Но его поняли. Перетрусивший немец не сознавал, что срок горения шнура давно прошел. Он все еще ожидал взрыва. Лишь обгорелый конец шнура, обрубленный "инженерами" и показанный пленнику, подействовал на него, и немец успокоился. - Однако, ты не из храбрых, - сказал Калита, обращаясь больше к бойцам, чем к немцу. - Что же с ним делать? - спрашивал комендант. - Известно, что делать, - сказал Сибирко. - Следовало бы допросить, но проклятый фашист, кажется, по-русски не знает ни единого словечка. Да и мне с немцами разговаривать не приходилось. Впрочем, с допросом мы тоже успеем. Нужно перетащить взрывчатку. Допрашивать немца пришлось Горяеву. Когда-то в средней школе он изучал немецкий язык. Кроме того, в его вещевом мешке вместе с наставлением по стрелковому делу и томиком стихов Тихонова оказался русско-немецкий словарь. Дело было новым и совсем нелегким. Во-первых, Горяев, не знал даже самых элементарных основ дознавательного искусства, во-вторых, сейчас он понял, что посредственные отметки, которые он получал в школе за свои познания в немецком языке, были более чем справедливыми, пожалуй, преподаватель был даже несколько щедрым. Немец сидел перед Горяевым жалкий, испуганный. Его изношенная и порванная шинель мешковато топорщилась на плечах. Должно быть, совсем не таким выглядел этот унтер, маршируя по улицам западноевропейских городов, и потом, переходя советскую границу. Горяев слышал, что некоторые фашисты держатся в плену нагло и отказываются отвечать. Унтер не походил на таких. - Ви хайст ир? Горяев произнес эти слова притворно равнодушно. Можно было подумать, что по-немецки он болтает с легкостью берлинской торговки пивом. Но уже со следующим вопросом пришлось заглянуть в словарь. Впрочем, немец отвечал охотно и даже однажды, осмелев, попытался протянуть руку к словарю, намереваясь помочь Горяеву. Однако Горяев вежливо попросил его сидеть спокойно. Страх у немца прошел. Пока Горяев рылся в словаре, отыскивая слова, он внимательно рассматривал помещение. Как выяснилось из допроса, его звали Пауль Гейнц. Это была правда. Горяев перед допросом прочитал имя на портсигаре. Гейнц, по его словам, не хотел воевать против русских, он ненавидел военную службу, войну и своих офицеров. Это была ложь. На том же именном портсигаре в надписи восхвалялись усердие, чинопочитание и доблесть его владельца. Немец рассказал, что он сам сапер и признал, что долговременное укрепление русских построено на очень выгодном месте, что захватить его очень трудно. Но немцы надеялись его взорвать, после того как обычная блокировка не удалась. Кроме того близкое расположение линии обороны города и постоянная артиллерийская стрельба русских не позволяют блокировать ДОТ одновременно со всех сторон. Фашисты надеялись также, что гарнизон сдастся в первые же дни. - Напрасно надеялись, - зло ответил комендант, когда Горяев кое-как перевел ему слова немца. 12 - Товарищ сержант, связь есть! Радостный крик Сибирко привлек внимание всего гарнизона. Даже Усов, всегда спокойный и сдержанный, легким прыжком соскочил с топчана. Он выхватил трубку из рук Сибирко и приложил к уху. - Что-то шумит, - сказал комендант, прислушиваясь. - Неужели наши восстановили? - Я слышал голос... - сказал Сибирко. - Ростов... Ростов... Наконец-то снова можно поговорить со своими! - Командира к телефону! - услышал Усов отдаленный глухой, но сильный голос. - Я у телефона, - ответил комендант. - Кто говорит? - Говорит Ростов... полковник Петров. Как обстоят дела? Потери у вас большие? Комендант заметно смутился. Почему на командном пункте батальона оказался командир дивизии? - Я слушаю вас, товарищ полковник! - У меня есть к вам вопросы. Долго ли вы сможете продержаться? Сколько у вас остается продовольствия и боеприпасов?.. Комендант нахмурился. Смутное подозрение тревожило его сознание. Не опуская трубки, он молчал, обдумывая, что говорить. - Почему молчите? Отвечайте на вопросы! - снова повелительно прогудел телефон. - Попросите к телефону семьдесят три! - твердо сказал Усов. - Я не знаю, с кем разговариваю. - Я вам назвал себя. Отвечайте, я приказываю. - Семьдесят три к телефону! - настойчиво повторил комендант. Трубка тихо шуршала, едва затрагивая слух. Усов уловил шепот - два-три слова, резко прерванные. Теперь становилось, ясно, что ДОТ соединен с кем-то незнакомым. Прикрыв микрофон рукой, комендант подозвал Сибирко. - Кто-нибудь другой мог включиться в линию? - Вряд ли: кабель подземный, - тихо ответил Сибирко. - Впрочем, очень свободно, если обнаружили. А может быть... у воронки... - Может быть, немцы? - продолжил мысль его комендант. - Но хорошо говорят по-русски. - Как чувствуют себя красноармейцы? - мягко прошипела трубка. - Неплохо чувствуют, спасибо, - ответил комендант. - У меня тоже есть вопросы к вам. - Пожалуйста. - Назовите имя нашего командира батальона! Скажите, как назывался раньше город Молотов? Чем прославился у нас повар-орденоносец Егоркин, - вы, конечно, его знаете! Трудно было в полумраке разглядеть - хмурится или улыбается комендант. Но чувствовалось, что он доволен своей хитростью. - Приказываю прекратить этот глупый экзамен! - проворчала трубка. - Не будете отвечать? - усмехнулся комендант. - Тогда еще один вопрос: когда вы изучили русский язык? Или, может быть, вы по национальности русский? Тогда скажите: когда вы стали окончательной сволочью - в восемнадцатом году или позднее? Солдаты засмеялись. - У вас хорошее настроение, - послышалось из трубки. - Ничего, неплохое, - ответил Усов. - Но завтра оно испортится. Жалко, что вас придется похоронить, не увидев. А то бы вам пришлось покачаться на первом дереве... - Я знаю ваши способности, - сказал комендант. - Предлагаем сдаться - за это обещаем жизнь. Выходите с белым флагом... - У нас подлецов нет! Мне с фашистской сволочью разговаривать не о чем... И комендант швырнул трубку за аппарат. 13 - Слушайте приказ! Занималось морозное, подернутое синей дымкой тихое утро. Оно проникло в помещение ровными полосками света через наблюдательные щели и амбразуры. Бойцы выстроились в две шеренги. Вот так же выстраивалось раньше отделение перед занятием, когда командир ставил задачу. Сержант Усов по-прежнему требовал порядка и дисциплины. Справа стоял ефрейтор Любов, громадный, широкоплечий. Его голова упиралась в потолок. Казалось, никакая сила, никакие лишения не сокрушат этого человека. Слева маленький Ершов резко обламывал линию ранжира. Взгляд сержанта задержался на Ершове. Как и прежде, командир привычно подумал: "Весь ранжир портит!" - Слушайте приказ по гарнизону! - повторил комендант. Приказ не был написан, не имел номера и не блистал литературными достоинствами. Короткий, суховатый, отрывистый, он соответствовал голосу коменданта. "...Мы должны держаться... от нас зависит защита города... и на нас смотрит социалистическая родина. У нас еще достаточно боеприпасов. И я уверен - у нас достаточно и силы. Я благодарю вас, товарищи, за службу Советскому Союзу. Но впереди еще много трудностей. Нам придется многое еще испытать. Я надеюсь, и я уверен..." Комендант заметно волновался. Горяев заметил это. Усов говорил не своими словами, но своим голосом, жестким, запинающимся на слогах. "С сегодняшнего дня норма питания уменьшается... будет выдаваться по одному сухарю... Я знаю вас, товарищи! Это необходимо... и мы выдержим...". Близкий орудийный выстрел прервал слова коменданта. Начался день. Нужно было защищаться. - По местам! - скомандовал Усов. Горяев дежурил у двери. Когда он стоял в строю, ему казалось, что он вот-вот пошатнется. Но по команде сержанта он твердо и уверенно подошел к входной двери, на свое место. За ночь он выспался, но сон, как ни странно, не придал ему сил. Немцы обстреливали город из орудий. Со стороны города также слышались частые орудийные выстрелы. ДОТ безмолвствовал между грохочущими сторонами, в огне этой бешеной артиллерийской дуэли. - Выкатывают пушку! - доложил Корнилов. - Немец держит свое слово, раз вчера пообещал. - Но не сдержит! - сказал комендант. Взрыв снаряда тяжело потряс укрепление. - Откуда бьют? - спросил комендант. Никто не ответил. Было понятно лишь, что обстрел прямой наводкой фашисты подготовили из нескольких орудий. Замеченное Корниловым орудие пока еще молчало, а снаряды один за другим уже рвались вокруг ДОТ-а. - На разрушение форта Дуомон под Верденом было выпущено сто двадцать тысяч снарядов. Это стоило в двадцать раз дороже самого форта... Петя Синицын начинал себя чувствовать лучше. Сейчас он лежал на топчане и наблюдал за товарищами. Слушая разговор, он не мог удержаться, чтобы по привычке не привести пример из военной истории. - Лежи, Синицын, тебе разговаривать не положено, - мимоходом заметил комендант. - Лежи и поправляйся. Понятно? - Есть поправляться! - улыбнулся Синицын. ДОТ напрягся и молчал. А вокруг оглушительно рвались снаряды. Вздымалась земля. Метелью кружился снег, врываясь в амбразуры и щели. Молчал ДОТ, молчали люди. И было обидно бездействовать, сидеть и ждать, когда снаряд ударит в перекрытие или в амбразуру. "Может быть, и конец..." - подумал Горяев. Дважды утихала буря, поднимаемая взрывами, и потом с новой силой бушевала, осыпая ДОТ осколками, землей и снегом. - Может быть, отсидимся, - прошептал Горяев. Внезапно страшной силы удар встряхнул укрепление. Воздух пронзительно засвистел в щелях. Горяеву показалось, что он летит вверх. В ушах зазвенело, голову сжали неумолимые страшные тиски. Он видел, как упал Ершов, как схватился за стойку Любов. И сразу же кругом стало необычайно тихо. Лишь продолжался зудящий звон в ушах и ломило виски. - Ершов! - позвал Горяев и удивился. Он не слышал своего голоса. И сейчас только он заметил, что не стоит, а сидит на полу. - Оглушило? - спросил Любов. Но Горяев не слышал, а лишь угадал вопрос. Он хотел встать, но не мог. Помещение закружилось, пол уходил из-под ног. Горяев потерял сознание. Он не слышал и не чувствовал второго взрыва, разрушившего одну из амбразур. Он не видел, как работали саперы... Фашистская батарея захлебнулась. Комендант стоял с открытым ртом и прислушивался. Новый незнакомый шум влился в тяжелую звуковую неразбериху боя. Напрягая зрение, Усов заметил на немецкой стороне движение. - Приготовиться! - скомандовал комендант. Но на этот раз он ошибся. Немцы оттягивали войска. Над ДОТ-ом гудели самолеты. То были советские самолеты, вылетевшие на штурмовку. Вал артиллерийского огня катился по лесу, где спешно отходили немцы. Батальон, использовав контрнаступление соседних рот, еще до штурмовки самолетами прорвался вперед. В укреплении уже слышали отдаленное "ура". Это было так неожиданно, что все в ДОТ-е растерялись. - Приготовиться к выходу! - сказал комендант. Голос его дрогнул, но никто не заметил этого. И вдруг сверху послышался топот и крик: - Кто живой есть? Усов распахнул дверь и выбежал из ДОТ-а. Он увидел человека в полушубке, на лыжах, размахивающего руками. Усов сразу узнал его - это был старший сержант Конкин, товарищ по школе младших командиров. Командиры стояли друг против друга, потом, усмехнувшись, молча обнялись. Их окружили солдаты. На правом фланге две роты устремились уже далеко вперед - Любов, построить и вывести гарнизон! - приказал комендант. Каждого бойца, выходившего из укрепления, встречало раскатистое "ура". Они стояли, как и прежде, - на правом фланге отделения высокий Любов, на левом - маленький Ершов. Они стояли бледные, но подтянутые, усталые, но победившие. - Ну, что же, теперь наступать... - сказал Конкин. - Да, теперь вперед, на запад! - ответил Усов. К ДОТ-у подходил командир батальона. Комендант расправил на груди лямку противогаза, подал отделению команду и строевым шагом пошел с докладом навстречу командиру батальона. Евгений Степанович Коковин. Сказка-жизнь СБОРНИК "КОСТЕР БОЛЬШОЙ ДРУЖБЫ" АРХАНГЕЛЬСКОЕ ОБЛАСТНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1952 Это была удивительно красивая сказка, веселая и в то же время чуть-чуть печальная, порой суровая и жестокая, временами легкая и прозрачная, как дымок лесного костра, сверкающая россыпью ярких слов. И до сих пор Дмитрий Иванович не знает, слышала ли эту сказку бабка Агриппина от других людей или выдумала она эту сказку сама. Рассказываемая в полутемной крестьянской избе зимним вечером, когда за черными окнами бесновалась вьюга, сказка казалась особенно чудесной и невероятной. Может быть из хитрости, чтобы сказка была еще интереснее, добрая бабка Агриппина называла героя сказки Митенькой. Впрочем, в то время Дмитрия Ивановича в деревне никто Митенькой не называл. Звали его просто Митька. Но не все ли равно: Дмитрий, Митенька или Митька. В сказке ее герой Митенька, после смерти матери, остался сиротой. Он ушел из дому от голода и нищеты в поисках счастья. Он шел дремучим лесом, без дорог, через снежные сугробы, в метели и морозную стужу. Он шел по звезде, которая ярко горела высоко в небе и звала, манила мальчика все вперед и вперед. Мальчику встречались хищные звери, и он смело вступал с ними в борьбу, пугая их палкой и силой своего взгляда. Он тонул в незамерзающих коварных болотах, но все-таки выбирался из них и продолжал путь. Его руки и ноги коченели от холода. Иногда он опускался от усталости на снег, но потом вскакивал, зная, что может замерзнуть. И еще много всевозможных трудностей перенес он в пути, пока этот путь не закончился. Звезда привела его уже сильного, волевого, возмужавшего в большой дом-дворец. И удивительнее всего то, что в этой сказке, в отличие от всех других сказок, во дворце не было ни царей, ни королей, ни князей. Во дворце собрались такие же как Митенька простые, сильные и мужественные люди, перенесшие в поисках своего счастья много горестей и страданий. В представлении Дмитрия Ивановича тот дворец из сказки был похож на Большой академический театр, что стоит в Москве на площади Свердлова. Только не помнит Дмитрий Иванович, говорила ли бабка Агриппина о прекрасных конях, что вздыбились перед фронтоном театра. Сказку бабки Агриппины Дмитрий Иванович, ныне знаменитый человек, народный артист, вспомнил мельком сейчас, сидя в солдатском клубе на концерте художественной самодеятельности. Он сидел в первом ряду, на почетном месте, рядом с генералом Дружининым, своим товарищем по гражданской войне. Выступал хор, затем - струнный оркестр, плясуны и рассказчики. Дмитрий Иванович всем аплодировал, искренне радуясь успехам этих непрофессиональных актеров. Наконец на сцену вышел ефрейтор Голубков, певец-солист, лучший запевала и гордость всей части. Дмитрий Иванович и генерал переглянулись. - Он? - Он, - утвердительно кивнул головой генерал. x x x Три дня назад генерал Дружинин вошел в свой кабинет, снял шинель и папаху и сел за стол. На столе лежали свежие газеты. Генерал развернул местную газету. Он внимательно прочитал передовую, просмотрел сообщения из различных городов и сел Советского Союза. Подумал, как всегда: "До чего много самых разнообразных больших событий происходит ежедневно в стране!" Сколько успехов и побед у советских людей! Высокая производительность, перевыполнение планов и норм, рекорды, закладка новых строек, новые изобретения, открытия, книги. На четвертой странице в отделе объявлений бросилась в глаза большая рамка из тонких волнистых линий: "Гастроли народного артиста Д. И. Оленева". Генерал дважды прочитал объявление. Воспоминания о давних событиях всколыхнулись где-то в глубине и заполнили сознание. Оленев. Необыкновенную историю этого человека генерал хорошо знал. Он был почти мальчиком, когда пришел в красноармейский отряд, где служил генерал, в то время еще рядовой боец. Он умолял принять его в отряд. - А что ты у нас будешь делать? - спросил командир отряда. - Воевать, - невозмутимо ответил Митя. - Бить беляков и всяких буржуев. - А стрелять ты умеешь? - Научусь. - Ну, допустим, научишься. А еще что умеешь? Митя задумался. Потом сказал: - Все умею. Коней чистить, запрягать, седлать... И еще умею петь песни... Командир засмеялся. - Песни петь дело нетрудное. - Смотря как петь, - сказал Митя. - А ты по-особому умеешь? - Послушайте. Разговор происходил летом у опушки леса, где расположился отряд. - Что же, - согласился командир отряда. - Сейчас отдых. Спой, у нас песни любят. Митя запел сначала тихо, чуть смущаясь. Голос в самом деле у него был необыкновенный - чистый, уверенный и какой-то особенно задушевный. Трудно даже верилось, что это поет худенький юноша, одетый в старый-престарый пиджак, на котором даже многие заплаты уже превратились в лохмотья. Постепенно песня наливалась силой. Она была свободная, могучая, как сама река Волга, о которой в ней пелось. Услыхав песню, удивленные бойцы бросали свои дела и направлялись туда, где сидели командир отряда и Митя Оленев. Хороша была эта русская песня, и голос был незнакомый, чудодейственно привлекающий, серебряно-звонкой чистоты. Вскоре десятки бойцов окружили певца. Словно очарованные стояли они и слушали. Другая песня тоже была о Волге, о богатой русской зиме, о тройке в бубенцах, мчащейся по широкой замерзшей реке. Так Митя остался в отряде и стал общим любимцем. Он оказался не только замечательным певцом, но и храбрым солдатом. И вскоре уже весь отряд знал его историю - историю мальчика из беднейшей крестьянской семьи, ставшего батраком у кулака. Тянуть бы и тянуть Мите нищенскую батрацкую лямку, но он узнал о Красной Армии и ушел от кулака. В отряде все любили Митю, но никому и в голову не приходило, что он будет знаменитым на всю страну певцом. Было суровое время борьбы. Тогда больше думали о судьбе республики и как-то меньше думали о своей личной жизни. Если республика Советов будет защищена - значит, и все остальное наладится. В одном из боев Митя Оленев был тяжело ранен, и ему пришлось расстаться с отрядом. Много-много лет спустя Дружинин стал встречать фамилию своего товарища по отряду в газетах. Об Оленеве писали, как о талантливом певце. И Дружинин не сомневался, что артист Оленев и красноармеец Митя - один и тот же человек. А потом в Москве они встретились, боевые друзья, после концерта, на который Дружинин пришел специально ради Оленева. Тогда Оленев был уже заслуженным артистом. И майор Дружинин подумал о чудесной, почти сказочной судьбе Мити. Нищенское детство, тяжелое батрачество, гражданская война, длительное лечение, консерватория, успехи первых выступлений и, наконец, опера и Большой академический театр. - Твоя жизнь, как сказка, - сказал Дружинин. Оленев улыбнулся другу и пропел: - Мы рождены, чтоб сказку сделать былью... Потом он произнес вдохновенно: - Быть бы мне батраком, но не напрасно мы дрались за советскую власть! Во время Отечественной войны друзья не встречались, хотя и Оленев часто выезжал с концертами на фронт, и Дружинину в Москве бывать приходилось. А три дня назад генерал Дружинин из газеты узнал, что в город приехал певец Оленев. Генерал снял телефонную трубку и позвонил в гостиницу. А днем они уже вместе обедали, вспоминая минувшие дни. После обеда, проезжая в машине по улице, они обогнали солдатский строй. Солдаты шли и пели. - Твои? - любовно спросил артист. - Мои, - улыбнулся генерал. - Кажется, хорош запевала, - Оленев приоткрыл дверцу и прислушался. Генерал приказал шоферу остановить машину. - Узнаю по голосу, - сказал он, - Голубков... - Хорош, - восторженно заметил Оленев. - Его стоит послушать. - Есть славные ребята. Знаешь, Дмитрий Иванович, у нас послезавтра в клубе новогодний концерт. Самодеятельность. Может быть заедешь на часок. Все-таки солдатам лестно будет. А потом и Новый год у меня встретим. - Что ж, это дело. Буду в ударе, и сам спою. Я когда солдатам пою, все свой отряд вспоминаю. Старые друзья - генерал и народный артист - теперь сидели в солдатском клубе на концерте самодеятельности. Они слушали ефрейтора Голубкова. - Все данные, - говорил Оленев. - После армии ему нужно учиться. - Может быть попросим спеть про Волгу? - спросил генерал. - Помнишь, как тогда на поляне, в отряде... И вот ефрейтор Голубков запел ту песню, какую более трех десятков лет назад пел бойцам отряда Митя Оленев. Песня была свободная, могучая, как сама река, о которой в ней пелось. Оленев, Дружинин и солдаты шумно и долго аплодировали Голубкову. Генерал поднялся и обратился к солдатам, сидящим в зале. - Раз самодеятельность, значит, разрешите и мне выступить. - Просим, просим! - солдаты снова захлопали. И генерал, не поднимаясь на сцену, коротко рассказал чудесную историю батрака и рядового бойца гражданской войны Мити Оленева, ставшего народным артистом. Зал шумел аплодисментами и восторженными приветственными выкриками, когда Оленев проходил на сцену. За сценой он крепко пожал руку ефрейтору Голубкову и дружески сказал: - Будете после армии учиться. За вами - будущее! Оленев спел несколько песен. Одна из них была старинная русская о Волге, о богатой русской зиме, о тройке в бубенцах, мчащейся по широкой замерзшей реке. Вторая песня тоже была о Волге, о великих чудесных сооружениях эпохи Сталина и коммунизма, сказочный свет которых еще ярче озарит жизнь. Зал попрежнему шумел, аплодировал, когда народный артист спускался со сцены. Генерал благодарил его. И Оленев, весь в воспоминаниях и в мыслях о будущем, задумчиво произнес: - Нет сказки, есть наша жизнь! Как диво-дивное смотрела в разрисованные морозными узорами окна клуба величественная русская зима. Приближались часы Нового года. Евгений Степанович Коковин. Мост через Усачевку СБОРНИК "КОСТЕР БОЛЬШОЙ ДРУЖБЫ" АРХАНГЕЛЬСКОЕ ОБЛАСТНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1952 Дед Роман стоял на берегу реки Усачевки и сокрушенна вздыхал. Вороной конь, запряженный в высокие старомодные дрожки, участливо смотрел на деда, словно хотел сказать: "Да, в скверную историю мы попали с тобой, хозяин!. " А кто знал, что все так случится. Никому из колхозников и в голову не приходило, что именно в эту ночь на Усачевке начнется ледоход и стихия сорвет мост. Смешно говорить - стихия на Усачевке! Были годы, когда на этой речке вообще не было ледохода. Лед осаживался и закисал. А сейчас Усачевка словно взбунтовалась, высоко поднялась и кое-где вышла из берегов. Дед Роман ехал на станцию. Вчера в правлении колхоза "Новая жизнь" получили телеграмму: "Демобилизовался, встречайте двенадцатого. Григорий Нечаев". Это возвращался из армии Гриша Нечаев, парень-весельчак, тракторист, ныне старший сержант и кавалер ордена Славы. Конечно, в колхозе немедленно стали готовиться к встрече. В клубе началась уборка и чистка. Школьники писали большой лозунг, который предполагалось повесить над сценой. Председатель колхоза сочинял приветственную речь. Во всех домах тоже наводили чистоту - земляк, которого не видали целых пять лет, должен обязательно зайти в гости, выпить рюмку водки или, на худой конец, стакан чаю, а главное - рассказать про войну, про Германию, про все то, что повидал и пережил. Девушки втихомолку перебирали свои юбки, кофточки и платья и томились в раздумьи: что же лучше надеть? На другой день рано утром дед Роман - передовой конюх колхоза запряг самого лучшего коня и, сопровождаемый многочисленными напутствиями односельчан, отправился на станцию. До станции было километров сорок. И вот на половине дороги он задержался. Вскрывшаяся Усачевка преградила путь. Дряхлый мостик был сметен ледоходом. Деду Роману уже представилось, как к станции подойдет поезд. Из вагона выйдет Гриша Нечаев в полной уверенности, что его, воина-победителя, прибывшего из далекой Германии, встретят как желанного и дорогого гостя. Но никого из знакомых не найдет он на станции. И горькая обида сожмет сердце солдата - "Ну, спасибо, земляки, за радушный прием!" Да ведь это же позор на всю область будет. Дед Роман даже вспотел от такой мысли. - Что, дедушка, переправиться не можешь? - услышал он за спиной сочувственно-добродушный голос и повернулся. Судя по погонам, перед ним стоял офицер. Но, признаться, дед Роман не разбирался в чинах. - То-то и оно, товарищ командир. У старика, конечно, не было никакой надежды на помощь. И хотя он иногда при разных обстоятельствах вспоминал господа-бога, но в чудеса не верил. А рассказал он офицеру всю историю так просто, чтобы хоть с кем-нибудь поделиться своим горем. В это время к ним подошел другой офицер. Он приложил руку к козырьку: - Товарищ майор, личный состав батальона распределен по группам и приступил к работе. - Хорошо, - ответил майор, - прикажите младшему лейтенанту Кротову подготовить понтоны. Нужно срочно переправить дедушку на тот берег. Не прошло и двадцати минут, как вороной вместе с дрожками был уже на понтонном плотике. Дед Роман стоял, придерживая под уздцы коня, и все еще не верил в происшедшее. - А выдержит? - опасливо спросил он. - Будьте уверены, дедушка, - ответил молоденький сержант, командовавший бойцами на плоту. - Мы еще не такие штучки переправляли. И водная преграда была пошире, и под огнем. Будьте спокойны, на то мы и саперы! - Да-а. - Дед Роман вздохнул. - Теперь нам мученье без моста будет. А ведь на станцию часто приходится ездить. За материалом - за краской, за железом, за стеклом. Мы теперь строимся обширно, по плану. Вы к нам в колхоз через год-два приезжайте - подивитесь. - У вас тоже пятилетка, стало быть? - спросил сержант. - А как же, - не без гордости ответил дед Роман. - Обсуждали... Что у нас в "Новой жизни" через пять лет будет - и говорить не приходится. Усиленно работая веслами, бойцы быстро переправили понтоны к другому берегу. Они помогли деду вывести на берег коня, пожелали ему успехов и поплыли обратно. На том берегу, где еще полчаса назад, горюя, стоял дед Роман, собралось много солдат, слышались команды. "Учатся, - подумал дед, - маневры проводят". И не знал старый Роман, что это был саперный батальон, вышедший ночью на выполнение срочного задания. На станцию дед Роман приехал задолго до прихода поезда. Вечером он встретил Гришу Нечаева, и они зашли в станционный буфет, чтобы, как полагается при встрече, выпить по сто граммов, а если понравится, да по ходу разговора потребуется, то и по двести. Дед рассказывал о житье-бытье в колхозе я обо всех новостях. Не утерпел он и по секрету сообщил Грише о приготовлениях к встрече. И вдруг лицо старика омрачилось. Он вспомнил о сбитом ледоходом мостике. Как же они будут переправляться через Усачевку? - Ничего, Роман Петрович, - успокаивал его Гриша. - Что-нибудь придумаем. Не в таких переделках бывали. Они переночевали у знакомого телеграфиста и утром отправились в путь. - Оно, конечно, - рассуждал дед Роман, погоняя вороного, - если бы маневры не кончились, то вчерашний майор нам опять подсобил бы. А ведь сколько они там пробудут, - спрашивать у них не будешь. Дело военное, тайна... Летом бы у Вороньего камня вброд можно. А теперь Усачевка с головой тебя скроет. Дед хлестнул вороного и вслух вспомнил бога. Разметав по ветру гриву, конь вынес дрожки из болотистой низины на высокий берег Усачевки. И тут дед Роман обомлел. От одного берега реки на другой был перекинут легкий, поблескивающий чистым настилом теса новый мост. Старик даже опустил вожжи. Разгоряченный вороной с ходу влетел на мост, и высокие колеса дрожек мягко застучали по настилу. - Вот это по-фронтовому сделано. Как в наступлении. Темпы! - сказал Гриша, улыбаясь и приветствуя бойцов саперного батальона, спешивших приладить к новому мосту перила. Евгений Степанович Коковин. Сто солдат и мальчишка СБОРНИК "КОСТЕР БОЛЬШОЙ ДРУЖБЫ" АРХАНГЕЛЬСКОЕ ОБЛАСТНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1952 Для разговора с фашистами рядовой Федор Иванович Осипов в своем запасе имел два немецких слова, безотказный автомат и три гранаты. Чужеземной речи Федор Иванович терпеть не мог, но два известные ему слова при встречах с немцами все же употреблял, потому что действовали они тоже почти безотказно. Собственно, эти слова, заставлявшие врага поднять руки, были как бы придатком к автомату. Город уже был захвачен, и теперь бойцы вытаскивали на белый свет последних гитлеровцев, схоронившихся в самых укромных местечках. Держа наготове оружие, Осипов спустился по выщербленным ступеням в подвал. Там стоял полумрак, пахло сыростью и плесенью. Осипов провел лучом карманного фонарика по углам и крикнул: - Хенде хох! Он заметил, как в углу за бочкой что-то зашевелилось. - Хенде хох! - повторил боец и уже по-русски весело добавил: - вылезай, вылезай, кто сдается, того не уничтожаю. Человек, скрывавшийся за бочкой, покорно поднялся. К величайшему удивлению Федора Ивановича он оказался чуть повыше бочки, хотя и стоял во весь рост. Конечно же, это был не фашист, а всего-навсего мальчишка. - Дядя, не надо, не стреляй! Выставив руку вперед, словно защищаясь, мальчишка громко всхлипнул. - Вот так оказия, - удивился Осипов. - Да ты откуда взялся? Не реви... Только сейчас распознав родную речь, мальчуган вытер рукавом глаза, а заодно и под носом, и спросил: - Ты наш, что ли? Русский?.. - А то какой же, ясно дело, русский... Кто тут еще есть? - Никого. - А немцы? - Не-е... - Так ты чего тут делал? - Прятался. За мной один немец побежал. - А мать у тебя где? Мальчуган опять всхлипнул, потом навзрыд заплакал. - Ну, ладно, не реви. Пойдем наверх. Как звать-то тебя? - Андрейка... Они поднялись наверх, и теперь Осипов мог хорошо разглядеть мальчишку. Ему было лет пять, не больше. Женская вязаная кофта заменяла ему пальто. На кофте оказалось столько заплат, дыр и грязи, что определить ее цвет было невозможно. Андрейка шел медленно, пришаркивая правой ногой Он боялся оставить на дороге свой единственный ботинок, не уступающий в размерах сапогам правофлангового гвардейца Осипова. Должно быть Гекильберри Финн перед Андрейкой выглядел бы франтом. Но Федор Иванович не читал повестей Марка Твена. В городе было совсем тихо, как после промчавшегося урагана. Они шли не торопясь, как старые приятели, толкуя о жизни. Бойцы встречали их веселыми возгласами. - Ого, Осипов, где ты такого "языка" достал? - Сынка встретил, Федор Иванович? Осипов тоже шутил, шуткой подбадривая Андрейку, а у самого где-то глубоко в груди притаилась щемящая тоска по семье. Сереже недавно пять исполнилось. А Катюшка уже в школу ходит. Федор Иванович силился представить своего Сережу и никак не мог. Андрейка ничем не напоминал сына. Худенький, остроносый, чернявый, он должно быть был южанином. Хотя Осипов не мог представить сына, но он знал, что у Сережки льняные волосы, круглые щеки и нос - маленькая забавная луковка. Федор Иванович взглянул на Андрейку и неожиданно для себя пожалел о том, что он совсем не похож на сына. Солдат вдруг спохватился и стал рыться в карманах, но ничего не нашел. Он вспомнил, что еще ночью перед штурмом догрыз последний сухарь. То были часы напряженного ожидания и волнения, и в такие часы у Осипова почему-то всегда появлялся аппетит. Угостить Андрейку оказалось нечем. Впрочем, скоро должны были подойти кухни. Покормить, а потом с первой машиной можно отправить в тыл. У Андрейки были грустные глаза, и солдату непременно захотелось его развеселить. Осипов еще порылся в карманах, вытащил неизвестно почему оказавшиеся там две автоматных гильзы и протянул мальчугану. Андрейка, не останавливаясь, осмотрел гильзы и возвратил их Осипову. - Пустые, - равнодушно сказал он. - Такие не выстрелят... Потом подумал и повторил очевидно где-то слышанные слова: - Совершенно безопасно. - Ух ты, - удивился Осипов. - Бывалый. Тебе все известно. На отдых рота повзводно расположилась в нескольких одноэтажных домах, на окраине города. Сюда подвезли кухню. После некоторого затишья улица оживилась. Побрякивали котелки, всюду слышались смех и разговор усталых солдат. - Так-так, - сказал старшина роты, выслушав Осипова и оглядывая Андрейку. - Значит, молодое пополнение в роту. Ну, что же, покорми. Да вот беда - машины сегодня не пойдут. На три дня рота вместе с полком остается в городе. Может быть на шоссе какую перехватим, с ней и отправим. Федор Иванович принес два котелка с супом, занял у ефрейтора Коноплева ложку и сказал: - Давай, Андрейка, перекусим... А там видно будет. Оказалось, что Андрейка уже два дня ничего не ел. Две недели назад в той деревне, где жил с матерью Андрейка, гитлеровцы собрали всех молодых женщин и погнали на запад. Это были страшные две недели. Андрейка тащился за матерью, держась за ее руку. Потом женщины работали - строили укрепления на подступах к городу уже на чужой земле. А вчера женщин опять погнали дальше на запад. Гитлеровский офицер на этот раз не разрешил матери взять мальчика. Она кричала и плакала. Ее увели насильно. Андрейка бросился к матери, но конвоир отогнал его. Он еще раз попытался подойти, тогда конвоир погнался за ним. В испуге мальчик забрался в подвал. Он провел там ночь, заснул, а утром его разбудила стрельба. ...Андрейка ел с жадностью. Как давно не ел он такого супа! Но вспомнив о матери, он отложил ложку, и крупные слезы закапали прямо в котелок. - Ничего, малыш, - пробовал его успокоить ефрейтор Коноплев, - вот фашистов переколотим и найдем твою маму. Но Андрейка не унимался. Вокруг собирались бойцы и сержанты. - Мы завтра же разыщем твою маму, - сказал сержант Голубков. - Не надо плакать... - Правда, найдете? - недоверчиво спросил Андрейка. - Говорю найдем, значит, найдем. Доедай, потом я тебя песенке одной научу. Про Волгу-Волгу не знаешь? Ну вот. А дядя Петрович сказку расскажет про немецкого генерала и русского партизана. Тоже не слыхал? А вон тот дядя, Рыбников его фамилия, автомат тебе смастерит. Слезы у мальчугана высохли, и глаза глядели уже совсем весело. - Ну, вот, - продолжал Голубков, - житье тебе у нас будет в роте. Сто солдат - сто забав. Конфет только нету. Зато сахар есть, вот держи. - И сержант сунул в андрейкину руку огромный кусок сахару. Спустя полчаса Андрейка, заботливо укрытый солдатскими шинелями, спал на широкой кровати. А бойцы, занимаясь каждый своим делом, вспоминали семьи и беседовали о горькой судьбе маленького Андрейки. - Где-то мой Павлуха! - говорил Рыбников, вырезая ножом из доски игрушку. - Деревню спалили, а о них ни слуху, ни духу. Может быть перебили или в Германию увезли... Эх, да я за своего Павлуху у врага душу выну! - На тебя обижаться не приходится, - сказал ефрейтор Коноплев. - Ты уже не у одного эту самую душу вынул. - Мало, - ответил Рыбников. - Мало еще вынул. Таких как мой Павлуха может быть сто тысяч. А за каждого мальца по три фашиста надо. Вот и подсчитай, ты ведь алгебру проходил. Коноплев о чем-то задумался. - Не ломай голову, - уверенно сказал Рыбников. - Тут и без алгебры обойтись можно. Когда последнего фашиста хлопнем, тогда и совесть наша чиста будет. Утром командир роты, узнав об Андрейке, позвал его завтракать к себе. - Если б не война, - сказал он, усаживая мальчугана, - был бы ты нашим воспитанником. Стал бы носить гимнастерку с погонами и пилотку со звездочкой. Впрочем, экипировку мы и так тебе сменим. А то вид у тебя очень уж непрезентабельный. Хочешь быть военным? Андрейка, освоившись в новой обстановке, кивнул головой. - Тебя в суворовскую школу устроят. Будешь офицером, а может быть и генералом. - Маршалом, - засмеялся ординарец, подставляя Андрейке котелок с макаронами. Командир роты подарил Андрейке два цветных карандаша и толстую тетрадь, а потом вызвал старшину. - Обмундировать надо солдата, - сказал он, поднимая Андрейку к потолку. - Я уже отдал приказание, товарищ лейтенант, - ответил старшина. - Разрешите снять мерку? В каждой роте среди советских бойцов всегда найдутся мастера, которые умеют строить дома или чинить сапоги, рисовать плакаты или ремонтировать машины. Нашлись в роте и портные. Андрейка познакомился с солдатами всей роты и быстро привык к своим новым друзьям. Бойцы рассказывали ему солдатские сказки, научили петь "Катюшу", а повозочный Мартынов катал его верхом на лошади. Словом, жизнь Андрейки в эти дни отдыха роты была веселой и интересной. Вечером старшина переодел его в новый костюм, и мальчишка стал похож на бойца. Здесь на чужой земле Андрейка был для советских солдат тем, что напоминало им о Родине, об оставленных семьях. И каждый из них старался сделать для маленького соотечественника что-нибудь хорошее, чтобы порадовать его, чтобы заставить забыть его о том большом горе, которое внесли в его жизнь ненавистные гитлеровцы. Присматривать за Андрейкой было приказано Осипову, но это не доставляло бойцу больших трудов, потому что у мальчугана оказалось по крайней мере сто воспитателей, словно сто родных отцов. Всем им Андрейка доставлял радость как маленький любимый сынишка. Но приближалось время выступления полка из города. Отдых заканчивался. На третий день вечером через город, в сторону советской границы, проходила колонна автомашин. Командир роты приказал Осипову подготовить Андрейку к отправке на Родину. Федор Иванович с грустными размышлениями принялся укладывать в вещевой мешок Андрейкины пожитки - немудреные подарки от бойцов - игрушечный автомат, эмалированную кружку, мыло, полотенце, складную трофейную ложку-вилку, консервы, сахар и печенье. Потом на листке бумаги он написал: "Товарищи, где и как будет жить этот мальчик Андрейка, напишите по адресу: полевая почта 15285 "Д". Федору Ивановичу Осипову". - Эту записку отдай тете или дяде, где будешь жить, - сказал он, засовывая листок в карман андрейкиной гимнастерки. Андрейка играл и с любопытством следил за приготовлениями дяди Федора. Но когда зашел старшина и объявил: "Можно ехать", - Андрейка вдруг понял, что ему нужно расставаться с дядей Федором, со всеми этими людьми, которых он успел полюбить, к которым успел так привязаться. - Не поеду, - упрямо сказал он и отвернулся. Бойцы почувствовали, что мальчишка сейчас заплачет. Они и сами не думали, что расставание с этим чужим мальчуганом будет для них таким тяжелым. Чужим? Нет, Андрейка теперь был для них родным, родным вдвойне, вдали от своей родины, которая называется Советским Союзом. Старшина, Голубков, Осипов, Коноплев, Рыбников стояли около Андрейки и уговаривали. - Скоро увидимся, - говорил Рыбников. - Будешь за сына у меня. Игрушек наделаю - во! Андрейку посадили в кабину, и шофер получил, по крайней мере, сто наказо