ый, безоблачный. Такие дни на Новой Земле -- явление редкое. Заканчивался июнь. Солнце в эти времена в Заполярье ходит по кругу, совсем не опускаясь за горизонт. День продолжается круглые сутки... Читай книги и днем и ночью. И я читал. Читал книги о Новой Земле. Мне хотелось побольше узнать об этом огромном и загадочном острове, вблизи которого трагически закончилась жизнь моего отца. Из книг я узнал, что Новая Земля впервые была открыта новгородскими ушкуйниками. Еще в прошлом веке появились на Новой Земле первые постоянные жители -- ненцы, приехавшие из Тиманской и Большеземельской тундры. В ноябре на Новой Земле начинается полярная ночь -- сплошная темнота, и солнце за сутки не показывается даже на полчаса. Описания Новой Земли в старых книгах чаще всего были мрачными, отпугивающими. "Одно из действий, -- читал я со щемящей сердце тоской, -- производимых на вас отсутствием здесь деревьев и даже рослой травы, -- это чувство одиночества, чувство, овладевающее душою не только мыслящего наблюдателя, но самого грубого матроса... будто теперь только наступает утро мироздания... Совершенное отсутствие звуков, особенно господствующее в ясные дни, напоминает собою тишину могилы". Могила! Может быть, здесь, на этом острове, есть и могила моего любимого отца. Или его могилой стала просто Новая Земля -- без похорон, без надмогильного холмика. Или голубые полярные льды, или холодные глубины океана. Но что означает "грубый матрос"?.. Мой отец тоже был матросом. Разве он не мог быть мыслящим наблюдателем?! В моей душе возникало чувство протеста против этого неизвестного мне путешественника, который, видимо, только себя и еще некоторых "избранных" считал "мыслящими наблюдателями". Я не совсем понимал также, что означает и "утро мироздания". Спросил об этом Костю. Он объяснял долго и путано и наконец запутался совсем. -- Утро это значит утро, начало дня... А вот мироздание -- это значит мировое здание, наверное, самый большой в мире дом... Понимаешь?.. -- Понимаю, что ты ничего в этом не понимаешь, -- сказал я. -- Какое же может быть утро у большого дома? У всех домов утро одинаковое. -- А вот пойдем спросим у Николая Ивановича, -- упорствовал Костя, хотя и чувствовал, что не совсем уверен в своих объяснениях. Пошли к Николаю Ивановичу, взяв с собой книгу. -- Мироздание -- это вселенная, весь мир, -- объяснил нам старший механик. -- А под словом "утро" здесь надо понимать начало. -- Вот видишь, -- торжествующе заявил Костя. -- Я же говорил: начало дня, это значит утро... -- Новая Земля показалась этому путешественнику слишком пустынной, необитаемой, -- продолжал Николай Иванович. -- Потому он и сравнивает новоземельскую природу с зарождением жизни на Земле. -- А ты спорил еще! -- сказал Костя, когда мы вышли из каюты старшего механика. -- Ну, кто был прав? -- Ты был прав, -- усмехнулся я. -- "Мировое здание, самый большой дом в мире!" Эх ты, профессор! Поедем-ка лучше на берег да посмотрим это "утро мироздания"! Сейчас уже якоря отдадут. Вначале Костя, судя по его лицу, хотел рассердиться, но потом улыбнулся. -- Не будем спорить. Он взял меня под руку, и мы с ним поднялись на палубу. -- Где вы были? -- спросил встретивший нас Илько. -- Я вас ищу, ищу. -- Ну как, Илько, похожа Новая Земля на вашу тундру? -- Нет, совсем, совсем не похожа. У нас Печора не такая. И тундра у нас совсем не такая, как эта земля. Высокая земля. И где тут ягель? Одни камни. Плохо тут. -- Ты вроде этого путешественника, который книжку написал, -- смеясь сказал я. -- "Плохо". Да ты ведь еще ничего не видел. А что, разве у вас в тундре пальмы растут? -- Нет, у нас нету пальмы. У нас есть ягель. А без ягеля оленям нечего будет есть, и они помрут. Плохо! -- Вот лучше поедем на берег да посмотрим Новую Землю. Тогда и говорить будем. Загрохотал брашпиль, и якорь стремительно понесся в воду. ...И вот мы впервые ступили на Новую Землю. Но какая это земля! Голые скалы, глинистый сланец. Камни, камни... Неужели здесь нет даже травки? Нет, оказывается, здесь есть мох и трава, правда, тощая и растет клочками. Но на одном из склонов, обращенных к солнцу, мы увидели даже цветы. Это были мелкие незабудки, бледно-желтые лютики, ромашки, колокольчики и камнеломки. Мы даже видели березу и иву. Но назвать деревьями эти тоненькие стебельки трудно. Право, какое это дерево, если оно своими стебельками стелется по земле и их нужно разыскивать, разгребая мох?!.. На Новой Земле много птиц, и хорошему охотнику здесь раздолье. Были бы мы охотниками! Гуси, лебеди, утки, гаги, пух которых очень ценится, и многие другие -- настоящее птичье царство! Как нам рассказывали, здесь, на птичьих базарах, собирается около миллиона птиц. ...На Новой Земле пеня ожидало горькое разочарование. Я ехал сюда с затаенной надеждой узнать хотя бы что-нибудь об "Ольге" и о своем отце. Но новоземельцы -- и ненцы и русские -- ничего не знали и не слышали о судьбе команды "Ольги". Они даже не помнили такого судна. Ведь это было давно -- десять лет назад. Сколько воды утекло за это время и сколько произошло событий! А может быть, "Ольга" и не заходила в Белушью губу... Может быть, у них было мало провизии и топлива, и, чтобы не задерживаться, начальник экспедиции решил идти вперед, на север... Костя и Илько хорошо понимали меня. Я знал об этом. Тяжело остаться без отца! Костя помнил, как я вместе с ним мучился, ожидая вести об его отце в тяжелые дни интервенции. Костя оказался счастливцем. Перенесший все ужасы архангельской тюрьмы, каторги на Мудьюге, отец Кости все таки остался жив и вернулся. Погиб в полярном безмолвии мой отец. Умер от тяжелой болезни олений пастух -- отец Илько. Белогвардейцы расстреляли отца Оли Лукиной. Мои друзья понимали, почему я был так печален. Вместе со мной ходили по становищу и расспрашивали местных жителей об "Ольге". Но эти поиски и расспросы остались безуспешными. ГЛАВА ШЕСТАЯ. НИКОЛАЙ ГРИСЮК Погода стояла штормовая, и "Октябрь" задержался с отходом. Однажды Илько вернулся с берега возбужденный. Я только что сменился с вахты. -- Нашел! -- закричал он, увидев меня. -- Нашел "Ольгу"! -- Какую "Ольгу"?.. Где ты чего нашел?.. -- Да нет, не "Ольгу", а человека одного с "Ольги" нашел. -- Где? Ты не выдумываешь, Илько? Мне хотелось верить, но я не верил. Я хотел быть счастливым и боялся, что мое счастье сейчас же рассеется. -- Да, да, да, -- торопливо говорил Илько. -- Только не нашел, а узнал о нем. Здесь есть человек из команды "Ольги". Я был у уполномоченного, и этот уполномоченный мне говорил, что есть такой человек. Я все еще не верил в то, что говорил Илько. -- Какой уполномоченный? Где тот человек?.. -- Уполномоченный, который пушнину принимает, -- объяснял Илько. -- А где тот человек, так уполномоченный и сам сейчас не знает. В Белушьей он не живет. Живет где-то далеко, охотится и сюда приезжает. -- А когда он приедет? -- Не знаю, и уполномоченный не знает. -- А может быть, уполномоченный перепутал что-нибудь, -- сказал я с тревогой. -- Не знаю, только зачем ему перепутывать. -- А уполномоченный не сказал, как зовут того человека? -- Уполномоченный не сказал. А вдруг это отец! Только зачем он стал бы оставаться на Новой Земле? Ведь после войны и революции немало пароходов подходило к острову. Можно было давно уехать на Большую землю, в Архангельск, домой. -- Илько, поедем скорее к уполномоченному, -- позвал я. -- А то шторм утихнет, и "Октябрь" уйдет отсюда. Неужели мы так и не повидаем этого человека? Уполномоченный по приемке пушнины жил в небольшом деревянном домике. С трепетом входил я в этот домик. В квадратной комнате с одним и тоже квадратным окном сидел за простым столом пожилой лысый человек и читал какие-то бумаги. -- Ничего они там не понимают, -- бормотал он сердито. -- План... Как это план? Пусть приезжают сами, а я считать тюленей не могу. И песцов на воле здесь еще никто не считал. Сколько напромышляем, столько и будет. А то, видите ли, план им нужен! Этот сердитый человек и был уполномоченным. -- Дядя... товарищ... -- начал Илько. -- Товарищ... -- Ну, Турков, -- подсказал уполномоченный. -- Товарищ Турков, а когда этот человек, о котором вы говорили, приедет сюда? -- Это Николай-то, что ли? Я даже вздрогнул. Моего отца звали Николаем. -- Чего не знаю, того не знаю, -- продолжал уполномоченный. -- Он другой раз по три-четыре месяца не показывается. А в последний раз был с месяц назад. О пароходе справлялся. Должно быть, на Большую землю собирается. Может, теперь и подъедет, если о пароходе вашем услышит. А зачем он вам? Мы рассказали уполномоченному об "Ольге" и о моем отце. -- Я-то всего два года здесь и мало чего знаю. Николая я тоже не расспрашивал. -- Вы фамилию его не помните? -- спросил я, цепенея. Силясь припомнить, Турков хмурил брови и ожесточенно натирал ладонью лоб. -- Нет, забыл. Как-то вылетела из головы. Вертится на языке, а не дается. Не помню. -- Случайно не Красов? -- опять спросил я. -- Некрасов? Нет, это такой поэт был, Некрасов. Мальчонкой стихи его наизусть учил... -- Да нет, -- нетерпеливо перебил я. -- Красов, а не Некрасов. -- Красов? -- уполномоченный отрицательно помотал головой. -- Нет, у него другая фамилия. Вроде на букву "гы", и какая-то вроде не наша, не русская. -- И он вам говорил, что попал на Новую Землю с судна под названием "Ольга"? -- Говорил, что был в какой-то экспедиции. Нам ничего не оставалось делать, как поблагодарить уполномоченного, попрощаться с ним и отправиться к себе на пароход. Туркова мы попросили сразу сообщить нам, как только "этот человек", Николай, приедет в Белушью. -- Он и сам к вам на пароход приедет, -- сказал Турков. -- Если ехать собирается, как же ему не быть у вас! К нам ведь за всю навигацию пароход только два раза приходит. А бывает, и один раз. Иначе с Новой Земли и не выберешься. Вся история с таинственным Николаем казалась мне выдумкой. Видно, уполномоченный что-то напутал. Прежде всего было непонятно, почему этот человек так долго жил на Новой Земле. Может быть, он хотел обогатиться на зверобойных промыслах и вернуться на Большую землю с состоянием? Может быть, когда он уходил в экспедицию, у него не оставалось никаких родственников и его не тянуло на Большую землю? Или этот человек скрывает тайну гибели "Ольги" и ее экипажа?! Чем дольше и мучительнее я об этом думал, тем сильнее мне хотелось встретить этого загадочного Николая. Пусть он даже никогда не видел "Ольгу", я бы по крайней мере успокоился. И все-таки тревожная мысль -- "А вдруг..." не покидала меня ни на минуту. Из-за штормовой погоды "Октябрь" еще два дня простоял у Новой Земли. Я пользовался каждым случаем, чтобы побывать у уполномоченного Туркова и узнать: не приезжал ли таинственный Николай. -- Не был, не был, -- неизменно отвечал Турков. -- Надо думать, далеко он, может статься, и не приедет скоро. Вечером накануне отхода мы с Илько еще раз пошли к Туркову. Погода налаживалась, и было уже точно известно, что завтра утром "Октябрь" поднимет якоря. Я шел на этот раз уже без всякой надежды В тесной и низкой каморке Туркова было накурено. -- Ага, вот, ребята, и дождались, -- весело сказал уполномоченный. -- Это Николай, который вам нужен. Знакомьтесь! У стола сидел и дымил огромной трубкой бородатый плечистый человек. Как и хозяин комнаты, он был лысый. Но обросшие виски и затылок свидетельствовали о том, что человек этот давно не стригся. Он казался каким-то первобытным и напоминал мне почему-то Робинзона Крузо, хотя я знал по картинкам, что знаменитый герой из книги Дефо не был лысым. Перед гостем Туркова на столе стоял стакан с недопитым крепким до черноты чаем. -- Вы правда были в экспедиции на "Ольге"? -- спросил я тихо. -- Был, -- ответил незнакомец. -- Потом прожил здесь десять лет, а теперь на Большую землю собираюсь. -- У меня отец там был матросом. Помните, Красов по фамилии? -- Как же не помнить! Красов, да. Хороший был человек. Жалко. Там у нас все хорошие были. Вечная им память! Николай широко перекрестился. -- А вам как фамилия? Вы тоже были матросом? -- Матросом. А фамилия моя -- Грисюк. С Украины я. Только родных у меня никого нет. Ни на Украине, ни в Архангельске. -- Вот видите, Грисюк, -- оживился Турков. -- А я никак не мог вспомнить. Помню, на "гы" букву, нерусская фамилия. Чего же вы стоите, ребята? Присаживайтесь! -- Расскажите про "Ольгу", -- попросил я. -- Чего же рассказывать! Давно это было, десять лет. Ушла "Ольга" дальше на север и ни слуху ни духу. Когда "Ольга" во льдах была, нас троих отправили на Новую Землю, на всякий случай готовить стоянку. Потом я своих товарищей потерял. Двинулся на юг. Были у меня лыжи, ружье и собака. Горя натерпелся. А потом обжился, охотился и так прожил тут все это время. -- Значит, вы так совсем и не знаете, где и как погибла "Ольга"? -- Да ведь как узнаешь! Не вернулась -- значит, затерло ее окончательно льдом, ну и раздавило. Народ вот жалко, хорошие были моряки. -- Грисюк снова перекрестился и встал. -- Царство им небесное. -- А ведь двое-то спаслись, это, наверное, ваши товарищи, которые с вами остались, -- сообщил я. -- Один матрос, Платонов, из Мурманска, рассказывал. Грисюк вопросительно посмотрел на меня. -- Спаслись, говоришь? А я не слышал. Да и где же мне слышать, когда я первые два года и людей-то не видел. Совсем одичал. А теперь новая власть, пролетарская, наша. Можно и на Большую землю выбираться. Некоторое время мы молчали. Я смотрел на Грисюка и никак еще не мог поверить, что вижу товарища своего погибшего отца. -- А мой отец, Красов, тогда не болел, не помните? -- спросил я. -- Нет, здоровый был, -- ответил Грисюк с улыбкой. -- Как сейчас помню, мы с ним прощались, обнялись, значит... -- А что он сказал? Говорил что-нибудь? -- Говорил, как же, говорил. Если что, мол, худо будет, то просил, чтобы не забывали его... -- Я его не забыл, -- сказал я с грустью. -- Я его помню. И мама и дедушка его всегда помнят. Хотя никаких подробностей о гибели отца я от Николая Грисюка не узнал, все же мне было приятно встретить человека с "Ольги". Он знал и помнил отца, прощался с ним, обнимал его при расставании. В Архангельске нужно обязательно повести Грисюка домой. И мама и дедушка очень обрадуются. ГЛАВА СЕДЬМАЯ. "ОКТЯБРЬ" МЕНЯЕТ КУРС Рано утром "Октябрь" покинул Белушью губу. Ветер совсем стих. Только широкие гладкие волны мертвой зыби накатывались к правому борту парохода. Было пасмурно, и океан казался однообразно серым и холодным. Пассажиров на "Октябре" было мало. Николай Грисюк привез на пароход два огромных мешка, вероятно, с пушниной, совик и отдельно увязанную шкуру белого медведя. -- Царь Заполярья, -- сказал Грисюк, бросая шкуру на палубу. -- Много он мне хлопот доставил, много песцов из моих ловушек повытаскивал. Все-таки я выследил и прикончил его заполярное величество! Я представил, как Грисюк охотился за медведем. Это была опасная охота. Николай был, конечно, опытный и меткий стрелок. Своих собак, нарты и ружье Грисюк оставил: подарил или продал ненцам. Вид у него был все такой же первобытный, робинзоновский. Он даже не постриг свои длинные, спадающие на плечи волосы. -- Вот в Архангельске покажусь знакомым да в фотографии снимусь на память, а потом и культурный вид можно будет принять, -- говорил он, усмехаясь. -- Меня теперь, наверно, там никто и не узнает, такого медведя. Я старался быть почаще с Грисюком. Расспрашивал его об "Ольге", об отце, рассказывал ему о жизни в Архангельске сообщал новости. -- Вы, наверное, многих моряков знали в Архангельской -- спросил я. -- Не помните Андрея Максимовича Красова? Дедушка мой, он раньше боцманом плавал... -- Знавал многих, да теперь уж позабывать стал, -- ответил Грисюк, раскуривая трубку и присаживаясь на фальшборт. -- Время, оно все сглаживает и уносит. -- Мой дедушка -- старый моряк. Его все знают. Он без ноги, потому и плавать перестал. Грисюк задумался, должно быть, вспоминал. -- Без ноги... боцманом плавал, из Соломбалы, -- Грисюк вдруг взмахнул рукой вместе с трубкой, и голубовато-серый дымок окутал его бородатое лицо. -- Максимыча очень даже хорошо помню. Рыбачить еще любил. Так жив он? -- Жив, жив, -- обрадованно воскликнул я. -- И все еще рыбачит. Вот придем в Архангельск -- встретитесь. Ух, как он будет доволен! А капитана Лукина помните? -- Лукина... капитана? Что-то не припомню. -- Его уже нет в живых. Его белые арестовали за отказ провести иностранцев в Архангельск. А потом на Мудьюге убили. Говорят, его какой-то палач просто так, без суда, из мести на работе пристрелил. Вспомнив капитана Лукина, я вспомнил Олю. Мне захотелось поскорее ее увидеть. Грисюк нахмурился и спросил: -- Так за что же его убили? Вот гады! А я что-то не помню его. Должно быть, он из молодых был. -- У нас тогда много людей расстреляли. Вот и отец Кости Чижова чуть не погиб. Долго на Мудьюге, на каторге пробыл. А все-таки вернулся. Знаете Костю, моего дружка? Нет, не ненца, то -- Илько, а другого! Он тоже со мной учится, а плавает уже машинистом! Да вот он, и Илько с ним. К нам подошли Костя и Илько. Костя по обыкновению что-то возбужденно и громко рассказывал. Став машинистом, он нисколько не загордился и оставался прежним Костей, веселым мальчишкой из Соломбалы. -- Этот Проня забавный был кок, -- рассказывал Костя. -- Вот однажды он вывесил на двери камбуза объявление "По случаю чистки камбузной трубы обед сегодня готовиться не будет". А сам ушел на берег и до ночи очищал в кабаке пивные кружки. Капитан обозлился, ночью прибежал к Проне в каюту с револьвером. Проня как увидел револьвер, сразу хлоп на пол, в обморок. Притворился, конечно, а капитан перепугался и стал ему спиртом виски натирать, а потом глоток и в рот Проне влил. Проня, конечно, спирт не выплюнул, а постарался как можно больше из бутылки заглотнуть. Вот какие моряки в старые времена плавали... А вот однажды... Со спардека спустился радист Павлик Жаворонков. Было еще раннее утро, но Жаворонков уже надел китель и фуражку, словно собрался на берег. Но пароход был в море, и берег был далеко. -- Капитан тут не проходил? -- спросил Жаворонков озабоченно. Мы удивились. Обычно по утрам радист встречал нас широченной улыбкой и сообщал: "Ну, комсомолия, рабочий класс, вот я вчера вечером еще шесть страниц прочитал да так с книгой и уснул. Дядя Том уже продан, а Элиза..." Дело в том, что радист изучал английский язык, еще в прошлом рейсе начал читать книгу Бичер Стоу "Хижина дяди Тома" на английском языке и теперь при каждой встрече рассказывал нам содержание прочитанных глав. Но сегодня Жаворонков вел себя очень странно. -- Капитана не видели? -- снова спросил он. -- Он в кают-компании, -- ответил я. Радист побежал в кают-компанию. -- А как с дядей Томом? -- крикнул Костя. Жаворонков махнул рукой, и только сейчас я заметил, что в руке у него листок бумаги. Конечно, он спешил к капитану с какой-то только что полученной и, очевидно, очень важной радиограммой. Перед капитаном наш радист появлялся всегда по-военному подтянутый, обязательно в кителе и в фуражке. К этому он привык на службе в военно-морском флоте. Грисюк тоже ушел от нас. Пока мы с Костей разговаривали, вернулся из кают-компании Жаворонков. -- Ну, ребята, долго теперь не видать вам своего Архангельска, -- сказал радист. -- Курс меняем. -- Куда? -- Радиограмма принята. Приказание идти на розыски шлюпок. -- Каких шлюпок? -- Английский пароход "Гордон" погиб. Команда на шлюпки высадилась, где-то в море болтаются. Людей спасать нужно! -- А почему англичане сами не пошлют свои пароходы на поиски? Радист безнадежно махнул рукой. -- Пока их суда придут -- сто раз погибнуть можно. Пароход погиб, куда же торопиться? Люди на шлюпках -- не великая ценность. Так они иногда рассуждают. "Октябрь", действительно, сменил курс. Где-то там, в угрюмом безбрежье, в бескрайних океанских просторах затерялись шлюпки с людьми. Холодные, усталые после шторма волны, и низкое полярное небо. Серые тучи и вода. Борются ли они, те несчастные люди с погибшего судна? Живет ли в них надежда на помощь, на спасение? Успели ли они снять с парохода провизию, запаслись ли пресной водой? Только бы снова не пришел шторм: тогда шлюпкам верная гибель. -- Значит, мы идем спасать инглишей, да? -- спросил Илько. -- Да, у моряков такой закон: если какое-нибудь судно терпит аварию или погибает, значит, сразу же нужно идти на помощь людям. -- Хороший закон, -- произнес Илько и, подумав, снова спросил: -- А если бы русское судно тонуло, они пошли бы на помощь? -- По закону должны... Ну, Илько, мне идти на вахту время... Я спустился в машинное отделение и поздоровался с Павлом Потаповичем. Старший машинист уже принял вахту и сидел у верстака, делая записи в журнале. Скорехонько я полил параллели водой, смазал подшипники и присел на железный ящик для пакли. Мне очень хотелось узнать, что думает Павел Потапович -- старый моряк -- о смене курса, о спасении англичан. Но спросить я не решался: не дело мальчишке совать свой нос всюду и говорить о том, о чем его еще не спрашивают. На судне -- не во дворе, не на улице, а старший машинист -- не Костя Чижов и не Илько. Лучше подождать до поры до времени. Но Павел Потапович тоже молчал, словно он и не знал о том, что "Октябрь" сменил курс. Захлопнув журнал, он ушел в котельное отделение, а вернувшись, стал разбираться в ящиках верстака. -- Берега уже совсем не видно, -- с тайной надеждой сказал я. -- Теперь, пожалуй, долго и не увидишь, -- отозвался старший машинист. -- Шлюпка в море -- что иголка в стоге сена, не скоро разыщешь. -- А сколько их, шлюпок-то? -- Кто знает, сколько! Пока только одну наш спасательный обнаружил и поднял. -- А долго мы искать будем? -- Пока не найдем. Люди гибнут, значит, нужно спасать. -- И всегда так бывает в море, если погибают, нужно на спасение идти? -- я сам объяснял это Илько, но сейчас мне нужно было продолжить разговор с Павлом Потаповичем. -- А как же иначе! Иначе нельзя... Павел Потапович задумался и вдруг сказал: -- Конечно, всякое бывает. Мы как-то в шторме аварию терпели и SOS -- сигнал бедствия -- дали. Было поблизости иностранное судно. Оно бы тут же должно к нам на помощь пойти без всяких-всяких. Да капитан там, сукин сын, торгаш оказался. По радио спрашивает: "Сколько заплатите за помощь?" Поторговаться да нажиться на человеческих жизнях хотел! Это все равно что дитя, к примеру, упало бы с причала в воду, а я матери бы его сказал: "Дашь на бутылку водки с закуской -- тогда вытащу". -- Ну и что же, так и не подошел к вам иностранец? -- Какое там! Наш русский транспорт чуть попозднее помощь оказал. Плавучесть-то мы не потеряли, он забуксировал нас и притащил в порт. -- Того бы капитана самого за борт нужно! -- сказал я возмущенно. -- Полагалось бы, -- согласился Павел Потапович. ГЛАВА ВОСЬМАЯ. СПАСЕНЫ! После вахты я долго бродил по палубе и до боли в глазах всматривался в безбрежную океанскую даль: а вдруг мне первому удастся заметить шлюпку! Но, конечно, об этом я мог только мечтать. С высоты капитанского мостика за морем наблюдали вахтенные штурманы. У них сильные морские бинокли. Разве простым глазом заметишь то, что на огромном расстоянии можно увидеть только в морской бинокль! Однако я не уходил с палубы. Если мне не удастся первому заметить шлюпку, то по крайней мере я мог одним из первых узнать, что терпящие бедствие англичане найдены, и сообщить об этом Косте, Илько, радисту Жаворонкову, старшему механику Николаю Ивановичу, всей команде. -- Ты чего на палубе торчишь? -- спросил меня Павлик Жаворонков, неся капитану очередную радиограмму. -- Так просто... -- уклончиво ответил я. Но радист догадался и рассмеялся: -- Дурной ты, ведь мы еще очень далеко от места гибели "Гордона"! Часов через восемь начнутся поиски, никак не раньше! Жизнь на "Октябре" шла обычным порядком, вахта за вахтой. Но разговоры у моряков теперь велись только о том, удастся ли спасти потерпевших кораблекрушение. Моряки волновались, спорили, строили всевозможные догадки и предположения, вспоминали и рассказы вали случаи других аварий, поисков, спасательных рейсов. Вечером свободные от вахт машинисты, кочегары и матросы не уходили с палубы. На "Октябре" все было подготовлено на тот случай, если шлюпки будут обнаружены. Мы с Илько долго не спали в тот вечер. Костя Чижов был на вахте. -- Дима, а если мы их спасем, то дальше что?-- спросил Илько. -- В порт доставим. -- Ох они и обрадуются! -- Еще бы! -- Какие они, хорошие или нет? Может быть, кулаки... -- Чудак же ты, Илько! Какие же на судне могут быть кулаки! Обыкновенные моряки. Илько посмотрел на меня недоверчиво и сказал: -- Инглиши... -- Ну и что же, инглиши? Всякие бывают. -- То-то всякие, инглиши -- не советские. На палубу вышел Николай Иванович. Увидев нас, он вытащил знакомые мне с давних пор часы-луковицу и сказал: -- А спать за вас кто будет? -- Не хочется, Николай Иванович. Механик шутливо нахмурился. -- Сейчас же по койкам! А то как придем в Архангельск, доложу Максимычу, что судовой распорядок нарушаете. Тогда вам больше моря не видать. Николай Иванович ушел к себе в каюту. Мы тоже отправились в кубрик и улеглись на койки. Я долго не мог уснуть, все смотрел на круглое световое пятно иллюминатора. Мне хотелось представить людей, спасать которых шел наш пароход. В своем воображении я пытался нарисовать картину: море, шлюпка и в шлюпке -- люди. Одежда у них мокрая, лица усталые, глаза тусклые, потерявшие надежду на жизнь. А море шумит, шумит, и горизонт огромен, и нет на нем желанного дымка корабля, идущего на спасение. На другой день утром стало известно, что на палубу "Октября" ночью был поднят обломок весла. Это говорило о том, что кораблекрушение произошло поблизости. Но это принесло и опасения: неужели люди погибли? Весь день прошел в томительном ожидании. И только к вечеру вдали на юго-западе вахтенный штурман заметил точку. Вскоре было точно установлено, что это шлюпка и в ней находятся люди. ...В шлюпке было шесть человек. Первым на борт "Октября" поднялся высокий человек лет тридцати пяти. Он был хорошо сложен и имел вид циркового артиста. В его часто прищуриваемых глазах я заметил холодное высокомерие. Подавая руку капитану "Октября", он коротко улыбнулся и сказал: -- Алан Дрейк, штурман "Гордона". Мени тэнкс фор юр кайндес. Ду ю спик инглиш? Это означало: "Говорите ли вы по-английски?" Наш капитан утвердительно кивнул головой и ответил штурману "Гордона" тоже по-английски. Англичанин снова улыбнулся и произнес какую-то очень длинную фразу. В это время на палубу нашего парохода один за другим поднялись остальные моряки погибшего английского судна. Если Алан Дрейк выглядел сравнительно бодро, то вид остальных англичан был ужасен. Худые обросшие лица и впалые глаза свидетельствовали о пережитом голоде, тревожных днях и бессонных ночах. Обессиленные моряки смогли влезть на палубу лишь с помощью наших матросов. Они едва держались на ногах. Один из спасенных сразу же привлек особое внимание всей команды "Октября". Это был мальчик лет двенадцати. По узким глазам и по матовой желтизне кожи мы догадались, что он -- китаец. Мальчик держался очень робко и молчал. -- Спросите, кто этот мальчик, -- шепнул я Павлику Жаворонкову. -- Как он попал к ним на пароход? -- Я уже знаю, -- громко ответил радист. -- Это бой, салонный лакей, прислужник. Лакей! Это слово для нас казалось странным, нелепым и даже оскорбительным. Я подумал, что, вероятно, жизнь маленького китайца на английском пароходе была очень нелегкой. Капитан Малыгин распорядился проводить спасенных моряков в приготовленный для них кубрик, а сам со штурманом Аланом Дрейком отправился в кают-компанию, что бы побеседовать и выяснить обстоятельства гибели "Гордона". Наш третий штурман, ведавший судовой аптечкой, принес англичанам лекарства против простуды. Вскоре, подкрепившись обедом, изголодавшиеся и усталые английские моряки спали на койках, заботливо приготовленных командой "Октября". "Октябрь" продолжал поиски: в море должна быть еще одна шлюпка с погибшего парохода. На другой день рано утром Павлик Жаворонков зашел в кубрик навестить англичан и узнать, не требуется ли им что-нибудь. Однако все моряки после пережитых тревог спали крепким сном. Лишь один из них лежал с открытыми глазами. Как узнал наш радист, этого моряка-кочегара звали Джемс. Разговорившись с Джемсом, Жаворонков услышал историю странствии английских моряков по морю на шлюпке. Потом радист рассказал эту историю нам. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. РАССКАЗ КОЧЕГАРА "Гордон" находился в море, далеко от берега, когда разразился неожиданный, огромной силы шторм. Судно было старинной постройки, дряхлое, неуклюжее и малосильное, хотя и большое. Неприятности начались с того что отказало рулевое управление. Огромный пароход без управления мотался по океану, как щепка. Когда в старом корпусе "Гордона" появилась течь, моряки поняли: гибель неминуема. Попытки откачивать воду оказались напрасными. Многие из команды были уверены, что если "Гордон" попадет серединой на большую волну, он переломится на две части. Такие случаи нередки в мореплавании и известны старым морякам. Вода все больше и больше заполняла трюмы. "Гордон" погибал. И тогда люди бросились к шлюпкам -- к последней, хотя и крошечной, надежде на спасение. Шлюпка, в которую попал кочегар Джемс, была спущена последней. Как она оторвалась от борта погибающего судна -- этого не смог бы сказать ни один из оказавшихся в ней моряков. Просто чудо, что шлюпку не ударило волной о борт "Гордона". Но это еще не было спасением. Шторм не утихал. Волны бросали маленькое суденышко из стороны в сторону. Люди видели себя то на высокой страшной горе, то вдруг оказывались словно в глубокой пропасти между такими же горами волн, готовыми вот-вот сомкнуться над шлюпкой. В шлюпке было пять человек. Люди еще не успели прийти в себя и узнать друг друга, как почти рядом, где-то в волнах, послышался жалобный прерывистый крик, заглушаемый ревом шторма: -- По-мо-ги-те! Боцман Броун, сидевший у руля, резко повернул шлюпку. Нужно было спасти человека. -- Это Дрейк, ну его к черту! -- злобно прошептал стюард Харлей. Но штурман Дрейк уже ухватился за борт шлюпки. Рискуя жизнью. Джемс, боцман Броун и китайчонок Ли втащили бесчувственного штурмана в шлюпку. В эту минуту они словно забыли, что для них Дрейк был самым ненавистным человеком. А возможно, они думали, что после спасения он изменится. Кто знает, о чем они думали и вообще думали ли они в эти минуты? Стюард знал: запас продовольствия на шлюпке настолько скуден, что его хватит на пять человек едва ли на сутки. В другой обстановке стюард посмеялся бы над человеком, который называет три банки консервов и крохотный ящик с сухарями "запасом продовольствия". Шестой человек -- лишний рот -- только уменьшит нормы. Кроме того, Харлей отлично знал характер штурмана Дрейка: не дай бог, если Дрейк захватит продукты в свои руки. Потому стюард ничуть не обрадовался, когда в шлюпке появился шестой человек. А между тем раньше на пароходе штурман Дрейк и стюард Харлей не были врагами. Они, конечно, не были и друзьями. Просто буфетчик боялся штурмана и прислуживал ему не менее усердно, чем капитану. Ведь Алан Дрейк был сыном одного из компаньонов пароходной компании, которой принадлежал "Гордон". Пока штурман лежал на дне шлюпки без сознания, люди продолжали бороться со штормом. Они не выпускали из рук весел: окажись шлюпка без движения и управления, гибель наступила бы в ту же минуту. Маленький Ли тоже работал веслом, и ему было особенно тяжело. Его руки, правда, привыкли к постоянной работе, но в них не было силы. Руки одеревенели и вспухли, из пальцев и ладоней сочилась кровь. Мальчик с трудом поднимал и опускал тяжелое весло. Однажды у него мелькнула мысль, что лучше выпустить весло и выброситься из шлюпки. Но через секунду он снова поднимал и опускал весло, стараясь каждый раз хоть чуточку двинуть шлюпку вперед. Другие моряки тоже гребли почти уже бессознательно. Им тоже иногда казалось, что все это бесполезно, напрасно -- развязка лишь затягивается на минуты, на секунды. Несколько часов борьбы в нечеловеческом напряжении измучили людей. На них не было сухой нитки. Обессиленные, потерявшие всякую надежду на спасение, люди каждую минуту были готовы прекратить сопротивление. Самым выносливым и настойчивым оказался боцман Броун. Правда, он не греб, а сидел на корме, управляя шлюпкой, но и ему приходилось не легче, чем остальным. Броун был опытным, видавшим виды моряком. Пожалуй, он меньше других боялся, что вот-вот наступит смерть, и в то же время он держался за жизнь более цепко и упорно, чем кто-либо другой. Последняя шлюпка была спущена с "Гордона" около девяти часов вечера. Целую ночь моряки боролись с разъяренным океаном. Они потеряли всякое представление о времени. И вечер, и начало ночи, и рассвет -- все было одинакового серого цвета, как обычно в Северном океане. Низкие тучи сплошь закрывали небо и давили на океан, словно хотели его усмирить, задушить. Ветер безумствовал, вздымая вокруг шлюпки громады волн. "Только бы дотянуть до утра, -- думал Броун, -- а там решится: жизнь еще хоть на некоторое время или смерть". С наступлением утра шторм мог утихнуть. На это и надеялся боцман. Но если океан не угомонится, значит, их мучения продлятся еще сутки, а может быть, и больше. Тогда силы окончательно иссякнут и наступит конец. Утро оправдало надежды Броуна. Тучи поднялись, и ветер ослаб. Волны были еще огромные, но уже не злые, без гребней. Стало светло, и когда шлюпка поднималась на вершину волны, Броун мог осматривать горизонт. Спустя полчаса он разрешил стюарду Харлею и Ли оставить весла и отдыхать. Матрос Парсон пересел к рулю. Пришел в себя штурман Дрейк. Он приподнялся, ощупал карманы, оглядел всех, кто был в шлюпке, и спросил о капитане. Оказывается, вначале он был в одной шлюпке с капитаном. Только сейчас Дрейк вспомнил, как их шлюпка перевернулась. Он оказался в воде и с того момента больше ничего не помнил. -- Что ж капитан... -- сумрачно сказал Броун, -- о покойниках плохо не говорят. Моряк он был хороший, ему там место найдется. -- И боцман мельком взглянул на небо. -- Где-то будет наше место? -- с горькой усмешкой заметил матрос Парсон. -- Вряд ли наша доля будет лучшей. Никто не отозвался на мрачные предположения матроса. Все понимали, что будущее не обещает ничего хорошего. Людей одолевала усталость. Съежившись от холода, стюард и Ли дремали. -- Можно бы перекусить немного, -- сказал боцман, и все вспомнили, что они давно ничего не ели. -- А что есть? -- спросил Дрейк. Он нашел консервы и сухари, второпях захваченные с парохода стюардом. -- С таким запасом и на берегу недолго продержишься, -- сказал Дрейк, вспарывая одну из банок ножом. Раскрыв банку, Дрейк, не обращая внимания на других моряков, стал быстро поедать консервы. Когда боцман протянул к консервам руку, банка на две трети уже была опустошена. -- Доедайте, -- покровительственно сказал Дрейк. -- А этим можно и не оставлять. -- Он показал глазами на стюарда и Ли, спавших крепким сном. Ни Джемс, ни боцман, ни матрос Парсон не были удивлены поступком Дрейка. Они хорошо знали натуру этого человека и все таки возмутились. Кочегар Джемс подумал "Если штурман будет так делать и впредь, то он может оказаться там, откуда он попал в шлюпку". Боцман осуждающе взглянул на Дрейка. А простодушный Парсон почти не возмутился. Он привык видеть в Дрейке хозяина парохода, а теперь видел в нем хозяина этой шлюпки, и этих консервов, сухарей, и этой маленькой банки с пресной водой. Ветер совсем стих. Тучи рассеялись. Крупная мертвая зыбь плавно подымала и опускала одинокую шлюпку. Когда стюард Харлей проснулся и не обнаружил возле себя консервов и сухарей, он поднял скандал. Он набросился на Джемса и Броуна, требуя возвратить "запас". -- Успокойся, Харлей, -- сказал штурман. -- Эти консервы с "Гордона", они не твои, и распоряжаться ими буду я. Тревожно и томительно прошел первый день. Люди почти не разговаривали. Все, кроме Дрейка, поочередно садились за весла, чтобы поддерживать движение шлюпки в одном направлении. Ночью была открыта вторая банка с консервами. Дрейк сделал это втихомолку, когда измученные голодом и работой боцман, кочегар и мальчик спали. Он дал немного консервов стюарду и матросу Парсону. На следующий день кочегар Джемс потребовал, чтобы третья банка и сухари были разделены поровну между всеми моряками. -- Вы забываетесь! -- зло ответил ему Дрейк. Возмущенный кочегар встал с банки, намереваясь силой получить консервы. Но в ту же минуту штурман вытащил из кармана пистолет. Консервы из третьей банки были съедены Дрейком. Небольшой кусочек мяса получил лишь стюард. Прошла еще одна ночь. Третий день скитались по океану голодные, изможденные моряки. Когда Дрейк доел остатки сухарей, ни с кем не поделившись, озлобленный Джемс решил ночью свершить суд: выбросить Дрейка из шлюпки. Но выполнить это решение ему не удалось. Англичане были спасены моряками "Октября". ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. МАЛЕНЬКИЙ РАБ "Октябрь" продолжал поиски. Предполагалось, что еще одна шлюпка с "Гордона" должна быть в море. Наступило время обеда. Костя, хотя и был машинистом и жил отдельно от нас, обычно приходил обедать в наш кочегарский кубрик. -- Павлик, -- сказал я радисту Жаворонкову, -- позовите в наш кубрик того китайского мальчика. -- А что вы будете с ним делать? Он же ни слова по-русски не понимает. -- Мы с ним вместе будем обедать, -- сказал Костя. -- А потом покажем ему наш пароход. Радист ушел и долго не возвращался. Наконец он появился, держа за руку маленького китайца. Ли немного упирался, он казался испуганным. -- Уил ю стэй энд дайн ми! -- проговорил радист, увлекая Ли к столу. Китаец, вероятно, подумал, что над ним хотят подшутить, и стал упираться еще сильнее. -- Что вы ему сказали? -- спросил я радиста. -- Я сказал: "Останьтесь с нами пообедать!" Кочегар Матвеев засмеялся: -- Ты ему, Павлик, попроще объясни. Он не привык, чтобы к нему так деликатно обращались. -- А я больше никак не умею, -- пожал плечами Жаворонков. -- В словаре об обеде только так написано. -- Ты ему по-матросски скажи. У них матросы совсем не так говорят, как в словарях и в книгах пишется. Покажи просто на миску и скажи: ешь, дружище! Павлик Жаворонков показал на миску с жирным супом и что-то сказал китайчонку. Потом он сам сел за стол вместе с нами и указал Ли его место. Очевидно, Ли не был против обеда. -- Садись, дорогой, садись, -- дружелюбно сказал Матвеев и подвинул миску на край стола. -- Видно, здорово тебя запугали на вашем судне! Ли, конечно, не понимал, что сказал кочегар. Но вдруг он