называл нас тружениками. И мы с первых же дней полюбили нашего мастера. Заметив Гришу Осокина, который был по росту самым маленьким в нашей группе, мастер с хитрецой спросил: -- А ты, труженик, себе годков не прибавил? -- Что вы, Василий Кондратьевич! -- возразил Гриша и даже немножко испугался. -- Точь-в-точь по метрике. -- То-то по метрике... А вот у нас один такой труженик в прошлом наборе прибавил себе целый год... Ты руки-то из карманов убери, на производстве только бездельники руки в карманах держат. Мастерская была просторная, с высоким потолком и огромными окнами. Верстаки протянулись по мастерской двумя длинными рядами. К верстакам было привинчено множество слесарных тисков. В стороне стояли токарные, строгальные и сверлильные станки. На стене висел предостерегающий плакат: У машины игра Не доведет до добра. Ребята в первую очередь бросились к станкам, на которых работали старшие ученики. Но Василий Кондратьевич тут же приказал всем нам отойти от станков. -- Придет время -- сами будете работать, а пока рановато. Тут осторожность нужна! Подходите-ка лучше инструмент получать. Он вызывал учеников по списку. -- Вот тебе ручник, вот зубило и крейцмейсель, вот пилы драчевая и личная. За тобой закрепляются тиски номер двенадцать. Инструмент береги! Я подошел к своим тискам и, конечно, сразу же опробовал их повертывая рукоятку, развел до отказа губки, а потом свел их крепко-накрепко. -- Сегодня мы будем учиться рубке железа, -- сказал мастер. -- Вот смотрите, как это делается. Он взял кусок толстого котельного железа и зажал его в тиски. Приставив левой рукой зубило к железу, Василий Кондратьевич начал изо всей силы ударять по головке зубила ручником. Сила и точность ударов были изумительные. Вначале показалось даже страшновато: вдруг тяжелый ручник попадет не на головку зубила, а на руку! Ребята, затаив дыхание, стояли вокруг и с восхищением наблюдали за каждым ударом. Вскоре верхний отрубленный кусок металла упал на верстак. -- Кто хочет попробовать? Желающих вызвалось много. Но первым успел подскочить Костя, и мастер передал ему ручник и зубило. Костя уже хотел замахнуться, но Василий Кондратьевич остановил его: -- Так ты себе руки побьешь, труженик. Во-первых, нужно принять основную стойку слесаря. Смотрите! Он показал, как нужно стоять и держать зубило. -- На первых порах ручник держи не за конец, а за середину рукоятки. И ударяй не сильно, вначале необходимо меткости удара добиться. Костя нацелился и осторожно ударил. На куске железа появилась едва заметная царапина. Костя снова ударил. Ручник точно попадал на блестящую от ударов головку зубила. Железо почти не поддавалось. Костя замахнулся больше и ударил еще сильнее. Но ручник соскользнул с головки и ободрал на руке кожу. Костя потряс рукой, впрочем, сделав вид, что ничего особенного не случилось и ему нисколько не больно. -- Не горячись, -- сказал мастер. -- Удары должны быть равномерные. Пока много силы не трать. Все ученики стали к своим тискам. Мастер раздал куски железа, и мы принялись за рубку. В мастерской начался такой грохот, что в окнах, перекрытых проволочными предохранительными сетками, дрожали стекла. Мастер переходил от одного ученика к другому, поправлял стойку, снова показывал приемы рубки. Я тоже зажал свой кусок железа и неуверенно, перед каждым ударом нацеливаясь, стал рубить. Дважды ручник попадал вместо головки зубила на косточки кулака. К перерыву, объявленному мастером, только трое из ребят сумели справиться с задачей. У меня железо оказалось искромсанным, но разрубить его так и не удалось. -- Еще раз десять ударю и отрублю, -- сказал Костя во время перерыва. Он раскраснелся, капельки пота выступили на лбу. Видимо, Костя старался изо всех сил. -- А у меня не поддается, -- пожаловался Гриша Осокин. -- Нам с Илько крепкое железо попалось. -- Сваливай на железо! -- усмехнулся Костя. -- У всех одинаковое. -- Нет, не одинаковое, -- закипятился Гриша. -- Вот попробуй! После перерыва по мастерской снова пошел грохот ручников. То тут, то там слышались радостные возгласы: -- Готово! Отрубил! Наконец и мне удалось кое-как отрубить торчащий из тисков кусок. Мастер посмотрел на обрубок и покачал головой. Железо казалось истерзанным -- так неумело и неровно оно отрубилось. Потом мастер осмотрел зубило и сказал: -- Таким зубилом много не нарубишь. Пойдем к самоточке, заправим. Самоточка -- тонкий каменный диск -- была установлена у станков. Мастер передвинул рычаг, и диск стал быстро-быстро вращаться. Мастер прикоснулся острием зубила к диску. Послышался резкий звук, и узкий снопик белых искр брызнул из-под зубила. Мы снова вернулись к тискам. Мастер зажал в тисках кусок железа, легко разрубил его и показал мне кромку. Кромка была блестящая и совершенно гладкая, словно отрезанная. Я посмотрел на мастера смущенно, он на меня -- ободряюще: -- Ничего, научишься. Мастерство не вдруг приходит! Жизнь в те времена была еще трудная. Но люди знали, что все страшное осталось позади, они видели обновление жизни и верили в будущее. Еще весной все женщины с нашей улицы начали работать на общих огородах за Соломбалой -- копали грядки, сажали картошку, потом окучивали и пололи. Мы, ребята, тоже работали на огородах. Теперь, осенью, картофель первого урожая выкопали. Но нам уже ходить на огороды не приходилось: почти весь день мы проводили в школе и в учебных мастерских. Мать работала не только на огородах, кроме того, она шила по заказу завода для рабочих куртки из грубой материи, которая называлась чертовой кожей. Маме шел сорок второй год. Высокая, худощавая, она всегда казалась утомленной. И все-таки я никогда не видел ее дома сидящей без дела. Последнее время она нередко ходила с другими женщинами на какие-то делегатские собрания, но в субботние вечера неизменно зажигала у иконы лампадку. -- Тетя Таня, -- спросил однажды у моей матери Костя Чижов, -- зачем у вас эта коптилка горит? Ведь бога нету... -- Кто знает, есть или нету. Пусть горит, не мешает. Ты не смотри! Она, конечно, знала, что никакого бога нет, но у нее еще остались привычки старой жизни. И с этими привычками ей, видимо, было нелегко расстаться. Зная, что я поступаю в морскую школу, мать переживала и чувство гордости, и чувство тревоги. Ее муж и ее отец, ее братья и ее племянники были моряками. Кем же еще мог быть ее сын, если не моряком? Но жизнь матери проходила в постоянной мучительной тревоге. В детстве и юности она ждала из плавания своего отца. Потом она вышла замуж за моряка, и по прежнему, когда мой отец уходил в рейс, ее сердце не имело покоя. Несколько лег назад отец погиб. Сгладилась ли в ее душе эта тяжелая утрата? А вот пройдет год-другой, и в море, в длительные рейсы, -- а для матери моряка они кажутся особенно длительными, -- уйдет сын. И снова в томительном терпении она будет ожидать сына, как прежде ожидала отца и мужа. Дедушка успокаивал маму: -- Теперь плавать не то, что в прежнее время. Из порта вышли -- и в пароходстве уже знают об этом, едва двадцать миль прошли -- и опять сообщают, курс такой-то, все живы-здоровы, кланяйтесь деточкам, капитан обедает, ест рисовую кашу с молочком, потом будет кофий пить... А бывало уйдешь в рейс, так о тебе дома ничего и не знают, пока не вернешься. Теперь в море погибнуть -- надо еще мозгами пораскинуть... Дед Максимыч, конечно, шутит, преувеличивает. Но ведь надо же мою мать как-нибудь успокоить. А то, что его внук Димка станет тоже моряком, как он сам и как его сыновья, -- это ему по душе. Раньше тихими летними вечерами мать обычно сидела у окна, починяя мою или отцовскую одежду. Она ожидала из рейса отца. И когда он появлялся, она бросала шитье, улыбалась какой-то совсем новой, светлой и тихой улыбкой и подходила к нему. Отец, почему-то всегда смущенный, обнимал ее и коротко спрашивал "Ну как?" Потом мать принималась хлопотать об ужине. В первый день, возвращаясь из школы, я еще с улицы увидел у окна маму. Она сидела и что-то шила Она тоже увидела меня и встала. И улыбнулась той светлой улыбкой, которая запомнилась мне со времен отца. Не означала ли эта улыбка, что в моей мальчишеской жизни наступила новая пора?.. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. СВОИМИ РУКАМИ В учебной мастерской на стене висел огромный фанерный щит. На щите были укреплены изделия тех ребят, которые учились уже второй год. Поблескивали отполированными гранями слесарные ручники, различных размеров клуппы с плашками для нарезания резьбы, ручные тисочки, угольники, плоскогубцы и круглогубцы. Нам никак не верилось, что такие замечательные вещи изготовлены нашими соломбальскими мальчишками, которые еще год назад лазили по заборам, играли в "чижика" и не смогли бы сказать, для чего служит кронциркуль. Но вот прошел месяц, и Василий Кондратьевич уже многому научил нас в слесарном деле. Мы прорубали крейцмейселем канавки в железе и чугуие, выравнивали напильниками поверхности, действовали ножовками, дрелями и шаберами. Все ребята спешили поскорее закончить одну работу, чтобы получить очередную, более сложную. Костя был в числе первых -- он уже опилил поковку болта, нарезал его и теперь делал для этого же болта гайку. Мы с Илько застряли на просверливании отверстий. Просверлить ручной дрелью десять отверстий в толстой чугунной плитке -- это была для нас нелегкая и очень длительная работа. Гриша Осокин отстал даже от нас. И вдруг произошло невероятное. Накануне Гриша начал также сверлить отверстия в чугунной плитке. Часа полтора перед окончанием работы он яростно крутил рукоятку дрели, но дело у него двигалось плохо. Он не просверлил и одного отверстия. На другой день Гриша снова принялся усердно трудиться. Вдруг он спросил у меня: -- Много еще осталось? -- Скоро восьмую досверлю. -- А я уже закончил все десять. -- Не ври! -- не поверил я. Гриша подошел ко мне и показал свою плитку. В ней действительно были просверлены насквозь десять отверстий. Я усомнился: -- Это не твоя плитка. -- Ну да, не моя! Видишь, номер мой. На изделии каждого ученика выбивался личный номер. На плитке, которую показал мне Гриша, стоял его номер -- "19". -- Что-то очень быстро, -- удивился я. -- Когда ты успел? -- Вот сумей-ка! -- Он усмехнулся и пошел сдавать работу мастеру. -- Осокин нас опередил, -- сказал я Илько. Илько продолжал сосредоточенно работать и ничего не ответил. "Нужно торопиться", -- подумал я. Мельчайшие, словно пыль, серые опилки чугуна сыпались из-под сверла на губки тисков. Рукоятка проворачивалась с трудом. Когда, по моим расчетам, сверло уже должно было выйти с обратной стороны плитки, неожиданно что-то хрустнуло. У меня помутилось в глазах. Отдернув дрель, я увидел кончик сверла, торчащий в плитке. Другой кончик оставался в дрели. Сломал! Я положил дрель на верстак и огляделся. Все ребята работали, мастера поблизости не было. Кажется, никто не заметил этого неприятного происшествия. Но что же делать? Не следовало торопиться и сильно нажимать на дрель. Если бы где-нибудь достать сверло такого же размера! Я попытался вытащить обломок сверла из плитки, но тщетно. Стальной стерженек со спиральными вырезами словно врос в чугун. В этот момент к моим тискам подошел Илько. Он хотел что-то спросить, но заметил поломанное сверло и встревоженно взглянул на меня: -- Сломал? -- Ну да, только молчи. Попадет мне теперь! Что делать? -- Не горюй, Дима, -- участливо заметил Илько. -- Давай скажем Косте. Мы позвали Костю на совещание. Но чем он мог мне помочь? Костя наморщил лоб, ничего не придумал и сказал: -- Нужно показать мастеру. -- Заругается. -- Верно, -- подтвердил Илько, -- покажи мастеру. Ведь не нарочно же ты сломал! Иди, Дима, не бойся. Хочешь, я с тобой пойду? -- Нет, лучше я один. С душевным трепетом и дрожью в коленях подошел я к конторке, где сидел Василий Кондратьевич. В дверях я столкнулся с Гришей Осокиным. Он был сумрачен и не сказал мне ни слова. -- Василий Кондратьевич, -- боязливо начал я, едва переступив порог, -- у меня несчастье случилось... -- Что такое? -- Мастер отодвинул журнал посещаемости, который он заполнял. -- Вот видите... сверло сломалось... Я подал ему плитку с застрявшим кончиком сверла. Мастер осмотрел обломок и сказал: -- Пленка, с трещинкой сверло было. А ты перепугался небось? -- Перепугался, -- признался я. -- Ты тут не виноват. С браком сверло было. Вот возьми другое, только осторожнее сверли, равномерно и не пережимай. И хороший инструмент нарушить можно, если без осторожности. Мастер зажал мою плитку в маленькие тиски, достал какую-то рогульку и без особого труда вывернул из плитки обломок. С чувством облегчения вернулся я к своим тискам и торжественно показал Косте и Илько новое сверло. -- А Гриша все снова сверлит, -- сообщил Костя. -- Мастер здорово рассердился на него. Секрет быстрой сверловки Гриши раскрылся очень просто. Мастер взглянул в отверстие плитки на свет и строго спросил: -- Где сверлил? На каком станке? Гриша начал было уверять, что все отверстия он просверлил сам ручной дрелью. Мастер посмотрел на него долгим укоризненным взглядом: -- Тут просверлено на станке, по отверстию видно. Ты что же, Осокин, сюда пришел учиться или обманом заниматься? Гриша не выдержал и во всем сознался. Оказывается, накануне вечером он положил плитку в карман и унес ее домой. Утром, пока мы были в школе на уроках, Гришин брат, работавший в механическом цехе лесопильного завода, за несколько минут просверлил в плитке десять отверстий на сверлильном станке. В перерыв он передал плитку Грише. Оказывается, это же самое Осокин предлагал сделать и Илько. Однако Илько честно отказался. "Я сам просверлю, -- сказал он. -- Мне научиться надо. И тебе не нужно делать на станке, это неверно". Но Гриша не стал слушать Илько. Перед окончанием работы Василий Кондрдтьевич созвал всех ребят нашей группы. Он рассказал о мальчике, который десяти лет пошел на завод в ученье. Ученье заключалось в том, что парнишка подметал цех, убирал от станков стружки и таскал тяжелые поковки. Три года ему не разрешали к инструменту даже прикасаться. А однажды, когда он попробовал ножовкой отпилить кусочек от железного стержня, мастер цеха надавал ему подзатыльников. -- Этот парнишка был я, -- сказал Василий Кондратьевич с горечью. -- Так нас в старое время учили. Потом он рассказал об одном ученике, не назвав фамилии, который сегодня хотел обманом опередить товарищей и получить хорошую отметку. -- Кто это? Кто? -- спрашивали ребята. Гриша Осокин стоял, потупив глаза. Было видно, что он тяжело переживает свой поступок. За обман начальник школы на первый раз объявил Осокину выговор. При этом он сказал: -- Твой старший брат, видимо, не очень любит тебя, если не хочет, чтобы ты сам учился хорошо и терпеливо работал. Вскоре история с Гришкиной плиткой почти забылась. С каждым днем все шире и многообразнее открывался для нас мир мастерства. С каждым днем, с каждым часом жизнь становилась интереснее. Мы, мальчишки, вчерашние голубятники и ветрогоны, познавали основу основ жизни, самое прекрасное на земле -- труд. Василий Кондратьевич вручил мне железный, откованный в кузнице болт с круглой головкой. Это была первая настоящая работа. Ведь все, что я делал до сих пор, в дело не шло. Просто меня учили пользоваться инструментом. Плитки, шпильки, куски железа, мною обрубленные, опиленные, отшлифованные и просверленные, ни на что не годились. Болты с гайками -- это был заказ, полученный морской школой от какого-то предприятия. Пусть ребята с нашей улицы, которые не учатся в морской школе, думают, что обработать болт -- работа пустяковая. Пусть они так думают! А сумеют ли они сделать разметку шестигранника на круглой головке болта? Им и в голову не придет забелить головку мелом, чуть смоченным водой. Они вряд ли догадаются воспользоваться циркулем и кернером -- специальным инструментом для пробивания точек на металле. Головку нужно опилить так, чтобы мастер, проверяя ее шестигранник с помощью тупого стодвадцатиградусного угольника, не заметил ни малейшего просвета. Потом мастер возьмет кронциркуль и проверит, одинаковы ли размеры между всеми противоположными гранями. После этого можно обрабатывать шпильку болта -- опиливать, шлифовать, нарезать резьбу. Признаться, все это не очень уж сложно. Но все-таки радостно сознавать, что вот этот первый, тобою обработанный болт с гайкой пойдет в дело, к какому-то механизму. В то же время с ним жалко расставаться -- такой он хорошенький, тяжеленький, блестящий и, главное, сделанный своими руками. Гриша Осокин и Илько одновременно со мной закончили обработку болтов. Гриша ходил довольный, ожидая очереди к мастеру и размахивая листком-заданием, где должны были появиться отметки по графам: точность, срочность, чистота. -- Точность, срочность, чис-то-та, -- повторял Гриша. -- Точность, срочность, чис-то-та! Впереди нас ждали более сложные задания по учебной программе -- изготовление самых разнообразных инструментов. Позднее по этим работам мы вспоминали все другие события, происходившие в жизни морской школы. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. "ВЛАДИМИР" ИЛИ "ЭДУАРД"? Все ребята в школе любили Илько, старались с ним дружить и помогать ему. Наша группа гордилась тем, что у нас учится мальчик, который жил в тундре, умеет управлять оленьими упряжками и говорить на не понятном для нас языке. Еще в первые дни учебы однажды Валька Толстиков, задира и драчун, выхватил у Илько из рук напильник. -- Это мой напильник, -- сказал Илько. -- Отдай! -- Ты его у меня из ящика стащил! -- крикнул Валька и побежал. Илько стоял у своих тисков и не знал, что делать. Обида сжала ему горло -- он никогда не брал чужого. Все это произошло на глазах у Кости Чижова. Не сказав Илько ни слова, он подошел к Вальке Толстикову: -- А ну-ка, дай сюда напильник! -- Какой еще напильник? -- с усмешкой спросил Валька. -- Который ты у Илько взял. -- Это мой, иди ты подальше! Костя покраснел от волнения и схватил Вальку за плечо. Тот рванулся, но Костя держал его крепко. -- Добром говорю: отдай! А то плохо будет! -- А где мой напильник? -- Вот и ищи свой, а нечего у Илько отбирать, -- Костя отпустил Вальку и взял напильник. Ребята уже окружили поссорившихся. -- И запомни, -- сказал негромко Костя, -- кто обидит Илько, будет иметь дело со мной. -- И со мной, -- сказал я. -- И со мной, -- повторил Гриша Осокин. -- Напрасно ты, Чижов, ему бока не намял! -- крикнул кто-то из ребят. Костя неторопливо пошел к своему рабочему месту. -- Подумаешь, -- зло усмехнулся Валька Толстиков, -- из-за какого-то самоедского тюленя... Костя услышал эти слова и обернулся. Он быстро подскочил к Вальке и замахнулся: -- Повтори, что ты сказал! Толстиков струхнул и, не видя поддержки среди ребят, молчал. -- Ох, -- сказал Костя, опуская кулак, -- или дурак ты, Валька, или гад... Это был первый и последний случай, когда пришлось за Илько заступиться. Вскоре Толстиков помирился с ним и сказал: -- Ты не сердись на меня, Илько. -- Я и не сержусь! -- Илько дружески улыбнулся и махнул рукой: мол, бывает, ничего. Илько жил со всеми дружно, учился старательно и успешно. Отставал он лишь по русскому языку. Но все мы старались помогать ему. Он часто вспоминал русского художника Петра Петровича, который так много доброго сделал для маленького ненца. Было горько и обидно, что Петр Петрович не дожил до той светлой жизни, о которой он мечтал, за которую боролся и в которую теперь вместе с нами полноправно вступил его воспитанник из далекой тундры. Работая у тисков, Илько напевал. Песня была однотонная, тихая, как шуршание напильника, а может быть, как шелест снежного наста, встревоженного полозьями легких нарт. Мои тиски были рядом, и я часто прислушивался к песне Илько. Песня состояла из русских и ненецких слов, но я хорошо улавливал ее смысл. Илько пел о дружной жизни русских и ненцев, о силе той дружбы, которую не смогут победить ни ветры, ни морозы, ни шаманы, ни чужеземные люди. Но чаще в своих песнях Илько мечтал. Он пел о том, что над тундрой поднимается новое солнце, что его народ будет жить счастливо и весело, не зная нужды и болезней. Он пел о том, как поедет в самое большое стойбище -- в Москву, увидит там Ленина и нарисует его большой портрет. Он привезет портрет в тундру, покажет своему народу и скажет: "Это Ленин, большой человек, который заботится о ненцах, посылает в тундру учителей и докторов. Учитесь у него жизни!" Весной Илько затосковал. Он знал, что скоро из Архангельска пойдет первый пароход на Печору. Его снова потянуло в родные края, на поросшие оленьим мхом ягелем просторы, где бледное солнце, уже не скатываясь к горизонту, день и ночь ходит по кругу над тундрой. В школу на уроки мы теперь не ходили, но продолжали работать в мастерской. Постепенно ребята заканчивали курс слесарного и токарного дела, переходили в кузницу -- учились ковать, потом учились паять оловом и медью, рубить заклепки и клепать толстые листы котельного железа. Все это должен уметь делать каждый корабельный машинист и механик. Вечерами ученики нашей группы приходили во двор морской школы и помогали Василию Кондратьевичу ремонтировать моторную лодку. Мастер на все руки, Василий Кондратьевич был знатоком двигателей внутреннего сгорания. Из всевозможного старья он собрал мотор и установил его на шлюпке, подаренной школе морским пароходством. Наконец ремонт моторной лодки был закончен, и мы собрались, чтобы спустить ее на воду. На катках мы без труда подтащили катерок к речке Соломбалке и осторожно столкнули с берега. Василий Кондратьевич запустил двигатель. Ребят было много, и понятно, что всем хотелось прокатиться на моторке. -- Придется в две очереди, -- решил мастер. Косте, Илько и мне удалось забраться в моторную лодку в числе первых. Оглушительно выхлопывая газ, катерок двинулся по речке. Чуть заметные волны раскатывались за кормой. Вскоре выхлопы смягчились, двигатель стал часто и размеренно постукивать. Василий Кондратьевич удовлетворенно вздохнул и сказал: -- Хорошо... Как швейная строчит! Катерок вышел из устья Соломбалки на широкий простор Северной Двины. Здесь легко дышалось. Слабый ветер приносил издалека волнующие воображение запахи смолы и морских водорослей. Фарватером прошел буксирный пароход "Бревенник". Крутая волна высоко подняла наш катерок и бережно опустила. В груди появилось знакомое ощущение невесомости. Перестук мотора над рекой звучал особенно отчетливо. У причалов стояли пароходы и пароходики. Над их трубами, перемешиваясь, вились прозрачные струйки дыма и пара. Вдруг на одном из пароходов звонко и весело ударили склянки. И моментально мелодичные, легкие в вечерней тишине, словно мячики, металлические звуки побежали по всем кораблям. -- Восемь часов, -- сказал я. -- Да, смена вахт, -- подтвердил Василий Кондратьевич. -- Скоро они будут звонить и для вас. -- Еще не скоро, -- Костя вздохнул. -- Через год. Катер шел вниз по реке. Остались справа на набережной окраинные дома Соломбалы. Впереди возвышались штабеля досок на лесной бирже. Издали лесная биржа походила на уменьшенный в масштабе город небоскребов. У причала грузились досками морские транспортеры-лесовозы. На рейде, нацелив в небо стрелы лебедок, неподвижно замерли два парохода. Вода лениво колыхалась у бортов, отражая в глубине перевернутые неясные, дрожащие очертания корпусов. -- Иностранцы, -- разглядывая кормовые флаги, говорили ребята. -- Один -- норвежец, другой -- англичанин. Я почему-то невольно взглянул на Илько. Он сидел на кормовой банке, рядом с мастером, и глаза его, устремленные на иностранный пароход, казалось, остекленели. Что застыло в его глазах: удивление, горечь или ненависть? Вероятно, он вспомнил страшные дни, пережитые на пароходе, в неволе у американских офицеров. Василий Кондратьевич круто развернул катер в обратную сторону. Илько на мгновение ухватился за его руку: -- Подождите... Мастер с недоумением посмотрел на Илько: -- Что такое? -- Нет, ничего... я так... Илько отвернулся и стал смотреть в противоположную сторону. Потом он вновь повернул голову и долгим, запоминающим взором окинул рейд, где стоял английский пароход с широкой двухполосной маркой на трубе. Пока катер шел по Северной Двине и потом по Соломбалке, Илько молчал в непонятном раздумье. На берегу он отвел меня в сторону и сказал: -- Дима, мне нужно лодку. -- Какую лодку? -- Вашу "Молнию". -- Зачем? -- Нужно поехать к английскому пароходу. -- А чего ты там забыл? -- Это, кажется, тот пароход, "Владимир". Он не английский... -- Как не английский? -- не понял я. -- На нем самый настоящий английский флаг. -- Не английский, -- повторил Илько. -- Это украденный у русских пароход. Меня везли на нем из Печоры. Только он теперь перекрашен. Я оторопел. Мне было известно, что англичане и американцы увели с Севера несколько русских пароходов. -- Не может быть, Илько! Ты, наверно, спутал. -- Не знаю. Нужно поехать и посмотреть получше. Мы подозвали Костю и рассказали ему о подозрении Илько. -- Поедемте сейчас, -- решил Костя, но тут же передумал. -- А если Илько ошибся?.. Кому-нибудь взрослому бы сказать... -- Николаю Ивановичу, -- предложил я. -- Или твоему отцу... -- Отца дома нету, он до завтрашнего дня в затон уехал. А Николая Ивановича где сейчас искать? В город нужно идти. За это время "англичанин" и уйти может. -- А если Матвееву? -- спросил Илько. -- Матвеев много лет плавал на "Владимире", он "Владимир" хорошо знает. -- Вот это правильно! -- обрадованно вскричал Костя. -- Если это "Владимир", Матвеев в один миг его узнает. Хороший моряк свое судно по гудку и по дыму даже узнает. -- По дыму не узнает. Дым у всех пароходов одинаковый, -- возразил я. -- Да ладно, Димка, тебе бы только спорить! Тут не дым, а весь пароход будет на виду. А уж по виду-то Матвеев сразу скажет... Вот что. Ты, Дима, беги и приведи сюда "Молнию". А мы с Илько побежим за Матвеевым. Потом как ни в чем не бывало проплывем около парохода и посмотрим! -- Мне нужно взять тетрадку Петра Петрыча, -- сказал Илько. -- Там есть "Владимир", я его рисовал. -- Ладно, -- согласился Костя, -- иди за тетрадкой. На речке опять застучал мотор -- Василий Кондратьевич, как обещал, повез вторую группу ребят на Северную Двину. Илько отправился в общежитие за тетрадкой, Костя -- к Матвееву, а я, взволнованный необычайным сообщением, помчался по набережной Соломбалки к нашей улице, где на речке стояла старая, заслуженная "Молния". Десяти минут мне было достаточно, чтобы взять весла и уключины, забраться в шлюпку и отчалить. Илько тоже не задержался, он уже ждал на берегу у старого моста. А Кости и Матвеева все еще не было. Мы волновались. Оставаясь в шлюпке, я то и дело привставал и всматривался вдаль. Наконец я не выдержал и выскочил на пристань. И увидел их: Матвеев шел спокойно и молча слушал Костю, а тот, забегая вперед, возбужденно рассказывал. Спустя минуты две наша "Молния" двинулась в путь. -- Товарищ Матвеев, а вы сможете узнать, если это взаправду тот пароход? -- спрашивал Костя, с силой нажимая на весла. -- "Владимира" своего не узнаю? Да я его из тысячи других таких же коробок узнаю! Плохой моряк, раз он свое судно с другим спутает. -- А если не "Владимир"? На этот мой вопрос никто не ответил. В устье речки нам встретился школьный катер. -- Куда вы так поздно, труженики? -- спросил удивленно Василий Кондратьевич. -- Покататься, -- уклончиво ответил Костя. По течению мы быстро спустились вниз по Северной Двине до стоявших на рейде иностранных пароходов. На реке уже было по-вечернему прохладно. Низкий левый берег скрылся за мутно-белой пеленой росы. -- Это "Владимир", это он! -- повторял взволнованно Илько. -- Я несколько раз его рисовал. Дядя Матвеев, неужели вы не узнаете? Матвеев молчал и хмурился. Поравнявшись с пароходом под английским флагом, мы на значительном расстоянии стали рассматривать его. Потом мы смотрели на рисунки в тетради Илько. Сходство по очертаниям было полное. А Матвеев продолжал молчать, хотя мы поминутно задавали ему вопросы. -- Это он, -- опять сказал Илько. -- Я не мог ошибиться, потому что пять раз рисовал "Владимира". Вот каюта на корме, тут меня привязывали на цепочку... Костя, еще ближе!.. Смотрите, вон вмятина на борту. Видите? Это "Владимира" случайно ударил другой пароход, когда мы уходили из Печоры. Сильный был удар, я тогда даже свалился и набил себе на лбу шишку... Костя направил "Молнию" к пароходу, и мы общими усилиями прочитали на носу его название, написанное по-английски: "Эдуард". -- Не волнуйтесь, ребята, -- сказал наконец Матвеев к общей нашей радости. -- Илько прав, это никакой не "Эдуард", это "Владимир". Я его узнал сразу же, как увидел. Только молчок, никому ни слова. Поняли? Я сейчас поеду в город. Илько поедет со мной. Итак, Илько был прав. Англичане, уведя "Владимира" с грузом леса и пушнины, перекрасили его, поставили на трубе марку английской пароходной компании и дали новое название. Разумеется, все требовалось еще раз проверить. Но это было уже не наше дело. Оставалось только сообщить о необычайном открытии нашему старому другу Николаю Ивановичу. А Николай Иванович, конечно, знает, кто во всей этой истории должен разобраться. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. НА "ОКТЯБРЕ" Илько и Матвеев не ошиблись. Как нам потом рассказал Николай Иванович, при окончательной проверке действительно оказалось, что "Владимир" и "Эдуард" -- это одно и то же судно. Были вызваны другие моряки, которые раньше плавали на "Владимире", и они тоже быстро опознали пароход. Так Илько возвратил своей Родине ее собственность, похищенную во время англо-американского нашествия, -- большой морской пароход. ...Английский флаг на судне был спущен, и сразу же по флагштоку взлетело и затрепетало на свежем порывистом ветру красное полотнище с серпом и молотом в уголке -- флаг Советской страны. Осенью "Владимир" вместе с другими судами был поставлен к соломбальскому причалу для текущего ремонта. Только теперь пароход получил уже новое название -- "Октябрь". -- Ты знаешь, кто назначен старшим механиком на "Октябрь"? -- спросил меня Костя, когда мы вечером возвращались из мастерской. -- Откуда же я знаю? -- Николай Иванович! -- восхищенно сказал Костя. -- И я хочу... Он замолчал. -- Ну, чего же ты хочешь? -- нетерпеливо спросил я. -- Я хочу... ох, это было бы здорово!.. Хочу попросить, чтобы меня, тоже послали на "Октябрь". -- На ремонт, что ли? -- Ясно дело, сейчас на ремонт, а весной и в плавание. С Николаем Ивановичем! Признаться, я чуть не лопнул от зависти. Через две недели все мы, закончив производственное обучение в школьных мастерских, должны были пойти на практику, на ремонт пароходов. Конечно, если Костя попросит Николая Ивановича, старший механик охотно возьмет его к себе на судно. И как это Костя первый додумался? А куда же, на какой пароход пошлют меня? Впрочем... -- Послушай, Костя, а двух учеников не возьмут на "Октябрь"? Мой приятель принял такой вид, словно он уже состоял в числе команды "Октября". -- Не знаю, -- сказал он соболезнующе, -- вряд ли. К чему нам двух учеников? -- А как же на "Днепре" в прошлом году двое учеников было? Тут Костя расхохотался и покровительственно похлопал меня по плечу: -- Испугался, что я один попаду к Николаю Ивановичу, а? Не бойся! Могут даже троих на одно судно взять. Я успокоился, обрадованный, и предложил: -- Мы еще Илько возьмем. -- Ясное дело, его нужно. Его на "Октябрь" обязательно возьмут. Ведь если бы он не вспомнил... Мы были уверены, что нас троих пошлют на "Октябрь". Но вышло иначе. На "Октябрь" требовался только один ученик. Николай Иванович сам ходил в отдел кадров пароходства хлопотать о нас. Там едва-едва согласились дать ему двух учеников. Мы были крайне огорчены. Кто же из нас пойдет на другой пароход? Я подумал и сказал Косте: -- Илько обязательно должен быть на "Октябре". Ведь если бы не он, пароход бы опять ушел в Англию. -- Конечно, -- согласился Костя. -- Пусть Илько идет на "Октябрь". А мы с тобой... бросим жребий. Он свернул в трубочки два листка бумаги. На одном из листиков было написано заветное слово. Трубочки Костя положил в кепку. -- Тащи! С трепетом запустил я руку в кепку, вытащил одну трубочку, развернул ее и прочитал: "Октябрь"! Я радовался, смеялся и прыгал, пока не заметил разочарованно-хмурого взгляда Кости. Мне тоже сразу стало грустно. -- Слушай, Костя, иди на "Октябрь", а я пойду на другой пароход. -- Нет, -- сказал Костя, и глаза его просветлели. -- Уговор дороже денег... Мы еще с тобой поработаем на одном корабле и поплаваем. А раз сейчас тебе выпал "Октябрь" -- ты и иди. ..."Октябрь" был большой пароход с машиной в тысячу сил, с трехтопочным котлом и множеством вспомогательных механизмов. Когда мы с Илько пришли на пароход, на его трубе уже красовалась марка советского торгового флота -- неширокая красная полоса. Котел еще был под паром, но скоро огни в топках должны были погасить. Для зимнего ремонта на судне оставались механики, три машиниста и два кочегара. -- Справимся! -- сказал Николай Иванович и, показывая на нас, добавил: -- Вон у нас еще какие помощники есть! Мы смущенно молчали, а механики и машинисты с любопытством смотрели на нас -- своих помощников. Кроме Николая Ивановича, на "Октябре" оказался еще один наш знакомый, которому мы несказанно обрадовались. Это был кочегар Матвеев. Он упросил в пароходстве, чтобы его направили на старое судно, где он плавал много лет. -- Вы все знаете, -- продолжал Николай Иванович, разговаривая с командой, -- что наш "Октябрь", бывший пароход "Владимир", недавно возвращен советскому флоту. Во время интервенции он был уведен англичанами за границу. В то время интервенты похитили из разных советских портов свыше двухсот наших крупных пароходов. Это вам, товарищи, известно. Но вы, кроме Матвеева, не знаете, что наш "Октябрь" возвращен Родине благодаря вот этому мальчику, благодаря Илько... Конечно, механики, машинисты и кочегары этого не знали и были изумлены сообщением старшего механика. Тут начались расспросы, и Николаю Ивановичу пришлось рассказать историю возвращения корабля. -- Вот это здорово! -- восторженно сказал один из машинистов, когда механик закончил рассказ. -- Я сам видел, как уводили наши пароходы за границу. Больно было смотреть... я помню те дни... Спасибо тебе, Илько! Машинист подошел к Илько и крепко пожал руку моему другу. Вслед за ним и все остальные члены команды "Октября" с благодарностью пожимали руку смущенному Илько. -- Ну, с чего начнем? -- спросил Николай Иванович. -- Пожалуй, будущим морякам следует по-настоящему с судном познакомиться. Теорию уже изучали? -- Начали пароходную механику, -- сказал я. -- Добро! Значит, сегодня и посмотрим весь пароход, познакомимся с ним, а завтра к ремонту приступим. Дела всем хватит, хорошая практика перед плаванием будет. Раньше мне пришлось повидать немало самых разнообразных судов -- и морских пароходов, и буксиров, и шхун, и ботов. Я даже считал себя знатоком корабельной науки. Все-таки ведь мой отец был матросом, и он многому меня научил. Кое-что я слышал от знакомых моряков. Кроме того, я сам чистил котлы. Но в этот день я понял, что знаю о кораблях еще очень мало. Есть ребята, вроде Гриши Осокина, которые думают, что моряком стать очень просто: поступил на судно -- и ты уже моряк. Однако эти ребята ошибаются. На каждом корабле столько механизмов, приспособлений, приборов, что даже одни их названия не скоро запомнишь. Впрочем, что касается Гриши Осокина, то он теперь уже по-иному думает о морском деле. На одном из последних уроков по кораблестроению в школе он смешал в кучу шпангоуты, бимсы и стрингера и, конечно, получил неудовлетворительную отметку. -- У вас, Осокин, не корабль получается, -- сказал тогда Грише преподаватель, -- а свалка металлического лома. Для будущего моряка это непростительно. Плохо! Садитесь! ...Экскурсия по пароходу с Николаем Ивановичем была настоящим путешествием. Корабль! Только старый, опытный моряк, каким был Николай Иванович, мог показать все то чудесное, что скрыто за этим словом. Николай Иванович показывал и рассказывал, а мы с Илько его расспрашивали. В первые минуты я держался солидно, делая вид, что все это мне давно известно. Однако первый же мой вопрос, который был задан тоном бывалого моряка, оказался для меня конфузом. Я хотел узнать, с какой скоростью ходит "Октябрь", и спросил: -- А сколько узлов в час делает "Октябрь"? Слова "узлов" и "делает" должны были показать мою осведомленность в морском деле. Но вышло совсем иначе. Николай Иванович улыбнулся и сказал: -- Узлов в час? Так, дорогой, моряки не говорят. Узел не мера длины, а единица скорости судна. Наш "Октябрь" идет в час восемь морских миль, это значит он идет восемь узлов. И когда говорят столько-то узлов, то в "час" не добавляют. Если узлов, то уж обязательно только в час. Не путайте мили с узлами. На судне много необычного. Поэтому, если вам придется попасть на корабль, не называйте палубу полом даже в каюте. На судне нет перил, но есть поручни. Веревки здесь называются концами. И стрелы на корабле не для того, чтобы ими стрелять, но для того, чтобы поднимать груз. И барабан у лебедки не для того, чтобы барабанить, но для того, чтобы наматывать на него трос. Да, путешествие по пароходу было для нас полно открытий и всевозможных неожиданностей. Мы не заметили, как прошло время, и нам уже нужно было собираться домой. На другой день начался ремонт. Мы с Илько помогали механикам и машинистам разбирать машину. Потом нам пришлось взяться за притирку кранов и клапанов, которых у паровой машины, у котла и у вспомогательных механизмов бесчисленное множество. Огонь в топках котла был погашен. В машинном отделении сразу стало прохладно. Зато кочегары установили камелек -- небольшую чугунную печку. Когда в камельке разводили огонь, становилось очень тепло. Стенки камелька так накалялись, что казались румяными. Почти каждый день старший механик Николай Иванович приносил на судно какие-нибудь новости. Перед началом работы и во время перекура он рассказывал машинистам и кочегарам о том, что происходит в Советской республике и за ее рубежами. За несколько дней перед Новым годом Николай Иванович пришел на пароход взволнованный и радостный. -- Ну-ка, дорогой, -- обратился он ко мне, -- скажи, в каком государстве ты живешь? -- В Советской республике, -- ответил я. -- Правильно. Но знай еще вот что: все советские народы теперь объединились в одно государство. И государство наше теперь называется Союз Советских Социалистических Республик! -- Союз Советских Социалистических Республик! -- повторил я. И эти гордые слова повторяли в тот день все мо