быстро подошел к столу, взял миску двумя руками и отошел к двери. Там он присел на корточки и собрался есть. Мы никак не могли сообразить, почему он так сделал. Жаворонков взял Ли за руку и насильно усадил его за стол. Мальчик что-то говорил. -- Почему он сел у двери? -- спросил Илько. -- Он говорит, что на "Гордоне" никогда не ел за столом, -- объяснил радист. -- Буфетчик не позволял. На вопросы Жаворонкова Ли отвечал тихо и односложно, то и дело поглядывая на дверь. Казалось, он каждую минуту готов был вскочить и убежать. Но даже по коротким ответам китайца, которые нам тут же переводил радист, можно было понять, какой тяжелой была жизнь Ли. На "Гордоне" он прислуживал капитану и штурманам в салоне во время завтрака, обеда и ужина. Кроме того, он чистил хозяевам одежду и обувь, помогал буфетчику, мыл посуду, делал уборку в салоне и в каютах. С самого раннего утра и до ночи он был на ногах. -- Почему же он не ушел с парохода? -- спросил я. -- Куда же он пойдет! -- ответил Жаворонков. -- У него нет родных, а на берегу он просто умрет в голоду. Он говорит, что в Англии есть много китайцев, и всем им живется несладко. -- Уот из юр кэнтри? -- спросил Жаворонков. -- Где твоя родина? Ли, не понимая, покачал головой. Он знал, что родился в Англии, но плохо помнил своих родителей. Раньше у него было другое имя, но на судне его прозвали Ли. В Англии так зовут многих китайцев, хотя у них совсем другие имена. О Китае Ли знал только, что это очень большая страна и что она находится где-то очень и очень далеко. -- Ну, мы еще побеседуем потом, -- сказал Павлик и ушел. Мы знаками позвали Ли на палубу. Но едва мы вышли из кубрика, как к нам подошел англичанин -- буфетчик Харлей. Он стал что-то кричать и схватил Ли за плечо. Мальчик съежился и умоляюще смотрел на стюарда. -- Оставьте его! -- крикнул Костя, подскочив к буфетчику. Но Харлей не обратил на Костю внимания, а с силой рванул за плечо Ли и толкнул его. Он кричал, упоминая Дрейка. Очевидно, Ли должен был идти к английскому штурману. Потом буфетчик замахнулся и ударил Ли по затылку. Китаец даже не вскрикнул, хотя удар был сильный. Зато мы кричали в один голос, а Костя даже ухватил Харлея за руку. На наш крик со всех концов стала сбегаться команда. -- Он бьет этого мальчика! Он ударил его! -- захлебываясь, рассказывали мы нашим морякам. Возмущенные матросы, кочегары, машинисты "Октября" окружили стюарда. Среди них был и кочегар Бобин. Нужно сказать, что после ссоры со мной и после разговора со старшим механиком Бобин изменился. В команде нас, учеников, очень любили, и потому поступок Бобина был всеми осужден. Сейчас Бобин стоял ближе всех к стюарду и, сжав кулак, угрожающе говорил ему: -- А если я тебе так вдарю?! Хочешь? Вдарю, и ничего со мной не сделаешь! По всем международным правилам вдарю! Подошел Николай Иванович и спросил, в чем дело. Он попросил позвать Павлика Жаворонкова и, когда тот явился, сказал ему: -- Напомните этому англичанину, что он находится на советском пароходе и за хулиганство будет отвечать по советским законам! Стюард, боязливо сторонясь наших моряков, сказал: -- Этот мальчишка наш. Его хозяин -- мистер Алан Дрейк. -- Мы не признаем хозяев у людей, -- ответил Николай Иванович. -- Переведите ему: кто еще заденет мальчика хоть пальцем, будет на берегу предан суду. Стюард хотел возразить, но промолчал. Моряки "Октября" столпись вокруг Николая Ивановича, возбужденно обсуждая случившееся. -- Бедный мальчонка! -- Так они заколотят его до смерти... Он и так-то еле-еле душа в теле... -- А чего смотрят другие-то англичане! -- Надо его отнять у инглишей, -- дрожащим голосом проговорил Илько. Он был бледен, а глаза горели гневом. -- Где этот мальчик? -- спросил Николай Иванович. Я оглянулся, ища глазами Ли. Но китайца нигде не было. Очевидно, боясь расправы, он поспешил к штурману Дрейку. Штурман Алан Дрейк обедал в кают-компании вместе с капитаном, штурманами и механиками "Октября". Он рассказывал о том, как погиб "Гордон", и как были спущены шлюпки, и как моряки три дня скитались по океану. Английским языком хорошо владел лишь капитан Малыгин. Поэтому все остальные, попросив разрешения у капитана, после обеда разошлись из кают-компании. Закончив свой рассказ, Дрейк спросил: -- Вы надеетесь еще кого-нибудь спасти? -- Да, я еще не имею распоряжения о прекращении поисков, -- ответил Малыгин. -- Продолжать поиски бесполезно. Напрасная трата времени. Капитан ничего не ответил. Он почувствовал, что Дрейк хочет поскорее оказаться на берегу, в Англии. Судьба других его, видимо, нисколько не беспокоила. -- В самом деле... -- начал было англичанин. -- Может быть, нам вообще не следовало выходить на спасение? -- с усмешкой спросил Малыгин. -- Нет, почему же! Я очень признателен вам за эту большую услугу... за мою жизнь... -- Мы спасли не только вашу жизнь. С двух шлюпок на советские пароходы были сняты четырнадцать английских моряков. -- Да, я слышал. -- Дрейк зевнул и спросил: -- Сколько же времени вы думаете еще быть в море? -- Пока не получу приказания возвращаться, -- ответил капитан. Дрейк снова зевнул, встал и прошелся по каюте. Потом отворил дверь и крикнул: -- Харлей! Появился стюард. -- А где бой? Я его не вижу целый день. Некому подать стакан воды. Где он? -- Я сейчас его найду, -- сказал стюард и вышел. Некоторое время капитан "Октября" и штурман "Гордона" молчали. Капитан хотел подняться, чтобы пойти на мостик, Дрейк остановил его. -- Капитан, если будете в Лондоне, прошу ко мне. -- Благодарю вас. -- Плавать я, конечно, больше не буду. Хватит, пошатался по белому свету. Это была моя, даже больше -- отцовская причуда. Раньше я искал приключений, острых ощущений, а теперь понял, что все это -- глупости, мальчишество. Роберт, мой старший брат, никуда из Англии не выезжал и живет прекрасно, а я побывал и в колониальных войсках, и в военном флоте... -- Может быть, вы бывали и в России? -- спросил Малыгин и пристально взглянул на Дрейка. -- Помните, в тысяча девятьсот восемнадцатом году... -- Нет, -- без тени смущения ответил Алан Дрейк. -- Тогда я был в другом месте. Но это не имеет значения... А вот теперь я что-то вроде надзора, представитель пароходной компании, в которой состоит мой отец. -- Разве вы не штурман? -- удивился капитан. -- Скажу вам откровенно, конечно, нет. Собственно, на "Гордоне" я считался штурманом-дублером. -- И вахты не несли? -- Между нами, нет. К чему мне быть штурманом? Если вы приедете ко мне... В этот момент в дверь постучали, и в кают-компанию осторожно вошел Ли. Дрейк махнул ему рукой. -- Будь за дверью и никуда не уходи... Впрочем, подожди! Нужно почистить ботинки. Не стесняясь капитана, Дрейк снял ботинки и швырнул их мальчику. Ли подхватил ботинки и вышел. -- У вас тоже есть бой, кажется? -- спросил Дрейк. Малыгин отрицательно покачал головой. -- Нет, никакого боя у нас нет. -- Позвольте, но я видел у вас мальчишку. Он не русский, не европеец. Он -- эскимос. Где вы его взяли? Капитан рассмеялся. -- Илько? Это ученик из морской школы, практикант. Забросив ногу на ногу и пуская дым, Дрейк взглянул на Малыгина. -- Послушайте, капитан, хотите обмен? -- сказал он. -- Мне порядочно надоел этот китаец, но он хороший бой. Вы даете мне своего эскимоса, а я вам -- Ли. -- Вы шутите? -- недоумевающе пробормотал Малыгин. Он и в самом деле думал, что Дрейк шутит. Но Дрейк самым серьезным образом продолжал: -- Уверяю, вы не прогадаете. Малыгин вначале возмутился, потом ему стало смешно. -- Может быть, вы мне в придачу дадите? -- язвительно спросил он. -- Например, вашего стюарда и небольшое суденышко вашей пароходной компании? Дрейк понял, что советский капитан посмеивается над ним. Он посмотрел на капитана, потом перевел взгляд на свою ногу в носке, которой он вырисовывал в воздухе вензеля. -- Вы шутите надо мной, капитан, -- сказал Дрейк. -- А я решил, что вы шутите, -- ответил Малыгин. -- Я серьезно, -- сказал Дрейк. -- А если серьезно, то лучше не будьте... дураком и мерзавцем! -- последние слова Малыгин произнес по русски и затем добавил по-английски: -- Илько -- гражданин Советского Союза! И капитан вышел из кают-компании ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ДЕВЯТЬ БАЛЛОВ На следующий день утром Пав тик Жаворонков передал капитану радиограмму с предписанием следовать в порт. "Октябрь" взял курс на Архангельск. Англичане и маленький китаец настолько занимали наши мысли, что я почти забыл о Грисюке. Да он и сам редко выходил на палубу. "Ладно, -- думал я, -- придем в Архангельск, и я поведу Грисюка домой. Какой это будет у нас желанный гость! Вот обрадуются мама и де душка! И обо всем его расспросят". Ли мы видели редко. Должно быть, ему здорово попало от Дрейка, и он теперь боялся с нами встречаться. Когда кто-нибудь из команды подходил к нему, он пугливо убегал. Погода наладилась. Даже в океане чувствовалось наступление лета. Солнце уже нагревало палубу, горело в медных поручнях, яркими отблесками играло в волнах. Мы сидели на палубе и разговаривали. -- Правильно сказал Илько, -- заметил Костя. -- Этого китайчонка надо бы отнять у инглишей, а потом отправить в Китай. Ему там будет лучше. -- Сейчас в Китае война, -- сказал Жаворонков. -- Китай хотят сделать колонией. Ему бы у нас, в России, остаться. Только, наверное, англичане не согласятся его оставить. Этот штурман, этот Дрейк... -- А какое дело Дрейку? -- спросил с возмущением кочегар Матвеев. -- Разве он купил мальчишку? У него нет никаких прав! -- Нужно обо всем этом рассказать капитану. Он в Архангельске посоветуется с кем нужно и все устроит. -- Надо сказать Ли, что у нас он будет учиться. А когда вырастет, то поедет в Китай. -- Может быть, тогда в Китае тоже будет Советская власть, -- предположил Костя. -- Правильно. Но где он, этот Ли? -- Он боится выходить, -- сказал Жаворонков. -- А вообще-то он забавный. Я ему читаю стихи "Горит восток зарею новой...", а он меня спрашивает: "Восток -- это Чайна?" -- "Да, -- говорю, -- Чайна, Китай и еще много других стран". Он смотрит на меня так жалобно и говорит: "Попроси капитана, пусть он свезет Ли в Китай!" Я ему сказал, что это очень далеко и совсем нам не по пути. Он и загрустил... ...К вечеру опять посвежело. Поднимался ветер. Он дул, как говорят моряки, в скулу. Море уже волновалось, но пока казалось, что оно только играет. Такая коварная игра знакома опытным мореплавателям. Недаром боцман Иван Пантелеевич Родионов с матросом Веретенниковым уже поджимали талрепы у шлюпок и дополнительно закрепляли палубный груз. Я люблю море в любую погоду. Вероятно, море не любят только те, кто его никогда не видел или кто совсем не переносит морской качки. Но дедушка Максимыч всегда говорил, что к морю может привыкнуть каждый, нужно только не раскисать, крепиться, получше закусывать и работать. Кочегар Матвеев часто напевал шуточную песенку: Люблю я крепкий шторм на море, Когда... на берегу сижу. Сам Матвеев любил море всей душой. Сильный шторм на море, конечно, приносит мало удовольствий. Нос парохода зарывается в воду, волны с ревом врываются на полубак, и свирепствуя, катятся по палубе, обрывая и унося с собой все, что слабо держится на судне. Обезумевший ветер таранит капитанский мостик, словно хочет обезглавить корабль, рвет флаг, будто задумал лишить корабль достоинства и чести. И все-таки чаще всего эта тяжелая схватка оканчивается победой экипажа корабля. Обессиленное море сдается, начинает успокаиваться. Ветер уходит далеко. Спокойное море не менее красиво и могуче, чем штормовое. Тогда оно бархатисто-голубое или зеленоватое, с мириадами световых отблесков. И, глядя на него, порой кажется, что нет ничего в мире, кроме сливающихся в горизонте неба и моря. Хорошо быть моряком и в то же время художником! Счастливец Илько! У него много рисунков, где изображены море и корабли, скалистые берега и тихие бухты. Может быть, Илько будет учиться и потом напишет такую картину, которая прославит его. Я верил, что Илько станет знаменитым художником. Скоро "Октябрь" придет в Архангельск, и мы снова будем в Соломбале. Я любил море и пароход "Октябрь", но почему-то всегда тосковал по Соломбале, по зеленым тихим улочкам, по речке, у берегов которой всегда теснились карбасы и лодки. Скоро я увижу маму, деда Максимыча и, может быть, встречу Олю. Обычно, если пароход приходит в порт, моряков встречают на причале родные, знакомые, друзья. А теперь-то уж нас обязательно будут встречать. На "Октябре" находятся спасенные англичане. Павлик Жаворонков получил из редакции газеты радиограмму -- просили сообщить подробности розысков и спасения английских моряков. Если бы на пристань пришла Оля! Но это невозможно: ведь она не знает о приходе "Октября". Да и зачем она придет? Может быть, за все это время она даже не вспомнила обо мне. Когда я оставался один, я часто вынимал из записной книжки фотокарточку. Оли и рассматривал ее, вспоминал разговор с ней, наше детство и последние встречи. ...К утру ветер усилился. Начинался шторм. Я вышел на вахту. Качка мешала работать -- машину смазывать стало очень трудно. На палубе что-то воет, шумит, грохочет. Кажется, что рушатся палубные надстройки, лопаются тросы, падают мачты. Внизу, в машинном отделении, когда не видишь, что творится вверху, становится жутко и хочется поскорее вырваться на палубу. Мы благополучно отстояли и сдали вахту. -- Сегодня нас изрядно потреплет, -- сказал старший машинист Павел Потапович. -- Ты, кажется, еще не был в крепком шторме? Ну, ничего, держись, парень! Наш "Октябрь" выдержит, а от качки не умирают. Едва я поднялся на палубу, как на меня налетела огромная волна, подняла и ударила о стенку. Я упал и тщетно пытался за что-нибудь ухватиться. Холодная громада воды потащила меня за собой. Я ощутил себя совершенно беспомощным и не мог даже крикнуть. Вдруг я почувствовал, что кто-то держит меня. Вода схлынула, и я услышал ворчливый голос боцмана Родионова: -- Ходи, да смотри! Здесь не на бульваре... эдак и за бортом можно оказаться! Боцман, уцепившись одной рукой за ванту, другой крепко держал меня за рукав. У меня сильно болел затылок. Родионов помог мне добраться до кубрика. Пробираясь по кубрику, он ругал кочегаров за беспорядок в помещении. -- Думаете, шторм -- так и уборку делать не нужно! -- Делали уборку, Иван Пантелеич, -- оправдывался дежурный, -- да только пользы никакой. Летит все... Я разделся и лег, но уснуть не мог. Должно быть, я очень сильно ударился затылком о стенку. В голове гудело, и я с ужасом думал о том, что могло бы произойти со мной, не окажись поблизости боцмана. Скорее бы попасть в Архангельск. -- Оля, -- позвал я в полусне. Дверь кубрика отворилась, и вошел старик с бородкой в белом халате, очень похожий на доктора, который лечил дедушку Максимыча. -- Кто ты? -- сказал доктор. -- Мальчишка, ученик, ветрогон, сын матроса. И не больше! Обиженный, я хотел возразить доктору, но вдруг увидел, что на месте доктора уже стоит начальник морской школы и говорит: -- А она -- дочь капитана, дочь героя, она закончит среднее и потом высшее образование, получит диплом врача или инженера. Я хотел сказать начальнику школы, что тоже буду учиться, но и его вдруг не стало. -- Оля! -- снова позвал я. Илько приподнялся на койке и тихо спросил: -- Ты что-то сказал, Дима? Но я уже не в силах был отозваться. Сон навалился на меня, глухой и тяжелый. Проснулся я с той же страшной головной болью. Мне пора было опять идти на вахту. Спал я долго. Что творилось в нашем кубрике! Ботинки, какие-то тряпки и осколки разбитой кружки валялись в углу у двери. То и дело вздрагивая, раскачивался на подвесном крюке ярко начищенный медный чайник. Световая полоска от иллюминатора прыгала на чайнике. Хотелось тишины, покоя, а вокруг трещало, свистело, грохотало. Пришел кочегар Матвеев и сказал: -- Да, погодушка -- девять баллов! Стараясь не думать о головной боли, я вскочил, быстро оделся и отправился в машинное отделение, на вахту "Все на вахтах, все работают, -- думал я. -- Нельзя раскисать. Ведь я же комсомолец". От этих мыслей сразу стало легче. И шторм в девять баллов уже не казался страшным. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. СИНИЙ ЧЕРЕП Два дня я не видел Грисюка. Впрочем, и остальные наши немногочисленные пассажиры во время шторма не показывались на палубе. Только в Белом море, когда шторм наконец утих, пассажиры стали появляться наверху. Вышел и Николай Грисюк. -- Сегодня придем в Архангельск, -- сказал я ему. -- Пойдемте сразу к нам. Дедушка очень обрадуется. Вы ему все и расскажете. -- Придем к вечеру, поздно будет, -- ответил Грисюк. -- Ты мне адресок дай, я утречком завтра и загляну. А сегодня себя в порядок привести нужно. У меня тут поблизости знакомые были. Может, живы-здоровы... Я написал на листочке бумаги наш соломбальский адрес и передал Грисюку: -- Только обязательно заходите! -- Обязательно зайду. Северная Двина встретила нас полным штилем. Приближался вечер, но северному июльскому солнцу было еще далеко до заката. "Октябрь" миновал Соломбалу и подошел к причалу Красной пристани. Пассажиры с вещами уже толпились на палубе, готовые поскорее покинуть пароход и оказаться в городе, в котором так давно не были. Но старший помощник капитана предупредил пассажиров, что прежде всего сойдут на землю англичане. Николай Грисюк тоже вышел из каюты. Он успел переодеться и был теперь в чистой полотняной рубашке. Волосы он причесал. Вся пристань была заполнена народом. Конечно, здесь были не только родные и знакомые, которые пришли встречать моряков. В городе вероятно, уже многие знали, что на "Октябре" прибывают спасенные английские моряки. Швартовы закреплены, трап соединил борт "Октября" с причалом. -- Димка, -- крикнул мне Костя, -- смотри, папка пришел нас встречать. Действительно, на причале стоял отец Кости. Англичан встречали представители, должно быть, из Торгового порта. Первым на берег сошел Алан Дрейк. Он подал руку одному лишь капитану Малыгину и сказал ему несколько слов по-английски. Остальных наших моряков стоявших на палубе, он будто и не заметил. Вслед за Дрейком выскочил стюард. Озираясь он поспешил за своим хозяином. Боцман Броун и матрос Парсон шли вместе, пожимая руки морякам "Октября" и смущенно бормоча слова благодарности. -- Они говорят, -- громко переводил Павлик Жаворонков -- что раньше ничего не знали о русских. Теперь они узнали, что советские моряки -- смелые люди и их настоящие друзья. Кочегар Джемс задержался на палубе "Октября". Прощаясь, он сказал, что знает о Советском Союзе правду и слышал еще эту правду от друзей Советской страны, которые есть в Англии. С причала англичанин еще раз помахал нам фуражкой. Потом он поднял руку в направлении советского флага и потряс ею в знак приветствия. Ли ушел вместе с Джемсом. Лицо его было печально. Но Павлик дружески потрепал его по плечу: -- Не унывай, парень! Сегодня решится твоя судьба. Чижов, минуя трап, пробрался на палубу и поздоровался с нами. -- Ты чего же нам ничего не сказал и в море ушел? -- спросил он Костю. -- Мы тут беспокоились. Потом только уж в пароходстве узнали. -- Да так, папа, не успел, -- стал объяснять Костя. -- Все как-то неожиданно... Чижов не дослушал сына. Он уже несколько минут пристально разглядывал Грисюка, который стоял неподалеку от нас и готовился выходить. Около Грисюка лежали его мешки, совик и свернутая медвежья шкура. -- А это кто такой тут у вас? -- спросил Чижов. -- Это промышленник с Новой Земли, -- ответил Костя. -- Он, между прочим, с Димкиным отцом на "Ольге" в экспедиции был. -- А ну-ка я погляжу на него поближе! Что-то знакомое. -- Чижов почти вплотную подошел к Грисюку. -- Ты, молодец, откуда здесь появился? Куда путь держишь? -- Я с Новой Земли, -- ответил Грисюк. -- А что? -- Да так... И долго там жил, на Новой Земле? -- Десять лет. -- "Десять лет", -- Чижов зло усмехнулся. -- А ведь мы с тобой старые знакомые. -- Я вас не знаю, -- попятился Грисюк. Мы недоумевали. В голосе и во всем облике Чижова было что-то угрожающее. -- Не знаешь?! Зато я тебя знаю! -- закричал Чижов и вдруг бросился на Грисюка. -- А девятнадцатый год забыл?.. Шестерка -- вот ты кто такой Синий Череп! Память короткая, Мудьюг позабыл! Обеими руками Чижов ухватился за рубаху Грисюка на груди и с силой разодрал ее. И мы увидели на груди Грисюка татуировку -- синий череп. Синий Череп! Что же это такое?!. У меня кровь прилила к голове Я ничего не мог сообразить, настолько быстро все это произошло. Значит, у нас на "Октябре" находился убийца Олиного отца! Но как он оказался на Новой Земле и почему назвался матросом с "Ольги"? ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. О ТОМ, ЧЕГО МЫ НЕ ЗНАЛИ Вскоре на "Октябрь" пришли люди в военной форме и увели Грисюка Гнусную биографию Грисюка мы узнали позднее после суда над ним. Свидетелями на суд вызывали Костиного отца, моего дедушку и еще многих других, которые знали, чем занимался Грисюк. Настоящая фамилия Грисюка была Сазанов. Когда-то, еще до революции, он был надсмотрщиком в одной из далеких сибирских тюрем. Потом перебрался в Архангельск и работал официантом в трактире. Там ему и дали прозвище Шестерка. Одновременно он служил в охранке и доносил на "неблагонадежных". Тогда же Сазанов связался с иностранной разведкой. Когда Архангельск захватили белые и интервенты, Сазанов-Грисюк стал работать по своей старой "специальности" -- старшим надсмотрщиком в архангельской тюрьме, а потом -- на Мудьюге. Свирепости и жестокости Сазанова не было предела. Он избивал заключенных, издевался над ними. Это он заставлял их раздеваться догола, выстраивал в шеренги на морозе и производил "смотры". "В моей воле всех вас перестрелять!" -- кричал он. Летом в жару он раздевался по пояс и с плеткой в руках ходил по лагерю. И заключенные видели на его груди жуткий символ смерти -- татуированный синий череп. Сколько людей погибло от его руки! Сазанов -- Синий Череп -- застрелил на работе Лукина. Убежать вместе с белыми Сазанов не успел. Чтобы спасти свою шкуру, он укрылся в одной из пригородных деревень, жил по подложным документам, а потом бежал на Новую Землю. На Новой Земле он выдал себя за спасшегося из экспедиции "Ольги" матроса. Об этой экспедиции он слышал еще в Архангельске и разузнал о ней все, что было возможно. На Новой Земле он прожил три года. Он лгал нам, что знал моего отца, что прощался с ним, обнимал его. В действительности же он никогда не видел "Ольги" и не знал никого из ее команды. Деда Максимыча он мог помнить еще по тем временам, когда был официантом в трактире. Ведь Максимыча в Архангельске знали многие. Лгал Грисюк нам и тогда, когда говорил, что не знал капитана Лукина. Лицемерными были его слова при разговоре со мной: "Так за что же его убили? Вот гады! А я что-то его не помню..." И это говорил человек, который собственноручно убил Олиного отца! Скрываясь под видом промышленника на Новой Земле, Сазанов-Грисюк надеялся позднее, когда все "успокоится", скрыться за границу. Он нарочно не стриг себе волосы и не брился, чтобы в Архангельске его случайно не могли узнать. Решение суда было коротким: расстрелять! ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ОБИДА НА КОСТЮ Пока мы ехали до Кузнечихи на трамвае, мысль о Грисюке, убийце капитана Лукина, не покидала меня. Становилось жутко и противно, когда я вспоминал о том, что разговаривал с ним и верил ему. Ведь я даже приглашал его в гости, хотел познакомить с дедушкой и мамой. Костин отец, Костя и Илько молчали. Конечно, они думали о том же, о чем думал я. Внезапно хлынул грозовой ливень. Улицы мгновенно опустели. Прохожие прижимались к стенам домов, прятались в подъездах. Туча была небольшая, но густая и тяжелая. Она повисла над городом и, казалось, застыла. Молнии, взметнувшись в кромешной черноте тучи, на секунду-две охватывали, словно пожаром, город. И гром был не глухой и раскатистый, как обычно, а трескучий, похожий на оглушительные взрывы огромных ракет. Выскочив из трамвая и моментально промокнув, мы укрылись под железной крышей на высоком крыльце какого-то дома. -- Вот это дождь! -- воскликнул Костя, вытирая платком лицо. -- Хорошо, -- сказал отец Кости. -- Воздух очистится... Да, чистить-то нам еще много нужно... Я понял намек на Грисюка и ему подобных. Туча отодвигалась от города и становилась пепельно-серой. Дождь почти прошел, и небо заголубело. Все кругом заискрилось и засверкало. От деревянных тротуаров поднимался легкий пахучий парок. Мы перешли по мосту в Соломбалу. Ярко зеленели кусты и деревья, омытые ливнем. Дышалось свободно и хорошо, идти было как-то легко. Илько отправился к Чижовым. Я пообещал попозднее зайти к Косте. Дедушки дома не было. Он уехал на рыбалку. Нет, видно, только смерть разлучит моего милого неуемного старика с его карбасом, с сетями, с далекими лесными речушками. Мама несказанно обрадовалась моему прибытию. Я ни словом не обмолвился о Грисюке, чтобы не расстраивать ее. Зато, войдя в комнату, сообщил: -- Знаешь, мама, меня и Илько приняли в комсомол. Мать взглянула на меня и улыбнулась. -- Какой ты комсомол, ведь тебе еще только пятнадцать лет?.. -- С четырнадцати принимают, -- возразил я. -- Костю Чижова еще весной приняли. И потом, Костя у нас теперь машинистом на "Октябре". А в следующую навигацию и я машинистом буду. Мама опять посмотрела на меня, подошла к столу. -- Оставался бы ты, Димушка, на берегу, -- ласково и просительно сказала она. -- Дедушка плавал, отец плавал, а до чего доплавались! Один без ноги остался, другой и совсем не вернулся. Лучше бы тебе на берегу... -- Нет, мама, я тоже плавать должен. Зачем же тогда было в морскую школу поступать? Я море люблю. -- А я опять переживать и беспокоиться должна. И так всю жизнь... А мне уже немного осталось. -- Что ты, что ты, мама! -- испуганно сказал я. -- Разве ты плохо себя чувствуешь, ты болеешь, да?.. -- Нет, нет, я так просто... к слову... После ужина я пошел к Косте. Где-то в моей душе теплилась затаенная надежда -- встретить Олю. Дважды я прошелся по нашей тихой улице, но не встретил никого из знакомых. Маленькие ребята у дома, где жил Гриша Осокин, играли в казаки-разбойники. Они делились на команды, и я слышал их шумные крики, такие знакомые мне с детства. Минуты две я постоял около смущенно поглядывающих на меня ребят. Когда-то мы здесь так же играли, спорили и дрались. Я вышел на набережную реки Соломбалки. Речка обмелела. Бесчисленные карбасы и лодки стояли, уткнувшись носами в илистые берега. Я оглянулся. Далеко в пролете нашей улицы было видно похолодавшее багряное солнце. Вечер был тихий. Березы и тополя дремотно склонялись над заборами и крышами маленьких одноэтажных домов. Отчаявшись встретить Олю, я пошел к Косте. Все сидели за столом после чаепития и слушали Чижова. Костин отец рассказывал о Мудьюге и о Грисюке-Сазанове. "Всего этого не знает Оля, -- подумал я. -- Она не знает, как погиб ее отец, капитан Лукин. Если бы она знала, что мы привезли его убийцу на своем пароходе!" Костина мать предложила мне чаю, но я отказался, мне не сиделось. Хотелось найти Олю. Мы пошли с Костей на улицу. Илько остался у Чижовых ночевать. Долго мы бродили с Костей по притихшим улицам, почти не разговаривая. Костя о чем то задумался. О чем же? Я думал об Оле. И вдруг я ее увидел. Она стояла на углу нашей улицы со своей подругой Галинкой Прокопьевой. -- Только ты ничего не говори ей о Грисюке! -- шепнул мне Костя. -- Конечно, нет, -- так же тихо отозвался я. Мы подошли к девушкам и одновременно, словно торопясь опередить друг друга, сказали: -- Здравствуйте! -- Добрый вечер! -- улыбнулась Оля. Галинка состроила чуть заметную гримасу и отступила, давая нам дорогу. Весь ее вид как будто говорил: "Проходите, пожалуйста!" Но мы остановились. -- Дима, -- сказала Оля -- ты, кажется, плаваешь на "Октябре"? Я читала в газете, что вы спасли английских моряков. Я хотел ответить, но Костя вдруг опередил меня: -- Я тоже плаваю на "Октябре", машинистом, а Димка -- учеником. Никогда, кажется, я не обижался так на Костю, как сейчас. Мне хотелось все рассказать об англичанах, но я не находил слов, а Костя задорно продолжал. -- Мы спасли шесть англичан, не шесть, а пять англичан и одного маленького китайца Его зовут Ли. Может быть, он останется у нас, в Советском Союзе... А шторм был сильный, вы бы знали! Английское судно на дно ушло... Даже Галинка, пренебрежительно относившаяся к нам, заинтересовалась рассказом Кости. -- Если бы не мы, быть этим англичанам тоже на дне океана... Из-за Кости я никак не мог вступить в разговор. -- Вы... мы... -- пробормотал я. И тут Костя смутился. -- Ну, не мы, а вся команда "Октяря". -- Пойдемте, проводим Галинку, -- предложила Оля. Галинка Прокопьева жила за мостиком, неподалеку от Кости. Когда мы с ней попрощались, я сказал: -- А теперь проводим Костю. -- Нет, лучше я вас провожу, -- спокойно возразил Костя, и я еще больше разозлился на него. Теперь разговаривать уже совсем не хотелось. Костя тоже почти всю дорогу молчал, изредка и односложно отвечая на вопросы Оли. Проходя мимо своего дома, я хотел остановиться, но какая-то непонятная сила потащила меня дальше, к дому Оли. Тут мы коротко попрощались. -- Завтра воскресенье, -- сказала Оля. -- Мы собираемся поехать на кошку. Поедемте с нами на лодке. Галинка тоже поедет. Будем купаться и загорать. Разведем костер, даже можно рыбу половить. -- Можно поехать, -- согласился я. -- Поедем, -- сказал Костя. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. НА ОСТРОВАХ Летом в воскресные дни жители Соломбалы любят выезжать за Северную Двину, на необитаемые песчаные острова, густо поросшие ивняком. Такие острова у нас называются "кошками". Говорят, что лучших пляжей, чем здесь, не найти даже на побережье Черного моря -- чистый и мелкий бархатистый песок, твердое, ровное дно у реки и теплая вода. Жаль только лето короткое -- купаться можно лишь два месяца -- июль и август. С утра через широкую реку к кошкам словно наперегонки устремляются моторные лодки, шлюпки и байдарки. На низких берегах разжигаются веселые костры. Готовится немудреная пища -- тресковая уха, грибной или консервный суп, варится в котелках и запекается в золе картошка, кипятится чай. В былые времена привозили даже самовары и граммофоны. Выезжают на острова целыми семьями и большими компаниями. Древние старики, устроившись поближе к дымным кострам, под горячим солнцем прогреваются крепко заваренным чаем, мальчишки и девчонки почти весь день плещутся в реке или ползают в ивняковых зарослях, воображая себя исследователями и следопытами. Парни и девушки купаются, загорают, играют в мяч и даже танцуют на твердом утрамбованном приливами прибрежном песке. Обычно тихие острова в воскресные дни оживают. Всюду слышны переклички и шумная болтовня, песни, звуки гармошки и гитары. Возвращаются в город к вечеру, когда спадает жара и от воды начинает нести сыростью и прохладой. Костя пришел ко мне рано утром и сообщил, что лодка Прокопьевых, перегруженная пассажирами, уже готова к отплытию. -- Значит, мы не поедем? -- с тревогой спросил я. -- Поедем на "Молнии", -- решил Костя. И вот впервые в эту навигацию мы снова поплыли по реке на нашей заслуженной, дряхлой шлюпке. Мы и теперь с Костей гордились своей шлюпкой, на которой так много попутешествовали и пережили столько необычайных приключений. Хорошо, что дед Максимыч залатал и подкрасил ее. Когда-то мы дали нашей шлюпке, тяжелой и неуклюжей, громкое название "Молния". Теперь мы чувствовали -- оно звучало насмешливо. И все-таки менять его мы не стали. С нами поехали Илько и Гриша Осокин. Как ни старались мы грести в две пары весел, "Молния" никакой скорости развить не могла. Нас легко обгоняли даже презренные вертлявые плоскодонки. Выехав на Северную Двину, мы сбросили с себя майки и рубашки. Долго не могли мы выбрать подходящее место, чтобы пристать к берегу. Грише все берега казались чудесными. Костя же считал, что в одном месте много народу, в другом -- нет кустов. Я соглашался с Костей и разыскивал глазами лодку Прокопьевых, на которой должна была приехать Оля. Но этой лодки нигде не было видно. Так мы плыли вдоль берега и спорили. Гриша горячился. Только Илько молчал и улыбался. Было видно, что ему совершенно безразлично, где приставать. Наконец я заметил на острове Олю и Галинку, и в это же время Костя вдруг сказал: -- Вот здесь, пожалуй, местечко подходящее. Пристанем? -- Здесь Галинка Прокопьева, -- шепотом запротестовал Гриша. -- Она такая вредная... Поедем дальше. -- Нет, здесь хорошо, -- поддержал я Костю. -- А то мы так никогда хорошего места не найдем. Приворачивай, Костя! -- Да где здесь кусты? Здесь в сто раз хуже, чем... -- начал было Гриша. Но Костя круто повернул шлюпку, и через полминуты "Молния" носом врезалась в отлогий берег. Гриша первым выскочил из шлюпки и принялся собирать топливо, чтобы развести костер. Вообще-то костер нам был не нужен -- солнце палило нещадно, а варить мы ничего не собирались. У нас даже не было ни котелка, ни чайника. Просто с костром на берегу всегда веселее. Костя разлегся на горячем песке. Я бродил по берегу, раздумывая, как лучше встретиться с Олей. Девушки подошли к нам сами. Они были в легких сарафанах, босые. С ними подошел красивый парень в брюках кремового цвета, в рубашке "апаш", и брат Галинки -- мальчишка лет восьми. Гриша Осокин сморщился. Девчонок он вообще не любил, а Галинку Прокопьеву просто ненавидел. С давних, еще детских лет он был убежден, что Галинка -- зазнайка и выскочка. Щегольской чистенький вид парня, спутника девушек, тоже был явно не по душе Грише. -- Давайте купаться, -- сказала Оля. -- А вы плавать умеете? -- насмешливо и сумрачно спросил Гриша. -- Наверно, не хуже тебя, -- съязвила Галинка. -- Я и то умею, -- крикнул Петька, Галинкин братишка, и побежал к реке. Вскоре все мы уже были в воде. Даже Илько, который не умел плавать, и тот, шумно отфыркиваясь и смеясь, барахтался на самом мелком месте. Только Бэба (так звали щеголеватого знакомого Галинки) все еще раздевался на берегу, бережно и подозрительно долго укладывал свои кремовые брюки и "апашку". Оля смело, по-озорному вбежала в воду и так же смело бросилась головой вперед. Она сильно и резко плыла в сторону фарватера, и мы едва поспевали за ней. Я был восхищен ее смелостью и умением плавать. Чем дальше мы плыли, тем холоднее становилась вода. Когда, возвращаясь, мы подплывали к берегу, Илько сидел у костра, а Бэба, едва замочив трусики, выходил из воды. -- Поганый! Поганый! -- кричал Петька, прыгая и злорадно беснуясь около Бэбы. Тех, кто разделся для купания и не выкупался, не окунулся с головой в воду, соломбальские мальчишки презирают и называют "погаными". -- Замолчи ты! -- прикрикнула на братишку Галинка, сама смущенная водобоязнью Бэбы. -- Конечно, поганый, -- засмеялся Гриша, стараясь больше обидеть Галинку. -- Ладно, не обращайте внимания, -- снисходительно сказал Костя. Хорошо после купанья лежать на горячем песке и любоваться сверкающей на солнце рекой. -- Как красиво! -- сказала Оля. -- Я никогда не была на юге, и меня почему-то совсем туда не тянет. Ни за что бы не променяла наш север на юг. Правда, у нас хорошо? -- Хорошо, -- согласился я. Вид, открывавшийся с острова на Северную Двину и на город, был в самом деле прекрасен. В знойном нежно-голубом небе застыли густопенистые кучевые облака. Узкая полоска противоположного берега ярко зеленела березовым бульваром. Город и его белые здания издали казались игрушечными или нарисованными. Такими же игрушечными казались и стоящие у причалов пароходы и шхуны, маленькие, резко очерченные, неподвижные. И широко, спокойно лежала, словно живая, играющая отблесками солнца, сказочно могучая река. -- Да, там очень красиво, в городе, -- задумчиво сказала Галинка. -- Если там красиво, зачем же ты ехала сюда? -- спросил Гриша Осокин. Словно какой-то бесенок ссоры сидел в этом мальчишке. Галинка с ненавистью посмотрела на Гришу. -- Не ссорьтесь, -- сказала Оля. -- Пойдемте лучше за цветами. Идти за цветами Гриша, Илько и Петька отказались. Петька сказал, что он лучше еще раз выкупается, а цветы ему совсем не нужны. Гриша, видно, вполне разделял взгляды восьмилетнего Петьки. Мы разбрелись по острову, перекликались, сходились и вновь расходились. Все цветы, какие я насобирал, я отдал Оле. На берег я вернулся с малюсеньким пучком синих колокольчиков. У Кости было три стебелька петушков. Зато Оля принесла огромный букет, и я заподозрил, что Костя тоже отдал свои цветы ей. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. В ОПАСНУЮ МИНУТУ -- Давайте купаться, -- предложила Галинка. -- А то ведь скоро и домой нужно ехать. -- Мы с Петькой только что из воды, -- сказал Гриша. -- Купайтесь, если хотите... -- Мне не хочется, -- отозвался Илько, рисуя на песке причудливые узоры. Бэба, видимо, был доволен, что он не один останется на берегу. Конечно, он боялся воды. Зато Петька радостно закричал: -- Купаться! Напоследок купаться! И опять Оля первая ворвалась в воду. Как смело, сильно и быстро она плыла! Мы с Костей не без труда удерживались за ней. Галинка осталась далеко позади. Вскоре она повернула назад, вышла на берег и стала одеваться. А Оля все плыла и плыла -- к фарватеру, на быстрину. -- Оля! -- крикнул я. -- Нужно возвращаться, скоро пойдет дождь! Большая серая туча своим краем уже коснулась солнца. Оля повернулась на спина и некоторое время отдыхала. Я задержался возле нее, а Костя, не обращая внимания ни на тучу, ни на нас, продолжал плыть вперед. Может быть, он хотел показать свою смелость и выносливость, а может быть, просто не заметил, что мы решили возвращаться. -- Костя! -- закричал я. -- Назад! Дождь бу-у-дет!.. В это же время я скорее почувствовал, чем услышал слабый голос Оли. Рванувшись к ней и не соображая, что происходит, я лишь увидел ее руку, беспомощно протянутую над водой. "Судороги", -- мелькнуло в моей голове. У меня никогда в жизни не было судорог, но я знал по рассказам других, что это страшно и опасно, когда ты находишься в воде. Еще несколько секунд, и голова Оли скрылась под водой. Но я уже был около девушки и успел схватить ее за лямку купального костюма. -- Костя! -- заорал я что было силы. -- Костя, на помощь! Я знал, что нельзя допускать, чтобы тонущий схватился за твои руки -- иначе верная гибель обоим. Подхватив Олю под руку, я старался сделать так, чтобы ее голова была как можно выше и чтобы она могла свободно дышать. Но с одной рукой мне плыть было трудно. Кроме того, я сам перепугался -- все это могло окончился очень плохо. Поэтому я выбивался из сил, захлебываясь, а Оля между тем потеряла сознание. Но помощь была близка. Поняв, что случилось несчастье, Костя быстро