нушки скользит по лицу, лбу, пальцы теребят волосы. - Упала, совсем нет температуры, - радостным голосом говорит Сергеенко. - Товарищи, у него нет температуры!.. - Аня, почему я ничего не вижу? - Присядь, не стой на ногах. Сейчас все расскажу... Настойчиво трудится дятел. Его стук отдается в голове. - Кто это стучит? - Теперь бы тебе крепкого чая... Приподнимаюсь и трясу Аннушку за плечи: - Почему я ничего не вижу? Что это за стук? Говори: я ничего не боюсь. Слышишь, ничего! - Ничего? - после минутного молчания спрашивает Аннушка. - Тогда слушай. Голос у нее немного простужен. Слушаю плохо, жду ответа на свой вопрос и боюсь, что ответ будет слишком суров. - Немцы взорвали выход из катакомбы, замуровали. Но это не страшно. Мы все равно выйдем отсюда. Слышишь стук? Это Егор с ребятами делает пролом. - Так, значит, я не ослеп! - от радости пытаюсь вскочить на ноги. Мне уже легко, только еще саднят царапины на лице да дрожат полусогнутые пальцы. - Чудак! - сдерживая меня, ласково говорит она. - Поднялся, и хорошо. Теперь и нам будет легче. Стук лопат обрывается, и сразу в катакомбе наступает тишина. Моя голова лежит на плече Аннушки, и я слышу, как гулко бьется ее сердце. - Успокойся, Коля, - шепчет Аннушка. - Товарищ интендант, отзовись! - Это Чупрахин, - поднимается Аннушка. - Они идут обедать... Сюда-а, прямо, прямо! Мы тут! - громко кричит она. По топоту ног догадываюсь: впереди идет Кувалдин, за ним бесшумно шагает Чупрахин. Он всегда так ходит, словно боится кого-то потревожить. - Прямо, прямо! - зовет их Аннушка. - Вот так... Садитесь. Она пошуршала в сторонке, звякнула пустым котелком и первым позвала Мухина: - Получай... Осторожно, не урони! - Тут же ничего нет... - Т-с-с... Чупрахин! - Есть такой!.. Ого! Как в ресторане... У нас на флоте так не кормили - порция на троих, а одному досталась. - Передай это Николаю. Иван дает мне кусочек твердого хлеба. - Ешь осторожно, долго не ел, как бы плохо не было. Так рекомендуют врачи... У них на этот счет целая наука, режимом называется, - предупреждает Чупрахин. Подношу к губам хлеб и тут только ощущаю голод. Но я не ем, прислушиваюсь, как другие поедают свой паек. Громче всех трудится Иван. Он подозрительно чавкает. Хватаю его за руку, и тотчас все становится ясным, - Зачем так, товарищи? Возьмите хлеб. Вы работаете... Егор берет меня за плечи: - Ешь, тебе говорят. Приказываю. Понял? Молча съедаю хлеб. Аннушка подает флягу с водой: - Запей, три глотка, не больше.. Вот так... - Пролом нам не осилить, - вздыхает Мухин, - который день ковыряемся, а толку нет... - Егор, прикажи ему молчать, иначе у меня в грудях закипит, и тогда я не ручаюсь, что не ошпарю его кипятком. - Ни к чему сейчас твой кипяток, - упорствует Алексей. - Аня! - взвизгивает Чупрахин. - Закрой потуже уши, я сейчас отругаю Алешку такими словами, что у него черти перед глазами запляшут. - Не запляшут, - упорствует Мухин. - Мне все равно. Выхода нет. Слышите? Все равно... - Ах ты хлюпик! Где ты тут есть? - Чупрахин, отставить! Мухин, иди сюда. - Егор усаживает Алексея рядом с собой. Алексей, видимо, не впервые высказывает такие мысли за эти дни. - Ты бы спел, Алеша, - отзывается Кувалдин. - Спой, повесели душу. Знаешь, солдат - это крепкое дерево, он умирает стоя. Невелика смелость пустить себе пулю в лоб или назойливо повторять: нет выхода. Надо быть такими, как старые революционеры-большевики. Они на расстрел шли с песнями. Помнишь: "Замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил"? Эту песню любил Ленин... - Немного ослаб я, - признается Мухин. - Но вы ругайте, ругайте меня, поднатужусь. - Каков, а? - комментирует Чупрахин. - С таким мы горы свернем. Егор, приказывай долбить этот проклятый потолок. - Пошли! - распоряжается Кувалдин. Уходим все. На месте работы меня усаживают на шинель, а сами поднимаются куда-то наверх. Раздаются удары, гулко падают камни. Долбят молча, только изредка слышатся отрывистые фразы: - Хватит, теперь я. - Передохни, Алексей, дай-ка лопату. - Рубай... - Долби... Смело, друзья! Не теряйте Бодрость в неравном бою. Родину-мать вы спасайте. Честь и свободу свою. Слышал эту песню от отца. Иногда он пел ее вместе с матерью. Сбрасываю шинель и карабкаюсь наверх. Беру у Алексея лопату и начинаю долбить. Кружится голова, и еще чувствуется боль в груди. А я долблю и долблю до тех пор, пока вдруг не замечаю в потолке матовое окошко. - Свет! - кричу со страшной силой. - Свет! - повторяют другие. Кувалдин приказывает расширить пролом. А когда дыра увеличивается настолько, что можно пролезть каждому из нас, Егор командует: - Хватит, давай все вниз. Разглядываем друг друга так, точно впервые встретились. У Кувалдина отросла борода, на лбу синяки, ссадины. Но улыбка осталась прежней. Мухин тоже оброс, уже не выглядит подростком. Сильно похудела Аннушка. У нее поседели волосы. Чупрахин почти не изменился, только слегка заострился нос да глаза стали менее озорными. Обнимаемся, кричим "ура", позабыв об опасности. Иван, приведя себя в порядок, торжественно произносит: - Егорка, в честь победы за-ку-рим! Смотрим на него, и на наших лицах нетрудно прочесть: "Сумасшедший, нашел время шутить", но он хлопает себя по карману: - Вот они, немецкие сигареты. Подходи, угощаю. После перекура по команде Кувалдина один за другим через пролом покидаем подземелье. - 3 - Ползем цепочкой: впереди Егор, за ним Чупрахин, я, Аннушка и Мухин. Нам хорошо известна эта местность, изучили ее до мельчайшей складочки еще в первые дни, когда высадился десант. Мы держим направление на небольшой островок земли, окантованный со всех сторон густым частоколом разрывов. Время от времени на островке вспыхивают огоньки ответных орудийных выстрелов. И когда они гремят сердито и звонко, поднимаемся и бежим согнувшись. Потом вновь ползем по изрытой бомбами и снарядами земле. К вечеру удается глубокой промоиной проникнуть на "островок". Нас встречает сидящий у орудия лейтенант Замков. У него перебиты ноги, на лице пятна крови. Неподалеку от второго орудия неподвижно лежат трое артиллеристов. Егор подхватывает лейтенанта и пытается опустить его в окоп: - Товарищ лейтенант, сейчас перевяжем... - Уйди, говорю... Вон там, в нише, ящик со снарядами, давай их сюда. Чупрахин прыгает в окоп и быстро возвращается с ящиком: - Есть снарядики! - Подавай! - щелкая затвором, командует лейтенант. Припав к прицелу, он шепчет что-то и нажимает на спуск. Орудие вздрагивает. Раздается звонкий выстрел. - Подавай! - В душу им! - кричит Чупрахин. - Подавай! - Еще! - Подавай! - Замков отталкивается от орудия и падает на спину. Егор занимает его место. - Подавай! - громовым голосом кричит он. - Молодец, Егор, получай! - Чупрахин, сверкнув глазами, посылает снаряд в приемник. Танки сползают в лощину, обходят стороной. Темнеет. Замков пытается сесть. Слабым голосом он говорит: . - Я тут оборонял командный пункт... Хижняков дважды вызывал на себя огонь артиллерии... Воздуху мало, душно... Это пройдет... А Хижняков там, в блиндаже. И знамя там... И тут Замков упал замертво. - Чупрахин и Самбуров, за мной, - распоряжается Кувалдин. Бежим вслед за Егором в блиндаж. Руками разгребаем заваленный взрывом вход. Проникаем в убежище. Иван чиркает спичкой. Вспыхивает свет. Хижняков как смотрел в бинокль, в таком положении и стоит, подпертый столом, перевернутым на попа. На спине большое кровавое пятно. - Ну... - коротко отзывается Чупрахин, зажигая новую спичку. - Что? - спрашивает Кувалдин и никак не может оторвать взгляда от полковника. - Ну, гады, - повторяет Иван. - Теперь у меня нет сердца и я не человек, а пуля, снаряд... Бомба - вот кто я теперь. И он тихо подходит к телу Хижнякова, прикладывает руку к голове: - Товарищ полковник, я клянусь вам, что беспощадно буду мстить врагу, буду рвать фашистов на части! - Похороним, - предлагает Егор. - Здесь, в блиндаже, на боевом посту. И Замкова сюда принесем. Знамя и документы возьмем с собой. ...Ночь темная. Идем уже несколько часов. Впереди движется багровое зарево. Это затухающий бой откатывается к Аджимушкаю. Пробираемся по бездорожью, на ощупь. Часто приходится останавливаться, прислушиваться к каждому шороху. На высотке замаячила небольшая колонна людей. Бесспорно, это гитлеровцы. Кувалдин приказывает залечь. - Что-то зябко, братишки, - говорит Чупрахин. И, помолчав, резко: - Лежим, прячемся. Пусть они боятся нас. Я хочу, чтобы меня боялись. Боялись всюду! - Тише, успокойся, - строго предупреждает Егор. - Душа горит, - стонет Иван. - Соленая душа! Мы-то ладно, но знамя, слышишь, знамя! - Понимаю, - соглашается Чупрахин. К утру попадаем в поселок Войково. Решаем переждать до следующей ночи в глубокой, заросшей травой канаве. У меня под шинелью сумка с документами полковника. В ней лежат партийный билет Хижнякова и еще какие-то бумаги, которые мы не успели просмотреть. Иван ведет наблюдение за дорогой, проходящей отсюда в тридцати метрах. - Наших ведут! - нечеловеческим голосом сообщает Чупрахин. Замечаю, как темнеет лицо у Ивана. Приподнимаемся и, приготовив оружие, смотрим сквозь траву на колонну людей. - Хальт! - кричит немецкий офицер, Пленные останавливаются. Многие бойцы ранены, а у пожилого, что стоит ближе к канаве, оторвана кисть левой руки: кровь тяжелыми каплями падает на землю. Чупрахина сейчас нельзя удержать, он пружинится, вот-вот вскочит и бросится на фашистов. И Егор об этом догадывается. Он поворачивается ко мне, шепчет: - Сейчас ударим по конвою. Внимание, открываем огонь сразу и кричим нашим, чтобы они разбегались. Колонна рвется на части, с шумом, будто разметанная ветром, расползается по садам. Стреляя на ходу, прыгаю в кювет. Попадаю в какую-то яму, притаившись, лежу там. Потом ползу в заросли, обнаруживаю Аннушку. Она лежит навзничь, без шинели, в разорванном платье. Трясу ее за плечо: - Аня! Выстрелы рвут воздух. С какой-то неслыханной злостью шуршат осколки. - Аня! Она приподнимается, дрожащими руками прикрывает обнаженную грудь. Когда стихают выстрелы, предлагаю Ане проникнуть в дом, укрыться в нем. Домик небольшой, с каменной оградой. С нашей стороны он прикрыт садом. Еще там, в канаве, Егор наметил его для сбора, возможно, остальные ребята уже там. - Я отнесу тебя, - настаиваю. - Переоденешься, никто не тронет. В сенях встречается старик. Он держит в руках керосиновую лампу и растерянно пятится назад. - Сюда наши заходили? - спрашиваю я. Не дожидаясь приглашения, прохожу в сени, в комнаты. Старик смотрит на меня подозрительно. Аннушка торопит: - Уходи. Я останусь здесь, что-то с ногами неладно. Ну, прощай, Самбурчик. Останешься жив, не забывай. Не могу сдвинуться с места. Ноги приросли к полу, руки одеревенели: как же я оставлю ее одну, что скажет Егор? - Что же стоите? - заметив мою нерешительность, говорит старик. - Коли так, я вас спрячу, - продолжает он. - В жизни не найдут. Идите за мной. - Потом, остановившись, задумался: - Девушка пусть останется здесь, в комнате. Переодену, сойдет за внучку. А ты - пойдем... А ноги по-прежнему не могут сдвинуться с места. - Иди, Коля... Слышишь, опять выстрелы! "Что мне выстрелы! Аннушка, Аннушка! Ты понимаешь меня? По-ни-ма-ешь?" Сергеенко тянется ко мне. - Иди, родной, - целует она. - Мы еще встретимся. В сенях старик упирается в шкаф: - Подсоби отодвинуть. - И поясняет: - Это еще в гражданскую подпольщики оборудовали тайник. Тут они находились при Врангеле. Теперь там погреб. Обнажилась стена. Кряхтя, дед становится на табуретку ж рукой нажимает на крюк, торчащий у самого потолка. У моих ног неожиданно образуется дыра. - Полезай, не бойся, надежное место. Опускаю ноги и вдруг, поскользнувшись, падаю в темноту, сразу попадая в объятия чьих-то крепких рук. Молчу, сжавшись в тугой комок: "Неужели дед обманул?" - Егор, тресни его по башке, ответит. Из сотни голосов я мог бы сразу узнать этот голос. От радости спазматический комок перехватывает горло. Мычу что-то невнятное, никак не могу отчетливо произнести слово. Чупрахин уже дает второй совет: - Под девятое ребро для начала... Аккуратно, без шума. - Самбуров! - точно выстрел, раздался голос Кувалдина. - Я его сразу узнал. - Не ошибись! - предупреждает Иван. - Дерни его за ухо. Дерни - не умрет. - Товарищи, это я... я... - Он, конечно он, - Егор крепко прижимает меня к своей широкой груди. Так сидим минут двадцать... - Егор, Аннушка тоже здесь, - сообщаю я. Кувалдин молча жмет мне руку. Потом тихонько говорит: - Не надо об этом. Своими глазами видел взрыв, и она взмахнула руками... А проверить уже не мог. - Честное слово. Я ее принес сюда. - Значит, спас, - дышит он в лицо. - Откуда ты такой взялся: маленький, тощий, а цепкий? - Если бы не было знамени, бился бы до последнего фашиста. А чего на них смотреть, на то они и фашисты, чтобы бить их, - отзывается Чупрахин. И, помолчав, снова: - Самбуров, что притих? Кури, Егор, передай ему сигарету... Не знаю, какой она марки. - Где достал? - интересуется Кувалдин. - У фрица, они все при сигаретах ходят, порядочного курева у них никто не имеет. - И стоило к нему в карман лезть? - Хо, за кого ты меня принимаешь! В поганый карман, что ли, полезу? Он, гад, подбежал ко мне, и, видимо, с перепугу принял меня за своего, начал лопотать по-своему, показывает в сторону садов, где наши скрылись. Смотрю на гада и думаю: "Давай, давай высказывайся, скорпион". Потом, повернувшись к забору, фистулой: "Шнель!". Ну, я его тут прикладом в затылок: будь здоров! Он повис на заборе вниз головой, а тылом кверху. Конечно, при таком положении в карманах ничто не удержится. Мы знаем: Иван приукрасил историю с сигаретами, но не возражаем ему. В полночь в убежище спускается старик. Он сообщает: оставаться здесь опасно, гитлеровцы ходят по домам и разыскивают русских пленных. Решаем немедленно покинуть подвал. Но куда? Старик обещает провести в Аджимушкайские катакомбы. Егор соглашается. - Веди, дедушка, чего же мы тут будем прятаться? Наше дело воевать, а не в подвалах сидеть. В полночь прощаемся с Аннушкой: она остается у старика, у нее с ногой совсем плохо. По одному проникаем в сад. Оборачиваюсь и долго смотрю на домик. Хочется навсегда запомнить его. Замечаю пролом в каменной ограде: сюда попал снаряд. В воздухе висят осветительные ракеты, слышатся выстрелы. Определяю по знакомым ориентирам: отсюда до Керченского пролива не больше десяти километров, а до катакомб еще ближе. - 4 - - Тут, - говорит старик и плечом упирается в огромный камень. -Катакомбы имеют много входов, но этот, кроме моей дочери Марьи, никто не знает. Она у меня партийная, Марья-то. Ну, вот извольте, готово. Прощайте. Вход закрою, а насчет девушки не беспокойтесь, укроем. Держась друг за друга, идем цепочкой. С каждым шагом раздвигаются стены тоннеля. - Стойте! - раздается позади. Из-за камня вприпрыжку выскакивает согнутый человек с разбухшим за спиной вещевым мешком. - Беленький! - произносим одновременно. Кирилл подходит вплотную и, еще не веря своим глазам, смотрит на нас удивленно. - Как попали сюда? - спрашивает он. - Вот сквозь землю просочились, - показывая на своды, говорит ему Чупрахин. - Где наша рота, где Правдин? - спешит спросить Кувалдин. - Впереди, тут, - отвечает Кирилл и сообщает нам, что вокруг катакомб немцы, а в подземелье нет никакого порядка и что встретил он подполковника Шатрова, который здесь же находился на излечении. Госпиталь эвакуировался на Большую землю, а Шатров остался, ходит тут с костылем, еле двигая ногами. Бежим к выходу. Попадаются небольшие группы бойцов, какие-то ящики, узлы. Никто не обращает на нас внимания, словно мы превратились в невидимок. Бежим до тех пор, пока не преграждает путь высокий, одетый в изорванную фуфайку боец. - Куда? - Товарищ политрук! - кричит Чупрахин. - Это мы... Правдин ведет нас за выступ. Рядом, где мы только что стояли, с надсадным треском рвется снаряд. Осколки секут камни, наполняя катакомбы металлическим званном. Осматриваюсь вокруг, замечаю Шатрова, сидящего с закрытыми глазами у рации. У его ног лежит костыль. Подполковник торопит красноармейца, прильнувшего к телефонной трубке: - Вызывай, вызывай... Должны ответить... - "Волга", "Волга"!.. Я - "Звезда", я - "Звезда"... "Волга", "Волга"!., Я - "Звезда"... - одним тоном повторяет радист. Правдин поясняет нам: - Тамань вызываем. Штаб фронта туда переправился, А с командующим нет связи. Генерал где-то здесь, среди войск. Шатров решил организовать оборону Аджимушкая. Он уже дважды водил в контратаку. - Разрешите доложить, товарищ политрук? - вдруг спрашивает Кувалдин. - О чем? Как ходили в разведку? Не надо. Я знаю, Мухин уже рассказал... - О знамени, товарищ политрук. Вот оно, смотрите. - Наше, дивизионное! - восклицает Правдин и, шагнув к Егору, крепко обнимает его. - Есть Тамань! - громко кричит радист. Шатров колыхнулся, схватил телефонную трубку. - "Волга", "Волга"! Я - "Звезда"... Требую поддержки. Прием. - Подполковник настолько увлечен разговором, что не замечает развернутого знамени, с которым подошел к нему политрук. Лицо его мрачнеет: - К черту вашу шифровку! Высадите десант моряков. Слышите, требую немедленно! Выслушав ответ, Шатров передает трубку радисту. Подхватив костыль, он вытягивается перед знаменем. - Откуда оно? - наконец спрашивает он. - Вот они принесли, - сообщает политрук. - Рассказывайте, что произошло в разведке, где взяли знамя, - говорит Шатров. Опершись о костыль, он слушает с закрытыми глазами. Кувалдин докладывает подробно о том, как шли в разведку, как Шапкин пытался выдать нас немцам, как похоронили командира дивизии и со знаменем пробились сюда, в катакомбы. Подполковник открывает глаза, пристально смотрит на Кувалдина, потом на меня и садится на прежнее место. Он сидит молча, уперев взгляд в полотнище знамени. - У кого есть курево? - спрашивает он тихо, расстегивая ворот шинели. - Сигареты, - предлагает Чупрахин. Сделав две-три затяжки, Шатров говорит: - Десант высадят. Москва уже распорядилась. Но на большую поддержку рассчитывать не будем: в районе Барвенкова и Лозовой гитлеровцы перешли в наступление, продвигаются в сторону Ростова. Кирилл протискивается вперед. Топчется на одном месте и робко спрашивает: - Что же будем делать? Подполковник с силой мнет пальцами окурок. - Драться, товарищ красноармеец. Драться, - повторяет он. - Драться вот так, как они, - показывает Шатров на нас. - Эти ребята заслуживают глубокого уважения. Спасибо вам, товарищи, за спасение знамени._ И, поднявшись, продолжает: - Враг не может все время наступать. Сил у него на это не хватит. Придет время - истощится, сгорит он на нашей земле, как дрова, брошенные в топку... Я приказываю всем драться до последней возможности, не терять боевой дух, с паникерами и трусами расправляться беспощадно! Никто еще определенно не знает, какое количество людей находится под землей: одни говорят - несколько тысяч, другие исчисляют сотнями. Пока трудно определить: катакомбы - это множество галерей и отсеков, бойцы рассеялись по ним мелкими группами и в одиночку. Гитлеровцы уже блокировали большинство выходов. Стоит тишина, доносятся лишь отдельные выстрелы. Шатров разговаривает с Правдиным. - Надо навести порядок, - слышу голос подполковника, - сформировать роты, назначить командиров. - Может быть, лучше утром ударить по немцам с тыла, прорваться к своим? - Это было бы хорошо, - соглашается Шатров. - Но надо поднять на это людей, повести их за собой... - Я попробую организовать прорыв. Уверяю вас, товарищ подполковник, бойцы пойдут за мной, - убежденно говорит Правдин. Слышу шепоток справа: - Говорят, какой-то боец, по фамилии не то Муха, не то Мошкин, сказывал, что этот самый Шапкин выкрал секретные документы и передал немцам. Они разгадали нашу оборону и саданули... - Врешь, - возражает кто-то в ответ. - Чего же мне врать. Что слышал, о том и говорю. - Нет, братцы, я слышал другое. Вроде бы между командующим фронтом и представителем Ставки не было никакого ладу. Он называл командующего оборонцем и ругал всех, кто укреплял позиции. А командующий кричал на него. Куда ты, говорит, рвешься, фронт не готов для наступления. И вот вам результат. - Загнул, Семен! Не может быть, чтобы такие большие люди не ладили между собой. Во всем, конечно, виноват Шапкин. - Дурак ты, товарищ сапер. - А ты умница, тогда скажи, почему немцы так сильно поколотили нас? Молчишь! А я хочу знать. - А потому, что ты, сукин сын, плохо ставил мины. - Да ведь не приказывали их ставить. Говорили, завтра будем наступать. И каждый день так. Неужто саперы виноваты, ребята?! Что он говорит! Да я готов был круглые сутки ставить мины под огнем, под бомбежкой! Спор между бойцами идет до рассвета. "Кто, почему, как могло случиться?" - наверное, еще долго будут мучить людей эти вопросы. ...Утром гитлеровцы обрушивают на катакомбы шквал огня. Укрываемся в отсеках, за штабелями обработанных камней. Несколько снарядов попадают внутрь катакомб. Осколком в щепы разносит рацию. Вздрогнув, схватился за бок Шатров. К нему подбегает Правдив, берет на руки. - Атакуйте... Судорожно вздрогнув, Шатров умирает. Хороним подполковника в отсеке. На могиле оставляем фанерный щит с надписью: "Подполковник Шатров Иван Маркелович - организатор обороны Аджимушкайских катакомб". Тут же, у могилы, Прав дин принимает решение: кому-то необходимо выйти из катакомб, оценить обстановку и доложить. Егор решительно поднимается. - Пойду, товарищ политрук, - он осматривает оружие. - Готов, приказывайте. - Я с ним, - заявляет Чупрахин. - В перестрелку не вступать, действовать осторожно и быстро, - напутствует политрук. У выхода Егор и Чупрахин ложатся на землю и сразу скрываются между камнями. Наступают томительные минуты ожидания. Правдин следит за временем. - Пять минут, - почти шепотом произносит он, - Десять... Громко стучит сердце, - Пятнадцать... - Ползут! - сообщает кто-то из бойцов. Политрук, забыв об осторожности, бежит навстречу уже поднявшимся во весь рост Кувалдину и Чупрахину. Доклад короток: в двухстах метрах от катакомб окопались фашисты. Бой идет на высоте, что восточнее поселка, Над проливом висят вражеские бомбардировщики. Еще короче выводы Правдина. - Зовите сюда всех бойцов! - приказывает Правдия. - Мухин, Самбуров, пошли, - командует Егор. Стены катакомб ноздреватые, в отдельных местах мокрые. Пожилой боец с лицом Тараса Бульбы, припав губами к надтреснутому камню, сосет влагу. - Отец, - обращается к нему Чупрахин. "Тарас Бульба" поворачивается к Ивану: - Внутри горит. Нет ли во фляге воды? - А ты кто? - Пулеметчик. - Иди к выходу, там море воды и жареные гуси с яблоками. - Шутишь? - Угадал, отец. Врать не умею. Но ты спеши к выходу. Правдин ждет тебя, говорит: пулеметчик нужен вот так, - Иван выразительно проводит ребром ладони по горлу. - Правдин? Генерал, что ли? - Бери выше, при нем знамя кашей дивизии. Понял? Спеши, что же сосать камни, поранишь губы. - Говоришь, знамя? Иду, - он подхватывает пулемет и бежит к месту сбора. Наталкиваемся на большую группу людей. Окружив Беленького, они о чем-то спорят. Иван, проникнув в центр круга, сталкивает Кирилла с ящика и поднимает руку: - Братишки! Только что поступил приказ: всем сосредоточиться у выхода, пойдем утюжить фрицев. Кто против? Таковых нет? Постановили: за мной, кому дорога честь советского воина. Чупрахин прыгает с ящика и, подняв над головой автомат, бежит к выходу, за ним течет поток людей, Возле меня появляется Беленький. Он кричит на ухо: - Погоди, как пойдем на огонь, перестреляют!.. Трудно остановить бег. Отрываюсь от Кирилла и настигаю Ивана, который все еще продолжает повторять: - Таковых нет. А откуда им взяться среди нас? Бурса, правильно я говорю: таковых нет! Бойцы окружают политрука. Правдин держит знамя. Взмахнув полотнищем, он говорит: - Товарищи! Именем Родины, народа, партии приказываю: немедленно атаковать гитлеровцев. Пусть враг знает, что подземный гарнизон Аджимушкая действует и никогда не прекратит своего сопротивления... Чупрахин подбегает к "Тарасу Бульбе", - Мил человек, дай мне "Дегтярева", а ты попей водички, - подает он пулеметчику пустую флягу. - Пей сам на здоровье. Семен Гнатенко хорошо орудует этой штукой. Отстань! - свирепо вскрикивает пулеметчик и с необычайной легкостью бежит к выходу. - Вот это дядя! Готовый матрос. До чего же мне такие нравятся! - говорит Иван. - Внимание! Предупреждаю, - политрук делает небольшую паузу и продолжает: - Как только услышите первую очередь пулемета, сразу открывайте огонь. Кувалдин, вывод бойцов из катакомб поручаю вам. Товарищ Гнатенко, за мной! Егор выходит вперед и занимает место политрука, представляется бойцам: - Кувалдин - это я. Приготовить оружие к бою. Рык пулеметной очереди, и следом возглас Егора: - За Родину! - Братишки! - с надрывом подхватывает Иван. - Не отставай! Поток людей выносит меня на простор. Захлебывается пулемет Гнатенко, поддерживаемый рвущими воздух ружейными и автоматными выстрелами. Над головой Правдина ярко-красным огнем вспыхнуло, взвилось и заколыхалось знамя. - Вперед! - зовет Кувалдин. Рассыпаемся по полю широким фронтом. Багряные кусты разрывов становятся все гуще, образуя лес, в котором горит каждое дерево. Справа, из-за высоты, показывается цепь танков. Правдин, взмахнув полотнищем, падает на землю. Знамя, словно длинный язык пламени, некоторое время колышется в воздухе. Чупрахин подбегает к политруку. - Бурса! - кричит он мне. - Помоги поднять!.. Бледное лицо Правдина искажено болью. Осколок попал ему в ногу. - Отходите к катакомбам, - приказывает политрук. Осколки дырявят воздух. Чупрахин, прикрыв собой Правдина, тащит его на четвереньках. - Стреляй, Бурса, стреляй! - Нет патронов, - отвечаю Ивану, - Тогда кричи, криком их по мозгам, криком! В грохоте боя мой голос похож на писк котенка. Чупрахин злится: - Громче! Что ты шепчешь! - И сам поднатуживается: - Братва! В бок им дышло! Эй вы, мы вас не боимся! Вот так их, Бурса! У выхода останавливаемся. Здесь уже много бойцов. Они лежат между камнями и, у кого еще остались патроны, ведут огонь. Выстрелы жидкие, слабые, как крик обессилевшего человека. Кто-то из раненых просит воды. Чупрахин, привязав полотнище к винтовке, закрепляет его на большой глыбе ракушечника. - Мы не зайцы, у нас знамя. Дед мне всегда говорил: стяг на ветру - порядок в полку. - Дядя матрос, здравствуйте, - подползает к Ивану Генка. - Я здесь уже давно. Мы с Григорием Михайловичем Пановым прямо со склада сюда... - 5 - Вспышка света - и сразу тугой, звенящий разрыв. Фашисты бьют в катакомбы прямой наводкой. Осколки изрешетили воздух. Правдин лежит на брезенте. Осколком снаряда ему раздробило стопу левой ноги. Она держится на одном сухожилии. Когда перевязывали, рану, политрук просил отрезать стопу. Никто не решился. Политрук вновь повторяет свою просьбу. Лицо его густо покрыто крупными каплями пота, кажется иссеченным оспой. - Нож дайте... Я сам, - поднимается он на локтях, смотрит умоляющим взглядом. Рядом со мной сидит на фанерном ящике боец. У него черные, с узким разрезом глаза, тонкие губы и крупный нос. Где-то видел его. Наконец вспоминаю: Али Мухтаров - повар штабной кухни. Он несколько дней провел в нашей роте, потом его забрали в штаб дивизии - поваром. Али медленно расстегивает шинель. Вижу: на поясном ремне висит большой кухонный нож, отливающий блеском стали. Замечает и Чупрахин. Он подходит к Мухтарову: - Погоди, поищу врача. Говорят, Крылова где-то здесь. - И, наклонившись ко мне, шепотом: - Бурса, присмотри за ним, а то рубанет без всякого соображения. Я сейчас, - бежит Иван в соседнюю галерею. Рядом с Али замечаю заведующего дивизионным продскладом Панова. При нем и был наш малыш. По совету политрука Геннадия определил на склад Шатров, Панов дрожит, пугливо тараща глаза. - Чего он так? Противно смотреть! И без оружия! - обращаюсь к Мухтарову. Али спрашивает Григория: - Гриша, малярией заболел? - А? Что такое? - вскрикивает сиплым голосом Панов. - Говорю, где твоя винтовка? - наклоняется к нему Мухтаров. - Потерял? - А зачем она?.. Попали в капкан... Командиры, гляди, все переправились на Тамань... Вспоминаю Замкова, командира дивизии. Хочется громко возразить, но лишь шепчу: - Как он может так о командирах.., - А ты, Самбуров, не слушай. Когда я приходил получать продукты, он всегда встречал вопросом: "Не знаешь, скоро ли отведут на отдых?" Пришел на фронт отдыхать! Эх ты, возьми себя в руки! - хлопает Мухтаров по плечу Григория Михайловича. Тот ежится: - Подохнем, как крысы... Не хочу так, уйду отсюда. - Сиди и не паникуй! Ты кто есть? - Али смотрит в одутловатое лицо Панова. - Забыл?.. Напоминаю: боец Красной Армии. Понял? Молчишь! Или уже слова не можешь выговорить? Григорий, поджав под себя ноги, что-то беззвучно шепчет пухлыми губами. Неподалеку раздается пистолетный выстрел. И когда звук замирает, приглушенный тяжелыми сводами катакомб, Панов кричит: - Вот, слышали? К черту! Не могу!.. - Не можешь! - кричит Мухин. - Али, дай ему нож, пусть он перережет себе горло. - Дай, - поддерживают Алексея со всех сторон, - Пусть сделает себе харакири, самурай. - На, бери, - воспламеняется Мухтаров. - Бери, чего смотришь? - Али сует рукоятку ножа в трясущиеся руки Панова. Откуда-то появляется Генка. Он подбегает к Григорию, воинственно пытается защитить его. Но тот пятится назад и грузно падает. Спрягав голову под шинель, Панов стонет долго и тоскливо. Гена по-взрослому сокрушается: - Вот беда, совсем Григорий Михайлович пал духом. Очажки паники вспыхивают и в других местах, но тут же гаснут, словно зажженная спичка от сильного ветра. Уже многие знают, что погиб Шатров. Мухин сокрушается: - Отчего так в жизни происходит, - говорит он. - Хорошие люди погибают в тот момент, когда они очень нужны... И Правдин вышел из строя... - Война, - одним словом отзывается Чупрахин. Помолчав, Иван добавляет: - Место погибших займут другие, Алеша. Я советовал Кувалдину взять руководство обороной в свои руки. Егор докладывал Правдину. Что тот сказал - не знаю. Сейчас, в изголовье у Правдива, держит в руках исписанные листки бумаги. "Нельзя медлить, Кувалдин!" - хочется сказать ему. После гибели Шатрова и выхода из строя Правдива в катакомбах наступило оцепенение. Что-то надо делать. Неужто Кувалдин не думает об этом? - Готов? - заметив Егора, спрашивает политрук. Напряженно вслушиваюсь в голос Кувалдина. Читает медленно, с расстановкой, словно боится, что Правдин устанет слушать. "Товарищи арьергардники, все, кто сейчас находится в катакомбах! Мы попали в сложную и очень тяжелую обстановку. Но это не значит, что мы лишены возможности сражаться с гитлеровскими захватчиками. Все мы тут - советские люди, многие из нас коммунисты, комсомольцы. А это значит, что мы и под землей, испытывая невероятные трудности, обязаны найти в себе силы и умение беспощадно мстить врагу, всеми доступными средствами наносить ему урон. Именем Родины, партии большевиков, Советского правительства приказываю: Параграф первый Из всех оставшихся сил и средств сформировать две роты, которые свести в особый батальон подземной обороны Аджимушкайских катакомб. Параграф второй Командирами назначить: первой роты - лейтенанта Донцова Захара Ивановича; второй роты - старшего лейтенанта Запорожца Никиту Петровича. Командирам немедленно приступить к формированию подразделений и ожидать дальнейших указаний. Параграф третий Создается взвод разведки в составе двадцати человек. Командиром взвода назначается боец Чупрахин, Параграф четвертый Создается из восьми человек хозяйственный взвод во главе с бойцом Али Мухтаровым. Командиру взвода немедленно ПРИСТУПИТЬ к выявлению продовольствия, водных источников, боеприпасов, медикаментов, медицинского персонала. Параграф пятый Для поддержания особо строгого порядка и дисциплины, диктуемых трудностями обстановки, учреждается военный трибунал. При разборе дел о нарушивших порядок и воинскую дисциплину трибуналу руководствоваться советскими воинскими законами, требованиями обстановки, честью и совестью бойца Красной Армии. Установить для провинившихся следующие меры наказания: 1) За трусость и неповиновение командиру - расстрел. 2) За менее тяжелые преступления - 15 лет строгого тюремного заключения. Срок заключения осужденный отбывает немедленно по выходе из катакомб. Члены трибунала не освобождаются от своих служебных обязанностей и разбирают дела провинившихся в порядке общественного поручения, исходящего от комиссара полка. Приказ вступает в силу немедленно. Приказ подписали: Командир батальона лейтенант Кувалдин Комиссар батальона политрук Правдин Егор передает приказ политруку. - С людьми, которые упоминаются здесь, разговаривал? Они согласны? - спрашивает Правдин. Политрук тыльной стороной руки вытирает лицо. Ему трудно говорить. Он то и дело облизывает пересохшие губы. Под раненой ногой не скатка шинели, а бурый холмик, набухший кровью. - А другие как? - продолжает интересоваться он. - По-разному смотрят. Есть и зайчонки. Сегодня один такой руку на себя поднял. - Плохо... Надо наводить порядок. Ведь мы можем это сделать, лейтенант Кувалдин? - Наведем, Василий Иванович. - Обезножил я, - закрывая глаза, говорит политрук. - А приказ немного суров... Пусть будет таким... шатровским приказом. Но батальоном ты будешь командовать, а под всеми приказами ставь имя Шатрова... Полегчает мне - поговорим подробнее. - Чтобы скрыть боль, отворачивается в сторону. - Приказ хороший, - шепчу я Егору. - Созывай бойцов. - Поддерживаешь? Кувалдин медленно поднимает голову и в упор смотрит па меня. Не знаю, что он видит на моем лице, только вдруг протягивает руку: - Спасибо, находись при мне. Возвращается Чупрахин. Он приводит с собой девушку. У нее черные, с прищуром глаза, на щеках веснушки, из-под шапки выглядывают короткие пучки светлых волос. Через плечо - пухлая медицинская сумка. Иван докладывает: - Привел, Егорка. Чистый хирург. Не узнаешь? Маша Крылова. А как он? - взглядом показывает на политрука. Маша разбинтовывает ногу. Осмотрев стопу, она по-книжному заявляет: - В учебнике полевой хирургии подобные случаи не описаны, и я не могу рисковать вашей жизнью... - В учебнике? - произносит Правдин. - Режь, сию минуту освободи меня от этого груза. Стопу не спасешь. - Вы шутите! - продолжает возражать Крылова, ища взглядом сочувствующих. Мы все отворачиваемся. Только один Чупрахин не отвел глаз: он так повелительно глядит на хирурга, что девушка чуть вздрагивает, молча опускается и вновь начинает осматривать раненую ногу. - Вы приказываете? - обращается она к Правдину. - Да, - коротко, с легким стоном подтверждает политрук, шире открыв глаза. - Хорошо. Вы будете моим помощником, - решительно обращается Маша к Чупрахину. - Это я могу, - живо откликается Иван. - Хоть главврачом, только бы поднять политрука. - Остальных попрошу, - продолжает Маша, - держать товарища, да покрепче, чтобы ни одним мускулом не пошевелил. Операция продолжается томительно долго. Лежу на правой руке Правдина. Он не стонет, только чуть-чуть подергивается. Хочется, чтобы политрук стонал, кричал, чтобы слышали все. Нет, молчит и молчит. Мелкая дрожь передается мне, чувствую испарину на лбу, соленые капли попадают на губы. Маша тяжело дышит, изредка шепотом перебрасывается с Иваном. Голос у Чупрахина глухой, даже трудно разобрать слова. Вижу в нескольких шагах бойцов. Они неподвижны. Звук пилы проникает в мозг, наполняет все тело. А время так медленно идет. Хочется услышать голос политрука, живой его голос. Молчат и Кувалдин и Мухтаров. Минуты превратились в вечность. Можно создать образ вечности из того, что сейчас чувствую и вижу. Это не так трудно, сам - частичка вечности: состояние такое, будто меня самого пилят. - Отпустите, все готово... Лицо у политрука бескровное. Дрожат сомкнутые веки. Разомкнет ли он когда-нибудь их? Маша сидит возле своей сумки, еще держа в руке шприц. Нет, она не ответит на наш молчаливый вопрос. Бойцы приблизились вплотную. Кто-то громко вздыхает. Слышится шепот Панова: - Отходился, значит... Чупрахин резко поднял руку и гневным взглядом уколол толстяка в лицо. Веки у Правдина сильнее дрожат. Медленно обнажаются зрачки. Шевелятся губы: - Кувалдин... читайте приказ... - Политрук живой, с нами! - радостно вскрикивает Кувалдин и бежит к ящику, стоящему неподалеку. Вскочив на него, он потрясает листками бумаги: - Товарищи! Именем Родины... приказываем... "Приказываем..." - повторяется эхо в темных отсеках. Теперь бы сообщить в Москву: продолжаем сражаться. - 6 - Егор склонился над схемой катакомб. Чертеж нашли в планшете Шатрова, Теперь нам легче разобраться в подземных ходах. Западный сектор обороняет старший лейтенант Запорожец Никита Петрович. Его мы мало знаем: Егор познакомился с ним после неудачной попытки выйти из катакомб и прорваться к своим войскам. По словам Кувалдина, Запорожец сообщил ему, что он уже два дня с группой красноармейцев обороняет западный вход в подземелье. Именно поэтому старший лейтенант и был назначен командиром роты. Сейчас мы - Чупрахин, я и Мухин - должны отправиться к Запорожцу и помочь ему в организации роты. Кувалдин показывает на схеме наш маршрут движения. Он говорит так, как будто мы должны идти не под землей, в кромешной темноте, а там, на поверхности, где видна каждая складочка местности, каждый ориентир. Конечно, Егор понимает, какие трудности лежат у нас на пути, но сейчас напоминать о них - все равно что предупреждать человека, переходящего вброд речку, не замочить ноги. Мы уходим. Впереди идет Иван. В темноте его совершенно не видно. Благо, что Чупрахин по своему характеру не может и двух минут молчать: его воркотня, замечания по адресу своего деда дают нам возможность точно следовать за ним. В пути находимся уже около часа. Все чаще и чаще натыкаемся то плечом, то головой на острые ребра камней. Мухин ростом ниже нас, ему меньше достается, и он иногда поторапливает Чупрахина: - Чего остановился, матрос, шагай, шагай, - Так стукнулся лбом, искры полетели из глаз, - А ты пригнись, - советует ему Алексей, - Смотри, как соображает! - шутливо замеч