майор повернулся к начальнику МУРа. -- Ну вот, видите. Но вместе с тем Иван Александрович сказал правильно. Не ошибается тот, кто не работает. На мой взгляд, сотрудники уголовного розыска поработали за эти три месяца много и хорошо. -- Вы понимаете, Павел Николаевич, -- начальник МУРа вышел из-за стола, -- я, конечно, ни жаловаться, ни хвалиться не буду, но хотел бы сообщить в порядке справки: хлопот прибавилось. Нет. Я имею в виду не рост преступности. Другие у нас появились заботы, не менее важные. На сегодняшний день резко сократилась численность некоторых милицейских служб. Люди направлены в партизанские отряды, народное ополчение и истребительные батальоны... -- Из МУРа мобилизовано в действующую армию двадцать пять человек, -- уточнил заместитель начальника. -- В общем-то это не так уж и много, -- начальник опять сел за стол, -- но все дело в том, что на наш аппарат возложили целый ряд новых функций. Прежде всего -- патрулирование по городу и контроль за состоянием охраны на предприятиях. Это я говорю о, так сказать, постоянных обязанностях. Но, как вам известно, каждая бомбежка прибавляет нам работы. -- Что делать, всем война работы прибавила, -- старший майор затянулся папиросой. -- Наш сотрудник капитан Королев погорячился немного, утверждая, что группа Данилова "фактически упустила Широкова". Как я понял из вашего рассказа, Иван Александрович, еще сохранилась возможность в ближайшее время обезвредить его. -- Видите ли, Павел Николаевич, -- Данилов говорил нарочито медленно, тщательно обдумывая каждое слово, -- все зависит от того, как следует понимать эту формулировку. -- Все дело в том, что -- вы и сами прекрасно видите, -- вы вторглись в сферу нашей деятельности. Нет. Ни в коем случае я вас не виню. Мы, сотрудники госбезопасности, благодарны вам за помощь, но, естественно, возникает вопрос: как быть дальше? -- Павел Николаевич, -- Данилов поднялся, -- я понимаю, о чем вы хотите сказать. Мол, это не ваше дело... -- Товарищ Данилов, -- перебил капитан, -- ну что вы говорите... -- Вы уж извините меня, -- Данилов сделал несколько шагов по кабинету, -- все, что касается этой мрази, которую мы сегодня арестовали, это, конечно, не наша "клиентура". Но Широкова все-таки позвольте взять нам. -- Правильно, -- поддержал Данилова начальник МУРа, -- дело об убийстве художника Грасса -- наше дело. Павел Николаевич достал новую папиросу, постучал мундштуком о коробку. -- Я все понимаю, товарищи. И вы и мы -- чекисты, и делаем одинаково нужное дело. Кстати, я направил вам информацию о резиденте по кличке Отец. -- Да, мы получили ее, внимательно ознакомились, проверили кое-что. У товарища Данилова есть предположение, что Широков связан с этим самым Отцом, -- сказал начальник МУРа. -- Это точно? -- повернулся старший майор к Данилову. -- Пока только версия, но версия прочная. -- Значит, так, -- Павел Николаевич вынул из кармана авторучку. -- Дело это будем вести совместно. От госбезопасности к вам подключается капитан Королев. Я думаю, что он быстро войдет в курс дела. Это первое. Второе, мы вам, естественно, поможем людьми. Создадим совместную оперативную группу. А теперь расскажите подробнее о сегодняшнем задержании. -- Докладывай, Данилов, -- сказал начальник МУРа. Иван Александрович начал с последнего допроса. Рассказал о том, что в Москву из минского разведцентра переброшен некто Носов, явка у него была в фотоателье, в котором работал Харитонов. Носов должен был связаться с группой ракетчиков, явка к ним у того же Харитонова. -- Так, -- старший майор сделал какую-то пометку в записной книжке, -- вы нам передайте этих людей. -- Я бы просил, Павел Николаевич, забрать одного Носова. -- У вас есть соображения по второй кандидатуре? -- Есть, -- Данилов закурил и начал излагать свой план. КОСТРОВ Его вели по узкому коридору внутренней тюрьмы. Мишка шел независимо, в такт веселому мотивчику, бившемуся в памяти: "К ней подходит один симпатичный, кепка набок и зуб золотой..." -- Ты иди спокойно, -- зло сказал конвоир, -- спокойно иди. Небось не на свадьбу сейчас повезут, а в "Таганку". -- Скучный ты человек, начальник. "Таганка" -- все ночи полные огня..." -- запел Мишка. -- Это ты ее бойся, ты там не был. А я... -- Сволочь ты, -- просто сказал конвоир, -- люди на фронте. Руки назад, иди! Мишка шагнул в темноту. Постепенно глаза его привыкли к ночному мраку, а память услужливо дорисовывала детали двора. "Эх, неволя, неволя!" Он вздохнул и шагнул вперед. И сразу же за спиной раздался холодный, словно металлический, голос: -- Шаг вправо, шаг влево расцениваю как попытку к бегству, стреляю без предупреждения. -- Понятно, -- Мишка потянулся так, что суставы хрустнули, и поглядел на небо. Темно, ни звездочки. И вдруг он подумал, что именно сейчас в этом дворе произойдет самое важное событие в его жизни. С этой минуты она полностью переменится и побежит по неведомому ему, но прекрасному руслу. За спиной опять лязгнул дверной засов, еще кто-то шагнул через порог и стал рядом с Мишкой, Он покосился, но смог увидеть в темноте только высокую грузную фигуру. Откуда-то из темноты, урча мотором, подкатил "черный ворон". -- Садись! -- скомандовал конвоир. Сначала Мишка, потом тот, второй, влезли в душную металлическую коробку. Автозак тронулся. Костров удобно устроился в темноте и спросил: -- Что, едем в "Таганку"? -- Нет, в Сочи, -- ответил невидимый попутчик. -- За что? -- Грабеж. А ты? -- Спекуляция. -- "Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал..." -- Ты веселый больно. Закурить есть? -- Нет, все вычистили, псы. -- Плохо. -- Куда хуже! Они замолчали. Машину нестерпимо трясло, и Мишка понял, что едут они переулками, по булыжникам. В "воронке" стало совсем нечем дышать, в углу громко сопел Харитонов. Когда же? Долго-то как... -- Слышь, друг, -- спросил Мишка попутчика, -- тебя как звать-то? А то... Он не успел договорить. Машину тряхнуло, раздался скрежет железа, на Мишку навалилось что-то липкое и тяжелое. Но все это длилось какую-то долю секунды. Очнувшись, Костров понял, что лежит на полу, придавленный тушей Харитонова. В открытую дверь сочился ночной холодный воздух. "Пора", -- понял Мишка. Он стряхнул с себя попутчика. Харитонов заворочался, застонал. "Жив, сволочь". Мишка сильно тряхнул его за плечо. -- Бежим, слышь ты, бежим. Мишка подтянулся на руках и спрыгнул на мостовую. За ним Харитонов. На мостовой лицом вниз лежал милиционер. Машина, ударившись о столб, нелепо накренилась, въехав в яму, зачем-то выкопанную у самого тротуара. В кабине кто-то стонал. Протяжно и страшно. Мишка наклонился, вынул из кобуры лежащего наган. А Харитонов уже поворачивал в проходной двор. Они бежали минут двадцать. Мимо каких-то флигелей, мимо помоек и маленьких пузатых домов. Наконец перелезли через забор и оказались в каком-то парке. Там они разыскали полуразрушенную беседку и спрятались за ее щербатой стеной. -- Данилов слушает. -- Все в порядке. -- Люди целы? -- Да. -- А машина? -- День работы. -- Хорошо. Он взял оружие? -- Взял. -- Приезжай немедленно. -- Так, -- сказал Мишка, -- значит, "мы бежали по тундре". А дальше? -- У тебя хата есть? -- спросил Харитонов. -- Что толку, у меня там, наверное, засада. Они мою хату много лет знают. -- Вор? -- Ну зачем так грубо? -- Понятно. Сидел? -- Пять сроков, два побега, этот третий. Если возьмут, то, по военному времени, вполне могут прислонить к стенке. -- Ко мне тоже нельзя. Но есть одно место. Так что пошли, -- Харитонов встал. -- Я себе не враг -- ночью с "пушкой" патрулю попадаться. Надо до утра ждать. -- Резонно. Значит, давай обождем. Курить только страсть хочется. Я вздремну, пожалуй. -- Спи, я погляжу. Мишка закутался в плащ. Все-таки холодны сентябрьские ночи. Он сидел и глядел в темноту. Совсем рядом шумел ветер в ветках деревьев, где-то в пруду звонко плескалась вода. Ночь темная, и он был в ней один, со своими мыслями, со своим страхом. Он сидел и слушал. Ему казалось, что слышит он тяжелый басовитый гул, который с запада нес ветер. И Мишка понимал, что в этой ночи идет война и гибнут люди, а он ничем не может им помочь. Сознание своей беспомощности рождало в нем тяжелую злобу. Ему хотелось вынуть наган и всадить все семь пуль в этого гада, сопящего у противоположной стены. Ишь, сволочь, с немцами спутался. Но он вспоминал слова Данилова о том, что дело, порученное ему, поможет фронту и оно сейчас самое главное и важное для многих людей. Под утро он задремал. Проснулся от резкого толчка. Над ним стоял Харитонов и тряс его за плечо: -- Утро. Проспал, караульщик. -- Я только полчаса. Ох и курить охота! -- Скоро покуришь. Пошли. -- Куда? -- Закудыкал. Тащить верблюда. -- А, ну если так, то я могу. Они прошли по мокрой от росы траве. На аллеях клубился туман, солнечные лучи, с трудом пробираясь сквозь него, не доходили до земли. Было свежо. -- Пойдем побыстрей, -- сказал Мишка, -- а то я закоченею. Где-то зазвонил трамвай, и они пошли на его голос мимо детской площадки, сырых скамеек, выцветших на солнце беседок. Им повезло. Трамвай, показавшись из-за поворота, только-только набирал скорость. Они прыгнули на ходу. Вагон оказался пустым. Только пожилая кондукторша дремала, прислонив голову к стенке. Она открыла глаза, поглядела на пассажиров. -- Оплатите проезд, граждане, -- голос ее был по-утреннему хриплым. Влипли. Мишка похолодел: денег-то нет. Он поглядел на судорожно шарящего по карманам Харитонова. Кондукторша уже совсем проснулась и выжидающе глядела на них. -- Мамаша, -- сказал Мишка, -- мамаша, мы беженцы. Из-под Смоленска мы. Нету у нас денег. Ты уж извини нас. -- Откуда? -- переспросила кондукторша. Мишка молчал. Тогда она оторвала два билета и протянула ему: -- Бери, а то не дай бог -- контролер. Как там? -- Плохо, мать, совсем плохо. Они прошли вперед и сели. -- А ты ничего, -- усмехнулся Харитонов, -- молодец. -- Видно, битый. -- А по чему видно? -- зло спросил Мишка. -- Да по всей ухватке. Трамвай медленно пробирался через пустую Москву, Мишка смотрел в окно и удивлялся тому, как изменился город. Мимо окон проплывали магазины с витринами, забитыми досками. Нижние этажи домов закрыли мешки с песком, на перекрестках стояли разлапистые ежи, сваренные из обрубков рельсов. -- Эй, мужики, -- крикнула кондукторша, -- вы свою остановку не проедете? -- Нет, нет, -- засуетился Харитонов, -- нам здесь выходить, на Курбатовской. Они сошли с трамвая и пошли сквериком, пересекая площадь. Миновали особняк, в котором помещался ВОКС, старый собор и вышли в тихий переулок. Потом они долго кружили проходными дворами. -- Здесь, -- наконец сказал Харитонов, -- пришли. -- Куда? -- К надежным людям. Только помни: народ тут серьезный, чуть что... -- он щелкнул пальцами. -- Не учи, -- лениво процедил Костров, -- не таких видали. Они вошли в старый, похожий на казарму, дом. Долго блуждали в переплетении лестниц и коридоров. У двери с вылезшим наружу войлоком Харитонов остановился и постучал в стену. "Номера нет", -- автоматически отметил Мишка. Они стояли и ждали минуты три. Харитонов занес было руку, чтобы опять постучать, как вдруг из-за двери раздался голос: -- Кто там? -- Свои. -- У нас все дома. -- Егора недосчитались. Дверь отворилась. -- Один? -- спросил тот же голос, показавшийся Мишке необыкновенно знакомым. -- Нет, с хорошим человеком. Мишка шагнул в темноту квартиры. За его спиной хлопнула дверь. Сразу же вспыхнула лампочка в прихожей. И тут Мишка увидел Резаного. Он стоял, широко расставив ноги в командирских галифе, стоял и улыбался: -- Ну-с, как говорится, гора с горой... Так, что ли, Миша? -- Да вроде так, -- Мишка на всякий случай опустил руку в карман. -- Это ты брось, -- спокойно, даже слишком спокойно сказал Резаный. -- Наган или нож, я не знаю, что у тебя там, не поможет. Да и зачем они тебе, ты же не у чужих людей. Припекло, а, Миша? Ко мне прибежал. -- А куда побежишь, Резаный? Куда? Сейчас время такое: кто к деловым пристанет, у того фарт. -- Это ты прав. Ну что мы стоим? В комнату заходите. Там поговорим, закусим. Время завтрака. Прошу, -- Широков приглашающим жестом распахнул дверь в комнату. Мишка шагнул первым, и сразу чьи-то сильные руки скрутили локти, кто-то невидимый вырвал из кармана его брюк наган. ДАНИЛОВ Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Восьмой день люди непрерывно у телефона дежурят, а Мишки нет. Мишка как в воду канул. Ох, нехорошо это. Прямо скажем -- плохо... Неужели... Нет, об этом Данилов даже думать не хотел. А вдруг Широков не поверил Мишке? Тогда... Лучше и не думать, что тогда... Но если случилось непоправимое, все равно Данилов в ответе за провал, а, значит, необходимо найти еще одно решение, аварийный вариант, который поможет в ближайшее время обезвредить группу ракетчиков. Всю эту неделю Данилов мотался по городу. Он с Шараповым объехал почти все предприятия в своей зоне, говорил со многими людьми. Проинструктировал домоуправов и дежурных МПВО. Особенно долго беседовали с мальчишками, эти-то ничего не упустят. Пока удалось задержать несколько паникеров и двоих неизвестных, пытавшихся во время тревоги разбить склад гастронома на Лесной улице. Но все это было не главным. Вчера позвонил капитан госбезопасности Королев и передал, что в Москве уже действует хорошо законспирированная группа диверсантов, которой руководит тот самый Отец. Как и предполагалось, группа эта состоит из бывших уголовников. -- Ну, как ваше мнение? -- спросил Королев. -- Я думаю, что именно к ним мы и послали Кострова. -- Молчит? -- Пока да. -- Ну а вы думали о худшем? -- Я только об этом и думаю. -- Так что делать будем? -- Я пока знаю только район, в который их привез трамвай. Дальше наши люди не пошли за ними, боялись расшифровки. -- Уже кое-что. Нужно сориентировать общественность. -- Сделано. -- Молодцы. Ты, Иван Александрович, позвони мне сразу, если новости будут. -- Непременно. Положив трубку, Данилов подумал о том, как меняются люди. После совещания он думал о Королеве как о резком и даже грубом человеке, -- и вот, на тебе, того будто бы подменили. -- Он тогда не в себе был, -- сказал ему заместитель начальника. -- У него семья на Украине отдыхала. Ну, конечно, война -- от них ни слуху ни духу. Только три дня назад сообщили, что им удалось эвакуироваться. Семья... Вот у него отец тоже на оккупированной территории, а он об этом не говорит никому. Он все время гнал от себя мысли об отце. Только ночью да в редкие часы отдыха вспоминал последнюю поездку к родителям, и на душе становилось скверно, тяжело. Он слишком хорошо знал отца, поэтому не искал его среди эвакуированных. Из своего леса старик мог уйти только на кладбище. -- Разрешите войти? -- спросил в полуоткрытую дверь Игорь Муравьев. На нем была новая шинель, туго перепоясанная ремнем с кобурой, фуражка. Хромовые сапоги нестерпимо сияли. -- Входи, Игорь, -- Данилов удивленно поглядел на него. -- Ты куда это? -- К вам. -- Ну, ко мне ты мог зайти менее нарядным. Ты все-таки куда собрался? Игорь покраснел: -- Я хотел вас об одной вещи попросить... Я... В общем, жениться мне надо. -- Что? -- спросил Данилов. -- Что ты сказал? -- Женюсь я, Иван Александрович, -- пробормотал Игорь. -- Ах, так! То есть как ты женишься? -- Очень просто! -- в голосе Муравьева послышалась обида. -- Как все, так и я. -- Да нет, ты меня не так понял. -- Данилов встал. -- Я разве против? Неожиданно как-то. -- Для меня тоже. Да вот в чем дело. Инна с институтом эвакуируется... Мы и решили. -- Это все правильно. Замечательно это. Только я при чем? Если надо тебе уйти, то я отпущу... -- Нет. Иван Александрович, я за другим. На свадьбу приглашаю. Полесова и Шарапова я уже позвал. -- Так, -- Данилов провел ладонью по лицу. Щетина неприятно царапала кожу. -- Ты погоди немного. Ты мне полчасика дай. Жди здесь, я скоро. Данилов вышел в коридор. Вот оно как, Игорь женится. Ай как хорошо это! Ай как здорово! Милый мальчик. Красивый, хороший. Наверное, Инна его такая же. Они будут счастливы, обязательно будут, потому что счастье их началось в самые горькие дни. Иван Александрович спустился в общежитие, вынул из-под койки чемодан. Сегодня он наденет выходную форму и медаль к гимнастерке прикрепит, чтобы все было, как нужно. Праздник так праздник. Через пятнадцать минут, выбритый, в выходной габардиновой гимнастерке, Данилов поднялся в кабинет начальника. -- У себя? -- спросил он у Осетрова. -- Совещание у него, группа Серебровского докладывает. -- Ты, Паша, передай записочку. -- Хорошо, -- ответил Осетров. -- Вы ждать будете? -- Буду, непременно буду. Данилов написал карандашом несколько строк и передал Осетрову. Начальник вышел сразу. Он изучающе оглядел Данилова от ромба в петлице до сапог и удивленно поднял брови. -- Ишь ты, прямо лейб-гвардии гусарского полка милиционер Данилов. Тебя что, вызывают куда? -- начальник показал пальцем на потолок. -- Да нет, тут вот какое дело, -- Иван Александрович, косясь на Осетрова, зашептал что-то на ухо начальнику. -- Вот даете! Нашли время. Что, пожар? Подождать некогда? -- Так ведь любовь, ей ждать нельзя. -- Н-да, Муравьев, говоришь... Только неудобно получается, человек женится, а дарить нечего. Ты постой... Бери машину, до двадцати двух я вас отпускаю. Это тебя, Полесова и Шарапова. Муравьев свободен двое суток. А теперь ты мне Шарапова пришли, есть у меня срочное задание ему. В кабинете Данилова ждали Игорь, Полесов и Шарапов. Все трое были по-праздничному подтянуты. -- Ну, я готов, -- сказал Иван Александрович. -- Ты, Иван Сергеевич, -- сказал он Шарапову, -- иди к начальнику, у него для тебя какое-то дело важное есть. -- Как же так, -- спросил Игорь, -- а ко мне? -- Он приедет, чуть позже приедет. Ты ему оставь адрес. Они вышли из комнаты. -- Оружие взяли? -- спросил Данилов. -- Взяли. -- Ну хорошо, а то мало ли что. Кстати, Игорь, а где невеста? -- В дежурке ждет. -- Достойное место для будущей жены оперативника. Пропуск ты не догадался выписать? В дежурке на вытертой до блеска деревянной скамье сидела Инна. Увидев Игоря, она встала. -- Знакомься, Инка, -- смущенно пробормотал Игорь, -- это мои друзья. Она протянула руку. Пожатье ее было сильным и мягким. Данилов подивился цвету волос и синеве глаз. У подъезда стояла "эмка" начальника. Иван Александрович распахнул дверцу. Инна села рядом с шофером. Мужчины втиснулись на заднее сиденье. -- А куда, собственно, едем, товарищ Данилов? -- спросил шофер. -- Это тебе Муравьев покажет, он сегодня старший. -- Куда, Игорь? -- В загс. -- Да ну? Кого брать будем? -- Нет, Егор Акимович, на этот раз жениться будем. -- Это дело! Держись, невеста! -- крикнул шофер. -- За сыщика замуж выходишь, за орла-сыщика! Громко сигналя, "эмка" влетела в узенький переулок и остановилась у маленького домика. Райбюро загса находилось в подвале. В комнатах невыносимо пахло плесенью. "Почему это, -- подумал Иван Александрович, -- самое прекрасное в человеческой жизни должно обязательно совершаться в таких вот жутких подвалах? Неужели никогда не додумаются построить клуб молодоженов или что-нибудь в этом роде!" Навстречу им из другой комнаты вышла мужеподобная женщина в пиджаке со значком "Ворошиловский стрелок" на лацкане. -- В чем дело, товарищи? Я заведующая загсом. Голос у нее был прокуренный и хриплый, в нем слышалось явное волнение. Естественно, что появление трех командиров милиции может обеспокоить кого угодно. -- Да нет, все в порядке, -- улыбнулся Полесов, -- мы вот товарища нашего записать приехали. -- Как это записать? -- удивилась заведующая. -- А очень просто, -- Степан улыбнулся еще шире, -- поженить. -- Он показал на Игоря и Инну. -- Поженить? -- возмущенно переспросила заведующая. -- Вы, товарищи, наверное, все партийные, а текущего момента не понимаете. Время ли сейчас для мелких личных радостей? В те дни, когда озверелый враг... -- Прекратите, -- Иван Александрович почти вплотную подошел к ней, -- прекратите немедленно и делайте свое дело. А когда людям жениться, то их дело. Ясно? -- Мне, конечно, ясно, но я сообщу куда следует. Работники органов -- и такая несознательность. Давайте документы! -- рявкнула она на Игоря. -- Вы меня сознательности не учите, -- возмутился Игорь, -- мы свое дело делаем, а вы своим занимайтесь. Лицо его пошло красными пятнами, руки, достававшие документы, дрожали. Инна осторожно взяла его за локоть: -- Игорек! До этого она все время молчала, только улыбалась светло и радостно. Ее не смущало происходящее: ни эта женщина, грубая и злая, ни унылые комнаты загса, ни скрипящие ремнями снаряжения друзья. Она просто не замечала ничего. Для нее в этом огромном мире жил сегодня всего лишь один человек -- Игорь. Заведующая доставала какие-то бумаги, рылась в столе, и все это она делала, не переставая ворчать. Наконец она протянула Игорю документы: -- Распишитесь. Вот здесь... Теперь ваша жена. -- Все? -- спросил Степан. -- А что еще? -- Да нет, ничего, -- вмешался молчавший до сих пор Данилов, -- ничего особенного, можно было бы и поздравить людей. -- Чего бог не дал, -- сказал стоявший у дверей шофер, -- того, значит, в лавочке не купишь. Они вышли на улицу. -- Ух, хорошо-то как! -- засмеялся Степан. -- Ну, Игорек, поздравляю! Он обнял Муравьева и поцеловал. Друзья поочередно поздравили молодых. -- Теперь куда, Игорь? -- спросил шофер. -- На улицу Горького, к Белорусскому вокзалу. -- А может быть, пешком пройдемся? -- вдруг сказала Инна. -- Ну, пожалуйста. -- А что? Давайте. -- Данилов повернулся к шоферу: -- Вы можете ехать в управление, мы пройдемся. Переулками они вышли на улицу Горького. Впереди Игорь с Инной, за ними Данилов с Полесовым. До Инниного дома, где ждали молодых с гостями, было недалеко. Жила она в угловом здании у Белорусского вокзала, в самом высоком на улице Горького, в одиннадцатиэтажном. Он был последним, дальше -- вокзальная площадь, Ленинградское шоссе. -- Иван Александрович, -- сказал Степан, -- а вы знаете, мне грустно что-то. -- Вот тебе и раз. Завидуешь? -- Да нет. Игорь женится как-то нескладно. -- Ты что же, Степан, тоже скажешь, что не вовремя? -- И не знаю даже. -- А кто нам это время определил -- время любить? Неужели для прекрасного должны существовать определенные сроки? Вот тебе год на труд, вот на войну, на неприятности, а вот на счастье. Так, что ли? Данилов помолчал немного и продолжал: -- Нет, брат, счастье -- понятие постоянное. Оно должно быть стабильным, иначе жить незачем. И хорошо, что они поженились именно сейчас. Значит, это им обоим необходимо было. Они дошли до угла Большой Грузинской и остановились. Со стороны Миусской площади шли войска. Длинная колонна людей по четыре в ряд. Шли ополченцы. Штатское пальто перетянули ремни с подсумками. Над колоннами колыхались граненые штыки трехлинеек. Шли рабочие, инженеры, писатели, актеры. Люди самых мирных профессий, которых война заставила взять в руки оружие. Пусть в этих рядах не было геометрической точности армейских порядков. Пусть линия штыков ломалась при каждом шаге. Строй батальона объединяло другое -- мужество и желание отстоять родную столицу. Данилов, пропуская колонну, жадно вглядывался в лица людей, искал знакомых. Они наверняка были там, только он не узнавал. Вернее, не мог различить. Отпечаток мужественности, легший на лица людей, делал их незнакомыми и даже похожими одно на другое. Рядом тяжело вздохнул Полесов. Иван Александрович поглядел на Муравьева. Игорь стоял, низко опустив голову. Колонна шла, унося с собой запах ременной кожи и ружейного масла. -- Закурим, -- предложил Данилов и достал пачку "Казбека". Он зажег спичку, дал по очереди закурить Степану и Игорю. -- Вот что, ребята, -- сказал Иван Александрович, крепко затянувшись сразу затрещавшей папиросой, -- нет того хуже, когда перестаешь уважать свое дело. Вот сейчас ополченцы на фронт пошли. А кто их до войны охранял? Дом их оберегал, работу, жизнь? Мы! Теперь же мы должны семьи их здесь в Москве защищать. Да разве только семьи? Ну давайте уйдем все в окопы. А тыл на кого оставим? Обычно армия наступает эшелонами. Первый, второй, третий. Мы, четвертый эшелон, не менее важный и нужный, чем все предыдущие. Мы охрана тыла действующей Красной Армии. Подумайте об этом. А что касается опасности, так каждый из нас в любой момент может пулю схватить. Данилов краем глаза увидел сразу побледневшее лицо Инны. -- Да, -- продолжал он, -- конечно, горько об этом говорить в такой день, но пусть и жена твоя, Игорь, знает и гордится твоей профессией. Помните, мы -- чекисты, а этим сказано все. Ну что стоим? Пошли, а то свадебный гусь остынет. Лифт не работал. Пришлось подниматься пешком на одиннадцатый этаж. Данилов еле осилил бесконечные ступени. Сказывалось постоянное недосыпание и курение. Только сейчас он понял, как устал. Сердце колотилось гулко и прерывисто. "Плохи дела, -- думал он, преодолевая ступеньку за ступенькой, -- совсем плохи. Возраст-то какой? Всего сорок один год. Мужик-то еще молодой, а сердчишко шалит. Эта сволочь Широков тогда в Саратове испортил сердце. Но ничего, в запасе есть немного времени. Мы с ним рассчитаемся. Это уж непременно!" Их ждали. Как только на лестнице раздались шаги, дверь распахнулась. На пороге встречала гостей мать невесты. Они вошли в прихожую, казавшуюся очень просторной, поскольку в ней не было привычных вещей. Только вешалка намертво прикреплена к стенке да в углу высилась груда сундуков и чемоданов. -- Вы извините за беспорядок, -- сказала хозяйка, -- эвакуируемся. Я с Инночкой еду, и бабушка с нами. В прихожую вплыла, именно не вошла, а вплыла маленькая старушка, похожая на колобок. -- Заходите, гости дорогие, заходите! А что все милиционеры, больше людей не будет? -- Будет, -- захохотал Игорь, -- и еще один будет, Анна Васильевна, только тоже милиционер. Стол был накрыт в большой комнате. После двух месяцев казарменной жизни чистые салфетки, блестящие грани фужерного хрусталя казались непривычными, необычайно чистыми и хрупкими. -- Все запасы здесь, -- сказала за спиной Данилова Иннина мать. -- Как знала, икру зернистую на черный день, мол, заболеет ли кто, приберегла. Вот и пригодилась. Что и говорить, стол по военным временам был неплохой, а запах, идущий из кухни, вызывал зверский аппетит у мужчин, несколько месяцев питающихся в столовой. К столу не садились, ждали Инниного отца. Данилов взял с подоконника раскрытую книгу. "За Гусь-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересел на поезд узкоколейки. Это был поезд времени Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: "мерин". Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Пассажиры выходили покурить. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхающегося "мерина". Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны". Иван Александрович опустил книгу и закрыл глаза. И снова вспомнил он поездку к отцу: маленькую станцию, куда его привозил такой же паровик, лесную дорогу, поросшую травой. Обычно он приезжал вечером. В лесу было тихо, только на маленьком озерке пронзительно и звонко клекотали лягушки. Как там его старик? Просто страшно подумать, что с ним могут сделать немцы. Но он гнал от себя эти мысли. Александр Данилов не будет сидеть и ждать фашистов. Не тот человек. Еще в гражданку лесничий стал на время начальником уездной милиции, дрался с бандами и кулачьем. Теперь-то отец наверняка партизанит. Но все равно сердце щемило. Тревоги заполнили Данилова. Противно заныло сердце. В прихожей послышался звонок. Иван Александрович открыл глаза. Звонок повторился. Он по-хозяйски важно дребезжал в пустой прихожей. "Наверное, отец Инны". В комнату вошел мужчина в военном костюме без петлиц и с орденом Трудового Красного Знамени на гимнастерке. -- Ну, давайте знакомиться, товарищи, -- широко улыбнулся он, -- я, так сказать, отец молодой. -- Фролов, -- говорил он, поочередно пожимая руки, -- Александр Петрович. С приходом хозяина все оживилось. Женщины засуетились у стола, что-то расставляя и поправляя на нем. -- А чего стоим? За стол, за стол! Александр Петрович обнял Инну и Игоря и повел их к столу. Только сели, загремели посудой, как в прихожей снова раздался звонок. -- Это Шарапов, -- сказал Игорь, -- не беспокойтесь, я открою. Он побежал в прихожую, и минуты через три в комнату вошел Шарапов. Иван был торжествен и строг. В руках он держал огромную вазу, ту самую, японскую, фарфоровую, которая много лет стояла в кабинете начальника рядом с сейфом. Кое-кто во время совещания стряхивал туда пепел, что потом становилось причиной легких управленческих бурь. Начальник любил говорить, что ваза эта семнадцатого века и что ей цены нет. Но кто-то из экспертов, приглашенных в МУР по делу кражи из музея, сказал Ивану Александровичу, что ваза действительно японская, но сработана много позже, приблизительно в 1908 году, харбинским мастером. Тем не менее ваза была гордостью МУРа. Но не ваза была самым удивительным. Нет. Розы, огромные бархатные красные розы. -- Ой, -- воскликнула Инна, -- какая прелесть! -- Это, значит, -- Шарапов покраснел даже, -- это, значит, от нас, от товарищей. Счастливы будьте! Иван поставил вазу на стол. И сразу в комнате стало весело и радостно, совсем по-летнему. Инна подбежала к Шарапову, обняла и крепко поцеловала. Наступило то веселое оживление, которое всегда царит за столом, когда собираются за ним приятные друг другу люди. Кому-то не хватило вилки, у кого-то рюмка оказалась слишком маленькой. Все эти милые мелочи порождали веселье и шутки. Но вот рюмки у всех налиты, закуска положена на тарелки, в комнате на секунду установилась тишина. -- Товарищи, -- встал Александр Петрович, -- сегодня у нас день радости. Семья наша пополняется. О дочери своей я ничего говорить не буду, а о зяте скажу. Я рад, душевно рад, Игорь, что ты в наш дом пришел. Я сына хотел, да... Теперь у меня сын и дочка. И как отец я своим сыном горжусь. Горжусь его профессией, званием его чекистским горжусь. В нелегкое время мы гуляем на этой свадьбе, враг к Москве рвется. Но жизнь продолжается. Желаю вам, мои милые, прежде всего мужества, потому что оно очень нужно нам всем, и счастья, настоящего и большого. После него говорил Данилов, потом бабушка, мать, Степан Полесов. Самый короткий тост принадлежал Шарапову. Он встал, оглядел всех лукавыми, смеющимися глазами и сказал одно лишь слово: "Горько!" Время бежало незаметно. Вот попрощался с гостями Александр Петрович, он даже на свадьбу дочери мог приехать только на два часа. Завод, на котором он был директором, работал для фронта, ремонтировал танки, делал мины. Сейчас на нем выполнялся срочный заказ: собирали бронепоезд. Отец ушел, а они еще выпили за его здоровье, за завод, за тех, кто на фронте. Данилов поставил рюмку на стол и вдруг увидел гитару. Как же он ее не заметил раньше? Она стояла на диване у самой стены. Иван Александрович встал, вытащил инструмент из угла. -- Ого, -- засмеялся Игорь, -- Иван Александрович, у вас, никак, тяга к слободской лирике? -- Это почему же? Гитара -- инструмент прекрасный, а твою "слободскую лирику" можно и на концертном рояле играть. Не в том дело, на чем, а -- как и что. Данилов начал осторожно настраивать гитару. Потом взял первый аккорд, сначала тихо, затем сильнее... Иван Александрович пел старые, давно забытые романсы. Его голос, тихий, чуть с хрипотцой, заполнил комнату. Слова романсов были просты и нежны. Они звучали словно откровение. Но вместе с тем они были знакомы, мучительно знакомы... -- Это же Есенин. Ну, конечно, Есенин, -- сказала Инна. -- Правильно, -- Данилов отложил гитару, -- это Есенин, чудесный поэт, истинно русский, только вот его у нас почему-то забывают. -- Его не забывают, но нам нужна прежде всего гражданская лирика, -- возразил Игорь. -- Нам вообще нужна лирика, тем более есенинская. Человек иногда должен грустить и даже плакать. Это очищает... Внезапно ожил молчавший до этого репродуктор. "Граждане! -- произнес уже знакомый голос диктора. -- Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога! Штаб противовоздушной обороны приказывает..." -- Поздравили, -- усмехнулся Полесов. -- Мрачно шутишь, Степа, -- Данилов надел шинель, -- пошли. -- А может быть, останемся? А? Ребята, что мы, смерти боимся? -- крикнул Муравьев. -- Боимся, Игорь, ох как боимся. -- Шарапов взял со стола папиросы. -- Смерть, она тебя не спросит. Нет. Придет -- не заметишь. Нам жить надо. Дел у нас еще много очень. Быстро они спустились по лестнице. Площадь была темна и казалась безлюдной. Но первое впечатление было обманчивым. Площадь жила короткой, но тревожной жизнью. В темноте ко входу в метро двигались десятки людей. Ночь была заполнена шарканьем подошв и человеческими голосами. Они пересекли площадь, вошли в метро. Вестибюль гудел от множества голосов: искали потерявшихся, звали знакомых. "Но ведь все спокойно, -- подумал Данилов, -- да, торопятся, боятся, конечно, но паники-то нет. Молодцы!" У эскалаторов два милиционера умело направляли людской поток. Сначала -- женщины, дети, старики, потом -- мужчины. Впрочем, последних почти не было. Вдруг равномерное движение нарушилось. Данилов сначала даже не понял почему. Закричала женщина, надрывно и страшно заплакал ребенок. Очередь смешалась. Сквозь толпу, расталкивая людей, рвался к эскалатору мужчина в полувоенном костюме. На побелевшем лице лихорадочно блестели полные ужаса глаза. Вот он схватил за плечо женщину и оттолкнул, расчищая себе дорогу. -- Полесов! -- крикнул Данилов. Степан понял его сразу. Раздвинув плечами людей, он встал на дороге. Человек наткнулся на него, как в темноте наткнулся бы на столб. -- Пусти! -- визгливо закричал он. -- Пусти! -- Идите за мной. -- Степан взял его за руку и вытащил из толпы. -- Пусти! -- Ваши документы, -- Данилов подошел к незнакомцу, -- ну, быстро! -- Какие документы? Немцы же... -- Молчать! Где немцы? Когда вы успели увидеть их? Паспорт, быстро! К ним пробирались дежурные милиционеры. -- Возьмите этого человека, -- повернулся к ним Иван Александрович, -- проверьте как следует, выясните, почему он не на фронте, и доложите мне на Петровку. Фамилия моя Данилов, ясно? -- Так точно, товарищ начальник. Данилов и Полесов встали в хвост очереди. Она двигалась быстро, и скоро они уже стояли на ступеньках эскалатора. Данилов, глянув вниз, увидел платформу, черную от людей. Игорь с родными и Шарапов ждали у начала перрона. Они пристроились на каком-то перевернутом ящике. Рядом точно на таких же сидели другие люди. Видимо, ящики специально для этого принесли сюда. Как же люди быстро привыкают ко всему! Прячутся от бомбежки, а уже обставляют свой быт, пытаются сделать его по возможности удобным. Перрон жил особой жизнью. Он напоминал вокзал. Люди словно ожидали прихода поезда. Вот три старушки сидят на раскладных стульчиках. На чемоданчике, поставленном на попа, разложены карточки лото. Два паренька играют в шахматы, а дальшее седой мужчина в очках что-то пишет, положив блокнот на колени. Женщины баюкают детей, кто-то наливает чай из термоса. -- Вот так и живем! -- вздохнула бабушка Инны. -- Иван Александрович, когда это кончится? -- Скоро, очень скоро кончится! "Граждане, опасность воздушного нападения миновала!" -- раздался металлический голос из колокола-репродуктора. Но люди не поднимались, они знали, что будет еще несколько тревог, они оставались в метро. -- Пошли, -- Данилов встал. -- Нет, ты, Игорь, оставайся, на работу явишься завтра. Проводишь жену и придешь. -- Иван Александрович, -- сказал Муравьев, -- тревога кончилась, мы домой пойдем. Инне собираться надо. -- Конечно, конечно. Они долго шли по остановившимся ступеням эскалатора. Только сейчас Данилов понял, что метро действительно расположено глубоко под землей. Площадь все так же была темна и еще более пустынна. Только на Ленинградском шоссе слышался гул моторов. Простились они у Инниного подъезда. Впервые товарищи уходили на работу, а Игорь оставался. МУРАВЬЕВ С восьми утра Игорь дежурил у телефона. Ждал Мишкиного звонка. Девять дней не звонил Мишка. Данилов извелся, ожидаючи. Сегодня с утра он уехал под Москву, в село Никольское. Зачем поехал, никому не известно. Такой у него характер: пока сам все не проверит, никому ни* чего не скажет. -- Ты, Игорь, сиди у телефона, звонка жди. Я не верю, чтобы Мишка пропал, не мог он... Видимо, просто проверяют его. Данилов с Полесовым уехали, а Муравьев остался в кабинете начальника отделения один на один с телефоном и своими невеселыми мыслями. Действительно, чему радоваться? Мать с сестрой и племянницами эвакуировалась. Инну он вчера проводил в Челябинск. Всего одну ночь вместе -- и она уехала. Почему-то Игорь опять вспомнил дачу. Лес вспомнил и узкую велосипедную дорожку. Велосипедной ее назвали они, на самом деле это была обыкновенная, правда, очень твердая и накатанная, тропинка. Там они с Инной и познакомились. Теперь даже не верится, что это было когда-то. Словно сон... Ту, их единственную, первую и пока последнюю ночь они не сомкнули глаз. Она пронеслась удивительно быстро, и настало утро, утро разлуки. На перрон они протолкнулись с трудом. Потом тащили чемодан к поезду, пробираясь сквозь плачущих и целующихся людей. Но все же даже здесь существовал свой порядок, строгий и непреклонный. То и дело репродуктор бросал в толпу слова команды, и люди, взяв вещи, уходили на посадку. Состав найти было нетрудно: вокруг него толпилась молодежь. Уезжали институты, причем эвакуировались только девушки, ребята всеми правдами и неправдами оставались в Москве, старались уйти на фронт. Инну немедленно окружили однокурсницы. Сразу же начались какие-то неотложные общественные дела. И пока Игорь помогал матери и бабушке устроиться, пока заталкивал на полки тяжелые, словно набитые кирпичами, чемоданы, жену у него увели в "штабной" вагон. Потом Инна прибежала, смущенно посмотрела на мужа и скрылась, словно растаяла. -- Совсем девчонка, -- сквозь слезы сказала мать, -- ну, просто ребенок еще. И вот тебе на, замужем. -- Она посмотрела на Игоря. И ему стало нехорошо от этого взгляда. И неловко почему-то стало. -- Я покурить пойду, -- сказал он. -- Поди, сынок, поди, -- улыбнулась бабушка, -- подыми, а то когда еще тронемся. Она уже обжила место у окна, разложила на столике свои многочисленные кулечки и пакетики. Муравьев вышел на перрон, и снова его окружила вокзальная неустроенность. Казалось, весь город тронулся в путь. И невеселой была эта дорога. Внезапно состав дернулся, залязгал буферами. -- Паровоз прицепил