выбил ее из рук растерявшегося мальчика. Борька вытаращил глаза и вдруг заревел громко и истошно, на весь двор. -- Никогда не бери! -- зло сказал Костя. Он с ненавистью взглянул на окна орликовской квартиры. Но маленький Борька ничего не понимал и, не унимаясь, плакал. Тогда Костя достал из кармана жестяную коробочку из-под пистонов и подал ее Борьке: -- Вот, возьми лучше это. А после я тебе хлеба принесу. Не реви! Все ребята знали об этой коробочке и давно зарились на нее, но никакими своими сокровищами они не могли соблазнить Костю на обмен. И тут даже самые маленькие поняли, что Костя совсем не хотел обидеть Борьку Кузнецова. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. КОТЛОЧИСТЫ -- Димка, вставай! Я слышу голос Кости. Хочется спать. Ночью мне снилось страшное. Английские офицеры гонялись за мной. Они стреляли из револьверов, но все пули миновали меня. Потом они схватили дедушку и повели на расстрел. Дед потерял свою деревянную ногу и прыгал, словно играл в "классы". Я бежал за дедом, чтобы подать ему ногу, но нога вырвалась из моих рук и тоже прыгала по дороге. Проснувшись, я обрадовался: все это только сон. Дед сидел на скамейке и чинил свой сапог. Успокоенный, я снова заснул... -- Димка, вставай! Если бы над головой выстрелили из пугача, если бы мне пообещали настоящую яхту или кусок белого хлеба с маслом -- в те минуты я все равно не открыл бы глаза. Но это пришел Костя Чижов звать меня на работу -- чистить котлы. Я надел парусиновую рубаху. Мать завернула в бумагу завтрак -- кусок хлеба. "Ну, я пошел", -- сказал я. Так всегда раньше говорил отец, отправляясь на судно. Страшный сон забылся. Появилось любопытство, смешанное с непонятным чувством волнения. У Кости была бумажка, по которой нас пропустили через ворота судоремонтных мастерских. Я знал всю Соломбалу вдоль и поперек. Купался в запретных местах на Северной Двине -- против дома с деревянными львами на воротах. Забирался на колокольню соломбальского старинного собора, откуда было видно не только всю Соломбалу и весь Архангельск, но и Маймаксу. Я ходил в кинематограф "Марс" и в цирк, ловил на кладбище птичек и катался на вагонетках за городом по заброшенной железной дороге. И только в судоремонтных мастерских я никогда не бывал. Мы шли по дороге, усыпанной дробленым шлаком. Всюду чернели пирамидки блестящего каменного угля. Вдали виднелись мачты и корпуса стоявших на ремонте пароходов. Конечно, мы зашли в кузнечный цех. Не поддаться такому искушению было невозможно. Там творился ад кромешный. Вентиляторы гудели, как аэропланы. Под колпаками в горнах пламя рвалось вверх, словно из брандспойта. Захватывающее зрелище надолго остановило нас у парового молота. На наковальне лежала круглая раскаленная болванка. Мелкие редкие искорки отскакивали от нее. Рабочий, отстраняя лицо от жара, придерживал болванку огромными клещами. Вдруг сверху сорвалось что-то тяжелое. Под ударом с болванки брызнули тысячи искр. Рабочий ловко повернул болванку, и молот снова грохнул с высоты. Потом мы зашли в механическую мастерскую. Длинный ряд токарных станков шумел шкивами и ремнями. Как будто станки куда-то мчались, и в то же время они оставались на месте. Узловатые сшивки ремней казались мышатами, они бегали вверх и вниз, вверх и вниз. Отполированные, блещущие шкивы сбегали ступеньками. Они кружились с бешеной скоростью. У двери стояла корзина, наполненная железными стружками. Длинные шероховатые спиральки были еще теплые: их только что принесли от станков. Изготовлять такие спиральки мне казалось недосягаемым мастерством. А на самом деле, как я потом узнал, удивительные пружинки были всего лишь отбросами токарной работы. В котельном цехе лежали широкие плиты. Рельс точно такой же, как на трамвайном пути, проходил от стены к стене. Но он был не на земле, а на балках вверху. По рельсу катался ролик с двумя блоками и цепями. Вначале ролик показался мне бесполезным, игрушечным. Но вот один из котельщиков опустил цепи, и крюки обхватили лист железа. Медленно лист приподнялся и качнулся в сторону. На ролике лист подкатился к прессу. Железо было по крайней мере толщиной с палец. А под прессом оно резалось, как бумага. Отрезаемые кромки извивались и коробились, словно живые. За час мы насмотрелись таких чудес, каких не видали, пожалуй, за всю жизнь. -- Как хорошо тут, Костя! -- сказал я, когда мы выходили из цеха. -- Я обязательно буду работать в таких мастерских. Костя взглянул на меня исподлобья. -- Ты бы неделю назад сюда пришел -- увидел бы, как тут было хорошо! -- А что было? -- Забастовка была... Костя понизил голос до шепота и осмотрелся: не слушает ли кто. -- Ты только молчи, а то... нас обоих туда... Я понял: "туда" -- значит на Мудьюг, в тюрьму, на Мхи. Косте было известно многое. Неделю назад в мастерских прошли слухи: получен заказ на изготовление снарядов и на оборудование нескольких пароходов пушками. А рабочие не хотели выполнять этот заказ. Пароходы должны были пойти вверх по Двине, чтобы воевать против красных. Утром судоремонтники явились в мастерские, но работу не начинали. Тогда после обеденного перерыва на двух грузовиках приехали солдаты. Рабочие вышли из цехов. Офицер, который командовал солдатами, заявил, что будет стрелять, если забастовка не прекратится немедленно. Но рабочие оставались во дворе мастерских. Тогда офицер приказал солдатам подготовить пулемет. В это время пришел какой-то инженер и сообщил, что заказа на изготовление снарядов не будет. Только после этого работа в цехах возобновилась. Зато на другой день трое рабочих из котельного цеха не пришли на работу. Они были арестованы ночью как зачинщики забастовки. И снова судоремонтники начали бастовать. Двое рабочих были освобождены. Они вернулись понурые, неразговорчивые. Позднее один из них рассказал, что у третьего арестованного, котельщика Федора Феликсова, при обыске нашли револьвер и листовки. Его, наверно, увезли на Мудьюг, а может быть, и расстреляли. -- Вот как тут бывает "хорошо"! -- добавил Костя к своему рассказу. -- Ну, когда придут красные, мы будем здесь работать. Тогда будет хорошо, правда, Костя? Ведь тогда рабочие будут сами хозяевами мастерских! -- Мне хотелось хоть как-нибудь подбодрить своего друга. Я знал, что сейчас он думает об отце. Кто-кто, а я-то очень хорошо знал, что такое -- потерять отца. У меня вдруг защемило в груди. Что с ним случилось, с моим милым отцом? Молодой, сильный, ведь он тоже, как и мы теперь, думал о лучшей жизни. -- Ничего, Костя, ничего, -- повторял я и не знал, что бы еще такое сказать в утешение своему другу. ...Чистить паровые котлы нас послали на пароход каботажного плавания "Енисей". Пароход стоял у стенки и через несколько дней должен был отправиться в рейс. На палубе "Енисея" работали котельщики. Один из них крутил, словно у шарманки, рукоятку маленького переносного горна. Чем быстрее он начинал крутить, тем ярче вспыхивало пламя в горне. Клещами котельщик вытаскивал из огня раскаленные заклепки, похожие на спелые ягоды, и подавал клепальщикам. Под меткими и частыми ударами молотков, сливающимися в сплошной треск, заклепка темнела, осаживалась и заполняла воронкообразное отверстие. На баке1 матрос свивал в круглый коврик толстый упругий канат. Машинисты разбирали носовую лебедку. 1 Б а к -- носовая часть палубы. Глядя на этих людей -- мастеровых и моряков, тоже хотелось что-нибудь сделать, построить, отремонтировать. Хотелось, чтобы твои руки так же ловко выстукивали молотками трескучую дробь на заклепках, чтобы они умели клепать, пилить, строгать, завинчивать гайки, запускать донки, шуровать уголь в топке, вязать узлы и поднимать флаги. Третий механик повел нас в машинное отделение. Тут пресно пахло отработанным паром. Высокая трехцилиндровая машина тускло поблескивала маслом, застывшим на отполированных частях. Неужели такая тяжелая громадина может двигаться под действием пара? Мне казалось, что все эти штоки, шатуны и вал так тяжелы, что их не сдвинет никакая сила. Маленькая дверца, такая маленькая, что даже мне, проходя в нее, приходилось нагибаться, вела в кочегарку. Рядом с большим трехтопочным котлом стоял малюсенький вспомогательный котел. У вспомогательного, как полагается, тоже были водомерное стекло и манометр. Как объяснил механик, манометр показывал давление в котле. Я хотел пуститься в расспросы. Ведь в кочегарке было столько незнакомого и непонятного! "А что такое еще за давление?", "А эта штучка как называется?" Но механик совсем не склонен был со мной долго разговаривать. -- Давление -- это давление... ну, сила пара. Работать надо! Нас никто не учил, сами все узнавали. На практике. На практике так на практике! Поработаем -- узнаем. А водомерное стекло я и сам понял, для чего служит. Водомерное. Значит, воду мерить в котле. Нам дали инструмент: молотки и стальные щеточки. Молотки были специальные для чистки, заостренные с обоих концов. Через узкую горловину Костя залез в большой котел. Я -- за ним. В котле было сыро и прохладно. Над волнистыми топками шли ряды трубок. По этим трубкам, когда котел находился под паром, проходил дым, и трубки назывались дымогарными. -- Вычистить, чтобы как чертов глаз блестело! -- сказал механик. -- Сам Горчицын принимать будет... из регистра1. 1 Регистр -- учреждение, проверяющее исправность пароходов. Костя показал мне, как отбивать молотком накипь, как орудовать шкрабкой и щеткой. Я работал старательно, побаиваясь какого-то Горчицына из какого-то регистра. Костя сказал, что чистить нужно по-хорошему, а то котел может взорваться. В полдень нас позвали обедать. -- Можно передохнуть, -- сказал старший кочегар. -- Подите в кубрик, ребята дадут вам перекусить. В кубрике стоял полумрак. Это узкое длинное помещение, где жили кочегары, напоминало коридор. У стенок были устроены койки в два этажа. Над столом висел крюк. Я знал, что на этот крюк в штормовую погоду подвешивают чайник. За столом сидели кочегары и угольщики -- помощники кочегаров. Они обедали. Перебивая друг друга, они рассказывали забавные истории. Особенно отличался своими веселыми рассказами угольщик Голубок -- высокий, плечистый, но еще совсем молоденький парень. Он был без рубашки, и только сетка, обернутая вокруг шеи, спускалась на голую грудь, как галстук. -- Вот нанялся этот Ваня матросом на судно, -- рассказывал Голубок, хитро прищуривая глаз, -- а в тот день отход был. Я же говорю, Ваня сверху приехал, на море не бывал. Днем закончили погрузку и отошли от причала, чтобы на рейд встать. Вот капитан кричит Ване: "Отдай якорь!" Ваня стоит на баке и глаза от удивления выкатил. А судно относить стало. Разозлился капитан да еще громче закричал в рупор: "Отдай якорь!" Тут Ваня совсем перепугался и взмолился: "Я не брал, -- говорит, -- дяденька, твоего якоря"... Кочегары громко хохотали, а Голубок рассказывал все новые и новые истории: -- Это что за пароход у нас, "Енисей"! Вот я плавал, был у нас пароход "Селиверст", так у него от мачты до мачты -- семь верст. На вахту кочегары не как-нибудь, а на трамвае ездили. А один матрос, пока по мачте до клотика2 лез, за полмесяца деньги получил... А вам приходилось в Лондоне бывать? Не приходилось? Так вот, я вам скажу, там туманы так туманы! Весло засунешь в туман, а потом на это весло брюки и рубашки после стирки развешиваешь. 2 Клотик -- верхушка мачты. -- А в тропиках ты, Голубок, бывал? Как там, очень жарко? -- Еще бы! Мы один раз в тропическом рейсе якоря потеряли. Матросы с ног сбились в поисках. Нету якорей, да и только! А потом догадались -- расплавились якоря. Вот какая жара! Но всего хуже во льдах дрейфовать. Мороз -- слова не скажешь. Слова прямо у самого рта замерзают. Ну, потом мы наловчились один говорит, а двое палками слова отколачивают... Нам не хотелось уходить из кубрика от этих веселых людей. Когда мы вежливо попрощались с кочегарами, Голубок сказал: -- Пока будете чистить -- отгадайте загадку который у нас на "Енисее" конец самый короткий и который самый длинный? Работая в котле, мы перебирали с Костей все веревки и канаты, какие могли быть на пароходе. Какой самый короткий конец -- этого мы отгадать не могли. Самым длинным концом на судне, решили мы, должна быть веревка у лага3. 3 Лаг -- прибор для измерения скорости судна Мы выбрались из котла поздно вечером. Я очень устал. В голове звенело. Я с ужасом смотрел на свои черные от грязи, покрытые ссадинами руки. Есть не хотелось, и тошнота подкатывала к горлу. Скорее бы спать! Утром мы снова были на "Енисее". На палубе нам встретился Голубок. -- Отгадали загадку? -- спросил он. -- Не могли, -- ответил Костя. -- Самый длинный -- у лага. -- У нас подлиннее есть, -- засмеялся Голубок. -- Язык у нашего боцмана -- длиннее конца не найти... Самым коротким концом на судне оказался кусок веревки у колокола-рынды для отбивания склянок1. 1 Отбивать склянки -- ударами в колокол сообщать время, часы Я смеялся, но через силу. Со вчерашнего дня болела голова и ныли руки. Теперь мне казалось, что нет тяжелее работы, чем чистка паровых котлов. К вечеру на пароход пришел старик с большой седой бородой. Это был Горчицын. В котел он не залезал. -- А ну, мальчик, ударь по задней стенке! -- кричал Горчицын и, закрыв глаза, прислушивался к стуку. Этот старик по звуку определял исправность и чистоту котла. Наконец котел приняли. Можно было накачивать воду и поднимать пар. Завтра утром "Енисею" предстояло отплытие. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ОТКРЫТЫЕ КИНГСТОНЫ Дул побережник -- сухой и свирепый ветер с северо-запада. Вспененные волны бросались на причальную стенку, разбиваясь каскадами сверкающих брызг. У стоявшего на рейде парохода в судорогах извивался штормтрап. Под ним на волнах танцевала крутобокая шлюпка. С утра мы начали чистку котла на "Святом Михаиле". В полдень нам неожиданно приказали перебраться на "Прибой". -- Мы, дяденька, только начали, -- сказал Костя Чижов. -- Зачем же переходить? -- Не ваше дело! -- закричал механик. -- Ступайте, куда посылают! "Прибой", небольшой буксирный пароход, стоял у стенки в устье речки Соломбалки. Мы бродили по берегу, ожидая, когда нас позовут. У "Прибоя", охраняя штабель продолговатых ящиков, шагал солдат с винтовкой. По палубе ходил офицер. Высунувшись из рубки, его слушал капитан буксира. -- К двенадцати часам чтобы все было готово! Вы слышите, капитан? -- Постараемся. -- За погрузкой я буду наблюдать лично, -- резко сказал офицер. -- Команде не говорить ни слова. Он сошел на берег. Нас с Костей пропустили на пароход. -- Вечером поднимать пар будем, -- сказал капитан старшему машинисту. -- Некуда торопиться, -- ответил машинист. -- Я отказываюсь, не пойду. Что с меня возьмешь! -- Не волнуйся, Ефимыч, на ветре громко разговаривать вредно, -- сказал капитан, глазами указывая на солдата. -- Конечно, с тебя ничего не возьмут. Зато тебе дадут... свинцовую штучку из этого запаса. -- Все равно не пойду. И кочегары отказываются. -- А они откуда знают о грузе? -- Не беспокойся, знают... А ну, молодцы, чего уши развесили! Давай в котел! Мы спустились в машинное отделение. На небольших судах кочегарка не отделена от машины. Захватив шкрабки, щетки и обтирку, мы пролезли через горловину в котел. -- "Прибой" посылают вверх по Двине -- оружие и патроны белым везти, -- объяснил мне Костя, -- а команде не хочется. Слышал, как они говорили? Я знаю: у этого машиниста брат арестован. В котле было тесно и холодно. Огонь в топке погасили давно. Двухрожковая коптилка тускло освещала ряд дымогарных трубок и стенку котла. Я лежал, не имея возможности повернуться, и слушал Костю. -- А вдруг нас забудут, -- голос у Кости глухой, тревожный, -- или нарочно закроют! Задраят горловину, воды накачают и пар поднимут. Кочегар с "Пожарского" рассказывал -- был такой случай, одного парнишку сварили... Я представил себе такого же, как я, мальчика-котлочиста. Он разбивает в кровь кулаки о железную стенку котла, кричит. Но никто его не слышит. Лязгает гаечный ключ, крепящий крышку горловины. Уже работает донка и плещется вода. Кочегары готовят промасленную паклю для растопки... Мне захотелось вылезть из котла на палубу, где свободно дышится, где ярко светит солнце и шумит в снастях свежий ветер. Мы проработали до позднего вечера. -- Забирай инструмент, -- сказал Костя. -- Пойдем сдавать. Я высунул голову в горловину. По трапику в машинное отдаление спускался капитан. Наклонившись над верстаком, работал машинист. -- Баржу еще привели, -- тихо сказал капитан. -- На буксире, говорят, придется тащить. Каюту всю загрузили. Пломбу повесили. Только не выйдет! Вы готовы? -- Готовы, -- ответил машинист. -- В десять будет совсем темно. Тогда и уйдем. Не заметят. -- Матросы не придут. Помощник уже ушел... Если спросят, скажу команда разбежалась. Только, думаю, не удастся им спросить меня. Я, Ефимыч, с тобой двинусь. Мне в Архангельске пока делать нечего. Капитан присел на ступеньку трапа и задумался. Машинист бросил напильник на верстак, подошел к капитану, зашептал: -- Ты уходи пораньше, а я останусь... -- Зачем? -- Пять лет на "Прибое". Понимаешь, жалко им оставлять. Открою кингстон... пусть все к черту... на дно вместе с ихними патронами! Мне показалось, что машинист заплакал. -- Костя, что такое кистон? -- спросил я. -- Не кистон, а кингстон. Это клапан так называется. Его откроешь -- вода наберется в пароход, он и утонет. Так вот что задумал машинист! А может быть, он тоже большевик? Через горловину я внимательно рассматривал лицо машиниста. Лицо было небритое, добродушное. -- Ну, вылезай, что же ты! -- толкнул меня сзади Костя. Мы вылезли из котла. Машинист дружески хлопнул Костю по плечу. Из Костиной куртки поднялось облачко пыли. -- Бегите домой, чумазые! -- А принимать не будете? Машинист махнул рукой -- Нет. Поднявшись на палубу, я облегченно вздохнул. У стенки, сзади "Прибоя", тихо покачивалась небольшая баржа. Руль у нее был огромный, почти вполовину всей баржи. На носу я различил надпись: "Лит. В". Мы пробовали разгадать, что означает эта странная надпись. Но попытки наши остались безуспешными. По берегу ходил часовой. Темнело. Ветер не утихал. Двинские волны с шумом наступали на берег. Где-то в стороне военного порта тревожно завыла сирена. -- Пойдем, -- сказал Костя. Мы молча прошли мимо часового, обогнули горы каменного угля, миновали мастерские. Соломбальские улицы были тихи и безлюдны. Нам встретился патруль английских солдат. Наступали часы, когда на улицу жителям выходить запрещалось. Соломбала, как и весь Архангельск, была на военном положении. Нам нужно было поспешить запоздавших английские солдаты уводили к своему коменданту. А разговор с английским комендантом, как известно, неприятная штука. Домой я вернулся усталый и сразу лег спать, ни словом не обмолвившись о том, что узнал на "Прибое". Наутро мы пошли с Костей к тому месту, где вчера стоял "Прибой". Но нас даже близко не подпустили солдаты. Буксира не было. Над берегом сгорбился подъемный кран. На катере неуклюже передвигался водолаз. Поблескивали стекла скафандра. Машинист Ефимыч сдержал свое слово. "Прибой" лежал на дне Северной Двины. Баржа с оружием и патронами исчезла. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. КОСТИНА ТАЙНА Решение Кости бежать на фронт, к красным, было окончательным и бесповоротным. Так, по крайней мере, заявил он сам. Ежедневно по пути на работу он делился со мной своими планами. И каждый день он придумывал что-нибудь новое. Один раз Костя даже сказал, что перед побегом он еще отомстит Орликову за отца. -- Как же ты отомстишь? -- спросил я. Я мог представить, что Костя запустит кирпичом в окно орликовской квартиры или перережет провода у электрического звонка. Наконец, он может вырвать все цветы из заветного садика и написать на дверях мелом оскорбительное прозвище Юрия Орликова. Но Костя сказал, что все это пустяки по сравнению с тем, что ожидает Орликова: -- Он должен умереть! Я полностью одобрил решение Кости. Ведь Орликов предал его отца. А котельщик Чижов стоял за то, чтобы в России была Советская власть. А Советская власть должна была установить для всех рабочих и крестьян хорошую жизнь. Орликов не хотел этого. Он враг, и правильно сказал Костя: он должен умереть. Таким гадам не должно быть пощады! Костя Чижов решил стать начальником отряда красных партизан. Он будет бороться против богачей и защищать Советскую власть. Меня Костя назначит своим помощником. На своей эскадре Костя подплывет к Архангельску и освободит его от белых, от американских и английских захватчиков и палачей. В первый день приезда иностранцев мы смотрели на них с любопытством. Теперь мы их ненавидели. Они приехали сюда, чтобы арестовывать наших, русских рабочих, и убивать их. Они схватили отца Кости Чижова и отца Оли Лукиной. Они заодно с Орликовыми. Мы были голодны и мякинный хлеб считали за счастье. А они ели белый хлеб и галеты, пили сгущенное консервированное молоко и какао. Они курили табак "кепстен" и сигареты с золотыми ободками. А дедушка Максимыч сушил для своей трубочки мох. Наступила осень. Вечера стали темными. Когда дождя не было, ребята разжигали на берегу Соломбалки костры. Темнота обступала нас, сидящих вокруг костра. Речка качающейся полоской отражала пламя. Искры летели высоко-высоко. ... Далеко в порту трижды просвистел пароход. -- Отходит, -- сказал Костя. -- В море? -- Нет, это буксир "Яков". На левый берег пошел. На левом берегу Двины -- вокзал, склады, пакгаузы. Там, у стенки, в бункеры пароходов грузится уголь. -- Хорошо быть капитаном! -- тихо проговорил Гриша Осокин. -- Стой в рубке и поворачивай штурвал. Тихий ход! Задний! Вперед до полного! -- Капитан денег зарабатывает много, -- сказал Аркашка Кузнецов. -- Не так много, -- серьезно заметил Костя. -- Если бы у меня было много денег, я бы купил все книги, какие есть на свете, и прочитал, -- сказал Гриша. -- И ел бы пятачные булки и леденцы. -- А я бы купил большой пароход и всю жизнь плавал бы, -- сказал я. -- А ты, Костя? Костя не ответил. Должно быть, он думал сейчас о чем-то другом. Он часто оглядывался и прислушивался словно кого-то ожидал. -- Ты чего? -- спросил я тихо. -- Ничего! -- грубо ответил Костя. Неожиданно он поднялся. -- Я сейчас, -- сказал он, -- подожди меня тут. И он скрылся в темноте, между кучами дров. Постепенно ребята стали расходиться, и вскоре у костра я остался один. Где же Костя? Куда ему понадобилось идти в такой поздний час? Я сидел, пошевеливая палкой костер, и смотрел, как искры, подгоняемые дымом, взлетали высоко вверх и исчезали в темноте. Вдруг к костру подошел человек. Он был в парусиновой матросской рубахе с большим синим воротником -- гюйсом. -- Здорово! -- сказал он тихо. -- Здорово! -- ответил я. Матрос присел на корточки. Пламя костра осветило его лицо и надпись на ленточке бескозырки: "Флотский полуэкипаж". Мне часто приходилось видеть военных матросов. Они жили в Соломбале в огромном каменном доме, который так и назывался -- флотский полуэкипаж. В будни матросы командами выходили на работы, а в воскресенье они гуляли по Никольскому проспекту. -- Где Костя? -- неожиданно спросил матрос. -- Сейчас придет. А что нужно? -- Нужно. Подгоревший костер рухнул. Рой искр взмыл кверху. Матрос поднялся, отошел, еще с минуту постоял, словно что-то обдумывая. В этот момент появился Костя. Он заметно смутился. Должно быть, ему не хотелось, чтобы я знал о его знакомстве с матросом. Он поманил и отвел матроса от костра. -- Ну как, ходил? -- спросил матрос. Костя утвердительно кивнул головой. -- Что сказали? -- Сказали -- не готова обувь... Я видел, как матрос вытащил из кармана маленький сверточек и передал Косте. Что он говорил, я не слышал. -- Ладно, -- ответил Костя. -- Все будет сделано. Матрос ушел. Что будет сделано? И кто этот матрос? Почему он знает Костю? Я сгорал от любопытства. Я думал, что Костя сейчас же все расскажет. Но он и слушать не хотел моих просьб. -- Я тоже кое-чего знаю, -- сказал я, -- и тебе уж ни за что не скажу. Однако хитрость не удалась. Костя молчал. Потом он начал болтать всякую чепуху, конечно, для того, чтобы я отстал от него. Но мне тоже не просто заговорить зубы. Тогда Костя пообещал обо всем рассказать завтра. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ Изо всех сил старался я скрыть свое любопытство. Утром, направляясь на работу, я внимательно рассматривал тумбы у деревянных тротуаров, словно в тумбах скрывалась какая-то загадка. Дважды даже заходил в ворота чужих домов, вслух считал свои шаги. Я делал вид, что занят чем-то особенно важным и интересным. Пусть Костя думает, что мне ровным счетом наплевать на его тайны. А на самом деле мне хотелось лишь привлечь внимание приятеля. Если он спросит, чем я занят, я тотчас потребую рассказать все без утайки. Словом, мысль о матросе не выходила из моей головы. А Костя шагал рядом и как ни в чем не бывало напевал песенку о кочегаре, который не в силах был вахту стоять. В конце концов мы рассорились. Собственно, это была не настоящая ссора, какая обычно бывает у ребят. Мы не показывали друг другу кулаков, не устрашали угрозами. Я лишь сказал, что не буду у Кости помощником и сам придумаю кое-что более интересное, чем побег. Но Костя упорно молчал. В этот день нас разъединили. Меня послали на паровую шаланду. Костя остался на "Святом Михаиле". Шаланда имела странный вид. Единственная мачта находилась на самом носу, а труба высотой с мачту -- на корме. На середине у шаланды палубы не было, и подвесной горбатый мостик был перекинут с бака на корму. Все здесь было какое-то смешное и несуразное. Даже капитана на шаланде называли багермейстером. На паровой шаланде перевозили землю и песок, вычерпанные на углубляемых местах реки. Я не был в восторге, очутившись на этом грязевозе. И как это хочется команде плавать на таком судне! Меня встретил старик-механик, очень добрый на вид, с большими седыми усами. На шаланде все его называли Николаем Ивановичем. Механик вытер паклей руки и протянул их мне. -- Уже трудишься, -- сказал он. -- Ладно. А чей будешь? -- Красов. -- Андрея Максимовича внук, стало быть. Давно не видел старика... Все рыбачит? -- Рыбачит. -- А батько где? Что-то не помню его. Он в верхней или в нижней? Старый механик разговаривал со мной, как со взрослым, и это мне нравилось. Он спрашивал, в какой команде отец -- в верхней или в нижней, то есть матрос или кочегар. -- В верхней был. -- Значит, рогаль! -- засмеялся механик. -- Один дух стоит рогалей двух, а под осень -- восемь. Слыхал? С давних пор матросов называют рогалями, а кочегаров и угольщиков -- духами. Летом, когда на море штиль, матросы на палубе отдыхают. Зато внизу, у котлов, мучаются кочегары. Нет ветра -- нет тяги, плохо держится пар. Но осенью, когда на море шторм и волна за волной катятся через палубу, тяжело и опасно работать матросам. И в это время блаженствуют, как они сами говорят, кочегары. В кочегарке нет сумасшедшей жары, и пар держится хорошо. Обо всем этом я знал. Шутка механика не обидела меня. -- На каком же плавает отец? -- спросил он. -- На "Ольге" плавал и погиб. -- Вот оно как... Знаю это дело, знаю... Механик замолчал. Он вытащил большие часы-луковицу, посмотрел на небо, словно сверяя время по солнцу, и сказал: -- Время идет, работать нужно. -- Почему вы плаваете на шаланде? -- спросил я. -- А где же еще плавать? -- Ну, на большом пароходе, в море. -- Хватит, наплавался. Конечно, я не мог удержаться, чтобы не поговорить со старым моряком о том, как интересно плавать в море. -- Мы с твоим дедом поплавали, -- перебил механик, -- повидали, поработали, и никто нам спасибо не сказал. Обоих нас с моря прогнали. Максимыча -- за то, что он калека. Меня -- за другое... -- За что? Механик усмехнулся: -- Будешь много знать -- скоро состаришься. Пока мы стояли на палубе, Николай Иванович рассказал о работе землечерпалок. Грязные шаланды, землечерпалки и рефулеры наводили чистоту в гавани портового города. Напористая моряна и весенние разливы наносят по песчинке, по камешку целые острова. Постепенно гавань мелеет, дно поднимается. И давно большие морские транспорты перестали бы входить в порт, если бы не работали землечерпалки. -- Мы, как дворники, чистим и подметаем фарватер, -- сказал механик с усмешкой. Машинное отделение на шаланде было такое же, как и на морских пароходах. Кочегарка тоже отделялась железной стенкой -- водонепроницаемой переборкой. Металлические поручни, надраенные шкуркой -- наждачной бумагой, сверкали отражением света. В котле я работал старательно: мне хотелось заслужить похвалу старого механика. Вдруг они встретятся с дедушкой. "Дельный, -- скажет Николай Иванович, -- у тебя внук, старина". Но механик даже не зашел в кочегарку, не полез в котел. Он позвал меня задолго до окончания работы: -- Беги домой, на сегодня хватит. Кланяйся Максимычу, скажи, что зайду как-нибудь, навещу старика. Обрадованный, я убежал с шаланды. Котлы надоели. Когда я работал, согнувшись между дымогарными трубками, я страшно уставал и всегда думал о нашей тихой улице. Там дул свежий ветерок и было так хорошо играть! Первым делом нужно забежать на "Михаила", к Косте. Хотя мы и поссорились утром, но обиды у меня уже не было. В самом деле, на Костю невозможно долго сердиться. Без него скучно. Я привык к нему. Взбежав по трапу на палубу "Михаила", я заглянул в вентиляторную трубу и громко позвал: -- Костя! Теплая струя воздуха из кочегарки щекотала лицо. Мой голос оглушительно прогудел в листах железа. Но никто из кочегарки не ответил. -- Костя, я пошел домой! Труба снова гулким ревом повторила окончания моих слов. Внезапно тяжелая рука схватила меня сзади за плечо: -- Чего надо? Я обернулся и увидел над собой худое лицо кочегара, серое от угольной пыли и потное. -- Костю, котлочиста, зову. -- Нету здесь Кости, -- нахмурившись, ответил кочегар. -- Он что, братишка тебе будет? -- Нет, мы с одной улицы. Товарищ мой. Кочегар опять нахмурился и отвернулся: -- С ним тут нехорошая штука вышла. Ну вот, так дома твой Костя. -- Дома? Какая штука вышла? -- Ошпарился он, домой его увезли. Не выжить, наверно, парню. Сломя голову помчался я к Косте. Неужели он уже умер? Не может быть этого! Мигом добежал я до домика, где жили Чижовы. Мне встретился Гриша Осокин. Он куда-то бегал, запыхался и не мог говорить. -- Костя... Костя... весь... весь... ошпарился. Значит, правда. Я тихонько пошел к Чижовым. Костя лежал на кровати бледный, с закрытыми глазами. У кровати сидела мать и плакала. У Кости были ошпарены руки и ноги. На "Святом Михаиле" два котла. Один котел чистил Костя, другой был под парами. Кочегар велел котлочисту заползти под площадку и перекрыть клапан. Костя отвернул штурвальчик вентиля, и в этот момент сорвало резьбу. Со страшной силой и шумом вырвался пар и опрокинул котлочиста. Я ушел от Чижовых с тревогой за своего друга. Вечером на следующий день, когда я пришел с работы, к нам прибежала мать Кости: -- Димушка, тебя Костя зовет. Ему сегодня легче. Когда мы вошли в комнату Чижовых, Костя лежал с открытыми глазами. Он слабо улыбнулся мне. Обе руки у него были забинтованы. -- Димка, -- прошептал Костя, когда мать вышла из комнаты, -- дай честное слово, что не скажешь... Я не понял, о чем говорит Костя. -- Нужно одно дело сделать. Я тебе скажу. Дай честное слово, что никому... ни одному человеку... -- Честное слово, Костя! Никому! Костя приподнял голову с подушки и стал говорить еще тише: -- В Соломбале есть один человек, дядя Антон. Он большевик. Только об этом никто не знает. И ты молчи. Понимаешь? Я кивнул головой. -- У меня письмо от него есть. Нужно в город снести. Снесешь? -- И Костя рассказал мне, куда нужно отнести письмо. -- Ясное дело, снесу, Костя глазами показал на подушку: -- Вот тут возьми. Я вытащил из-под подушки конверт. -- Спрячь подальше! -- шепнул Костя. -- А чего этот... дядя Антон... делает? -- спросил я. -- Он матрос из флотского полуэкипажа. Батькин товарищ. Он делает известно чего: работает против белогадов. Только об этом ни гу-гу. Понял? Однако еще не все было мне понятно. Но другие мысли уже захватили меня, когда я шел от Кости домой. Мой друг, который вместе со мной чистил котлы и который играл с ребятами в казаки-разбойники, мой приятель Костя помогал большевикам, был у них вроде как почтальон. Ведь за это его могли отправить на Мудьюг или даже убить. Но он ничего не боялся. Смелый парень! -- Костя... Костя... -- повторял я, нащупывая в кармане конверт. -- Вот ты какой! ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. МЕХАНИК С ПАРОВОЙ ШАЛАНДЫ На другой день я пошел в училище. Кончилось лето -- кончились каникулы. Длинный коридор приходского училища был заполнен ребятами. Снова на переменах игра в арапки, "куча мала", плавные круговые полеты бумажных ворон и голубей. Сторожиха Уляша долго звонит маленьким ручным колокольчиком. Мы бежим в класс. Новость! В нашем классе новая учительница. А где же Яков Парамонович? -- Где Яков Парамонович? Учительница смущается, мнется. Она еще совсем молодая. -- Он больше у нас не будет... Он... он... уехал. -- Куда уехал? Он никуда не собирался уезжать -- Дети, начинаем урок. У нас сегодня арифметика. У меня возникают сомнения. Действительно, Яков Парамонович никуда не хотел уезжать. Может быть, и его... Я пугаюсь этой мысли. Яков Парамонович был хороший учитель, и мы его очень любили. Урок тянется долго и тоскливо. Впереди меня сидит Оля Лукина, дочь арестованного капитана, девочка, которая мне нравится. Ни одна девчонка в Соломбале мне не нравится. Только одна Оля. У нее красивые глаза и красивые волосы. Волосы чуть волнистые, заплетенные в косы. А чем красивы ее глаза -- я и сам не знаю. Оля оборачивается и спрашивает: -- Красов, ты решил задачу? -- Нет, -- сердито отвечаю я. Сейчас я не думаю ни об Оле, ни о задаче Я думаю о конверте, лежащем у меня в кармане. Сегодня нужно идти в город по поручению Кости. Черная доска стоит на треноге. Крупными меловыми буквами и цифрами на ней написано условие задачи: "Барышник заплатил рыбаку за 1 пуд рыбы 50 копеек. На рынке он продал рыбу по 3 копейки за фунт. Сколько он получил барыша?" Я видел перед собой трепещущую серебристую рыбу, вытаскиваемую бородатым рыбаком из садка, представлял барышника: он был похож на Орликова. Но, как я ни старался, задачу решить не мог. Каждую минуту я ощупывал в кармане конверт и пытался вдуматься в смысл задачи. Вернувшись из училища, я не мог сидеть дома. Когда ждешь -- время, как назло, идет невероятно медленно. Я выходил на улицу, сидел на тумбочках, пел песни. Так я спел все песни, какие знал, но оказалось, что песен нужно знать по крайней мере в пять раз больше. Тогда я стал считать. Но это скоро надоело. Время шло удивительно медленно. Однако я помнил наказ Кости: идти можно только вечером, когда стемнеет. А вдруг меня задержат? Тогда конверт нужно незаметно уничтожить. Иначе узнают о дяде Антоне, о большевиках, которые втайне действуют в Архангельске. И маму и деда Максимыча арестуют, хотя они ничего и не знают обо всей этой истории. "Ничего, Димка, не бойся! -- успокаивал я себя. -- Ведь Костя не боится. Он смелый парень!" Наконец, как мне показалось, время пришло. Я старался идти не торопясь, но ноги сами несли меня вперед. Вскоре я уже был на Кузнечевском мосту. Встречались и обгоняли дрожки. Лошади с черными наглазниками легко мчали их по гладкому деревянному настилу. За устьем Кузнечнхи в далекий берег Северной Двины уткнулось заходящее солнце. Большая река, широкая, потемневшая, лежала спокойно и, казалось, застыла. Вначале я шел по набережной. Потом свернул в улицу, которая называлась Садовой. Тут действительно был сад. Он занимал целый квартал. Высокие березы роняли на тротуары желтые листья. Сад был обнесен железной решетчатой оградой. Хорошо бы поиграть в этом саду! Но увы... ребят туда не пускают. Я не заметил наступившей темноты. Нужно было торопиться, и я побежал разыскивать флигель с комнатой на чердаке. В Летнем саду играл оркестр. Но я не мог ни минуты задерживаться. Надо успеть вернуться в Соломбалу до выхода патрулей. Шагая по Поморской улице, я пересек два проспекта и скоро нашел двухэтажный дом, во дворе которого стоял приземистый пятиоконный флигель. Вместо обычного одного слухового окошка на крыше светились три окна. Я обошел флигель и поднялся по узкой чердачной лестнице. -- Что скажешь, мальчик? -- услышал я тихий голос из темноты. От волнения я чуть не перепутал условную фразу: -- Дядя Миша... дядя Миша, я вам принес сандалии починить, Агния Ивановна послала... -- Работы много, скоро не сделаю, -- последовал ответ. Все шло так, как говорил Костя. -- У Агнии Ивановны носить нечего. К среде будут готовы? -- Давай сандалии. Заходи! Кто-то открыл дверь. Полоса тусклого света ударила по чердаку. Я вошел в комнату. Все в этой комнате было обычное: комод, покрытый кружевной дорожкой, на столе самовар, на стене -- множество фотографических карточек в большой общей раме, на треножниках -- глиняные горшки с геранями. -- Давай сандалии... О, да мы знакомы, оказывается! Передо мной стоял усатый механик с паровой шаланды, Николай Иванович. Я оторопел. Мне уже показалось, что я ошибся и попал не в тот дом. -- Давай сандалии, -- повторил Николай Иванович. Я вытащил конверт, и это нисколько не удивило механика. Значит, все получается так, как надо. Николай Иванович разорвал конверт и прочитал записку. -- Так, так... -- сказал он. Я ждал, что еще скажет механик. Может быть, он мне даст еще другое, более опасное поручение? А он сказал: -- Садись, выпей чайку! -- Спасибо, Николай Иванович. Мне домой поспеть надо до патрулей. -- Ах, вот что! Это верно. Патрули... Значит, ты наш, Ну, смотри, осторожнее! -- Он помолчал, потом улыбнулся и сказал: -- Максимычу поклон передал? Ну-ну, беги. А патрулей этих скоро опять не будет. Заживем!.. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ЗИМОЙ Вскоре я сам увидел дядю Антона. Он пришел к Чижовым навестить Костю. Он был одет в парусиновую матросскую рубаху с большим синим воротником -- гюйсом. На ленточке его бескозырки я прочитал: "Флотский полуэкипаж". Дядя Антон появился у Чижовых на минутку. Ему нельзя было задерживаться: за ним могли следить шпики. Он оставил нам новое письмо, пожелал Косте скорее выздороветь и ушел. Еще три раза ходил я в город к Николаю Ивановичу с письмами от дяди Антона. Костя окончательно выздоровел только зимой, когда Соломбалу занесло снегом. Маленькие домики на нашей улице казались завернутыми в снежную вату. Сугробы доходили почти до крыш. По обеим сторонам очищенных тротуаров тоже высились сугробы. Под тяжестью снега сутулились тополя и березы. С наступлением сумерек морозный воздух синел. Всюду топились пе