ы выстрелил и отскочил к тротуару. Его обдало жаром и бензиновой вонью. Машина пролетела в нескольких сантиметрах. -- Стой! -- это кричал милиционер. Резко ударили винтовочные выстрелы. Полуторку занесло, и она врезалась в металлическую ограду сквера. Двое выпрыгнули из машины. Один из кабины, другой из кузова. -- Стой! Двое уходили в разные стороны, отстреливаясь из наганов. Степан бежал за одним, считая на ходу выстрелы. Вот неизвестный остановился у арки ворот. Поднял наган. Две пули выбили искры из булыжной мостовой. У него оставался один патрон. Ну, от силы, два. Степан бросился в черный провал арки. Человек бежал, пересекая двор по диагонали. Вот он снова повернулся и снова выстрелил. Теперь не дать ему перезарядить револьвер. Степан бросился на неизвестного. Нож он увидел в последнюю секунду. Увернулся и сильно с ходу ударил в челюсть. -- Товарищ начальник, -- к ним, тяжело стуча сапогами, бежал милиционер. -- Вы живы? -- Порядок. Помоги поднять. Как у вас? -- Шофер полуторки убит, второй бандит напарника моего ранил и скрылся. ДАНИЛОВ -- Так, где задержанный? -- спросил Иван Александрович. -- Этот? Значит, фамилию не называет. Что ж ты так, Лебедев? Правда, тебя узнать трудно, челюсть распухла, но мы же с тобой друзья старые! -- Взяли, суки. Только я вам ничего не скажу. -- Где Резаный? -- спросил Данилов. -- Молчишь. Помни, Мышь, тебя взяли с поличным -- раз, магазин ограбил -- два, в работников милиции стрелял -- три. Для трибунала хватит. Как раз для вышки. Так что можешь не говорить. Иван Александрович увидел, как мелко задрожали лежащие на коленях руки Лебедева. -- Оформляйте задержание и -- в трибунал, -- повернулся Данилов к Полесову. -- Стой, начальник! -- вскочил задержанный. -- Сидеть! -- резко скомандовал Степан. -- Я скажу, только мне явку с повинной оформите. -- Ах вот что! Значит, ты на этой полуторке прямо со склада в МУР приехал. А кто милиционера ранил? Кто вон его чуть ножом не пропорол, я, что ли? Не будет тебе никакой явки. Ты со скупщиками краденого торгуйся, а здесь МУР, здесь правду говорят, а ее, эту правду, любой суд в расчет берет. -- Пиши, -- дернулся Лебедев. -- Все скажу... -- Видишь, Степа, -- сказал Данилов, когда они остались вдвоем, -- опять ушел Резаный. Мастер, что и говорить. Но кое-что нам известно. В частности, твоя версия насчет Никольского окрепла. Там раньше жил благодетель, который нынче Резаного в Москве прячет. Придется нам с тобой вдвоем этим делом заняться. Пока это единственный верный след. Вот, кстати, читай показания Лебедева. Да не здесь. Вот отсюда. -- "Широков сколотил банду, в которой есть люди, пришедшие из окружения. Я сам видел у Широкова чемодан, в котором лежала ракетница. Кроме того, он регулярно слушает немецкое радио". -- Понял, в чем дело? -- Данилов достал папиросу. -- Был Широков белобандит, а стал пособником немцев. Если это мы раньше лишь предполагали, то сейчас знаем наверное, данные точные. Пошли к начальству, доложим. "НАЧАЛЬНИКУ МУРа" В целях обмена оперативной информацией сообщаем Вам, что, по нашим данным, немецкая разведслужба, система СД засылает в Москву людей из числа лиц, прошедших специальную подготовку в разведшколах. Задача последних -- организация паники и грабежей. Мы располагаем точными данными, что указанными лицами руководит резидент, кличка -- Отец, имеющий обширные связи с уголовными элементами. Старший майор госбезопасности Сергеев 20 августа 1941 г.". МОСКВА. Сентябрь Этот сентябрь не был похож на осень. После дождливого августа установилась теплая, ясная погода. Но все же в этой ясности чувствовалось увядание. Осень давала о себе знать, особенно за городом. Иван Шарапов не любил это время года. Осень всегда предвещала зиму -- пору, не особенно веселую для хлебопашцев. И хотя он давно уже жил в городе, забыл даже, как выглядит его хата в селе, осень он все равно не любил. Зима и для милиционера не подарок. Намерзся он за службу: в санях, будучи сельским участковым, на посту в Загорске, в муровских засадах. Нет, не любил Иван Шарапов осень -- и все тут. Ну а этот сентябрь был для него вдвойне горше. Немцы шли на Москву. И как шли! Казалось, нет силы, способной остановить их. Было в этом что-то пугающее. Одновременно страшное и непонятное. Страшно становилось, когда прочитаешь в газете длинный список оставленных городов, и непонятно, как могло произойти такое. Иван вспоминал кадры кинохроники, журнальные фото, графики, доклады. "...И от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней". Так почему же список оставленных городов все больше и больше? Помнишь парад первомайский? Единственный, на котором ты был. Пехота шла, винтовки "на руку". Сапоги яловые, гимнастерки зеленые, крепкие ранцы, каски... Потом кавалерия. По мастям, лошади так и пляшут... Над Красной площадью летят "ястребки"... Маршал Буденный в усы улыбается. Где же вся сила эта? Где? Но такие мысли Иван от себя гнал. Нельзя ему, работнику органов и большевику, думать так. Нельзя. Он не мальчик. Сам в гражданскую мотался в полях вместе с остатками кавбригады. А остатков всего два эскадрона еле набралось. Лихо порубала их под Калачом особая группа генерала Покровского. Но ничего, через месяц оправились, обросли людьми, ошибки учли и... Здорово бились на берегу Хопра. Казаки еле ушли за реку. Убежденность у Ивана была крепкой. Верил он партии, верил, что если партия и народ решили коммунизм построить, -- значит, построят. А война -- это испытание, только отсрочка. Он не участвовал в войне. Он работал. А насколько важна его служба, понял по-настоящему только за эти военные месяцы. Думал Иван раньше и верил, что нет при социализме совсем плохих людей. Даже с ворами обходился он жалостливо. Выполнял службу, как положено, но жалел этих, не сумевших ничего понять людей. И верил он, что настанет такой день, когда милиция не нужна вовсе будет. Войну он принял без страха и смятения. Она вызвала у него небывалый подъем патриотических чувств. Поэтому и написал он заявление с просьбой отправить его на фронт. Но именно тогда столкнулся он с вещами, поразившими его, заставившими заново осмыслить происходящие события и свое место в них. Иван никак не мог понять, из каких щелей вдруг вылезли все эти шептуны, паникеры. Они торговали рассыпными папиросами у вокзалов, скупали в палатках спички, трусливо и жадно шептались в бомбоубежищах и "скулили" в трамваях. Иван, по натуре добрый и беззлобный человек, ненавидел их пуще немцев, считал врагами номер один. Когда он пришел к Данилову и рассказал о своих опасениях, Иван Александрович долго хохотал. -- Ну, Шарапов, насмешил ты меня. Ну где ты эти легионы увидел? Есть всякая сволочь, я знаю, только их в городе -- всего ничего. Мы вот социализм построили, а обыватель остался. Живуча эта человеческая особь -- обыватель. Только его бояться не надо. Его сущность -- трусость, понимаешь? Крикни сильнее, и он в свою щель спрячется. Залезет -- и молчок. Нам нужно обывателя от врага отличать. А это труднее. Так что помни об этом, Шарапов, крепко помни. Не стал тогда Иван спорить с начальником. Он все равно считал, что обыватель и враг -- одно и то же. Два дня назад он ехал в трамвае двадцать шестой линии. Дело было утром, около восьми, народу в вагоне немного. Иван сидел впереди. Дремал, навалившись плечом на вагонное стекло. Проснулся он от шума драки. Двое в промасленных спецовках били тщедушного, худого мужичонку. -- Стой! -- крикнул Иван. -- Прекратить! Он бросился к дерущимся, на ходу доставая из кармана муровское удостоверение. -- В чем дело? -- А в том, -- ответил один из рабочих и тяжело поглядел на тщедушного, -- в том, что это шпион немецкий. Слухи пускает, панику. -- Давайте выйдем, дойдем до отделения, разберемся. В управлении Иван сам допросил задержанного и свидетелей, рабочих механического завода. Они ехали со смены и услышали, как на площадке этот человек рассказывал женщинам о том, что немцы высадили в Талдоме десант и уже захватили Дмитров. Через час протокол допроса лег на стол начальника МУРа. Из трех страниц, исписанных убористым Ивановым почерком, он подчеркнул красным карандашом самое главное. В о п р о с: Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения, место жительства? О т в е т: Маслов Юрий Филиппович, 1895 года рождения, проживаю по адресу: Зоологический переулок, дом шесть, квартира тридцать восемь. В о п р о с: Где и кем работаете? О т в е т: В тысяча девятьсот тридцать втором году получил инвалидность, с тех пор работаю надомником-трафаретчиком в артели номер шесть Советского района. В о п р о с: Откуда вам стало известно о высадке под Москвой фашистского десанта? О т в е т: Услышал об этом от одной женщины в гастрономе на Пресне. Далее Шарапов предупреждал задержанного об ответственности за дачу ложных показаний. Шли ничего не значащие вопросы и ответы. Только в самом конце протокола было главное. О т в е т: Мне сказал об этом мой сосед по дому Харитонов Николай Егорович. Кроме того, он сообщил, что сведения точные, переданы по радио. -- Любопытно, -- начальник еще раз проглядел протокол. -- Очень любопытно. -- Обыкновенная "утка", -- устало сказал Данилов. -- Нет, не "утка". Три дня назад под Талдомом действительно высадили десант. Небольшой. Уничтожили его. Но операция прошла строго секретно. Так что любопытно, как об этом узнал гражданин Харитонов Николай Егорович. -- По нашим сведениям, товарищ начальник, -- поднялся начальник секретно-оперативного отдела Серебровский, -- Харитонов Николай Егорович, бывший директор лесного склада, был осужден за хищение, срок отбыл в 1940 году, от военной службы освобожден по состоянию здоровья, работает заведующим фотографией. -- Ну что ж, -- начальник угрозыска протянул протокол Данилову. -- Навести его, Иван Александрович, сегодня же навести. Вернувшись к себе, Данилов позвонил Шарапову. Шарапов пришел сразу, сел и вопросительно посмотрел на начальника группы. -- Маслов этот -- злостный паникер. Но он только передатчик слухов. Видишь? -- Данилов взял листок бумаги, нарисовал кружок, поставил букву М. Потом сделал еще несколько кружков и протянул к ним чернильные вожжи. Рядом еще с одним поставил букву Х, другие же украсил жирными вопросительными знаками. -- Вот что мы имеем: паникера Маслова, некоего Харитонова, который слушает радио, и несколько неизвестных. Может быть, неизвестных вообще нет. Есть просто два сплетника -- и все. Тогда это не страшно. Но может быть и иначе. -- Я так понимаю, Иван Александрович, что разговор этот не случайный. Видать, начальство знает что-то? -- Правильно понимаешь. Но начальство ничего не знает, только предположения. Надо проверить. И вот что, Шарапов, нам весь район доверен, от улицы Горького до Краснопресненских прудов, одним ничего не сделать. Надо на фабрики сходить, в депо, по квартирам походить. Надо с людьми поговорить, рассказать рабочим... -- Рабочих-то почти не осталось. Одни бабы. -- Значит, с женщинами говорить надо. Там, где мы недосмотрим, народ поможет. -- Сегодня же пойду. -- Сходи, сходи. Прямо к этим, что Маслова задержали, на механический. Начни с них. В проходной механического завода Шарапова остановила необъятных размеров женщина-вахтер. Она долго, придирчиво читала его удостоверение, потом минут десять куда-то звонила, остервенело крутя ручку старенького висячего телефона. Наконец, видимо получив разрешение, протянула Ивану его красную книжечку и шагнула в сторону. Шарапов еле протиснулся между ней и до блеска вытертым железным турникетом. Ступив во двор, он почувствовал прежнюю уверенность и бросил, не оборачиваясь: -- Вы бы, гражданочка, кобуру застегнули, а то наган украдут, -- и зашагал к зданию заводоуправления. Секретаря партячейки на месте не было, в цех его провожала председатель завкома, пожилая женщина в синей спецовке. -- Вы, товарищ, удачно пришли. У нас сейчас обеденный перерыв начнется, вот как раз лекцию и прочитаете. А то давно уже к нам никто не приходил. -- Да я, собственно, не лекцию... -- Понятно, понятно... У нас народ хороший, товарищ уполномоченный. Они шли мимо стеллажей, на которых лежали большие металлические поплавки. -- Это что? -- спросил он у провожатой. -- Мины. Мы их в токарном цехе делаем, а рядом слесаря стабилизаторы для них клепают. -- Женщина взяла со стеллажа хвостовое оперение смертоносного снаряда. -- Видите? Мы раньше хорошие вещи делали -- арифмометры, машины счетные, даже цех детских металлоигрушек был, самолетики... Шарапов услышал в ее голосе столько боли, что ему мучительно стало жалко эту немолодую, усталую женщину, и себя стало жалко, и самолеты детские. -- Курить-то можно у вас? -- спросил он. -- Можно, курите. Только-только пришли мы. Работницы сидели прямо у станков, на перевернутых ящиках, разложив на коленях свертки с едой. Никто не обратил внимания на Шарапова, видимо, люди привыкли к посторонним. -- Товарищи! -- сказала председатель завкома. -- К нам пришел лектор, товарищ... -- она обернулась к Ивану. -- Шарапов. -- Шарапов, он вам расскажет о текущем моменте. Женщины оставили еду, как по команде, повернулись к Ивану. Он подошел поближе, поглядывая на эти с надеждой смотрящие на него лица. -- Я, товарищи работницы, за другим пришел, -- Шарапов перевел дыхание, -- совсем за другим. У меня дело особое. -- Иван еще раз оглядел собравшихся. -- Я, товарищи женщины, из милиции... -- Ишь ты, -- удивленно сказал кто-то. -- О текущем моменте говорить не стоит. Всем нам этот момент известен прекрасно. Наступает фашист, идет к нашей столице. Поэтому я к вам за помощью пришел. -- За помощью? -- насмешливо спросила высокая работница. -- Ишь ты! Бабоньки, милиция у нас помощи просит. Ну давай нам наган -- мы ворюг ловить будем. Лучше скажи, что ты в Москве делаешь? Муж мой, братья на фронте. А ты, мужик здоровый, у баб помощи просишь... Наверное, никогда в жизни ему не было так плохо, как в эту минуту. Густой, липкий стыд обволок его сознание, но вместе с ним, вернее, сквозь него прорывалось какое-то огромное и горячее чувство. Теплый комок сдавил горло и мешал, не давал говорить. Только бы не заплакать! А женщины уже кричали. Все. До одной. И упреки их были горьки и несправедливы. Тогда он шагнул к ним. Вдохнул глубоко, словно собирался нырнуть: -- Товарищи женщины! Голос его внезапно обрел силу и звучность. Стал звонким и упругим, как много лет назад, когда Иван служил в кавалерии. -- Товарищи работницы! Я служу в милиции. Но, что войны касается, я вам отвечу. Не обижайтесь, конечно, но, когда ваши мужья еще при мамкиной юбке сидели, я уже на гражданской войне кавалеристом был. Имею ранения. Если желаете, могу рубашку снять, у меня под ней весь послужной список имеется. Потом с кулачьем дрался, хлеб вам добывал. Потом все это от бандюг сохранял. Вот, значит, какая мне жизнь выпала. Я от фронта не бегал. Только есть у нас партия большевиков, и она приказала мне с фашистами здесь бороться. Женщины замолчали. Иван перевел дыхание. -- Вы думаете, что враг там только, на фронте? Нет. Фашист на что надеется? На панику среди нас. Как только мы испугаемся, тут он и победит. Вот за этим мы в Москве и оставлены. Что? Не слышу? Нет, не потому я к вам пришел. Хочу просить вас от имени московской рабоче-крестьянской милиции помочь нам. -- Да как помочь-то? -- Сейчас расскажу. Вы слыхали, конечно, что кто-то ракеты во время бомбежки пускает? Слыхали. А в очередях сволочь панику сеет. То-то. Помогите нам. Двое ваших рабочих недавно в трамвае задержали злостного паникера. Честь им и хвала. Они показали свою высокую пролетарскую сознательность. Я вот хотел рассказать о всевозможных уловках врага, и вижу, что вас, товарищи работницы, долго агитировать не надо. Правильно я говорю? -- Да чего там!.. Сами не маленькие!.. Иван подошел к работницам, сел на ящиках и неторопливо повел разговор. ДАНИЛОВ -- Этот, что ли, дом? -- Данилов полез в карман за папиросами. -- Этот самый. -- Сколько выходов во дворе? Спички есть? -- Два, Иван Александрович. -- Черкашин зажег спичку. -- Людей поставил? -- С утра, товарищ начальник. -- Ну, добро тогда. Поди проверь посты, а я пока покурю на воздухе. Черкашин, чуть волоча раненную еще в двадцатых годах ногу, пошел к воротам. Данилов остался один. Вот бывает же так: кажется, всю Москву облазил за двадцать лет работы в угрозыске, а в этом переулке со смешным названием Зоологический не довелось. Хороший переулок, очень хороший. Здесь жить здорово. Зелени много и тишина. Вон листьев сколько накидано. Казалось, что на тротуаре постелили ковер ржаво-желтого цвета. Листьев было много, и они мягко глушили шаги, пружиня под ногами. И внезапно Данилов поймал себя на странной мысли. Ему захотелось сесть на трамвай и поехать через всю Москву в парк Сокольники. Дребезжащие вагоны начнут кружить по узеньким улочкам, пересекут шумное Садовое кольцо. Проплывут мимо три вокзала, начнется Черкизово. Приземистое, зеленое, деревянное Черкизово. А потом будет сокольнический круг. Там он выйдет из вагона и пойдет в рощу. Нет, не к пруду с пивными палатками и каруселями, а в другую сторону. На тропинки, по которым так приятно бродить одному в тишине. -- Товарищ начальник! Голос Черкашина вернул его из Сокольников в Зоологический переулок. -- Вы, никак, заболели, Иван Александрович? -- Да нет, это я так. Ну что? -- Порядок. -- Ох, Черкашин, Черкашин, у тебя всегда порядок. И когда в сороковом за Лапиным приезжали, тоже был порядок. -- Вы, товарищ начальник, мне этого Лапина всю жизнь вспоминать будете, наверное. -- На то я и начальство, чтобы вспоминать. Мне тоже это кое-кто напоминает. Дома он? -- Дома. Не выходил. -- Ну, раз так, пошли. -- Еще кого-нибудь возьмем? -- А зачем? Ты ребят внизу, в подъезде, поставь. -- Иван Александрович, да как он в подъезд-то попадет? -- Ножками, Черкашин, ножками. -- А мы на что? -- Человек смертен, через него перешагнешь и иди дальше. -- Ну это вы зря. -- А ты что же, до ста лет жить хочешь? -- Да хотя бы. Не от бандитской же пули умирать. -- Это ты прав, я тоже хочу до ста. Только тогда нам с тобой делать нечего будет... -- На наш век хватит. -- К сожалению, верно. Какой подъезд-то? -- Вон тот. -- Этаж? -- Самый последний, пятый. -- Эх, Черкашин, не жалеешь ты начальство. Зови дворника. -- Ждет на пятом этаже. -- Молодец. Они остановились у двери с круглой табличкой: "143". -- Значит, я позвоню, -- повернулся Данилов к дворнику, -- вы скажете Харитонову, что ему из военкомата повестка. Понятно? Ну и хорошо. Как мы войдем в квартиру, вы спуститесь этажом ниже и ждите, мы вас позовем, если понадобитесь. Данилов повернул рычажок звонка. За дверью было тихо. Он еще раз повернул и еще. Наконец где-то в глубине квартиры послышались тяжелые шаги. -- Кто там? -- Это я, -- сипло и испуганно выдавил дворник. Данилов выругался беззвучно, одними губами. -- Я это, дворник Кузьмичев. Повестка вам из военкомата. -- А, это ты, Кузя? Что хрипишь, опять политуру пил? Сунь ее в ящик. -- Не могу, расписаться надо. "Молодец!" -- мысленно похвалил дворника Данилов. -- Черт его знает! -- Голос невидимого Харитонова был недовольным. -- Я же инвалид, чего надо им? Звякнула последняя щеколда, и дверь осторожно начала открываться. Черкашин с силой рванул ручку. -- Добрый день, гражданин Харитонов. -- Данилов шагнул в квартиру. -- Что у вас темно так? -- А вы кто? -- Я... Ну как вам сказать? Если точно, то начальник отдела Московского уголовного розыска, а это товарищ Черкашин из раймилиции. Еще есть вопросы? Он все время наступал на Харитонова, тесня его в глубину квартиры, одновременно настороженно и цепко следя за его руками. -- Я думаю, нам лучше поговорить не здесь. Как вы думаете? Все так же тесня Харитонова, он вошел в комнату, в которой пахло подгоревшим салом. На покрытом старой клеенкой столе стояла большая закопченная сковородка с едой, начатая бутылка портвейна. Но не это было главным. За столом только что сидели двое. -- Ваши документы, -- хрипло сказал Харитонов, -- ордерок. Черкашин вынул ордер. -- Сейчас очки возьму, -- Харитонов потянулся к пиджаку. И тут Данилов понял, что пиджак не его, уж слишком он был мал для этой огромной, оплывшей фигуры. Но хозяин уже сунул руку в карман, и тогда Данилов ударил его ребром ладони по горлу. Харитонов икнул, словно подавился воздухом, и, нелепо взмахнув руками, рухнул на пол. В передней хлопнула дверь. "Второй!" -- похолодел Данилов. -- Черкашин, останься с ним! -- крикнул он и выскочил в темный коридор. После комнатного света в темной прихожей вообще ничего нельзя было разглядеть. Натыкаясь на сундуки, Иван Александрович наконец добрался до двери и понял, что бессилен перед набором замков и задвижек. Он зажег спичку. А драгоценные минуты таяли. Наконец Данилов справился с дверью. Пистолет. Большой тяжелый пистолет валялся на лестничной площадке. Его и увидел Данилов в первую очередь, потом он увидел руку, тянущуюся к нему, и, не думая, наступил на нее сапогом. Только после этого он обнаружил на площадке странное многорукое и многоногое существо. Это дворник подмял под себя щуплого, маленького человечка. -- Встать! -- Данилов нагнулся и поднял пистолет. Первым встал Кузьмичев, сплевывая кровь. Тот, второй, лежал, тяжело глядя на Данилова. -- Встать! Поднимите его, Кузьмичев. Неизвестный поднялся. Он был похож на подростка. Его фигура, маленькие руки не вязались с отекшим, морщинистым лицом и выцветшими глазами. -- Идите в квартиру. Только без фокусов. Ясно? -- Данилов шевельнул стволом пистолета. -- Я его отведу в лучшем виде, товарищ начальник, -- прохрипел Кузьмичев, -- не извольте сумлеваться. -- Ну что ж, веди! Задержанные сидели в разных углах комнаты, рядом с каждым из них стоял оперативник. Данилов с Черкашиным обыскивали комнату. Это был удивительный обыск. Еще ни разу Иван Александрович не сталкивался с такими беспечными преступниками. Немецкий радиоприемник стоял на тумбочке, прикрытый для видимости пестрой салфеткой, две ракетницы и ракеты к ним лежали в чемодане под кроватью. В шкафу нашли три пистолета с запасными обоймами и несколько толстых пачек денег. Складывая на столе все эти вещи, Данилов краем глаза наблюдал за Харитоновым. Тот сидел, прислонившись головой к стене, лицо его стало пепельно-серым, мешки под глазами еще больше набрякли. Трусит, сволочь, знает, что заработал высшую меру. Но почему же он не спрятал все это? Почему оружие и ракеты лежали на самом виду? И тогда Данилов понял, что Харитонов просто ждал немцев. Он ждал их со дня на день и не считал нужным скрывать это! А ракеты он держал под рукой, хотел пустить в ход в ближайшее время. -- Товарищ начальник, будем писать протокол? -- спросил его Черкашин. -- А как же, обязательно будем писать. Чтоб все по закону. Их будут судить, а суду нужны доказательства. Документы трибуналу нужны, -- сказал и посмотрел на задержанных. Боятся смерти, сволочи. Будут рассказывать все, жизнь будут покупать. Через час приехала машина. Оперативники повели задержанных вниз. Данилов еще раз обошел квартиру, дал Черкашину указание насчет засады и спустился по лестнице. ШИРОКОВ Он почти месяц провалялся на диване в маленькой комнатушке, с крохотным оконцем под самым потолком. Широков целыми днями читал старые "Нивы" в тяжелых, словно мраморных, переплетах. Читал все подряд, начиная от романов с продолжениями и кончая сообщениями о юбилеях кадетских корпусов. Ох, господи, жили же люди! Черт знает какой ерундой занимались. Ну, подумаешь, семьдесят лет действительному тайному советнику исполнилось. Толку-то что? Зачем писать об этом? Толстые эти журналы не вызывали у него никаких ассоциаций. Надо сказать, что прошлую свою жизнь он вспоминать не любил. Его отец был акцизным чиновником в Тамбове. Андрей стыдился его. Отец слыл в городе взяточником, и гимназисты при каждом удобном случае издевались над Андреем. В декабре 1916 года, подравшись с сыном пристава Юрьева, Широков сбежал на фронт. Ему повезло. Под Ростовом он пристал к эшелону Нижегородского драгунского полка. Офицеры-драгуны оказались ребятами компанейскими, они уговорили командира взять гимназиста с собой, тем более, что юноша прекрасно играл на гитаре и пел душевные романсы. Его обмундировали и зачислили на довольствие. Так вместе с пополнением в персидский город Хамадан прибыл юный драгун Широков. На одной из пирушек в офицерском собрании в присутствии командира корпуса генерала Баратова Андрей исполнил романс "Снился мне сад...". Генерал, большой любитель пения, прослезился и немедленно взял молодого драгуна личным ординарцем. Через пять дней он "за высокий патриотизм" наградил его Георгиевским крестом четвертой степени и произвел в вахмистры. А через десять дней началась революция. Как он ее воспринял? Черт знает, видимо, с радостью. Он ожидал каких-то необыкновенных перемен. Революция представлялась новоиспеченному вахмистру и "егорьевскому кавалеру" бесконечной скачкой по бескрайней степи, полной приключений и опасностей. Но на самом деле все приняло другой оборот. Бежал его благодетель генерал Баратов, солдаты перестали подчиняться, посягнули на самое святое -- офицерские погоны. Кавказский фронт развалился. Где только не был вахмистр Широков! На Дону, у Краснова, и первопоходником успел стать. В восемнадцатом определился он наконец в Ростовское юнкерское кавалерийское училище. Стал портупей-фельдфебелем. Даже не пришлось дослушать курс: бросили юнкеров против красной кавалерии. Ох и рубка была! Хоть с разрубленным плечом, а ушел вахмистр Широков, проложил себе дорогу шашкой и револьвером. Потом, в госпитале, он часто вспоминал этот бой. Яростные людские глаза, пену на лошадиных мордах и молчаливую рубку, страшную своим молчанием. И, только вспоминая все это, Андрей понимал, что жил на свете только те пятнадцать минут, вся остальная жизнь -- утомительное и длинное существование. Он был странно устроен. Риск воспринимался им словно наркотик. Он служил в контрразведке, был в Крыму у Врангеля, мотался по селам с развеселым антоновским полком. Даже у барона Унгерна успел побывать. Там, в Монголии, он сам себя произвел в поручики. Позже к жажде остроты прибавилась тупая ненависть к этим кожаным курткам, от которых всегда приходилось уходить "с разрубленным плечом". Лежа в маленькой душной комнате, Андрей лениво вспоминал всех "взятых" им инкассаторов, ограбленные сберкассы и ювелирные магазины. Теперь жизнь сама давала ему в руки новое, рискованное и веселое дело, а главное -- возможность стрелять. Все время стрелять -- в кого хочешь! Этот месяц напомнил ему многие другие, когда он "отсиживался" после удачного дела. Ждал, когда поутихнет немного и можно будет уехать и спокойно тратить так трудно добытые деньги. Но именно подобные передышки Широков и не любил. В такие дни исчезала нервная напряженность, оставалась масса времени для раздумий. А это как раз и было самым неприятным. Сорок один год, то есть, как ни крути, -- пятый десяток. Почти вся жизнь прожита. А толку? Да никакого толку. Ничего он не добился. Месяц он провалялся здесь бездельно и бездумно. Правда, кое-что все-таки удалось сделать. "Святой отец" подобрал людишек. Да что это были за людишки! Дрянь, сволочь. Такие продадут, услыхав только скрип сапог оперативников. Но других не было. А раз так, нужно "работать" с ними. Правда, через линию фронта перешли трое отчаянных ребят. Им-то терять нечего. При любом исходе -- "вышка". На них особенно и надеялся Широков. За дверью послышались легкие шаги хозяина. -- Андрей Николаевич, не спите? -- Сплю. -- Тогда проснитесь и приведите себя в порядок. -- Это зачем же? -- Давай быстрее, -- Потапов распахнул дверь, -- человек тебя ждет. -- Из МУРа? -- Шутить изволишь. С той стороны, с инструкциями. В столовой были двое незнакомых Широкову людей. Один стоял, прислонившись к резному буфету, второй разглядывал иконостас в углу. Он так и не повернулся, когда Широков вошел в комнату. "Ишь сволочь -- начальство корчит". Андреем овладела тихая ярость. Да кто такие эти двое? Немцы? Разведчики? Хамы! Широков опустил руку в карман, нащупал рукоятку пистолета. -- Выньте руку, -- сказал тот, что стоял у буфета, и шагнул к Широкову, -- я не рекомендую применять оружие. Вы, кажется, отдохнули, так откуда же эта нервозность? -- Мне нервничать нечего, я у себя. Это вы беспокойтесь... -- Боюсь, что так мы не найдем общего языка, -- второй из гостей повернулся к нему. -- Ни одного дела нельзя начинать со ссоры, не так ли, святой отец? -- Именно так, господин Прилуцкий, именно так. -- Ну вот, значит, наши взгляды сходятся. А руку все-таки выньте. -- Если хозяин не возражает, -- вмешался в разговор первый, -- то мы бы закусили. За стол сели вчетвером. Широков сразу же оценил опытность гостей: они расположились так, что в случае конфликта он оказался бы под перекрестным огнем. Налили по первой. -- Господин Широков, -- сказал Прилуцкий, -- видимо, вы догадываетесь, кто мы? -- Приблизительно. -- Ну что ж. Мне кажется, что люди, сидящие за одним столом, должны познакомиться поближе. О вас мы знаем все или почти все. Меня зовут Прилуцким, моего спутника Александром. -- Ну а если поточнее? -- Можно и поточнее. Мы представители германского командования и прибыли сюда для оказания практической помощи нашему доверенному лицу господину Потапову. "Значит, "святой отец" просто-напросто немецкий шпион, -- подумал Широков, -- просто шпион". И спросил громко: -- А давно ли он ваше доверенное лицо? -- Давно. -- Понятно. Ну а я зачем вам понадобился? -- Он отставил рюмку и налил коньяк прямо в фужер. Полный налил, до краев. Не ожидая, пока гости поднимут рюмки, одним махом, немного рисуясь, вылил в себя жгучую коричневую жидкость. -- Так: как же? -- Господин Широков, -- Прилуцкий отхлебнул немного из своей рюмки, -- вы не хотите понять меня. Ровно через месяц в Москве будет наша армия... -- Ну, это как сказать. -- А вот так. Безусловно, что вам будет предоставлена работа, отвечающая вашим запросам и наклонностям. Вы можете занять достойное место в новой русской администрации. -- Так, -- Широков закурил. -- Как я вас понял, это место надо заработать? -- Именно. -- Как же? -- Мы не станем предлагать вам невозможного. Вы раньше специализировались... -- Статья 59.3. -- То есть? -- Бандитизм. Вас устраивает? -- Лично меня вполне. Ему очень хотелось взять бутылку и со всей силы двинуть этого по черепу. Полетели бы осколки, опрокинулся стол, началась бы короткая и яростная драка. А то сидит, гнида, и разговоры разговаривает. -- Что вам нужно, короче? Я человек дела. -- Это разговор, достойный мужчины, -- вмешался Александр. Прилуцкий быстро посмотрел на него, и тот замолчал, словно поперхнулся. "А этот белоглазый главный у них", -- понял Широков. -- Я не предлагаю вам ничего невозможного. Есть люди, есть оружие: мы дадим вам наши автоматы" -- Понятно, что надо делать? -- Большевики, отступая, будут пытаться увезти из Москвы ценности: картины, золото, камни. -- Трудновато. -- Я вас не узнаю. Господин Потапов, рекомендуя, говорил, что для вас нет ничего невозможного. -- Разговор не о том. Ценностей много, а я один. -- Вы захватите хотя бы то, что сможете, остальное сделают другие. -- Когда и что? -- Вам дадут знать в самое ближайшее время. Кстати, почему мы не пьем? Мне кажется, что пора скрепить наш союз. Прилуцкий встал и налил всем не в рюмки, а, как до этого сделал Широков, в фужеры. ДАНИЛОВ -- Вы захвачены с оружием, пытались бежать, при обыске в квартире у Харитонова обнаружены ракеты, приемник и деньги. Всего этого достаточно, чтобы передать вас в трибунал, а там шутить не любят. Надеюсь, понятно? Данилов посмотрел на задержанного и опять подивился внешности этого человека. Неприятное лицо. Словно маска. На кого же он похож? -- По документам вы -- Сивков Михаил Анатольевич. Это ваше настоящее имя? Задержанный заерзал на стуле и поднял лицо, и тут Иван Александрович увидел, что тот плачет. -- Ну вот тебе и раз! Держите себя в руках. Закурите. -- Спасибо. Голос у него оказался неожиданно грубым и низким. "А ведь это первое его слово. Первое слово за шесть часов". -- Гражданин следователь, суд примет во внимание чистосердечное признание? -- Надеюсь. -- Тогда пишите. Фамилия моя Носов. Зовут Николаем Петровичем. Родился в городе Бресте в 1894 году. Кассир. В 1940 году осужден за растрату, срок отбывал в минской тюрьме. -- Ну вот, -- Данилов облегченно вздохнул, -- а то в молчанку играем. Пиши, Полесов. На столе приглушенно звякнул внутренний телефон. -- Данилов слушает... Есть... Буду... Во сколько? -- переспросил он. -- Ну раз в два, так в два. Ровно в час сорок пять Данилов забрал из сейфа пачку бумаг, на которой было написано: "Группа Широков, Флерова, Харитонов, Носов". Две последние фамилии вписаны только сегодня. И хотя у него пока не было никаких доказательств причастности Харитонова и Носова к убийству Грасса, он объединял их. А вот почему, объяснить не мог. В коридоре горели синие лампочки. Уже месяц все сотрудники уголовного розыска да и других служб московской милиции жили на казарменном положении. Устроились кто где. Некоторые в кабинетах, если место позволяло, а большинство в подвале, оборудованном под бомбоубежище. Данилов с Муравьевым спали, когда случалось, в комнате без окон: в ней когда-то был архив. Там поставили две койки, и на них отдыхали по очереди работники отдела. В приемной начальника дремал, положив голову на руки, Паша Осетров, молодой парнишка, совсем недавно пришедший в управление. Из-за сильной близорукости его не взяли в армию, для оперативной работы он по тем же причинам годен не был, так что ему определили "должность при телефоне". Данилов не переставал удивляться, глядя на Осетрова. Вроде бы сугубо штатский парень, а выправка как у кадрового военного. У интеллигентного человека, надевшего военную форму, бывают только две крайности: либо он похож на огородное пугало, либо становится страшным службистом, ходячей картинкой из устава. Иван Александрович еще раз с удовольствием оглядел Осетрова. Всего. Начиная от яростно сверкающих сапог, кончая нестерпимо синими петлицами на воротнике. Оглядел и подумал: "Молодец!" -- Где начальство? -- Только что, звонил, сказал, что скоро будет, велел ждать. -- Ладно, подожду, -- Данилов уселся на диван. -- Ты поспи пока. Я разбужу. -- Я не спал давно, -- виновато улыбнулся Осетров. "А улыбка-то у него детская, и похож он на большого ребенка. На ребенка, которому разрешили носить оружие". Иван Александрович поудобнее устроился, взял со стола газету. Это был старый номер "Московского большевика". Данилов поглядел на дату. 5 июля. Раскрыл газету. На второй странице была напечатана корреспонденция о записи добровольцев в народное ополчение на электроламповом заводе. "Посмотрите на бесконечную ленту людей, идущих к комнате партийного комитета, и сквозь призму одного этого предприятия -- одного из тясяч! -- вы увидите всю страну, миллионы советских патриотов, идущих в народное ополчение. -- Какого года? -- 1903-го. -- 1898-го. -- 1901-го. -- 1925-го. -- Стой! Ты еще молод, паренек. Может быть, подождешь? -- Нет! -- твердо отвечает шестнадцатилетний подросток. -- Ждать некогда! Записывай!.. ...Вот трое с одной фамилией Кукушкины. Коммунист-отец и два его сына. Третий сын уже в армии. -- Пойдем и мы, -- говорит отец. -- Пойдем всей семьей". В коридоре послышались голоса. Данилов отложил газету, встал и потряс Осетрова за плечо. В приемную вошли: начальник, его заместитель и двое в форме сотрудников госбезопасности. -- А, ты уже здесь? -- сказал начальник. -- Ну, молодец, молодец! Знакомьтесь, товарищи, -- повернулся он к гостям: -- Начальник отдела Данилов. Иван Александрович пожал протянутые руки и чисто автоматически отметил, что у старшего из гостей в петлицах было два ромба старшего майора, а у второго три шпалы -- капитан. Видимо, разговор предстоял серьезный. В кабинете Данилов сел на свое обычное место рядом со столом начальника. Напротив расположился старший майор, капитан уселся в кресло в темном углу. Заместитель начальника, как обычно, стоял, прислонившись к стене. -- Иван Александрович, -- начальник расстегнул ворот гимнастерки, -- вот товарищи из госбезопасности интересуются работой твоей группы. Ты доложи подробно. Данилов раскрыл папку, поглядел на старшего майора. Тот сидел, прикрыв глаза рукой, но из-за нее внимательно и цепко смотрели на Данилова его чуть прищуренные глаза. -- Как докладывать: по порядку или о последнем задержании? -- По порядку, -- ответил из темноты капитан. -- Так как, товарищ начальник? -- Данилов обращался только к начальнику МУРа, давая понять гостям, что задавать ему вопросы они могут, а командовать в этом кабинете должен только хозяин. Старший майор, видимо, понял это и бросил, не оборачиваясь: -- Помолчите, Королев. Иван Александрович начал с июля, с тех далеких дней, когда был убит Грасс, потом рассказал о Харитонове и Носове. Говорил он медленно, нарочито медленно, чтобы оставить время на секундное раздумье, если зададут вопросы. Но его не перебивали, слушали внимательно, и это радовало Данилова. Раз так слушают, значит, понимают все трудности этого дела, значит, гости -- люди толковые. -- У меня все, -- Иван Александрович закрыл папку. Все молчали. Данилов достал папиросу, медленно начал разминать ее. -- Так, товарищ Данилов, -- капитан встал и шагнул из темноты в высвеченный лампой круг. Только теперь Иван Александрович смог разглядеть его как следует. Гость был невысок, широкоскулое лицо изъедено оспой. -- Так, -- повторил он, -- фактически вы упустили Широкова. -- Если хотите, да. -- Смело отвечаете. -- А мне бояться нечего. -- Даже собственных ошибок? -- Не ошибается только тот... -- Знаю, -- перебил капитан, -- вы хотите сказать, кто не работает! Истина старая. -- Но верная. -- На вашем месте я бы вел себя поскромнее. -- А я на вашем месте -- вежливее. -- Постойте, -- вмешался в разговор старший майор. -- Товарищи, мне кажется, вы взяли не ту тональность. Безусловно, товарищ Данилов совершил целый ряд ошибок. Вы со мной согласны? -- старший