали толстые пачки денег, два пистолета и желтела россыпь патронов. -- Откуда это у тебя? Вадим, не отвечая, собрал патроны, высыпал их на стол, достал из чемодана несколько обойм и, все так же молча, начал заряжать их. -- Почему ты молчишь?! Слышишь! Почему?! Вадим молча сунул обойму в рукоятку пистолета. Раздался неприятный щелчок. -- Так, -- Вадим подошел к ней, покачивая на ладони матово отливающий чернотой пистолет, -- тебе интересно, откуда у меня оружие? Так? Профессия такая. -- Ты же летчик? -- Да, я "летчик". Я летаю и пока, слава богу, не сажусь. Я экспроприатор, ясно? Ну, а если проще -- налетчик. И она вспомнила Мишку Посельского и его рассказ о взломе сейфа. -- Значит, это ты там, в колхозе... -- Не только я. Вместе с тобой. -- Я ничего не хочу знать. -- Об этом скажи в НКВД. Ты жила на эти деньги... -- Будь они прокляты!.. -- Это патетика, так сказать, отрывок из мелодрамы. А чекисты любят факты. -- Какие факты?.. Слышишь, какие?! -- Не глухой, слышу. Первый -- деньги. Второй -- ты служила мне ширмой. Третий -- прятала мои вещи. Любого из них хватит, чтобы отправить тебя на десять лет. А ввиду военного времени -- расстрелять. Она согласилась. Вернее, заставила себя согласиться. Ею управлял уже только страх. Вадиму понадобились документы, вернее, нужно было что-то исправить в ночном пропуске. Она дала адрес Зямы... Написав все, Флерова положила ручку, и внезапно ей стало удивительно спокойно и совсем не страшно. ДАНИЛОВ -- Картина ясная. Грасса убил Резаный. Убийство художника -- его первое преступление в Москве. Понимаете, товарищи, по городу ходит командир-пограничник. Хотя он, может быть, уже переменил обличие. Но это неважно. Кровь пролита. У него нет документов, значит, надо ожидать следующего убийства. Он свободно разгуливает по городу. И сигналы тревожные. Кто-то ракеты над крышами зажигает. Не надо забывать: Широков -- бывший белобандит. Такому ничего не стоит с фашистами снюхаться. Пока это всего лишь предположение. Пока. Данилов замолчал, посмотрел на ребят. Лица их казались усталыми и неживыми. Только Муравьев сидел свежий, словно всю ночь спал. Молодость. -- Я думаю, Иван Александрович, -- Полесов поднялся, -- надо Широкова ждать или у Мишки, или у Флеровой. -- Ты о Малом Ботаническом забыл? -- Там его ждать нечего. Час назад из райотдела сообщили: сгорел дом номер шесть. -- То есть как? -- Просто очень. Упала зажигалка. -- Не вовремя. Ох, не ко времени. Хозяйка-то жива? -- Добро спасала, обгорела. В больнице. -- Ты, Полесов, в эту больницу поезжай. Узнай, что и как. Я думаю, кого-нибудь из девчат туда вместо нянечки послать нужно. Совещание окончено. Муравьев, пойдешь с Флеровой. Ждать будешь там Широкова. Я договорюсь, тебе подмогу дадут, дом оцепят, Шарапов, останься, разговор есть. МУРАВЬЕВ -- Хотите, я сварю вам кофе? Настоящий черный кофе. Это очень помогает, когда хочешь спать. -- Я не знаю, удобно ли? -- А чего неудобного, хозяин здесь вы, только прикажите. -- Вот это вы напрасно, Марина Алексеевна... -- Шучу, сидите и ждите. Сейчас будет чудный кофе, меня научил варить старик в Батуми. Флерова вышла. В квартире было необычайно тихо. Игорь разглядывал натюрморты на стене, и ему на секунду показалось, что никакой войны вообще нет. Тишина окутывала его вязкой пеленой. Воздух в комнате слоился сизым табачным дымом. "Нужно открыть окно. Обязательно открыть окно, иначе я засну". Игорь подошел к старому креслу, покрытому истлевшей шкурой, и сел, вытянув ноги, только теперь он почувствовал смертельную усталость. Глаза начинали слипаться. Муравьев глубоко затянулся папиросой. "Ты смотри, Игорь, идешь на задание старшим. Я договорился, дом оцепят. Где ставить людей, участковый покажет. Если что, стреляй, но лучше живым бери. Очень он нужен нам, Широков-то, живой нужен. Разговор с ним один есть". Игорь встал, посмотрел в окно. На улице -- пусто. Это хорошо, значит, ребята из отделения укрылись как следует. И вдруг ему стало не по себе: а если кто-нибудь видел его в окне? Муравьев задернул шторы и снова сел в кресло. В комнате с шорохом ожил репродуктор: "Доброе утро, товарищи! Передаем сводку Совинформбюро. В течение 22 июля наши войска вели бои на петрозаводском, порховском, смоленском и житомирском направлениях. Существенных изменений в положении войск на фронтах не произошло. Наша авиация за 22 июля сбила 87 самолетов противника. Потери советской авиации -- 14 самолетов. По дополнительным данным, при попытке немецких самолетов совершить в ночь с 21 на 22 июля массированный налет на Москву уничтожено 22 немецких бомбардировщика. В условиях ночного налета эти потери со стороны противника надо признать весьма большими. Рассеянные и деморализованные действиями нашей ночной истребительной авиации и огнем наших зенитных орудий, немецкие самолеты большую часть бомб сбросили в леса и на поля на подступах к Москве. Ни один из военных объектов, а также ни один из объектов городского хозяйства не пострадал. Следует отметить самоотверженное поведение работников пожарных команд, работников милиции, а также московского населения, которые быстро тушили зажигательные бомбы, сброшенные над городом отдельными прорвавшимися самолетами, а также начинавшиеся пожары". Игорь внимательно прослушал сводку. Она была ему вдвойне интересна. Как-никак, а он являлся участником ночных событий. Хозяйки все не было. Муравьев устал ждать кофе. Глаза резало, словно в них попало мыло. Игорь закрывал их, потом открывал на секунду, потом снова закрывал. Комната начала колебаться, по ней пробегали золотистые искры. Она то отдалялась, то вновь наезжала. Оцепенение и покой сковали его тело. Мимо окна с грохотом проскрежетал трамвай. Басовито задрожали стекла. Но Игорь уже не слышал этого. Он спал. Марина вошла минут через десять. Муравьев спал, бессильно опустив руку вдоль кресла. "Пусть, -- решила она, -- пусть поспит. Дверь закрыта, а если позвонят, я его разбужу". На него обрушился вал воды, грохочущий и упругий. Игорь хотел закричать и проснулся. Мимо окон шел трамвай. Муравьев взглянул на часы. Десять. Значит, спал он четыре часа. Ничего себе, старший засады. Он хотел встать и тут услышал голоса. -- Откуда я знаю... Ты приходишь и уходишь... Я не спрашиваю тебя, с кем ты проводишь ночи... "Марина", -- понял Игорь. -- Это что, ревность? Или плохо срепетированная роль? Я что-то не узнаю тебя. Муравьев встал и чуть не закричал от боли. В затекшие ноги врезались сотни иголок. "Господи, мне только этого не хватало!" Пересиливая боль, он все же поднялся и сделал первый шаг. А за дверью продолжали спорить. -- Конечно, ты не узнаешь меня. Где я, как я, что я -- тебе наплевать. Ты спросил, есть ли у меня деньги? -- Вот ты о чем. Деньги... А как же чистота и святость чувства, которую ты так любила? -- Чистота? О какой чистоте ты можешь говорить? Ты ее убил, так же как Зяму... -- Стоп! Откуда ты знаешь, что он убит? Ты же не выходила из дому. -- Я... -- Да, ты. Может быть, ты все же выходила? Молчишь? Откуда ты знаешь о его смерти? Говори! -- Она ссучилась, Резаный, ссучилась она, факт, -- сказал за дверью еще кто-то. "Их двое, всего двое". Игорь почувствовал, как у него по спине побежали мурашки. Так всегда бывало в детстве перед началом драки. Он потянул из кармана наган, взвел курок. А за дверью все тот же голос, хриплый и низкий, продолжал убеждать Резаного: -- Она снюхалась с чекистами. Эта падаль заложит нас. Ну, чего ждать! -- Так, -- сказал Резаный. Голос его стал ломким и угрожающим. -- Так. Значит, вы, мадам, стали просто сексотом, или как это называется у вас в МУРе... -- Вадим... Ты меня не понял. Я звонила туда по телефону. Я выходила в автомат. -- Одна ложь порождает другую. Ты не могла туда звонить, мы обрезали телефонный шнур. Откуда ты знаешь? Зазвенела пощечина. Нужно только толкнуть ногой дверь. Это совсем нетрудно. Просто взять и толкнуть. Потом войти и приказать им поднять руки. Но им овладела предательская слабость. Дверь разделяла жизнь надвое. Одна половина ее привычная, в ней живет он, Инна, мама, сестра. Живут его друзья и мечты. Другая -- страшная, там убивали, били женщин... Он войдет, выстрел... -- Подожди! -- высоко закричал женский голос. Игорь толкнул ногой дверь и шагнул в комнату: -- Руки! Ну! Пристрелю, если двинетесь. Широков стоял ближе к двери, второй, его Муравьев видел краем глаза, плотный и приземистый, медленно пятился к буфету. -- Дом окружен. Сопротивление бесполезно. И тут Игорь допустил ошибку. Все свое внимание он сконцентрировал на Резаном, забыв о втором, глядевшем на него с тяжелой ненавистью. Всего на две секунды он потерял его из поля зрения. Тяжелая ваза, словно снаряд, перелетела комнату и ударила его в грудь. Игорь шагнул назад и упал, споткнувшись о стул. Он услышал крик "Беги!" и, падая, дважды выстрелил во второго, плотного. Резаный бросился к двери. Марина увидела, как упал Муравьев, как медленно сползал по стене бандит, кровь пузырилась у него на губах, и похож он стал на тряпичную куклу. Она видела Вадима, бегущего к двери, рвущего из кармана пистолет. Вот он обернулся и поднял его. "Все", -- понял Игорь. Черная дыра ствола показалась ему огромной и устрашающе глубокой. Марина увидела лежащего уполномоченного. Вадима, целящегося в него из пистолета. И вдруг она вспомнила, как принесла кофе и увидела этого совсем еще мальчика, крепкого и красивого, спящим. Он спал, словно ребенок, положив голову на валик кресла, и щеки у него были розовые, словно у ребенка, только над губой чернел пушок. "Он еще, наверное, не бреется", -- подумала она тогда. Воспоминание обожгло и погасло. Длилось всего долю секунды. Марина сделала шаг вперед. Ее ударило дважды. Боли она не почуствовала, но сила удара отбросила ее и швырнула на пол. Муравьев видел, как Марина начала медленно опускаться на пол. Широкова уже не было. Он вскочил и бросился к дверям. В прихожей хлопнула дверь, гулко грохнул выстрел, потом что-то упало грузно и шумно. "Неужели убили?" Он выскочил в узенький темный коридор и споткнулся о труп участкового. "Зачем же он сюда пришел? Зачем? Он же должен был ждать, когда Резаный выйдет". И тут он понял, что Широков ушел. Ушел именно в ту щель, которую открыл ему участковый. ДАНИЛОВ -- Ну, Муравьев, натворил ты дел, -- начальник МУРа наклонился над убитым. -- Обе в область сердца. Неужели так стреляешь, или случайно? -- Случайно, товарищ начальник. -- За скромность хвалю. Но натворил ты дел. Весь город поднял. Крик, свистки, стрельба. Нападение греков на водокачку, а не засада. Засада -- это когда сидят тихо и берут тихо. Данилов, сидя у стола, внимательно и цепко оглядывал комнату. Он почти не слышал начальника МУРа. Только что два санитара увезли в больницу раненую Флерову. -- Как? -- спросил Иван Александрович у врача "скорой помощи". -- А как? -- Врач был невыспавшийся, с красными, словно налитыми кровью, глазами. -- Вскрытие покажет. -- Мрачно шутите. -- Звоните... Только надежды мало. Данилов понимал, что Игорь где-то допустил ошибку. Именно она погубила участкового Козлова, Флерову, лишила следствие показаний сообщника Резаного и дала возможность уйти Широкову. "Дороже всего стоят наши ошибки, -- думал он, -- в угрозыске вообще нельзя ошибаться, иначе -- кровь и смерть. Но нельзя об этом говорить мальчику. Иначе это может плохо кончиться. Он хороший парень. Ошибка. Что делать? Мы вместе ошиблись. Я и он. Мне надо было ехать сюда самому. Но ведь я не верил, что Широков придет к ней после убийства, это противоречит логике. За вещами он мог послать своего подручного. Зачем же он пришел?" И тут Данилов понял его. Понял не как профессионал, а как мужчина. Широков шел к женщине. Он же позер, Широков. Позер и фат. Придет ли он к Мишке? Нет. Не придет. Он сейчас должен спрятаться. Затаиться. В нору уйти. Вот и надо искать его нору. -- Ты, Иван Александрович, заканчивай, -- начальник надел фуражку, -- и ко мне зайди. В управление Данилов вернулся часа через два. Муравьева отправил на машине, а сам пошел пешком, благо совсем рядом. Он медленно шел по Каретному ряду. Поражался городской обыденности. Ведь война идет, а женщины такие же привлекательные, и платья у них нарядные. Вот мужчины стоят, здоровые парни в светлых костюмах, видно из "Кинохроники", стоят и хохочут. Это хорошо, здорово, что они смеются. Смеются -- значит, верят, что все временно: и бомбежки, и наше отступление. Временно. Нас на испуг не возьмешь. Не такие мы. Данилов перешел на другую сторону, к "Эрмитажу", и встал в очередь за газировкой. Он выпил стакан с желтоватым кислым сиропом и купил мороженое. Он так и вошел в МУР с брикетом мороженого в руках. На входе ему с недоумением козырнул милиционер. А потом ошалело глядел ему вслед, поражаясь не виданной доселе вольности. -- Товарищ Данилов! -- По коридору бежал помощник начальника. -- Вас вызывают! К начальнику он тоже пошел с мороженым в руках. И только у стола, решив закурить, понял, что руки заняты посторонним предметом. -- Ты чего это, Иван Александрович, никак, мороженое купил? -- Купил вот. -- Так чего не съел? -- Забыл. -- Это бывает. Ты жуй его, а то оно потечет у тебя. -- Да я не ем мороженое. -- А зачем купил? -- Понимаете... -- Понимаю. Ты его секретарше отдай, не то зальем пол. Начальник позвонил. -- Анна Сергеевна, вот Иван Александрович угостить вас решил. Берите, берите! Данилов отдал ставший мягким брикетик удивленной женщине, облегченно вздохнул и полез за папиросами. -- Последнее ты купил мороженое, Данилов, -- сказал начальник, -- не будет его больше. Да и много чего не будет. Тяжело станет в Москве. Я в горкоме партии был. Карточки в стране продовольственные вводят. Но об этом, о положении нашем, на партсобрании поговорим. А сейчас частность. Помнишь, в Испании фашисты наступали на Мадрид пятью колоннами. Так? -- Нет, не так. -- Данилов подался к столу. -- Совсем не так. Где они возьмут у нас в Москве пятую колонну -- подполье? Где? -- Ты чего меня политграмоте учишь? Это я фигурально. В органах госбезопасности есть сведения, что фашисты хотят в городе панику устроить. Из Краснопресненского района сообщили, что ночью, во время бомбежки, кто-то ракеты пускал в сторону вокзала. -- Так. -- Вот тебе и так. Есть предположения -- вражеская агентура будет искать пособников среди всякой сволочи: уголовников, шкурников и им подобных. Твоя группа должна заняться этими ракетами. Я имею в виду Красную Пресню. -- А в других районах были? -- Были. Но там другие будут работать. -- А как же Широков? -- Будешь вести дело параллельно. ШИРОКОВ И ПОТАПОВ -- Ну что, "белый рыцарь"! Допрыгался? С бабой связался! -- Ты бы молчал побольше, Сергей. -- Пугаешь, гнида, забываться стал. Я тебя, между прочим, и задавить могу. -- Ты мне эти разговоры брось. Слышишь, брось! -- Не брошу! До тех пор не брошу, пока ты не поймешь, что делать надо. -- Ну просвети, "духовный пастырь", просвети. Только не забывай, что я не старушка-богомолка... -- Ты идиот, Андрей. Неужели непонятно, чем тебе заниматься надо? -- Непонятно. -- Собирай людей надежных. Чтоб замараны по уши были. В крови замараны. -- Банда, значит. -- Нет, группа. -- Это для чека для разницы. -- Скоро здесь будут немцы. У меня был человек оттуда. -- О-о-о! -- Он сказал: пора. -- Что "пора"? -- Пока ракеты. Каждую ночь ракеты. Потом грабить магазины, квартиры, сеять панику. Деньги, документы, оружие -- все есть. -- Я панику сеять не умею, слухов тоже, я стрелять умею. -- Вот и будешь стрелять, сколько хочешь. Но не один, с людьми. Есть люди? -- Должны быть. -- Пошлем по адресам надежного человека, тебе отсидеться надо. Ешь, пей, отдыхай. -- Рица прямо. Курорт. -- Нечто вроде. -- А долго ждать? -- Недели две-три, пусть немцы поближе подойдут. ДАНИЛОВ Телефон звякнул, и он сразу поднял трубку. -- Шарапов докладывает. -- Ну что у тебя? -- У Миши все тихо. Ждать? -- Не надо. Миша в курсе? -- Да. -- Ты поезжай в управление. Он сам все сделает, если что. -- Слушаюсь. МОСКВА. Август Данилов смотрел на календарь. Только что он оторвал предпоследний листок июля. Что же мог он сказать о прошедших тридцати днях? Пожалуй, ничего хорошего. То есть, просто ничего хорошего. Июль для Данилова был на редкость тяжелым. Дело Грасса пока не продвинулось. После неудачной засады на квартире Флеровой Широков исчез, словно канул в воду. Никакие оперативные мероприятия не помогали. Конечно, если бы не война, возможно, сидел бы Резаный во внутренней тюрьме. Но обстановка, сложившаяся в Москве, не позволяла Данилову бросить все силы на поиски Резаного. Слишком мало осталось в МУРе людей и слишком много дел навалилось на них. Четко определенные функции милиции расширились до пределов, никому не ясных. Теперь в сферу их действия попадало абсолютно все: охрана заводов, ночное патрулирование, оказание помощи пострадавшим от вражеских налетов. Особенно тяжело приходилось с нарушением паспортного режима. Москва стала перевалочной базой для всех, без исключения, беженцев из западных областей. Ежедневные сводки дежурного по городу пестрели сообщениями о массе мелких нарушений, которые приходилось оставлять безнаказанными, принимая во внимание сложность обстановки. Московская милиция ну и, конечно, МУР перешли на казарменное положение. Правда, Иван Александрович пару раз вырывался домой, чтобы повидаться с Наташей, однако встречи эти были слишком коротки. Но чем бы ни занимался, Данилов постоянно думал об убийстве Грасса. К сожалению, он пока не мог допросить Флерову. По сей день она находилась в очень тяжелом состоянии. В написанных ею еще раньше показаниях Данилов нашел несколько интересных деталей, которые требовали объяснения, а главное, развития. Ничего пока не мог сообщить Костров. Мишка безвылазно сидел дома, ожидая прихода Широкова. За его квартирой велось круглосуточное наблюдение, но пока все это не давало никаких результатов. Позавчера Ивана Александровича вызвал начальник МУРа. -- Садись, Данилов, -- сказал он. -- Чем порадуешь? -- Пока нечем. -- Значит, все без изменений. -- Пока да. -- Я думаю. Резаный "лег на грунт". Знаешь, так моряки-подводники говорят. После атаки, чтобы акустиков обмануть, подводная лодка ложится на дно и выжидает. -- В том-то и дело, что он выжидает. Только чего, а главное -- где? Долго он не выдержит. Широков все равно объявится со дня на день. -- Товарищи из госбезопасности сообщают, -- начальник открыл сейф, вынул оттуда тоненькую папку, -- что наши разведчики установили, будто в Москве есть резидент по кличке "Отец", и этот "папаша" вокруг себя банду из уголовников формирует. Тебе эта кличка ничего не говорит? -- Нет. Можно "пройтись" по ней. Были трое. Но на них подумать не могу. -- Почему? -- Первый -- Гаврилов. Его застрелили на Малой Бронной. -- Это который по булочным работал? -- Он самый. Второй -- Шмыгло, он в Сиблаге. Третий -- Князев. Часовщик. В больнице с острым диабетом. -- Значит, новенький. -- Не думаю. Это, наверное, кто-то из бывших. Кроме клички, ничего не известно? -- Больше ничего. -- Маловато. -- В том-то и дело. Ты сам смотри, Иван Александрович, как получается. Появляется Широков, совершает преступление и исчезает. Куда делся? Мы все оставшиеся "малины" прочесали, всех уголовников перетрясли, а его нет. Я тут дела старые смотрел, нашел одну интересную запись. Начальник протянул Данилову пухлую папку: -- Ты здесь гляди, что отчеркнуто. Это допрос Осипова. Ты помнишь, бандотдел брал его в Мытищах? -- Как же, помню, он тогда чуть не ушел на их же машине. -- Точно. Читай. -- "Я о Широкове могу сообщить только то, что у него в Москве есть никому не известная квартира, на которой он прячется и где может всегда денег занять". -- Ну что, интересная запись? -- Да, любопытно. Возможно, это кто-нибудь из его прошлых сослуживцев. -- Вот так же думают и сотрудники госбезопасности. Они эту версию сейчас разрабатывают. Но у них свои дела, а у нас свои. Поэтому искать надо. -- Вы бы мою группу от текучки освободили. -- Не могу. Людей не хватает, так что все ведите параллельно. Как наблюдение за квартирой Кострова? -- Ничего интересного. -- Тогда придется снять. Люди очень нужны. -- Давайте еще недельку подождем. -- Не могу. Три дня, не больше. Вспоминая этот разговор, Данилов был благодарен начальнику за то, что тот не требовал от него невозможного. Но вместе с тем он и сам прекрасно понимал, что кто-то очень внимательно следит за ходом расследования и ничего хорошего ему как начальнику группы ожидать не приходится. Пока дело об убийстве Грасса было таким же темным, как и месяц назад. Правда, появился новый персонаж. -- "Отец". Но два дня Полесов работал в картотеке и ничего интересного не нашел. "Как быть? -- мучительно раздумывал Данилов. -- Кто может знать что-либо о нем?" На столе зазвонил телефон. -- Данилов. -- Иван Александрович, -- взволнованно сказал далекий Мишка, -- только что от меня вышел Лебедев. -- Хорошо, Миша, за ним присмотрят. -- Разговор есть, Иван Александрович, встретиться очень нужно. -- Подъезжай немедленно к Никитским воротам. Дом шесть знаешь? -- Знаю. -- Там во дворе скверик, жди. Данилов приехал раньше. Мишки еще не было. Этот дворик Иван Александрович заметил совсем недавно. Лучшее место для встречи найти было трудно. Во-первых, двор проходной, так что мало ли кто и зачем сюда идет. Во-вторых, в нем был маленький палисадничек. Сядешь на скамейку, и тебя из-за зелени не видно. И еще одна немаловажная особенность устраивала Данилова: днем здесь почти никогда не было народа. Иван Александрович сел на лавочку, раскрыл газету. Пробежал глазами по полосе и нашел статью Ильи Эренбурга. Он только начал читать первые строчки, как рядом с ним на скамейку плюхнулся запыхавшийся Мишка. -- Иван Александрович, Лебедев был. -- Здравствуй, Миша. Ты отдышись и спокойно по порядку рассказывай. -- На дело он меня звал. -- Куда? -- Куда -- не сказал. Только, говорит, Резаный верное дело предлагает. Взять продовольственный магазин, мол, за продукты надежные люди большие деньги дадут. -- Какой магазин и кто эти люди? -- Не говорил он, сам не знает. Резаный должен им вечером сообщить. -- Где? -- Поругался я с ним, он так и ушел. -- Как поругался, из-за чего? -- Да за старое. -- Эх, Миша, Миша! Так ты, брат, ничего и не узнал. -- Он еще говорит, будто Резаный у какого-то человека прячется. -- Мы это знаем, только кто этот человек? -- Больше ничего я не узнал, -- сказал смущенно Мишка, -- не получается у меня... Но вы не подумайте, я стараться буду. -- Вот это уже хорошо. Помни, что для них ты должен остаться прежним Мишкой Костровым, точно таким. Ты, надеюсь, не отказался пойти с ним? -- Я согласился, только поругались потом. Но это наши старые дела. Я ему кое-что припомнил. -- Что, если не секрет? -- Обманул он меня лет шесть назад. Я ему вещи передал... -- Старая история, кое-кто у кое-кого дубинку украл. -- Вроде этого. -- Ты теперь иди, Миша. Один иди. Нас вместе видеть не должны. Сиди дома и жди. А за магазин спасибо, это для нас очень важно. Ведь они не зря хотят обокрасть именно магазин. Завтра люди туда придут, а продуктов нет. Исчезли продукты. Вот кое-кто и пустит слух, что в Москве голод начался. Иди, Миша, и жди. В коридоре управления Данилова догнал оперуполномоченный Рогов. -- Плохо дело, товарищ Данилов, упустили мы того человека. -- То есть как упустили? -- Он вышел от Кострова, ребята пошли за ним, а на Курбатовской площади он ушел проходным двором. -- Неужели он заметил наблюдение? -- Нет, он спокойно шел, это парень наш сплоховал. Мать его встретила, ну и задержала на несколько минут. -- Да, -- сказал Данилов, -- хороший денек. Прямо как на заказ. Ну что теперь делать будем? Ваши люди с родственниками беседуют, а наблюдаемый уходит, и мы знаем, что сегодня ночью готовится преступление, а где -- не знаем. -- Он же не нарочно. -- Если бы я этого не знал, я бы с тобой не здесь разговаривал. Данилов пошел к себе и позвонил дежурному, распорядился дать телефонограмму по всем отделениям, чтобы усилили этой ночью наблюдение за магазинами. Кроме того, он решил сам проинструктировать сотрудников, уходящих на ночное патрулирование. Развод старших нарядов начинался в двадцать три часа. Сегодня от МУРа выделялось пятнадцать сотрудников. Каждому из них придавались два милиционера из опердивизиона. Данилов спустился в дежурку. -- Товарищи, -- он оглядел собравшихся, -- вы знаете, что моя группа разыскивает опасного преступника. Мы располагаем данными, что сегодня ночью должны ограбить один из гастрономических магазинов. По всей вероятности, это будет крупный магазин. Видимо, преступники повезут продукты на машине. Прошу вас особенно внимательно проверять автомобили и груз. Помните, что необходимо быть предельно осторожными: дело придется иметь с очень опасными людьми. Ясно, товарищи? Последнее он мог бы и не спрашивать. Патрулировать уходили опытные и отважные люди, много сделавшие для поддержания порядка в ночной столице. Данилов подошел к Полесову. Сегодня Степан шел старшим патруля. -- Ты смотри, Степа, сам знаешь, какое дело. А вдруг, на наше дурацкое счастье, Резаный будет действовать в твоем районе. Ты где, кстати? -- Бронная, Патриаршие пруды. -- Смотри, Степан. -- Данилов крепко пожал ему руку. ПОЛЕСОВ Они шли по темному бульвару к Пушкинской площади -- Степан и два милиционера с винтовками СВТ. Вечер был прохладный, собирался дождь, и Степан пожалел, что не взял плаща. Город лежал перед ним пустынный и глухой. Ни людей, ни машин. Когда Степан узнал, что его назначили в патруль, он даже обрадовался. Последние дни он изучал архивные дела Широкова. Отрабатывал все его московские связи. За это время Степану пришлось встретиться с самыми различными людьми. У Резаного связи оказались обширными и неожиданными: старухи из "бывших", которые прятали от ВЧК милого "инженера с Севера". И хотя линии эти были случайны и запутанны, Степан нашел интересную нить, которая вела в подмосковное село Никольское. Именно эта версия казалась Полесову наиболее правильной и точной. Но сейчас не время было думать о Никольском. Совсем другая работа этой ночью, значит, и заботы другие. У трамвайной остановки рядом с Радиокомитетом они остановили двух работников радио, проверили пропуска и отпустили с миром. На Пушкинской им повстречался инженер, торопящийся на завод. У него ночной пропуск тоже был в полном порядке. Патруль пересек площадь и пошел по Большой Бронной. На углу Сытинского они буквально столкнулись с каким-то человеком в светло-сером костюме. -- Стой, -- скомандовал Степан, -- пропуск! -- Нет его у меня, ребята, -- ответил необыкновенно знакомый голос, -- паспорт есть, удостоверение. А пропуска нет. Степан на секунду зажег карманный фонарик. -- Ваня Курский, -- сказал за его спиной милиционер. Полесов и сам теперь узнал известного всей стране киноартиста. -- Товарищ Алейников, как же так, без пропуска же нельзя. -- Виноват, ребята. Друга на фронт провожал. Вот и засиделись. -- Там бы и остались ночевать. -- Нельзя, мать больная дома. -- Что же делать? -- огорчился Полесов. -- Ну, мы вас отпустим, другие заберут. Внезапно послышался шум мотора. Со стороны Никитских ворот ехала легковушка. Степан вскочил на мостовую и поднял руку. -- В чем дело? -- из остановившейся машины вылез военный. -- Машина редакции "Красная звезда". Вам пропуск? -- Да нет, товарищ корреспондент, вы помогите до дому человеку добраться, артисту Алейникову. -- Где он? Артист долго жал Степану руку. В два часа ночи патруль остановился перекурить на углу сквера, на Патриарших прудах. Пока все было тихо. Они задержали троих без ночных пропусков, передали их постовым. От прудов тянуло сыростью, и Степан опять пожалел, что не надел плащ. -- Товарищ Полесов, -- сказал один из милиционеров, -- может, посидим немного, а то ноги гудят от усталости. Мы же в патруль прямо с дежурства попали. -- Давайте еще раз пройдемся вокруг и тогда отдохнем. -- Степан погасил папиросу. Шум мотора он услышал внезапно, потом сквозь него прорвалась трель милицейского свистка. Из переулка вылетела полуторка. На повороте ее занесло, из кузова посыпались какие-то ящики. Степан выхватил наган и бросился на проезжую часть. -- Стой! -- крикнул он. -- Стрелять буду! Машина, не останавливаясь, мчалась прямо на него. Степан поднял наган, дважд