ла Кувалдин. - Перестань метаться! На гребне высотки вырастает длинная цепь неуклюжих коробок. Тотчас же среди них вспыхивают яркие снопы разрывов. Неожиданно в траншее появляется Правдин. - За Родину! - он взмахивает тяжелой связкой гранат, но голос его сразу тонет в гуле орудий и лязге гусениц. Я тоже сжимаю в руке гранату и смотрю на Егора: он уперся ногой в стремянку окопа, нацелился в подползающий танк. - Получай! Машина, будто споткнувшись, останавливается, потом сердито кружится на месте, словно гигантское чудовище, лишившееся одной ноги. Из-за подбитых и остановившихся черных коробок выползают другие - тяжелые, дышащие жаром. Минуту, другую танки висят над головами, плотно закрыв траншею стальными днищами. Неподалеку падает снаряд. Комья земли поднимаются кверху, летят нам на головы. Раздается оглушительный взрыв. Траншея наполняется дымом. Некоторое время лешим неподвижно. - Это Замков влепил в танк, - едва слышу Чупрахина. Усиленно протираю уши: в голове шум. ...Иван что-то говорит мне. Потом вытаскивает меня из траншеи. Впереди колышутся желтые языки пламени. Словно лягушки, лежат в зеленых шинелях трупы гитлеровцев. Гляжу на них и не чувствую ни злости, ни сожаления, будто вижу какие-то предметы, на которых случайно остановился взгляд, поскольку они попали в поле зрения. Позади, в десяти метрах от траншеи, раздавленная танком сорокапятка. Из укрытия вылезает Замков. Он подходит к остаткам орудия, долго смотрит на изогнутые части, Наши продвинулись вперед, и теперь высотка, на которой находилось боевое охранение, стала передним краем. Не вижу Мухина. Егор утверждает, что Алексей был на своем месте до конца боя, а куда делся - не заметил. Я бросаюсь к нише: мальчика нет. Странная усталость давит на плечи. Я сильно заикаюсь, Чупрахин советует говорить нараспев и тут же приводит случай, который произошел с его бабушкой, когда она еще ходила в девках. - Волк напугал ее, - рассказывает он, угощая меня папиросами и тыча под бок Кирилла, сосредоточенно рассматривающего немецкий автомат. - Но она же барышней была. Кто заику полюбит? Начали лечить. И каких трав не давали ей! Поди, с тонну она съела всякой растительности, а заикание не проходит. Тогда один старичок посоветовал: "Вы ее еще раз напужайте - пройдет". Напугали. После этого она месяц хворала. Старик говорит: "Перепускали. А перепуженных одно средство лечить - пусть песий играет". И начала бабушка петь. Все поет: разговоры поет, с родителями говорит - поет. И что вы думаете, так развила голосовые штуковины, что потом в церковный хор ее приняли. Так что ты, Николай, не отчаивайся, а говори спасибо, что тебя маленько пришибло, все нараспев тяни, потом Лемешева заменишь в Большом театре. - Смотрите! - Шапкин показывает вдоль траншеи. По косогору поднимается Мухин. Впереди Алексея шагает гитлеровец с поднятыми руками, а чуть в сторонке с видом бывалого вояки идет Генка с трофейным автоматом. - Убежать хотел, - докладывает Алексей взводному. - Ох и шибко бегает, зверюга! Вот Геннадий помог мне. Егор подходит к мальчугану и берет его за подбородок: - А ты, малыш, откуда взялся тут? - Так я же, товарищ командир, служу у вас! - Как служишь? Давно? - удивляется Кувалдин. - Да уже часов двадцать, - бойко отвечает Геннадий. - А лет тебе сколько? - Осенью будет четырнадцать. - Кто это его взял? - обращается к нам Егор. Чупрахин, взглянув на меня и, видимо, поняв все, спешит объяснить: - Егорка, пацан, видать, с морской закалкой. Я его вчера запер в подвале, а он, чертенок, оказался на передовой. Чего ты на него шумишь, малыш уже обстрелянный. - "Обстрелянный", - повторяет Егор. - Надо отвести к Шатрову, он устроят его в тылах, а здесь ребенку не место. Окружаем гитлеровца. Он отчаянно моргает, словно еще не веря, что попал в плен. Шапкин приказывает Мухину отправить пленного на КП роты. - Зачем? Шлепнем его здесь, и пусть себе отдыхает в Крыму, - предлагает Чупрахин, тыча стволом автомата в живот немцу. Фашист прячется за Шапкина. - Понимает, кто здесь старший, - удивляется Иван. - Вот сейчас как трахну по твоей чугунной башке, красной юшкой умоешься! - Убери оружие, он пленный, - останавливает Шапкин Чупрахина, - отвоевался. Ведите, Мухин. - Погоди, товарищ командир, - просит Кувалдин. На лице у Егора вздуваются желваки, глаза темнеют, округляются. Вот такое лицо было у него, когда мы прыгали с сейнера в воду. - Дай солдатской душе потолковать: Студент, ты по-ихнему, кажется, можешь говорить? - Кувалдин поворачивается ко мне: - Можешь? - Мы-мы-ммогу. - А ты говори нараспев, - советует Чупрахин. - Спроси у него, почему он полез на нас. - Правильно, - поддерживает Егор. - Попытай, много их тут в Крыму-то? Стараюсь говорить, но у меня получается сплошное заикание. Чупрахин злится: - Вот дурья башка, тебе советуют: пой, пой, нараспев говори. А то я с ним сам, он поймет меня на всех языках! - Ска-жи, м-мно-но-го ва-ас, в Крым-му-у? - пою по-немецки. - Чуйт, чуйт, софсем чуйт... - Слышите? - сверкает глазами Чупрахин. - Заговорил по-русски. Тогда слушай, фриц, что я спрошу. - Мы ни фриц, ни, ни... - Не возражай, когда с тобой говорит Ванька Чупрахин. Это я Ванька Чупрахин; Понял? А вот это - Егор Кувалдин. Это - Мухин. А вот этот - Кирилл Беленький. Вот, значит, мы тут промеж себя такое дело порешили: отучить вас, колбасников, в чужие хаты факелами швыряться. Осилим эту задачку, а? - О-о! Да, да! Гитлеру капут, рус большой медведь. - Ах ты гадина, медведем обзываешь! - Чупрахин замахивается на гитлеровца. - Я твой танк спалил и твоего Гитлера прикончу!.. - Не смей! - останавливает его Шапкин. - Мухин, отведите пленного к командиру роты и сдайте его под расписку. Выполняйте. И мальчишку захватите с собой... - Эх ты, Чупрахин, испортил все, - вздыхает Егор и садится на свое прежнее место. - "Испортил", - отзывается Иван. - Как тут можно удержаться, когда перед глазами такой экспонат. На кой черт Мухин привел его сюда? Они нашего брата под расписку не сдают. А тут, видите ли, сдайте под расписку. Как это, по-твоему, Кирилка, хорошо? Молчишь? Значит, нехорошо? - Злой ты человек, - замечает Шапкин, помогая Кириллу зарядить трофейный автомат. - Этого пленного допросят в штабе, возможно, он сообщит важные сведения. Понимать надо! - Злость на врага человеку не помеха. Правду говорю, Егор? - роясь в вещевом мешке, парирует Иван. Кувалдин молчит. О чем он думает? Подхожу к нему. Вчера узнал от политрука, что Аннушка выплыла на берег, сейчас находится на КП дивизии. Сообщить об этом? - Слышал, Аннушка спаслась? Герой, а? - стараюсь ободрить Егора. Кувалдин ничего не разобрал. - Ты что промычал? - наконец говорит он. - А ну пропой, слышишь, пой!.. - А-анну-уш-шка-а, на-а-а ка-а пэ-э... - Врешь, все успокаиваешь... - Ки-ке-кляну-усь. Кувалдин хватает за плечи, трясет. И начинает смеяться, смеется долго, заразительно. Потом вдруг говорит: - А знаешь, Николай, ты уже годишься в подносчики патронов. Хорошо сегодня дрался... Значит, Аннушка жива. Ты не смотри так! - прикрикивает он и переходит на шепот: - Тебе откроюсь, знаешь, что для меня Анна? И, сбив шапку на затылок, мечтательно рассказывает, как познакомился с Аннушкой, переписывался с ней. Перед войной на одном занятии Егор сильно ушиб ногу. Его положили в госпиталь. Полк ушел на фронт, а он, разыскав Сергеенко в Ростове, где она училась на курсах радистов, вместе с ней попал на формировочный пункт. Рассказывает неумело, сбивчиво и неожиданно заключает: - Аннушка - моя жена. - Чи-чи-что? - Хватит, сказал - больше ни слова! Вздохнув, принимает прежнюю позу. Ослышался или действительно он сказал: Аннушка его жена? Лучше бы этого не слышать. А Егор говорит о другом: - Тишина какая! Будто и не было боя... Окопается на Акмонайских позициях, тогда придется лишнюю кровь проливать. Сидеть нам тут не дело. - Опять он свое. Куда пойдешь, когда так контратакует. - Немцы, они хитрые, у них боевого опыта больше, - словно отвечая на мои мысли, продолжает Кувалдин. - Частью сил контратакуют, а остальные отводят на более выгодные рубежи. Шапкин тихонько останавливается за спиной у Егора. Вытянув шею, настораживается, замечает мой взгляд, произносит: - Гений! Талант! Эх, Кувалдин, шел бы ты помощником к командующему фронтом. Болтаешь тут всякую глупость... Собирайся, пойдешь за ужином. Через час Егор возвращается. Вместе с ним приходит Шатров. Он расспрашивает о вновь выявленных у противника огневых точках. Вооружившись биноклем, устраивается в отдельном окопе. Сидит там до утра. Со стороны Керчи доносится какой-то гул. Шапкин предполагает: фашисты готовят контратаку, и приказывает подправить разрушенные места траншеи. А когда Шатров покидает окоп и спускается к нам, задаем ему вопрос: - Фашисты готовят контратаку? Подполковник набивает трубку табаком и, словно рассуждая вслух, говорит: - Не то, не то... Товарищ старший сержант, усильте наблюдение за выходом из Керчи. Похоже на то, что противник готовится к отдыху. Он уходит. Сейчас, видимо, доложит командованию о своих наблюдениях, и, возможно, завтра пойдем вперед, Скорее бы. - 8 - Заря расплескала краски. Розовая заводь занимает полнеба. Чувствуется приближение дня. И от этого радостнее становится на душе. В ночь на 29 декабря были высажены новые десанты наших войск на побережье в районе Керчи и Феодосии. Гитлеровцы дрогнули. Мы совершили рывок на сто километров и вышли на Акмонайские позиции: впереди крымский простор, а там - Севастополь, где ждет нас Приморская армия, вот уже много дней отбивающая бешеные атаки гитлеровцев. - Вот так, Алеша, русский немцу всыпал перцу! - Чупрахин угощает очередным случаем, который произошел с ним во время преследования противника. - Вгорячах-то маленько вырвался вперед, - рассказывает Иван, - а останавливаться неохота, потому как злости не позволяет. Я, когда разозлюсь, могу самого себя поднять одной рукой. Да! Вот так возьму за воротник - и будьте любезны, Иван, повисите в пространстве. А впереди же немцы! Какой резон русскому солдату перед фрицами останавливаться. Жму на самой высшей скорости и слегка поругиваюсь. И вдруг впереди огневая точка затараторила. Пули так и поют над ухом. Эх, думаю, худо бы не вышло. И поблизости лейтенанта Замкова нет. Он бы со своими боженятами быстро усмирил фашиста. Осмотрелся на ходу: с бугорка сечет. Я немного в сторону. Заметил, змей! Прижал меня к земле, и нет никакой возможности подняться... - А дальше? - воспользовавшись тем, что Чупрахин раскуривает погасшую папиросу, спрашивает Беленький. - И злость не помогла? - Помогла! Моя злость на врагов без осечек. Сбросил с себя шинель, сбил ее попышнее и оставил на виду у фрица, - а сам в сторонку да лощинкой ловчусь с тыла зайти. Подполз к нему и глазам не верю: обер-лейтенант лежит за пулеметом и мою шинель дырявит. Думаю: возьму живьем и заставлю штопать каждую дырочку. И в этот миг он поворотил ко мне голову: глазищи навыкат, брови на лоб, губы буквой "о" - испугался, значит. Руки вверх, говорю! Нет, не поднял, то ли от испуга, то ли офицерский гонор в нем заговорил... Самому придется штопать шинель. Но ничего, обер не последний! - восклицает Иван, обжигая окурком пальцы. Приходит Кувалдин. Его вызывал к себе командир роты. Он молча подсаживается к нам, вытаскивает из-за голенища суконку, протирает автомат. Тщательно протерев оружие, говорит: - Шапкина отозвали в штаб дивизии, новое назначение получает. - Шагает здорово, в генералы попадет, - замечает Чупрахин. Вспоминаю марш: если бы я тогда сказал, что стрелял по самолетам вовсе не Шапкин, наверное, по-другому все сложилось бы. Случай этот кажется настолько далеким и ничтожным, что неудобно и вспоминать о нем. Шапкин растет в бою. Интересно получается: до войны ходила худая слава о человеке, а вот столкнулся он с настоящими трудностями - стал другим. - А кто же взводом будет командовать? - спрашивает Мухин. - Приказали мне, - отвечает Кувалдин. Чупрахин, заметив на прикладе автомата грязь, торопливо счищает ее. Мухин расправляет на груди лямку противогаза. Губы Егора вздрагивают в легкой улыбке: он заметил, как мы реагировали на его сообщение. Только один Беленький остается неподвижным. Он вздыхает: - Что-то из редакции не дают поручений. И в животе штормит - не разогнешься. Разрешите в санроту сбегать, - обращается он к Кувалдину. - Иди, коли штормит, - отпускает Кувалдин, - только доложи политруку. Кирилл, согнувшись, срывается с места и вскоре исчезает за поворотом траншеи. - Штормит, - посылает ему вслед Иван. - Слово-то какое! - И немного погодя трогает Кувалдина за плечо: Егорка, то есть товарищ командир, надо бы того, - Иван выразительно щелкает по шее, - обмыть твое назначение. У меня трофейный коньяк есть: выпьем, и командуй нами вплоть до генеральского чина. По внешности генерал тебе очень идет. Только улыбка у тебя бабья. Но ничего, ту улыбаешься раз в неделю, этот брачок не заметят. Нальем, что ли, товарищ командир? - Коньяк, говоришь, трофейный? Дай-ка флягу. - Пожалуйста, чистейшей трофейной марки, обер-лейтенантский. А они, эти оберы, вкус в нем понимают. Кувалдин берет флягу, открывает, тянет носом: - Запах приятный. - Ангельский напиток, - хвалит Чупрахин. - От всех хвороб микстура, примешь сто граммов - и чувствуешь себя Ильей Муромцем. - Пробовал? - интересуется Кувалдин, - Воздержался. - Почему? - Забыл. - Хорошо сделал, что забыл. - И Егор выливает коньяк на землю. Чупрахин некоторое время молча смотрит на желтоватую лужицу, потом на Кувалдина. - Это как же понимать? Товарищ командир? - ледяным голосом спрашивает Иван. Кувалдин стоит перед ним, высокий, с широкой грудью, с опущенными по швам руками. - Запрещаю! Отравиться можно. По местам! Закурив, Егор смотрит в сторону противника. Впереди слегка всхолмленная местность, припудренная легкий снежком. В утренних лучах солнца искрится земля. - Нехорошо получилось. - Что нехорошо? Кувалдин гасит папиросу, отбрасывает окурок в сторону. - Ты вот скажи мне, - оживляется он, - много видел пленных? Отпрянул фашист, поэтому мы так быстро проскочили эти сто километров. Проскочить-то проскочили, а хребет фашисту не сломали. Главное в бою - сломать противнику хребет, а потом бери его - не уйдет. Нынче война не та, что раньше... Раньше пространство брали, города завоевывали, а теперь надо живую силу брать. А у нас получилось не так, не так. - И признается мне: - Это не мои слова. Когда я был в штабе, Шатров так говорил комдиву. И полковник Хижняков соглашался с ним. - Он же -полковник. А мы - маленькие люди. В воздухе появляются немецкие самолеты. Они идут друг за другом длинной вереницей, словно нанизанные на шпагат. Бомбы падают между первой и второй траншеями. Комья земли попадают в окопы. Отряхиваемся и смотрим вслед уходящим бомбардировщикам. Стрекочут пулеметы, рвут воздух ружейные выстрелы, серыми кляксами вырастают на небе разрывы зенитных снарядов. Чупрахин таращит глаза на тающие в воздухе точки немецких бомбардировщиков и кроет наших зенитчиков: - Фронтовой паек жрут, а как стреляют! Руки отбил бы за такую работу. Ну мыслимо ли столько сжечь снарядов и ни одного не сбить! Лоботрясы! Кашу съели, сто граммов выпили, а на порядочную стрельбу, видите ли, у них умения нет. - "Ястребки" наши! - кричит Мухин. Вспыхивает воздушный бой. Он длится не более трех минут. А когда сбитый вражеский бомбардировщик падает в море, Иван потрясает автоматом: - Молодцы, свалили одного чижика-пыжика! Чупрахин долго не может уняться. - Хватит, разошелся! - стаскивает его с бруствера Кувалдин. - Подправь окоп. И ты без дела не стой, - обращается он ко мне, - займись нишей для боеприпасов. Повесив автомат на грудь, Егор уходит по траншее на левый фланг взвода. Чупрахин бросает ему вслед: - Круто Егорка берет! Но ничего, он парень, видать, с искрой в голове. - Командир, - говорю я, вынимая из чехла саперную лопату. - Коньяк загубил, а так, что же, солидный командир. - Чупрахин, поплевав на ладони, приступает к делу. - Люблю ковырять землю. И откуда у меня такой талант - сам не знаю. Возвращается Беленький. Он разглядывает нас так, будто мы вернулись из преисподней. - Целы? А бомбы? - не говорит, а ловит воздух. - А там угодило в тылы. - Врешь! Убитые есть? - подбегает к нему Мухин. - Не рассмотрел... Из санроты прямо сюда. И зачем так близко к передовой расположили медиков? Вижу, вприпрыжку бежит Егор. - Ты правду говорил: выплыла она. Смотри тут. Правдину звонил, он разрешил на часок. К ней бегу. И, не задерживаясь, уходит. - Что это с ним? Никак, немецкого генерала взяли в плен? - спрашивает Чупрахин. - Похоже на то, - отзывается Мухин со своего места. - Это он побежал к знакомой девушке, - поясняю ребятам. - К бабе, и так бегать? - удивляется Чупрахин. - Смотри, сам не так побежишь! - замечаю Ивану. - Чупрахин ни за одной юбкой пока не бегал, - расправил плечи Иван. - Я к нежностям не расположен. А без нежностей, какая же, любовь - так, вроде этой обгорелой спички: огня не жди. - А Машу Крылову сразу приметил, - напоминаю Ивану о докторе. - Это хирурга-то? Ничего девушка, только она же врач. Боюсь одного - вдруг меня ранят, и я попаду в ее руки... Спаси меня, боженька, от вражеской пули и осколка, - дурашливо крестится Иван. Отчетливо представляю Аннушку, их встречу с Кувалдиным. Какая-то чертовщинка волнует сердце, волнует и щемит. На минуту перестаю замечать все, что окружает меня, вижу только одно лицо Аннушки с большими глазами, в которых сверкают живые звездочки. ...Кувалдин приводит с собой красноармейца с рыжей бородой и такими же рыжими усами, крупным носом и щербатым ртом. Он представляется нам деловито, словно пришел учить нас какому-то важному ремеслу, в котором мы совершенно не разбираемся. - Прохор Сидорович Забалуев, - подает каждому из нас свою шершавую руку. - Значит, вот такая статья, - добавляет он, - будем вместе немчишку постреливать. - И, заметив у Чупрахина под ногами валяющийся боевой патрон, прикрикивает: - Добро топчешь, подними! Соображать надо: ведь в этой боеприпасе твоя же сила, парень! Учить вас надо! Иван круто поворачивается к Забалуеву, с удивлением смотрит на него: - Это ты, отец, мне? - Не таращь глаза, подними! - Слушаюсь, товарищ генерал! - нарочито вытягивается Чупрахин перед Забалуевым. Подняв патрон, говорит: - Скажи мне, Прохор Сидорович, на какое расстояние полетит вот эта самая "боеприпаса", если пульнуть из твоей винтовки? И может, ты ответишь заодно на такой пустячный вопрос: когда кончится вот эта канитель, которую называют войной? Забалуев поглаживает бороду. Его взгляд останавливается на Мухине. - Когда я был вот таким мальчонкой, - показывает он на Алексея, - первая мировая война шагала по планете. Потом началась гражданская. Так вот эту боеприпасу я, брат, четыре года пулял... Начинаем спорить: высадятся ли Англия и Соединенные Штаты в Европе, чтобы нанести удар фашистам во Франции. - Все идет к этому, - проявляет свою осведомленность Беленький. - По этому поводу, говорят, идут правительственные переговоры. Скоро гитлеровцам придет крышка, время работает против них. - Крышка-покрышка, - ворчит Чупрахин. - Не верю я этим американцам и англичанам. Они ведь за здорово живешь помощи нам не окажут. Империалисты делают все с выгодой для себя. Так я говорю, Кирилл Иванович? Беленький, подтянув ремень, длинно отвечает: - Если говорить с точки зрения стратегии, то есть основного удара, и учитывать политические события, которые сейчас происходят, то надо прямо сказать, Чупрахин не прав. Вот я, когда учился в институте... - Погоди, погоди, Кирилл Иванович, - прерывает Кувалдин Беленького. - Прямо говори: выступит Америка на нашей стороне против гитлеровцев? - А чего тут отвечать: все зависит от места, условий и времени. Понимаете, я вам сейчас разъясню... - Пошел философ петлять! И где его такой мудростью начинили? - удивляется Чупрахин и обращается к Егору: - Ты сам, Кувалдин, ответь: выступят они на нашей стороне? Артиллерийский налет прерывает спор. После обеда приходит Правдин. Нос у него заострился, фуфайка вся иссечена, рука по-прежнему на перевязи. Хочется подойти к политруку, сказать что-то хорошее, теплое. - И чего этот проклятый фриц вдруг замолчал? - возмущается Чупрахин. - Не выношу тишины! Товарищ политрук, скоро мы двинемся вперед? Что за стратегия сидеть в окопах? Мы же не какие-нибудь англичане, чтобы комфорт в окопах устраивать, правда, дядя Прохор? Забалуев поглаживает бороду: - Не знаю, браток. - И добавляет: - Война долгая будет. Привыкай сидеть в окопах. - "Привыкай"! - передразнивает Чупрахин Забалуева. - Это вам не четырнадцатый год, отец! Сказал же, "Долгая!" Ты, видать, старой закваски солдат, но ничего, мы тебя перевоспитаем. - Есть, товарищи, очень важное дело, - сообщает политрук. - Надо к немцам сходить - разведать. Кто из вас пойдет добровольно? Некоторое время длится молчание. Правдин поправляет повязку. Забалуев посасывает самокрутку. Мухин теребит в руках ружейный ремень. Беленький смотрит себе под ноги. Первым отзывается Чупрахин: - Пишите, товарищ политрук: матрос Иван Чупрахин, это я, значит... Ну, что молчите? - кричит он на нас. - Языки проглотили? Делаю шаг вперед. Правдин окидывает меня испытующим взглядом. Видимо, мое телосложение не внушает ему доверия. - Он по-ихнему говорит. Очень может пригодиться, товарищ политрук, - поясняет Чупрахин. - Пусть идет. - Я пойду, - поднимается Кувалдин. - Пишите, - поправляет автомат на груди Мухин. Дядя Прохор толкает в бок Кирилла, шепчет на ухо: - Не робей, сынок, отзовись! Горячая волна срывает с голов шапки. - По местам! Пригнувшись, мы разбегаемся по траншее. Артиллерийский обстрел длится несколько часов. Ночью политрук, собрав нас к себе, рассказывает, как будем готовиться для перехода линии фронта, говорит, что группу возглавит Шапкин. - Но это не сегодня и не завтра, - поясняет нам Правдин и лощинкой уходит на свой наблюдательный пункт. - 9 - С левого фланга, где находится Феодосия, доносится гул артиллерийской канонады. Он начался ранним утром, когда еще светились на небе звезды, и продолжается уже больше часа. Когда он прекратится, никто не знает. Дядя Прохор, положив рядом с собой автомат, штопает шинель. Дырочка небольшая, но на видном месте - на плече: это след осколка. Но Забалуев умалчивает об этом. Чупрахин, глядя, как Прохор ловко орудует иголкой, замечает: - Портным, что ли работал? - Нет, не угадал, садовник я. Есть такая станица Ахтапизовская, слышал?.. - Как же, знакомый населенный пункт, - отвечает Иван. - Помнишь, Бурса, у колодца индюка встретили, говорил нам: сколько вас тут иде, а он все про и пре. Помнишь, па Петра Апостола похожий, с длиннющей белой бородой... Георгиевский крест у него на груди. - Ну и что? - настораживается Забалуев. - А то, что индюком он, тот крестоносец, оказался. Шибанули мы фрица, и будь здоров! - Чупрахин надевает каску, поднимается на бруствер. Улегшись поудобнее, он наблюдает, как мечутся за холмами вспышки разрывов. Забалуев дергает его за ногу: - Слышишь, слезай браток, нечего тебе там торчать, а то шальной осколок черябнет, и будет тебе индюк. - Отстань, - брыкается Иван. - Опять бомбардировщики летят, - сообщает он. - Заходят, разворачиваются. Ребята, наши появились... Под хвост им! Так! Горит один вислобрюхий! Покачнулась земля, дохнула в траншею горячая волна воздуха, даже руки ощутили прикосновение тепла. Забалуев силой стаскивает Чупрахина вниз. Иван отряхивается и сердито спрашивает Прохора: - Чего мешаешь смотреть на их смерть? Ведь сбили одного вислопузика. - А это, это что? - Забалуев тычет пальцев в черную дырку на левом рукаве Ивана. - Пошел ты к черту! - отмахивается Чупрахин и бежит в укрытие. - Ершистый парень, - говорит мне Прохор. - Пойди посмотри, по-моему, его ранило. Меня опережает Мухин. Когда мы остаемся вдвоем, Прохор сообщает: - Старик-то, которого вы видели в Ахтанизовской, мой тесть, если, конечно, при Георгии был. Такой у нас один на всю станицу. И напрасно матрос индюком обзывает его. - Забалуев достает кисет, неторопливо скручивает папиросу. И, уже забыв про тестя, спрашивает: - Устоят наши на левом-то? - Должны, - коротко отвечаю, прислушиваясь к гулу канонады. - И я так же полагаю: устоят, иначе нельзя, - зажигая спичку, соглашается он. - Трудный у нас участок фронта, с трех сторон море, в случае неустойки беда может случиться. Я врангелевцев в двадцатом тут доколачивал. Серьезный противник был. Вооружение английское да хранцузское, и личный состав - одно офицерье. И все же, когда мы под командованием товарища Фрунзе штурмом взяли Сиваш, тут барон и выдохся: в несколько дней мы его порешили. Нам стоять на месте не дело, надо идти вперед, - рассудительно заключает Прохор. - Кувалдин так же говорит. "У Егора искра в голове", - вспоминаю слова Чупрахина. А может быть, никакой "искры" у Кувалдина и нет: мало ли в наших головах нетерпеливых мыслей. ...За поворотом траншеи Чупрахин сталкивается с Кувалдиным. - Куда бежишь? - останавливает его Кувалдин. - Я? А черт его знает куда... Видишь, нос расквасил, даже шинель испачкал. И кровь не остановишь. Надо на медпункт смотаться. Обернусь быстро. - Иди, - разрешает Егор. - Кстати, поможешь Беленькому обед принести, Кирилл только что ушел. - Ты уж никому не говори, что я ушел на медпункт. Понимаешь, Чупрахин - и вдруг с разбитым носом идет к врачу... Нехорошо! - Ладно, иди, секрет твой никто не узнает. До медпункта метров триста. У входа в палатку, защищенную со всех сторон высокой насыпью, Чупрахин встречает хирурга Крылову. Маша сразу узнает его: - А-а, старый знакомый, заходи, заходи... "Нет, с этой я не договорюсь", - подумал Иван и почувствовал, как что-то оборвалось внутри. Когда бежал, рассчитывал: рана пустячная, перевяжут - и сразу на передний край. Никто и не узнает, что был ранен. Конечно, можно бы сделать перевязку и там, в траншее, но тогда бы пришлось краснеть за свою оплошность перед старым солдатом - дядей Прохором. "Накаркал, щербатый садовник", - ругнул в душе Забалуева Чупрахин и отозвался: - Это вы мне говорите? - Да, вы же ранены? Заходите! - Крылова берет его под руку, вводит в палатку: - Раздевайтесь, - Зачем раздеваться, у меня только с носом что-то не в порядке. - Разрешите взглянуть, - она пристально смотрит Ивану в лицо. - С носом у вас все в порядке. Как это вы испачкали лицо кровью? Дальше хитрить невозможно. Помедлив с минуту, Иван решительно сбросил шинель. Весь рукав гимнастерки пропитался кровью. Но рана была небольшая: чуть пониже локтя осколок коснулся мягкой ткани, оставив разрез сантиметра три длиной. Крылова даже не стала накладывать швы. Она быстро обработала рану, перевязала руку и предложила Чупрахину отправиться в палату выздоравливающих. - С недельку отдохнете - и опять в роту, - сказала Маша, вручая Ивану заполненный бланк. - С недельку? Маловато, доктор, мне бы с месячишко полежать. - Хватит, ничего серьезного я не вижу, чтобы продлить срок. Идите! Иван облегченно подумал: "Вот и пронесло, наивная девчонка: она полагает, что я и взаправду прошусь на отдых, черта рыжего Чупрахина туда, в эту команду выздоравливающих, заманишь". Он, весело подмигнув Крыловой, направился к выходу. - Погодите! - вдруг остановила Маша Ивана. Чупрахин насторожился. Не поворачиваясь, спросил: - Что, еще прибавить решили? - Как старому знакомому, я вам провожатого дам, чтоб не блуждали в поисках палатки. - Да нет, не надо, я сам найду, - шмыгнул за дверь Чупрахин. Беленького он догнал на полпути. Взяв у него бачок с кашей, зашагал впереди, покусывая от боли нижнюю губу. ...Под вечер узнаем: гитлеровцы заняли Феодосию и сильно потеснили наш левый фланг. Но распоряжение о посылке разведчиков в тыл к фашистам остается в силе. Мы собираемся покинуть траншею. Я слышу, как Прохор в стороне говорит Чупрахину: - Зачем обманул Егора? Не годится так, он командир, перед ним солдат должен быть как на духу. Понял? - Дядя, вот что... Старой ты закваски человек. Не задерживай меня. В разведку иду, а ты мне молитвы читаешь. Егорку я никогда не подведу, - бросает он Прохору и направляется ко мне: - Я тебе как другу сказал о ранении... Зачем этому садовнику передал? - Я ему ничего не говорил. Забалуев все видит, он тебя понимает больше, чем ты сам... - Ну? - удивляется Иван. И все же, когда приготовились в путь, Чупрахин первым подает руку Прохору: - Ну, дядя, бывай здоров, хорошенько следи за фрицем, коли ты такой глазастый. Еще встретимся. И не обижайся на меня. - Иди уж, перец окаянный. Я-то думал, тебя действительно малость черябнуло осколком, но не похоже на это. Вот я и рад, что ошибся. Но, однако, ты понапрасну не рискуй, негоже так солдату... - Так я же матрос, Прохор Сидорович! - 10 - Я заметил, что Шапкин не любит ходить на передний край вместе с Шатровым. Может быть, потому, что подполковник долго задерживается там? Скажет, на часик, а пойдет - останется на сутки, а-то и больше. Начинается обычно так. "Ну пошли, Захар, - скажет он, - взглянем одним глазком, как они там ведут себя". Шапкин немного подумает, пожмет плечами и согласится: "Можно, конечно. Только что же я один, разрешите взять кого-нибудь из разведчиков?" А подполковник уже смотрит на меня. И всегда так получается. И сегодня тоже. После обеда, только было я собрался написать матери, появился Шатров, пришлось отложить письмо. От места, где мы готовимся к операции для перехода линии фронта, до переднего края не больше километра. Но это только напрямую. Ходим же туда, делая большие петли. Вернее, не ходим, а продвигаемся. А это не одно и то же: продвигаться приходится ползком. Шатров предупреждает: - Из травы голову не высовывать. А трава здесь ниже кочек. Мартовские ветры начисто слизали небольшой снежный покров, обнажив рыжеватую щетку прошлогодней растительности. С виду вроде и сухое место, а ступишь - по самые щиколотки вязнешь в липкой, как клей, грязи. Это еще сносно. Но вот подполковник сгибается, потом ложится на землю. Ползти надо метров шестьдесят до хода сообщения, который приведет нас к первой траншее. Приходится прижиматься к земле так, что подбородок касается холодной студнеобразной жижи. Но это только на первых метрах, потом ничего не чувствуешь - ни липкой, проскальзывающей между пальцами рук грязи, ни жесткой, колючей щетки стерни. Захлебываясь в тугом неподвижном воздухе, над нами пролетают снаряды, они могут шлепнуться рядом или угодить одному из нас па спину. Тут уж, конечно, не до удобства... И все же вскоре и к этому привыкаешь, как будто так и должно быть. Что же думать об опасности, когда есть цель, и не лучше ли смотреть вперед, туда, где, извиваясь, тянется к переднему краю небольшой хребетик земли, - это обозначается ход сообщения. Там можно будет встать на ноги, разогнуть спину и пройтись по-человечески, как и должны ходить люди. Первым спускается в траншею Шатров. Когда я приближаюсь к нему, подполковник уже успевает привести себя в порядок, очистить шинель от грязи и даже умыться в студеной лужице; лицо его выглядит свежим и вообще сегодня он какой-то другой - менее ворчливый, даже встречает шуткой: - Ты, лейтенант, почисть шинель, а то на черта похож, еще немцев перепугаешь, - замечает он Шапкину. Захару и Егору Кувалдину недавно присвоили звание лейтенанта. Когда же мы обретаем нормальный вид, Шатров угощает нас папиросами: - Прошу, курите... Сначала мы побудем у артиллеристов. Лейтенант Замков - парень глазастый, он все замечает. Противотанкисты находятся на окраине небольшого полуразрушенного поселка. Их орудия зарыты в землю, только стволы торчат над брустверами темными трубочками, похожими на оси из-под телег. Впереди, метрах в трехстах, виднеются позиции гитлеровцев. Там никакого движения - безмолвная, набухшая от дождя степь, теряющаяся в тумане мороси. Но все это только на первый взгляд. Замков полулежа докладывает подполковнику: - Вот за этим курганом, - показывает он рукой, - у них стоят танки, правее, в лощине, сосредоточена дивизионная артиллерия, не меньше трех-четырех батарей. Шатров прикладывает к глазам бинокль. Минут десять оп молча изучает местность. Потом передает прибор Шапкину: - Взгляни-ка, Захар! Пока Шапкин наблюдает в бинокль, я успеваю осмотреть помещение наблюдательного пункта. Это небольшая землянка с ветхим дощатым потолком. Возле амбразуры сооружена полочка, на которой стоит несколько книг. По корешкам узнаю знакомые произведения Лермонтова, Пушкина, учебник химии. Замков, перехватив мой взгляд, наклоняется ко мне, шепчет: - В поселке достал. Мои ребята любят читать. А я химией увлекаюсь. Интересная наука! - Ну как, лейтенант, есть артиллерия? - спрашивает Шатров у Шапкина. - Есть, товарищ подполковник. - А что ты говорил в прошлый раз? - Тогда я ничего не заметил. Видимо, ее только что подтянули. - Нет, она здесь давно стоит, - возражает Замков. Он снимает фуражку и перчаткой трет козырек, и без того чистый, поблескивающий лакированной поверхностью. - Не может быть! - настаивает на своем Шапкин. Захар любит ходить на наблюдательный пункт один. Иногда он берет с собой Мухина, которому нравится ходить с лейтенантом, потому что тот все больше сам ведет наблюдение, а Алексею даже разрешает спать. - Точно, - надевая фуражку, говорит Замков, - две батареи, а позапрошлой ночью еще подтянули. Готовятся, сволочи, точно вам говорю, готовятся к наступлению. - Ну конечно! - иронизирует Шапкин. - Так-таки и готовятся! Чепуха! Шатров берет учебник химии. Полистав книгу, спрашивает: - Кто это у вас читает? - Я, - отвечает Замков. - Вот как! - подполковник кладет учебник на место и продолжает: - Интересно! С виду вы, Замков, такой служака - и вдруг химия. Глядя на вас, не подумаешь этого. Так что ж, Захар, какой мы вывод сделаем? Это уже касается данных наблюдения, и Шапкин сразу соображает, о чем идет речь. - Разрешите мне выдвинуться вперед. Враг - не полотно художника, его надо рассматривать вблизи. - Вот это мне нравится. Давай, Захар, действуй. Возвращается Шапкин под вечер. Весь облепленный грязью, он долго приводит себя в порядок. Шатров не торопит его с докладом. И только когда лейтенант выпивает кружку чаю, подполковник спрашивает: - Удачно или нет? - Замков прав, артиллерия есть - два орудия в лощине. - Два? - переспрашивает Шатров; - Два, - повторяет Шапкин. - И все? - поднимается Шатров и, подойдя к амбразуре, о чем-то задумывается. - Нет, не все, - отзывается Шапкип. - А-а-а, значит, не все... А я-то подумал, что ты только орудия увидел. Ну, ну, рассказывай. - Стык у них здесь. По-моему, это подходящее место для перехода линии фронта. - Хорошо, Захар, потом мы с тобой потолкуем подробно. Утром Шатрову сообщают, что в штаб полка прибыл представитель командования Мельхесов. Я его еще ни разу не видел, но из разговоров знаю, что это крутой человек и что его многие побаиваются, особенно командиры полков и дивизий. Но Шатров обрадовался этому сообщению, с желанием отправился в штаб полка. В полдень он вновь приходит в траншею. Набив трубку табаком и словно не замечая ни меня, ни Шапкина, вслух рассуждает: - Ничего не понимаю! Полчаса Мельхесов распекал Хижнякова и командира полка за то, что они укрепляют траншеи, назвал их оборонцами и тут же потребовал активнее готовиться к наступлению. Только он уехал - прибыл командующий. Совершенно другое потребовал: зарываться в землю и ни о чем больше не думать, пока не прояснится обстановка. Как замахнулись, какой высадили десант! И вдруг такая разноголосица. А если опоздают договориться?.. - Вы думаете, немцы скоро начнут наступление? - отзывается Шапкин, глядя на высоту, которую неделю назад захватили гитлеровцы неожиданной контратакой. - Я, Захар, ни о чем не думаю, - будто пробуждаясь, отвечает Шатров. - Наша с тобой задача - побольше разведать у противника огневых точек, хорошенько изучить его боевые порядки, определить слабые места и быть всегда начеку. Да вот еще: найти прореху, сквозь которую ты со своими ребятами мог бы успешно проникнуть. Хотя такое место мы с тобой уже нашли. Он вытаскивает из сумки карту и, развернув ее на коленях, что-то быстро чертит карандашом. - Что же вы сидите, отправляйтесь к месту тренировки, - вдруг говорит Шатров. - Я остаюсь здесь. На обратном пути встречаем Замкова. Он советует не идти прежним путем. - Видите, как пристрелялся, - показывает на разрывы вражеских мин, дробящих землю на всем маршруте, по которому мы шли, а вернее, ползли сюда. Шапкин с обидой в голосе бросает Замкову: - Ладно учить, и так пройдем. И, пригнувшись, скачками бежит, огибая опасное место. Замков успокаивает меня: - Иди тихонько, снаряд в одно и то же место не падает. Понял? Я догоняю Захара, когда он уже выходит из зоны огня. - Садись, Самбуров, передохнем, - предлагает Шапкин, тяжело дыша и обмахиваясь платком. Темнеет. Уже не видно курганов. У горизонта дрожит одинокая звезда, и ничего похожего нет на то, что вот на этой промокшей земле идет война. Мы поднимаемся. Всю дорогу молчим. Когда подходим к землянке, Шапкин вспоминает Шатрова: - Ползает он теперь по переднему, вглядывается в темноту и все рассчитывает, прикидывает, Шатров-то! Вроде бы не доверяет своим подчиненным, а? - Что вы, товарищ лейтенант! - 11 - Шатров велит мне разыскать Правдина. Политрук только что возвратился с наблюдательного пункта и, едва успев позавтракать, сразу же, утомленный бессонной ночью, уснул у всех на глазах прямо за столом. Мы втроем - Егор, Чупрахин и я - снесли его в повозку, укрыли шинелью: он даже не открыл глаза. Теперь надо его поднимать, а не прошло и часа, как он уснул. В нерешительности стою перед Шатровым. - Он только лег отдохнуть... Всю ночь там был, - показываю в сторону переднего края. Шатров смотрит на часы: - Ладно, пусть поспит... Не найдется ли у вас кружки чаю? - спрашивает офицер, присаживаясь за стол. Сегодня я помогаю повару: должен помыть посуду, наколоть дров и бежать туда, где Шапкин занимается с разведгруппой... Быстро наполняю кружку крутым чаем, доволен тем, что политрук теперь может поспать лишних несколько минут, а может быть, мне удастся уговорить Шатрова выпить еще кружечку - тогда совсем будет хорошо: подполковник обычно пьет вприкуску, стараясь подольше растянуть удовольствие. Но на этот раз он пьет большими глотками. "Надо подогреть, чтобы не спешил", - решаю я и ставлю чайник па угли. - Еще одну, Иван Маркелович? - предлагаю, стараясь сильнее раздуть жар. - Да, чаек у вас ароматистый, только больно уж горяч, а ты, смотрю, еще больше раздуваешь угл