стало так грустно, так захотелось плакать, что я буркнула: "Я уже иду" - и убежала домой. Дома я сняла только пальто и туфли и прямо одетая легла на постель. Я немного поплакала, а потом написала стихи: Сюда частенько приходят выпить, Консервные банки лежат на дне. Течет ручей грязноватый - Лыбедь. А раньше был он таким, как Днепр. Каким же тогда был Днепр? Ревут бульдозеры громче танков, Ровняют пласты земли. В серой воде, словно падший ангел, Желтый кленовый лист. Он светел и золотист. Я не знаю, почему я написала такие стихи, но я подумала, что это стихи о любви. В них ничего такого нет, но, может быть, так и пишут стихи о любви? ГЛАВА СЕДЬМАЯ Мой папа работает в газете. Он называет себя литрабом. Это сокращенно, а в действительности его должность называется литературный работник. Вообще на всякой работе, очевидно, бывает много своих особенных слов. Даже у нас в школе много таких слов, которых другие люди не знают. Вот, например, у нас ругаются словом кануздра, а никто не знает, что это такое. Я смотрела в словаре у папы - там такого слова нет. И ребята из других школ не знают, что так можно ругаться. Но мы-то все, начиная от первоклассников, знаем, что кануздра - это вроде свинья, или сволочь, или еще что-нибудь похуже. Но особенно много своих слов бывает в редакции. Вот, например, в редакции есть должность "свежая голова". Это человек, который дежурит в типографии, и уже ночью, самым последним, "на свежую голову" читает газету, чтобы не пропустить какую-нибудь ошибку. Когда папа дежурит "свежей головой", он возвращается домой очень поздно, среди ночи. Но зато на следующий день он свободен и поэтому я очень люблю, когда он "свежая голова". Жалко только, что это редко бывает - два раза, а то и раз в месяц. В такой день, как только я прихожу из школы, мы с ним быстро едим вдвоем - мама еще на работе, а потом отправляемся гулять. Программу прогулки мы составляем за день, а то и за два дня до его дежурства. Мы долго обсуждаем эту программу, а потом пана печатает ее на машинке, и мы ее вешаем на стенку. На завтра у нас такая программа: 1. Обед в ресторане "Динамо". В меню холодный язык под хреном, судак, зажаренный в тесте, по двести граммов мороженого, а супа не брать, если нам его даже предложат бесплатно. 2. Поездка на метро на станцию "Днепр". Испить "шеломами" воды из Днепра. Взять с собой "шеломы" и плащи на случай дождя. ! 3. Посещение зоологического музея университета и осмотр там коллекций бабочек, а также скелета динозавра. Гулять с моим папой очень здорово, и мы часто ходим с ним всей нашей компанией. Вот, например, мы побывали с ним в Софии, и он так рассказывал нам о князе Ярославе Мудром, который построил эту Софию, не сам, понятно, построил, но под его руководством, о Киеве того времени, что мы все слушали его с раскрытыми ртами, и я им просто гордилась. Но в нем много мальчишеского, и иногда он хулиганит, как школьник. В прошлый раз я была очень недовольна этим и даже боялась, что нас арестуют. Сережа, Витя, Женька Иванов и я пошли с ним в Ботанический сад. Сначала мы пошли за экскурсоводом с группой экскурсантов. Но экскурсовод рассказывал очень скучно, и мы отстали от него, съели по порции мороженого и выпили из автомата по стакану воды с сиропом, а потом папа сказал, что он сам будет нашим экскурсоводом. И он начал останавливаться перед первыми попавшимися деревьями, например, перед обыкновенным кленом, и объяснять, что это дерево по-латыни называется "гаудеамус игитур", хотя я-то знаю, что это первые слова студенческой песни, которую папа часто поет, и обозначают они "радуйтесь молодые". Затем он сказал, что из листьев этого дерева племя пигмеев мумбо-юмбо готовит опьяняющий напиток, под названием "водька", что кора используется для изготовления ценных украшений для женщин, а из древесины готовят противотанковые снаряды и стулья для заместителей министров, настолько она прочна и тяжела. А вокруг нас стали собираться люди, и я увидела, что их становится все больше и больше, и почувствовала, что это может плохо кончиться. Но особенно я испугалась, когда перед обыкновенной акацией, подражая скучному голосу экскурсовода, папа стал говорить, что это дерево анчар, о котором Пушкин написал свое знаменитое стихотворение: Яд каплет сквозь его кору, К полудню растопись от зною, И застывает ввечеру Густой прозрачною смолою. К нему и птица не летит И тигр нейдет - лишь вихорь черный На древо смерти набежит И мчится прочь, уже тлетворный. И если туча оросит, Блуждая, лист его дремучий, С его ветвей уж ядовит Стекает дождь в песок горючий. Какая-то женщина, из тех, которые всегда и всюду требуют жалобную книгу, стала кричать, что это безобразие, почему дерево не огородили и не сделали надписи. Но папа ответил, что хорошее влияние нашей почвы перевоспитало дерево, и оно теперь больше не ядовито, а используется в воспитательных целях, как декоративное растение. А уже после этого папа сказал, что он совсем не экскурсовод и что он просто в частном порядке делится своими небольшими знаниями в области ботаники со своими многочисленными детьми. - А почему вы выдаете себя за экскурсовода? - Это я нечаянно, - ответил папа, и я потащила его за рукав, и мы бы благополучно ушли, если бы не любовь Сережи ко всяким глупым шуточкам. Сережа где-то достал баллончики со сжатым газом и пристроил в камеру от мяча приспособление, чтобы пробивать крышечку такого баллончика у себя под рубашкой. Когда эта тетя стала кричать на папу, Сережа незаметно сдавил рукой свое приспособление и вдруг на глазах у присутствующих стал пухнуть - у него вздулся огромный, как шар, живот. Он стоял прямо против этой тетки, а она смотрела, как он раздувается, и вдруг стала кричать: - Мальчик лопается! Мальчик лопается! А потом, когда увидела, что Женька Иванов - они с Сережей заранее прорепетировали этот номер - выставил вперед над головой пальцы, как рожки, и бросился, наклонясь, на Сережин живот, чтобы боднуть его, тетка закричала: "Ой, они все тут сумасшедшие!" - и бросилась наутек. А я схватила папу и Женьку за руки и потащила их в другую сторону. Мы забрались в пустую аллею и так там хохотали, что нас действительно можно было принять за сумасшедших. Конечно, у папы бывают и обыкновенные выходные дни, как у всех людей, но это совсем не то, что после дежурства "свежей головой". Не бывает таких приключений, таких неожиданностей. Сегодня папа дежурит. А с мамой происходит что-то странное. Взрослые очень ненаблюдательны. Они слишком заняты собой, а кроме того, они очень часто относятся к детям, как к полоумным. Мне не раз случалось слышать, как взрослые при детях разговаривают друг с другом намеками, а детям все понятно. Или говорят то, чего не следовало говорить, и вдруг спохватываются: "Ах, здесь ребенок!" А ребенок никогда не станет говорить или делать при взрослых то, чего не следует, никогда не забудет о присутствии взрослого. И всегда заметит в поведении взрослого какую-нибудь странность. Да и можно ли считать ребенком девочку или мальчика тринадцати лет, о которых взрослые постоянно твердят: "Вот мы в вашем возрасте..." Сегодня вечером мама надушилась немецкими духами с унизительным названием "Последний шанс". Это какие-то очень дорогие духи, душится мама ими редко, а пахнут они, несмотря на название, в самом деле очень приятно. Надела она и новые, ни разу не надеванные чулки, и светлые туфли, о которых она сама говорила, что они ей жмут и что она их никогда и ни за что не наденет. Кроме того, она надела сначала темно-синий шерстяной вязаный костюм - он называется джерси, потом сменила его на новое зеленое шерстяное платье, а потом снова надела костюм. Не нужно обладать особой проницательностью, чтобы понять, что мама готовится к чему-то важному. А когда она спросила у меня, почему я не пойду погулять, мне стало ясно, что к нам должен прийти какой-то человек, что мама этим взволнована и что она не хочет, чтобы я с ним встретилась. Кто бы это мог быть? У меня мелькнула мысль сказать, что у меня болит голова и что я поэтому не хочу гулять, но я представила себе, как заволнуется мама, которая очень не любит, когда я болею, и поставит мне термометр и заставит принять аспирин и лечь в постель, и спросила, когда мне вернуться. - В девять. Ровно в девять, - сказала мама. - Только, - решила она вдруг, - переоденься. Надень серую юбку и красный пуловер, который я купила тебе в Ленинграде. Я поняла, что мне предстоит встретиться с человеком или с людьми, которые придут к маме, и переоделась. Во дворе я никого не застала, никого не нашла и на улице. И я решила просто немножко побродить. Очень приятно ходить но осеннему Киеву. У нас в самом деле город-сад. И какой-то поэт правильно написал: В синеве каштаны, липы, клены, Лист каймой очерчен золотой. Киев, Киев, город нэпе зеленый, Тронутый осенней красотой... А кроме того, я люблю рассматривать витрины магазинов, особенно когда там выставлены часы, бинокли, фотоаппараты. И. еще транзисторы. Вообще-то мне не очень нравится, когда идет по улице человек и у него из брюха раздается музыка, потому что на брюхе транзистор, или когда включают транзисторы в троллейбусах или в парках. Но мне самой очень бы хотелось иметь транзисторный приемник. С таким крошечным наушником, как ото теперь делают. Чтобы слушать его одной и никому не мешать. Я шла от магазина к магазину, и возле центрального гастронома со мной было неприятное происшествие. Я посмотрела на витрину и отвернулась, чтобы идти дальше, как вдруг увидела, что из дверей магазина вышел и идет прямо на меня тот старик, который забрал мой фотоаппарат. Витя был прав. На этот раз плащ на нем был расстегнут, и я увидела, что под плащом нет даже рубашки, только на груди свалявшиеся седые волосы. Мне показалось, что старик этот меня узнал, и я очень испугалась. С ужасом я подумала, как плохо все-таки, что милиция допускает, чтобы по городу ходили такие отвратительные старики, и я как-то замерла и вся сжалась и не могла даже сдвинуться с места. Но он, наверное, даже не видел меня. Он прошел мимо, совсем рядом. От него плохо запахло, и он бормотал ругательства. И вдруг он обернулся, сказал: "Здоров, сынок" - и сел прямо на асфальт возле фонаря, а затем лег. Асфальт был очень холодным. Я понимала, что старика этого нужно поднять, но боялась. Потом я подумала, что, может быть, он умер, и испугалась еще больше. И я стала говорить прохожим: "Человек упал. Надо позвать "скорую помощь". Возле меня остановилась еще какая-то женщина в ватнике и с кошелкой, и мне уже не было так страшно. Два прохожих - один постарше, в шляпе и с тростью, а другой помоложе, с портфелем, - стали поднимать этого старика, но он был жив, потому что он начал плохо ругаться и кричать, что он никуда не пойдет. Они его все-таки подняли на ноги, но он снова повалился на тротуар. Тут подошел милиционер и сказал, что отвезет этого старика домой. - Я не пойду в вытрезвитель! - стал кричать неожиданно пришедший в сознание старик, но милиционер помог ему встать, стал его уговаривать и остановил проезжавшую машину. Старик сопротивлялся, но милиционер его все-таки посадил в машину и сел рядом с ним, а я пошла домой. И странные, горькие мысли были у меня в голове. Ведь этот старик, этот пьяница, который настолько утратил человеческие черты, что запугивал меня и вабрал мой фотоаппарат, и валяется на улице, на холодном асфальте, этот человек был когда-то мальчиком, школьником, таким, как Витя или Сережа, и тоже слушал на уроке про Лермонтова или Николая Островского. И учил на память стихи Пушкина, и читал "Как закалялась сталь". Но если человек знает стихи Пушкина и читал "Как закалялась сталь", он ведь не может после этого забрать чужую вещь, пьянствовать, ругаться и валяться на асфальте. Неужели нет таких книг и стихов, прочитав которые человек понял бы, как все это плохо, и навсегда отказался от этого? И неужели Витя, или Сережа, или Женька Иванов могут когда-нибудь стать такими, как этот старик? Не может этого быть. Потому что тогда бы не стоило ни жить, ни учиться, ни работать. Я вернулась домой в очень плохом настроении. Мама спросила, приготовила ли я на завтра уроки, и я ответила, что приготовила, хотя я не сделала домашнего задания по физике. Но "не не хотелось готовить сейчас домашнее задание, и я решила, что спишу его завтра в школе у Сережи. Как только я вошла в комнату, я сразу поняла, что человек, которого ждала мама, не пришел: на столе в стеклянной вазе остались яблоки, груши и виноград, так же красиво уложенные, как и перед моим уходом, - мама очень красиво умеет складывать фрукты, ни в одной витрине они не лежат так естественно и небрежно. Мама читала книжку, которую я уже давно прочла, - "Консуэло" - и прислушивалась к двери, а я взяла старый номер журнала "Юность", и мы обе сидели и читали. В половине десятого мама сняла свой шерстяной костюм и надела домашнее платье из черного вельвета. Есть у нее такое платье, оно длинное и немодное, но маме в нем лучше всего, она в нем похожа на герцогиню. - Ну, иди умойся и ложись спать, - сказала мама. - Почисть как следует зубы. Я, как всегда перед сном, умылась под тепленьким душем и почистила зубы и пошла спать с тяжелым, гнетущим чувством, которое, как я понимаю, может толкнуть человека на самый неожиданный поступок - даже на пьянство, даже на предательство, с чувством, что все в этом мире бессмысленно и бессвязно. Мне приснились странные стихи: Дождь с отчаяньем бьет кулаками в окно - Так бывает весной. Люди тихо встают, друг па друга глядят И уходят под грохот дождя... Мне часто снятся стихи, но я их обычно не запоминаю, а сегодня запомнила, потому что проснулась от звонка в дверь. Я подумала, что уже утро, но не открыла глаза, а стала повторять про себя приснившиеся мне стихи, пока не выучила. Я услышала в передней мужской голос: - Извини, что так поздно. Не смог раньше выбраться... И мама в ответ: - Ничего, я думала, что ты уже не придешь. И оделась по-домашнему. Пойдем в комнату. Только разговаривать нам придется тихонько: Оля спит. - Так рано? - спросил уже в комнате грубым шепотом мужской голос. - Половина одиннадцатого. Она в первой смене. - В шестом классе? - Нет, в седьмом. Садись, пожалуйста. - А где твой муж? - Он сегодня дежурит. В редакции. - Жалко. Значит, я с ним не встречусь. Завтра я улетаю. А хотелось бы с ним познакомиться. Посмотреть, на кого ты меня променяла. - Ты до сих пор летаешь? - спросила мама. Они оба перешли с шепота на обычный разговор. - Нет. Теперь я пассажиром. Я лежала, закрыв глаза и зажав сложенные ладони между коленок, как во сне, и не знала, снится ли мне этот разговор или он происходит на самом деле. Но когда мужской голос сказал: "И так далее, и так далее", я поняла, что приехал мой отец. У меня нет к нему никаких родственных чувств, и папой я называю Николая Ивановича, которого очень люблю и который для меня очень хороший папа, но все-таки мне было интересно, какой он, мой отец, похож ли он на меня, почему он нас оставил. - Семья у тебя есть? - спросила мама. - Да. Жена. Двое детей. Сыновья. - Зачем ты приехал? - Я тут в командировке. Ну, и хотел повидать тебя. И дочку. У нее моя фамилия? - Нет. Она - Алексеева. - Что вы ей сказали обо мне? - Что ты погиб. В авиакатастрофе. - Это плохо, Лена, - серьезно и спокойно сказал мой отец. - Это очень плохо. Сначала ты обманула меня. Затем ты обманула девочку. - Я не могла ей сказать. Пусть сначала подрастет. - Сказать дочке, что ее отец, который перед тобой ни в чем не виноват и от которого ты ушла к другому, погиб, - это значит пожелать ему этого. Но я не суеверен... Как относится к Оле твой муж? - Хорошо относится. Он не только мой муж, но и ее отец. На протяжении десяти лет. А ей - тринадцать. Значит, меня обманывали. Для моей же пользы. Детей бьют для их же пользы. Чтобы они были хорошими и, когда станут взрослыми, правильно воспитывали и не били собственных детей. Детей обманывают для их же пользы. Чтобы, когда они вырастут и станут взрослыми, они хорошо знали, что обманывать нельзя. И горько мне было думать, что это не мой отец, которого я и не знаю, оставил нас с мамой, а мама со мной оставила его, и что мой папа не был таким человеком, какой, как я себе представляла, в трудную минуту помог нам, поддержал нас, сказал, что не допустит, чтобы моя мама осталась без мужа, а я без отца, а был тем самым человеком, из-за которого мол мама ушла от моего отца... Я много раз читала о таком в книгах, но никогда не думала, что столкнусь с этим сама. Конечно, правильнее всего было бы сейчас подняться, надеть платье, выйти из-за занавески, которая отгораживает меня от этих людей, и сказать им: "Я все слышала. Я не спала. Я еще прежде об этом догадывалась. Меня обманывала мама. Меня обманывал папа. Но ведь и вы, родной мой отец, меня обманывали, если столько лет молчали. Значит, я вам совершенно не нужна..." Но я понимала, что этого нельзя сделать, что я тоже втянута в эту странную игру, которая больше всего напоминала мне нелепое развлечение, какому предавались мы в детском саду: одна из девочек читала стишок, а другие ей отвечали. Стишок был такой: Барыня прислала сто рублей: Что хотите, то купите, Да и нет не говорите, Белого и черного не покупайте... "И так далее, и так далее", как говорит мой отец. Точно так и в человеческой жизни - кажется, что можешь делать все, что хочешь, а оглянешься, и выяснится, что и того нельзя, и этого не следует. А они тем временем разговаривали, как совершенно чужие люди, о каких-то давних общих знакомых, о том, как я учусь, и мама сказала, что на "отлично", как будто что-то изменилось бы, если б она сказала правду. А он говорил, что у его мальчиков тройки. И я уже не знала, так ли это, а может быть, они отличники и он говорит это для того, чтобы маме было приятно, что у нее дочка-отличница, а у него мальчики-троечники. Я им просто не верю. Все, что они говорят, нужно принимать с большой поправкой, со скидкой. И я подумала, что если бы люди так поступали не в духовной, а в материальной области, то продавцы в магазинах взвешивали бы товары не на весах, а просто на ладони, деньги бы за это платили в крепко запечатанных и плотно завязанных пакетах, а на книгах бы заклеивали названия и авторов... И под эти разговоры о том, где и кто был в отпуске, и какая температура в июне в Новосибирске, где живет теперь мой бывший отец, и о том, какие полы лучше - паркетные или покрытые пластмассовой плиткой, я заснула. Утром я проснулась первой - папа поздно встает после дежурства. Я пошла на кухню с чувством, что в комнате было что-то странное. И вдруг сообразила: на блюде лежали все яблоки, груши и виноград так, как их с вечера уложила мама. Их никто не тронул. Им было не до этого. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Я все это видела. Своими глазами! Я ничего не придумала. Сначала это был дом с белыми колоннами у входа, со стеной, увитой плющом или диким виноградом, а слева рос один кипарис или тополь - издали нельзя было разобрать. Затем дом повернулся как бы боковой стеной, и за ним открылась широкая аллея, обсаженная деревьями и кустарниками, а справа от аллеи - канава. По аллее поехала старинная карета, она ехала от меня, и мне была видна только ее задняя часть. Но вот карета повернула вправо, начала вытягиваться и превратилась в автомашину - длинную, черную, лакированную, похожую на "Чайку", только длиннее. Затем появился деревенский колодец с журавлем, а мимо него прошли две коровы. Я подвинула голову, и все исчезло. А потом, когда я попробовала найти точку, с которой все это было видно, наш физик Борис Борисович сказал: - Алексеева, тебе следует проветриться. Выйди из класса, походи по коридору и вернись. Может быть, после этого наука не будет тебя так усыплять. В классе засмеялись, хотя в том, что сказал наш учитель физики, по-моему, не было ничего смешного. Хорошо было бы, конечно, в самом деле выйти из класса, но физик говорил это не для того, чтобы я вышла, а для того, чтобы я подняла голову с парты. И я действительно села ровно. Конечно, мне следовало бы после урока, на переменке, спросить у Бориса Борисовича, что же такое со мной сейчас происходит. Но он мне поставил двойку и вопрос мой мог принять за насмешку. А случай был и в самом деле странный. Я не плакса. Но сегодня, когда физик мне поставил двойку за то, что я не сделала домашнего задания - у меня было такое настроение, что я просто забыла списать его у Сережи, - я почувствовала, что у меня закапали слезы. Тогда я наклонилась над партой и положила голову на руку. Нечаянно я посмотрела на мокрое выпуклое пятнышко, которое получилось на черном лаке парты, куда капнула слеза, и вдруг увидела, как это пятнышко стало меняться, словно маленький цветной экран. При этом картинки, которые я увидела, получались не по моему желанию и сменяли одна другую без моего участия, как в кино. Я думаю, что это явление имеет физическое объяснение, что я невольно двигала глазом, и при этом световое пятнышко в капельке соленой воды на черном фоне создавало какое-то подобие разных картин, а я уже воображала их дальше. Люди в рисунке обоев или в облаках видят то людей, то животных, то танцовщиц, то самолеты. Прежде я никогда не плакала, если получала двойку. Чаще всего я получала двойки за сочинения. И не за ошибки - я пишу грамотно и за диктовки у меня всегда пятерки, - а за содержание. У меня всегда плохое содержание в сочинениях. Я не умею их писать и пересказываю то, что прочла в книге, а когда я попробовала придумать по-своему, то получилась вообще какая-то глупость, и русачка сказала, что мое сочинение написано по принципу "в огороде бузина, а в Киеве дядько". Но я понимаю, что двойки ни для одного человека не проходят бесследно. Они унижают человеческое достоинство. И я тоже плакала, не потому, что получила двойку по физике, а потому, что не сделала урока и забыла переписать его у Сережи и что жизнь у меня складывается так плохо и так неудачно. Мне очень многое нужно было обдумать. Жалко все-таки, что у человека нет крыльев. Я бы встала сейчас на подоконник, взмахнула большими темно-синими полупрозрачными крыльями и медленно летела бы по осеннему небу. Навстречу мне дул бы ветер, у меня бы слезились глаза, и я бы плотно закрыла рот, и мне бы совсем иначе, совсем по-другому думалось... И я бы тогда придумала что-то очень умное и правильное о том, как я должна жить и как должна относиться к своей маме, и к своему папе, и к своему родному отцу, которого я не знаю и не люблю и который не знает и не любит меня. Я не уверена, что такое сравнение подходит, но когда я училась во втором классе, меня послали в детский санаторий в Святошино - это под Киевом, - и я там пробыла целых два месяца. И когда я вернулась домой, мне наша комната показалась очень маленькой, такой маленькой, как коробочка. Я сказала об этом папе и маме, и они очень смеялись. Там у нас в санатории были большие палаты, в которых мы спали, и большие залы и веранды, где мы играли. Мой родной отец тоже оказался совсем не таким великаном, как я это воображала, а человеком обыкновенного роста, может быть, только чуточку выше папы, с очень полным красным лицом и очень белыми зубами. Он догнал меня на улице, когда я шла в школу. - Подожди, девочка, - сказал он. - Ты Оля Алексеева? - Да, - ответила я. - Здравствуйте. Я его узнала по голосу. Я так растерялась, что не остановилась, а по-прежнему шла в сторону школы, а он шел рядом со мной. - Я через час улетаю, - сказал мой родной отец. - Да и тебе нужно в школу. Времени у нас совсем немного, а мне хотелось с тобой поговорить. Он остановился, взял меня за плечи, повернул к себе и посмотрел в глаза. - Тебе говорили, что твой отец погиб? - Да, говорили. - Он не погиб, Оля... - Я знаю, - сказала я. - Я не спала. Я слышала все, что вы говорили с мамой. Я еще прежде догадывалась об этом. Мой отец был неприятно удивлен моими словами. - Ты что же... подслушивала? - спросил он брезгливо. - Нет. Я просто не спала. - Все равно нехорошо. - Что же, мне надо было уши заткнуть, что ли? - сказала я грубо. - Иногда не мешает и заткнуть. Ты должна была сказать, что не спишь. - В следующий раз я скажу, - буркнула я неожиданно для себя. Мой отец растерянно и виновато заморгал глазами. - Ты не сердись, - сказал он медленно. - Ты уже большая девочка. И еще не раз ты убедишься, что жизнь - очень сложная штука. Я в этом уже убедилась. Я не понимала только, к чему он все это говорит. Взрослых часто трудно понять. А иногда и совсем невозможно. - Я очень уважаю и очень люблю твою маму... Хотя если ты не спала и слышала разговор, то понимаешь, что она меня когда-то очень обидела. Но я ее не осуждаю. "Чего он хочет? - думала я. - Зачем он все это говорит?" И сказала: - Извините, но я опоздаю в школу. - Да, да, ты можешь опоздать, - пробормотал мой отец. - Короче говоря, я... вот что... Я хотел спросить: не обижает тебя отчим? Ты уже большая девочка и понимаешь - бывает до-всякому... И можешь уже сама многое решать... Может, надумаешь переехать ко мне... Я живу в Новосибирске. Так в любую минуту... - Нет, - сказала я. - Папа меня никогда не обижает. Мне почему-то вдруг показалось очень обидным, что он о моем папе сказал "отчим". - Ну что ж, - сказал мой отец. - Тем лучше. И все-таки помни: я всегда приму тебя, всегда помогу... Нужно было сказать "спасибо". Нужно было улыбнуться. В конце концов, мои родители плохо поступили с моим родным отцом, и, в конце концов, это совсем не дело, что даже поговорить со своей дочкой он может только по дороге в школу. Но я не улыбнулась и не сказала "спасибо". Может быть, он очень хороший человек, но он мне не нравился, и я радовалась, что у меня другой папа. Если бы можно было выбирать себе родителей, то из всех людей, которых я знаю, я выбрала бы себе в папы только моего. - Ну что ж, Оля, до свидания, - сказал мой отец, так и не дождавшись ответа. - Жалко, что встреча у нас получилась такая горбатая... Ну, да уж тут ничего не поделаешь. А маме лучше не говорить, что мы виделись... Не расстраивай ее напрасно. Однако смотри сама. И еще одно: вот мой адрес. Напиши мне. Да и прибереги этот адрес. Он еще может пригодиться... В жизни, знаешь, по-всякому случается. Мы попрощались, он мне крепко пожал руку, и я пошла в школу, раздумывая о том, какая страшная угроза была в его последних словах, какие ужасные события должны произойти для того, чтобы мне понадобился этот адрес. Неужели он сам не понимал, что переехать в Новосибирск я могу только, если умрут мои родители, и сказать "в жизни всякое бывает" - это значит предусмотреть такую возможность. Нет, не прибавила мне хорошего настроения эта встреча. И плакала я не из-за двойки, а из-за всего этого. На переменке ко мне подошел Коля Галега, по прозвищу "Самшитик". Он выше всех в классе и старше всех - он второгодник, но лицом он похож на первоклассника. Самшитиком его прозвали за тупость. Сначала его звали Дубом, но когда оказалось, что он не помнит как следует таблицу умножения, Витя предложил называть его Самшитиком - самшит еще тверже дуба. Коля Галега спросил у меня, не хочу ли я обменять марки на царские бумажные деньги, а когда я ответила, что не собираю ни марок, ни денег, сказал, что пересядет за мою парту. Мне теперь было все равно, и я сказала: "Садись". В начале учебного года я сидела с Таней Нечаевой, но мы болтали на уроках, и Елизавета Карловна нас рассадила. Теперь я сижу одна на второй парте в крайнем ряду у окна. В нашем классе двадцать парт, а учеников только тридцать семь. Есть поэтому свободная парта и еще одно место, а Елизавета Карловна, наш классный руководитель, очень любит пересаживать учеников с места на место. Следующий урок был русский. Коля сел за мою парту и оглянулся кругом с таким выражением, какое бывает на лицах у людоедов в иллюстрациях к детским книжкам - не посмотрит ли кто-нибудь на это косо, - а затем спросил у меня: - Ты по утрам зарядку делаешь? - Нет, - ответила я. - Не успеваю. - А я делаю. С кирпичами вместо гантелей. Пощупай, какие бицепсы. Я пощупала. Бицепсы как бицепсы. Вероятно, здоровые. Мне не с чем сравнивать. - О, - сказала Елизавета Карловна, когда вошла в класс, - а Галега уже сел с Алексеевой. Подобное ищет подобного, как говорит пословица, двоечник - двоечницу. Лена Костина захихикала. У нее очень красивое лицо и мелодичный голос, а смех неприятный, как у людей, которые смеются только тогда, когда им самим этого хочется, как бы сознательно, а рассмеяться непроизвольно, просто от всей души - не умеют. - Ну что ж, сидите, - решила Елизавета Карловна, - по крайней мере Галеге не у кого будет списывать контрольные. И Елизавета Карловна стала нам рассказывать о риторических восклицаниях, риторических вопросах и риторических обращениях, а когда она говорит о литературе, можно услышать, как пролетает муха. У нас в классе почему-то нет мух, но если были бы, можно было бы услышать, как они летают, такая в классе тишина. Елизавета Карловна тогда совсем другая, она говорит совсем иначе, чем обычно, и ее маленькие, свинцового цвета глаза начинают светиться за стеклами очков, как звезды. И все ею любуются в такие минуты. На переменке Коля загородил мне выход и сказал: - Подожди. Я у тебя хотел спросить... - Он замялся. - Как ты относишься к фашизму? - А какое тебе дело? - ответила я. - Да нет, я ничего, - сказал Коля. - Я просто выменял на марки фашистский орден "Железный крест". Так я могу тебе его подарить. - Мне не нужно, - сказала я. - Но при чем здесь фашизм? - Да некоторым не нравится, когда орден фашистский. А я думаю - все равно. Ведь это коллекция. Так что же - вражеские ордена выбрасывать? - Нет, - сказала я, - не нужно выбрасывать. - А ты какую коллекцию собираешь? - спросил Коля. - Консервных ножей, - ответила я. - Только не я, а папа. - Брось, из консервных ножей коллекций не делают. А кто такой твой батя? - Журналист. Он в газете работает. - Зачем же ему консервные ножи? Начался третий урок. Английский. Коля сидел рядом со мной и, прикрыв рот ладонью, шептал: - А у меня батя - милиционер. А матя плетет сеточки. - Какие сеточки? - Ну, авоськи. Она в мастерской работает. Надомницей. Я ей помогаю. Тоже плету сеточки. И я тебе скажу один секрет, который никому не говорил. Я тут только до весны. А весной убегу на Камчатку, там у меня дядька. Моряк. Я юнгой пойду. Хотя матю, конечно, жалко... Я слушала Колин шепот и думала о том, какое большое до-верие к человеку может вызвать полученная им двойка по физике. Перед четвертым уроком - у нас была история - Коля, глядя не на меня, а на парту, негромко сказал слова, всю важность которых я поняла лишь позже, во время урока, когда я над ними как следует подумала и когда мне вдруг стало жарко в щеках и мокро в глазах. Он сказал: - А на уроках ты со мной не разговаривай. И не вертись. Я с ним не разговаривала и не вертелась. У меня было такое настроение, что мне было не до разговоров. Это он все время разговаривал. Коля помолчал, а когда вошел историк и все встали, он добавил негромко: - А то они нас рассадят. Весь урок Коля молчал, а когда Михаил Иванович сказал, что "древнерусские князья, несмотря на отдельные неудачи, все время расширяли древнерусское государство и в интересах феодалов все время облагали данью трудовое население", он прикрыл рот ладонью и тихо прошептал: - Больше тебя никто не обидит. Никогда. Я убью, если кто тебя обидит. И плакать ты больше никогда не будешь. Прежде мы возвращались из школы все вместе: Витя, Сережа, я и Женька Иванов. Если у Женьки было пять уроков, а у нас шесть, то он все равно нас ждал и гонял пока в школьном дворе мяч или играл с пацанами в самую запретную игру "коцы", когда столбиком на земле складываются полученные от родителей на завтрак монетки и их нужно перевернуть ударом особого битка, обычно екатерининского пятака. Но в последние дни из нашей компании при возвращении домой выпал Витя. Он говорил, что у него заболела тетка, что мама поручила ему навещать эту тетку после школы, но мы-то знали, что он просто уходит из школы с Леной Костиной и провожает ее по бульвару до дома, а потом они еще ходят возле ее дома взад и вперед. Но мы не сказали Вите, что знаем об этом: нам это было бы еще более неловко, чем ему. Но сегодня и я откололась от нашей компании. Перед последним уроком Коля сказал: - Я, понимаешь, сплел интересную сеточку. Не из ниток, а из лески... Из белой, голубой и зеленой. Батя говорит, можно на Выставку достижений народного хозяйства. Только я это не для мастерской, а для себя... В мастерской сеточки нитяные. Так вот, пойдем после школы к моему дому, я тебе ее вынесу - я сколько хочешь могу таких сплести, а потом я тебя назад к дому провожу. Если захочешь. Ты не опоздаешь, не бойся. Я сказала Сереже и Женьке, которые меня ждали, что иду с Колей за сеточкой. Я очень боялась, что они скажут, что пойдут с нами. Но ни Сережа, ни Женька не спросили даже, за какой сеточкой. Они только не смотрели на меня, как не смотрят хорошие люди на человека, который врет. Я много раз замечала, что чаще стесняются и стыдятся не те, которые врут, а те, которые слушают. Сережа и Женька ушли, вернее, не ушли, а тут бы больше всего подошло слово, которое они так часто употребляют, "смылись", незаметно исчезли, а я пошла с Колей в сторону, прямо противоположную моему дому. Шел Коля молча, посапывая носом и глядя под ноги. Я тоже молчала и не понимала, для чего я пошла с Колей, зачем мне нужна эта сеточка-авоська. И еще я думала о том, что меня ждет папа, что он вчера был "свежей головой" и сегодня мы по нашей программе должны были пойти в ресторан, и какая это вкуснючая штука - судак в тесте с соусом тартар, что, как объяснил мне папа, означает адский. И что очень хочется есть. Но что все равно в ресторан мы не пойдем, потому что я получила двойку но физике, а у нас когда-то был договор, что если я получу двойку - прогулка отменяется. И что мне все равно не хочется гулять с папой, пока я сама не разберусь во всем этом. И еще я думала о том, что Витя разговаривает сейчас с Леной Костиной, и, может быть, он уже выдал ей нашу тайну, хотя мы поклялись никому не рассказывать, для чего нам нужны реактивы. - Ты меня тут подожди, - нерешительно сказал Коля, когда мы подошли к его двору. Очевидно, он не хотел, чтобы его увидели с девчонкой. - А если хочешь - пойдем к нам. Только тебе будет неинтересно. - Нет, я подожду, - ответила я. - Только ты недолго. - Я сейчас же, - обрадовался Коля и побежал во двор. Он действительно быстро вернулся, вынул из кармана и дал мне сжатую в комок авоську, сплетенную из пластмассовых ниточек. Она у меня в руке распрямилась. Это и в самом деле была удивительно красивая авоська, выплетенная, как кружево, и тона были здорово подобраны - белые, голубые и зеленые ниточки незаметно сменяли друг друга. Я вообще никогда не предполагала, что авоськи делают вручную. А уж чтоб сплести такую штуку, нужно, наверное, очень много времени. И труда. Я спросила у Коли, как это делают. Он оглянулся и сказал: - Пойдем. Это просто. Нужен только такой челночок из твердого дерева. У меня их несколько. Я тебе дам один и научу, как это надо плести. Мы немного отошли, и Коля сказал: - Она растягивается. На вид она маленькая, но в нее можно поместить портфель. Попробуй. Мы положили в сеточку мой толстый, набитый книгами и тетрадями портфель. - Давай я понесу, - сказал Коля. - Нет, я сама. И дальше я уже несла портфель в Колиной авоське. Чем ближе мы подходили к дому, тем больше я замедляла шаги, и Коля это, очевидно, заметил, потому что спросил: - Ты из-за двойки волнуешься? - Да, - ответила я. - А у тебя что - сразу дневник проверяют? - Нет, - сказала я, - не в этом дело. Я вдруг попросила Колю пойти со мной. Мне была непереносима мысль, что я сейчас одна, с глазу на глаз, встречусь с папой. - Хорошо, - сказал Коля не сразу. - Пошли. Папа чуть приподнял брови, когда увидел, что я пришла не одна, но сейчас же сделал вид, что в этом нет ничего неожиданного. Я его познакомила с Колей. Оба они держались чуть настороженно, и я вдруг заметила, что они похожи друг на друга" Они были одного роста, папа сегодня надел черный свитер, и на Коле был черный свитер, только похуже, не такой толстый, пушистый и новый. И штаны папа надел новые, узюсень-кие, из немнущейся ткани, с острой складкой, а на Коле были темно-синие штаны от школьной формы, с пузырями на коленях и неглаженые. И даже звали их .одинаково... Но главное, у них были очень похожие лица - круглые, добрые лица с одинаковым выражением: с почти незаметной, чуть смущенной улыбкой. Почему я раньше этого не замечала? - Ну что ж, - сказал папа. - Рога трубят. Оседлаем же наших добрых коней и отправимся на званый обед в замок маркиза Карабаса. Я надеюсь, что вы, граф, окажете нам честь пообедать с нами? Когда мы еще поднимались по лестнице, я заранее решила, что скажу папе, что у меня болит голова и поэтому я не пойду с ним на прогулку и в ресторан, но когда он стал шутить, я просто сказала: - Я получила сегодня двойку. По физике. Папа засвистел совсем по-мальчишески. У него было такое огорченное лицо, что Коля покраснел и уставился в пол, сквозь который мне хотелось провалиться. - Ну что ж, - сказал наконец папа. - Прогулку придется отменить... А обедать все равно нужно. Пойдемте. Мне понравилось, что Коля не ломался, не отказывался, не говорил, что сыт, хотя после школы не ел и был голоден, как собака. Мне вообще нравится в людях, когда они умеют делать то, чего я не умею. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Витя пришел в школу, прихрамывая, со своей знаменитой тросточкой с надписью "Привет из Кисловодска", и я поняла, что предстоят какие-то важные события. Витя подозвал меня и Сережу и сказал, что мы должны собраться вместе после уроков, так как нашей компании объявлен террор. Я попыталась было выяснить, что за террор и кем объявлен, но Витя многозначительно сказал: "После уроков". На первом уроке у нас была химия, и мы пошли не в класс, а прямо в химический кабинет к Евгении Лаврентьевне. Недавно у нас на уроке побывал бывший ученик Евгении Лаврентьевны, молодой, но очень толстый дяденька. Теперь он уже ученый и лауреат Ленинской премии. Он пришел до начала урока и познакомился с нами, и сел на свое место за вторым столом, где он когда-то сидел. А когда вошла Евгения Лаврентьевна, он встал вместе с нами. Он очень внимательно слушал все, что говорила Евгения Лаврентьевна, и все, что отвечали мы. А после урока он поцеловал Евгении Лаврентьевне руку, а она его поцеловала в голову, и он сказал нам, что Евгения Лаврентьевна сделала для украинской химии столько, сколько сделал целый институт, и что бывшие ее ученики работают па самых ответственных участках химической науки и химической промышленности, и что все мы должны учиться у нашей замечательной учительницы Евгении Лаврентьевны только на "пятерки", потому что химия - это наука будущего, а Евгения Лаврентьевна - человек будущего, который личным примером показывает, какими должны быть люди ко