о угодно. А чего можно желать лучшего, когда так мучает жажда? ...Кувалдин создал команду по сбору воды. Эту работу возглавляю я. Добываем губами из влажных стен ракушечника. Сегодня собрали тридцать пять глотков. Камень ноздреватый, острый, и губы кровоточат. Гремят заступы. Удары лопат напоминают отрывистый кашель людей: кхы-кхы, кхы-кхы. Это роют новый колодец, уже вошли в землю на глубину шести метров. Роют днем и ночью. Мухтаров оброс черной бородой, щеки опали, отчего нос стал еще больше. Иногда Али поет про Азербайджан. Песни его грустные. Чупрахин не любит их слушать, не нравятся они ему. - Ну вот, завыл! - ворчит Иван, когда Али начинает петь. - А ты послушай, - безобидно настаивает Мухтаров, - солнце встанет перед тобой. А слова-то какие: про горы, ручьи, которые звенят звонче серебра. - Какой там звон, одна грусть... Не люблю я, когда человек не поет, а плачет. В жизни, как я полагаю, больше хорошего, чем грустного. Петь надо веселые песни, а от твоих, Мухтаров, комок в горле появляется, - упорствует Иван и демонстративно закрывает уши, когда Али начинает петь. ...Красные лепестки фитильков, рассекая вокруг темноту, еще резче оттеняют границу мрака. Впечатление такое, что там, в десяти метрах, бездонная пропасть: сделай несколько шагов - и ты полетишь в тартарары. И только зная, что за этой чертой находятся люди, противишься этому неприятному чувству. ...Туго приходится Запорожцу: странное дело - полные люди быстрее сдают. Вероятно, только обязанность командира заставляет старшего лейтенанта двигаться, отдавать распоряжения подчиненным. И говорит он тихо-тихо, а большей частью молчит. Да и вообще за последние дни как-то притихли все. Молча получают один раз в сутки пищу - три конфеты и глоток воды. Молча уходят на боевое задание, ложатся за пулеметы и ведут огонь, когда немцы пытаются через проломы в потолке проникнуть в подземелье. Только глаза у людей не изменились. Если правда, что глаза отражают мысли человека, то думы наши остаются неизменными - не сдавать гитлеровцам катакомб. ...Тянусь губами к холодному ребристому камню. Капля попадает в рот, хочется проглотить. Доносится стон: "Пи-и-ть". С силой выдавливаю изо рта собранную влагу. В мою флягу отдают воду все бойцы команды. У нас строгая норма: каждый обязан сдать столько, сколько добываю я. И никто меньше меня не сдал. Лопаты стучат и стучат. В перерыв иду с Алексеем взглянуть на работу мухтаровской команды. В глубоком котловане копошатся черные тени. - Самбуров, послушай, - обращается Мухтаров, показывая на серый свод. Напрягаю слух. Но ничего не слышу, кроме тяжелого дыхания работающих внизу да стука о камень кирок и лопат. - Подождите там немного, - распоряжается Али, опустив бородатое лицо вниз. - Теперь слышишь? - поворачивается ко мне. С потолка доносится какой-то шум, вначале похожий на скрежет грызуна. Нет, это не мышь; похоже, что там, Наверху, работает какая-то машина. Шум усиливается. - Давно это? - спрашиваю Али, не решаясь сдвинуться с места. - Часа два, - не сразу отвечает Мухтаров. - Бурят, - шепчет Мухин, - узнали, что здесь копаем колодец. Из котлована вылезает Беленький. Кирилл упросил Егора назначить его помощником Мухтарова по продовольственной части. Но сейчас, когда продуктов осталось столько, что с этим делом легко справляется один Али, Беленького послали рыть колодец. - Глоток водички бы, - подходит он ко мне и стучит по фляге. - Есть. Удружи, Самбуров, папиросой угощу... Гитлеровцы могут через проделанное отверстие сорвать работу. Надо немедленно сообщить Егору. - Алеша, сходи к Кувалдину, пусть сам придет сюда, - распоряжаюсь я. - А что случилось? - интересуется Беленький. Вылезают из котлована и другие бойцы. - Кудрявый, одолжи сигаретку, - просит Семен у Беленького. - Не дразни людей. Потом отдам десять пачек "Казбека". - Когда это "потом"? - спрашивает Кирилл. - После дождика в четверг? - Зачем же в четверг, вот выйдем из катакомб, - поясняет Гнатенко, поправляя на голове повязку. - Фантазия, дядя, насчет выхода, - возражает Беленький и, пряча окурок в нагрудный карман, продолжает: - Самому пригодится. Нас еще не освободили, дядя. Вот когда освободят, тогда я тебе ее подарю сам. - Что значит "освободят"? - замечает Мухтаров. - Что мы, пенсионеры? Понимаешь, что ты говоришь?! Чупрахин за такие слова в драку лезет. Правильно делает. - Что это?! - вскрикивает Беленький. - Слышите, - показывает он на потолок. - Вода! - сообщает Гнатенко. - Вода! Товарищи, вода! Прыгаю в колодец, ощупываю землю: лужица! Кто-то хватает за стеганку, тащит наверх. Вырываюсь: Егор во весь рост стоит надо мной. Лицо у него бледное, беззвучно шевелятся губы. Потолок дрожит, роняя серые куски ракушечника. - Взрывают! - определяет Кувалдин и велитгЯвсем отойти в сторону, в укрытие. С шумом рушится потолок. Когда рассеивается пыль и наступает тишина, через пролом летят слова: - Рус, сдавайс! Кто-то зажигает плошку: там, где была штольня колодца, гора камней, плотно перегородившая катакомбы. Оставив Мухина старшим по добыче воды, Егор, Мухтаров и я с горящей плошкой в руках направляемся к политруку. Кувалдин шагает впереди. У него согбенная спина, голова ушла в плечи. Еще вчера Егор говорил бойцам, что скоро получим воду и каждый досыта напьется чаю с конфетами: ведь с тремя сладкими шариками размером в крупную горошину действительно можно выпить несколько кружек. Что теперь он скажет бойцам? Егор, чуть замедляя шаги, признается: - Не знаю, как и сообщить об этом... - Просто так и сказать, как произошло, - советую ему. - Поймут. Твоей вины тут нет. - "Вины"! - вздыхает Егор. - Дело не в этом, Самбуров. Ответственности я не боюсь. Вода нужна, вода. Навстречу нам из темноты выныривает Гена. - Товарищ командир, - обращается он к Кувалдину, - политрук послал, там бойцы волнуются, на КП пришли. Труп Запорожца принесли, говорят, что он сам себе... Берем за руки Генку и бежим. Но это только кажется, что мы бежим, просто чуть-чуть чаще переставляем ноги, а может быть, даже и этого не делаем: силы тают с каждым днем. На КП горят две плошки. Опершись о костыли и поджав больную ногу, возле ящика стоит политрук и что-то говорит бойцам. Протискиваемся вперед, видим труп Запорожца. - Я еще раз спрашиваю, кто вам сказал, что командир роты покончил жизнь самоубийством? Это ложь! - И, заметив Кувалдина, повышает голос: - Вот командир батальона. Пусть скажет: мог это сделать Запорожец? - Колодец когда будет готов? Внутрях все сгорело, - тянет кто-то слабым голосом. Кувалдин вскакивает на ящик. Он сбрасывает с себя шинель и минуту стоит молча. Свет и тени исказили его лицо, и теперь оно похоже на грубо высеченное из камня. - Тише, товарищи! Старший лейтенант Запорожец не мог так поступить. Это во-первых. Во-вторых... - Кувалдин почему-то смотрит в мою сторону. Догадываюсь: сейчас он скажет всю правду о колодце. "Может быть, не надо сейчас говорить об этом?" - хочется сказать Егору. - Во-вторых, - продолжает Кувалдин, - слышали взрыв? - Не новость... Каждый день слышим... - Фашисты взорвали отсек, в котором бойцы Мухтарова рыли колодец. Весь труд пропал. На какое-то время людьми овладевает оцепенение. Потом шепоток: - Сволочи! И громче: - Бить их надо! - Ночью нагрянуть! - Правильно! - Вот и я так думаю, - подхватывает Кувалдин. - У товарища политрука на этот счет имеется план. Сегодня мы сообщим о нем... Егор, соскочив с ящика, наклоняется над трупом, вытаскивает из внутреннего кармана стеганки записную книжку. Выпрямившись, листает ее, потом вслух читает: "25 июля. Перед глазами все время плещется вода. Чувствую запах хлеба... Вражеская пуля попала в живот. Боли невероятные... Хотя бы одним глазом посмотреть, что будет после войны. Рано или поздно Красная Армия угробит фашистскую гадину..." Поняли, каков был Запорожец? - обращается к бойцам Егор. Маша покрывает тело брезентом, в тон Правдину произносит: - Такие не стреляются! Такие вечно живут! Мухтаров гремит пустым фанерным ящиком. Вероятно, он подсчитывает оставшиеся конфеты. - 14 - Закопченные стены, низкий потолок, до того низкий, что ощущаешь его тяжесть. Это место главного сбора. В полутьме с трудом угадываются бойцы. Скоро буду зачитывать приказ о вылазке. Должны ворваться в поселок, где запасемся водой и продуктами. У нас кончились конфеты, ни куска конины. Посменно ходим к сырой ноздреватой стене утолять жажду. Возле коптилки стоит Мухтаров, черный, высохший и неподвижный, только глаза, освещенные горящим фитильком, чуть мигают. Али пытается сосчитать собравшихся, чтобы определить, достаточно ли он захватил гранат. Фитилек колышется. Из мрака выплывают две человеческие фигуры: высокая, с широкими плечами - Егор, чуть согнутая, кланяется на каждом шагу - политрук. Мухтаров уступает место Правдину. Лицо политрука, как всегда, побрито, но от этого не стало моложе, морщины иссекли его вдоль и поперек, а виски белые, словно запорошенные густым снегом. - Здравствуйте, товарищи! - Здравствуйте. Правдин, подняв фонарь, вглядывается в лица. - Что с Москвой? - слышится из дальних рядов. О Москве мало кто говорит, но думают все. - С Москвой? - передав фонарь Егору, спрашивает политрук. - Что с ней может быть? Город такой, который может за себя постоять. Это я хорошо знаю. А вот других сведений у меня нет, товарищи. - Слух прошел: сдали, - по голосу узнаю Беленького. Конечно, сам выдумал, откуда же мог услышать, от внешнего мира мы изолированы полностью: радиоприемник уже давно не работает - истощились батареи, а других не нашли. - Слух, - возражает Чупрахин. - Фрицевские сплетни, от кого же еще можно услышать... - Ему сорока на хвосте принесла, - отзывается Мухин. Политрук, взглянув на Егора, объявляет: - Сегодня ночью сделаем налет на Аджимушкай. Нам надо показать гитлеровцам, что их взрывы не поколебали нашей решимости. В селе имеется продовольственный склад. Вот Захарченко, - Правдин наклоняется к подошедшему к нему Генке, - точно знает, в каком месте он расположен. Гена, расскажи, что ты знаешь о складе. При свете коптилки мальчик тоньше спички, лицо заострилось, потускнело, а глазенки еле теплятся. Но Генка не таков, чтобы показывать свою слабость. Он взбирается на груду камней и рассказывает: - Было это три дня назад. Я отпросился у товарища Правдина и товарища Кувалдина сходить в село. Я тут все тропинки знаю. А потом - одному всегда можно пройти. Ну вот, значит, и был там. Из села фашисты начисто выселили жителей. Я узнал, где немцы хранят продовольствие. Третий дом со стороны Керчи, там и колодец есть, можно будет воды набрать. Это нисколько не страшно. У нас же есть оружие. Я сам проведу к складу. - У него вспыхивают глазенки. Ах, Гена, Гена, ты бы все сам сделал, да вот мы, никчемные дяди, никак не можем понять тебя. Он действительно однажды проник в Аджимушкай. Это был его подвиг. А дяди опять не заметили этого. Только Егор, обняв его тогда, долго-долго гладил по голове и не сказал ни слова. Ну что ж, зато сейчас Генка на виду, он это понимает и готов все сделать сам. Вылазка подробно спланирована, распределены силы, назначены выходы и направления атак. Вхожу в группу захвата, которую возглавляет Чупрахин. Проводником будет Гена. Кувалдин зачитывает боевой приказ. До начала вылазки еще целый час. Нам надо как-то использовать это время. И мы говорим, но только не об атаке, нам кажется, что это дело уже свершилось. Мы говорим о днях более отдаленных. Решаем: после победы на двадцатый день соберемся здесь, своими руками соорудим обелиск в память подземного гарнизона и павших товарищей. Потом мы поем вполголоса. Хочется, чтобы эта песня вылетела из катакомб. Пусть ее услышит страна: сражаемся, находимся в строю, на самом переднем крае. ...Постовые горячо жмут руки, желают удачи. Первым выползает Чупрахин. Осматривается. Увидев на небе звезды, он замечает: - Светят, не погасли. Поселок укрыт туманом, слышатся вздохи моря. Гена подползает к Чупрахину, что-то шепчет на ухо. Иван дает сигнал следовать за ним. Земля медленно, с трудом движется навстречу. Ночь безлунная, тихая. Где-то далеко-далеко на востоке, словно до невозможности уставшие от непосильного труда, тяжело вздыхая, рвутся бомбы. Напрягаю зрение: кажется, поселок не в тумане, а в дыму. - Иван, а ведь это дым. Чупрахин замирает на месте. - Понимаю, приготовься, - шепчет и вынимает из-за пояса ракетницу. Глухой щелчок спускового крючка - и зеленая нитка ракеты рассекает черный полог ночи. Справа и слева, где должны находиться группы поддержки, ударили пулеметы. Огонь плотный, дружный, будто фонтаны, вдруг пробившиеся из-под земли. - За мной! - увлекает нас Чупрахин. Генка бежит легко, катится шариком, подпрыгивая на неровностях. Вот и село. Но вместо домов нас встречают обгоревшие развалины. - Где склад? - спрашивает Иван Гену. Тот топчется на месте и со слезами повторяет: - Сожгли... Сожгли... Все разрушили. Бой нарастает. Гитлеровцы пускают в ход минометы, орудия. Пламя разрывов превращает тихий клочок земли в кипящее море огня. Но не огонь страшен, страшно сознание: опасаясь нашей вылазки, фашисты уничтожили поселок, создали вокруг катакомб зону пустыни. Поворачиваем назад. Поддерживающие группы бьются с перешедшими в атаку гитлеровцами. Чупрахин дает сигнал отхода. Упал Гена... Поднялся и повис на моих руках... Поодиночке в катакомбу вползают бойцы, тут же тонут в непроглядной темноте. Ощупываю Гену: на груди кровь. - Пить, - стонет он. Подхватив мальчика на руки, спешу к сырой стене. Ноги подламываются, спотыкаюсь, но иду. Жадно сосу мокрые камни, припадаю ртом к губам Гены. Они холодные, неподвижные: ему уже не нужна вода. А катакомбы молчат. Хотя бы кто-нибудь закричал. - Эй, кто тут есть! - Самбуров? Узнаю Крылову, протягиваю к ней руки. Плечи у Маши дрожат. - Ты что здесь? - - С Гнатенко плохо, - сообщает она. - Пойдем, - тороплю Машу и по дороге рассказываю ей о гибели Гены. Мы договариваемся прийти сюда утром и похоронить нашего юного друга с почестями: он этого заслужил... юный солдат. Как он старался, чтобы его считали настоящим бойцом. Да он и стал им в тринадцать лет. Катакомбы за эти дни будто вытянулись, увеличились расстояния: это, конечно, оттого, что мы ослабли. Но об этом думать не стоит. Пусть надежда сократит путь. - А все-таки выйдем из катакомб, пробьемся к своим, - говорю Маше, лишь бы не думать о неудачной вылазке. - Как? - спешит спросить она. А что я могу ей ответить? Но все же что-то надо сказать. - Маша, а ты из каких мест? - вдруг спрашиваю я. Оказывается, она жила под Москвой. У нее три брата - все они на фронте. - Разве ничего не слышали о подвиге летчика Крылова? Это мой брат, - с гордостью поясняет она. - Он сбил три фашистских самолета. Ему двадцать три года. А мне уже пошел двадцать пятый... Но я ничего еще не совершила. Институт и вот - фронт. В темноте идти трудно. Успокаиваю Машу: - Нам еще жить да жить. Все впереди. Главное - не опускаться ниже ватерлинии, - повторяю слова Чупрахина. - 15 - Маша, покачиваясь, пытается поправить повязку, сползшую Гнатенко на глаза. Семен тихо протестует: - Не надо... Силы тратить не надо. Он лежит на спине. Ус - клок пакли. Только шевелятся пальцы правой руки, лежащей у него на груди. Я наклонился к Семену. - Не успел, - шепчет Гнатенко. - Что? Он медленно показывает на стенку. - Понял? Поднимаю выше фонарь. Читаю: "Михаил Петрович Золотов, 1920 года рождения, Ростов. Ранен в живот. Доктор, хороший ты мой доктор, ничем ты мне не поможешь. Да здравствует Родина! Смерть палачам-фашистам!" А вот и он, Михаил Золотев, с перевязанным животом. Он сидит, прислонившись спиной к стене: умер с широко открытыми глазами, с зажатым в руке автоматом. Иду вдоль стены. Надписи, надписи: "Жизнь - очень красивая штука. Верю, она победит войну. Прохор Иванов из Сальска"... "От жажды все пересохло внутри. Я люблю тебя, дорогая мама. А. И. Рогов"... "Пятые сутки ни крошки, ни росинки во рту. Прощайте, товарищи. Микола из Киева"... "Умираю. Прошу партию свою большевистскую, весь народ советский казнить Гитлера страшной казнью. Люди, не прощайте тем, кто развязывает войны! Боец Громов из Москвы". Надписи, надписи... Нет, бойцы не умирают. Они вечно будут жить в строках этой подземной каменной книги, И ты, Гнатенко, будешь жить! И ты, Гена... - Ну, понял? - спрашивает Семен, когда я возвращаюсь к нему. Конечно, понял... Только что я могу написать, Сема, хватит ли у тебя сил сказать, что я должен сделать, какую надпись оставить здесь... Да, да, ты об этом просишь меня, хотя стыдишься сказать прямо. Сема, Сема, друг ты мой хороший. Хочешь, я высосу из этих сухих камней для тебя каплю воды. Я не знал тебя раньше, не видел, даже не предполагал, что есть на свете ты, Семен Гнатенко, гражданин из города Сумы. - Маша, товарищ Крылова, - сам не знаю для чего я к ней обращаюсь. - Что? Разве не видишь: скончался он... Накрываю Семена шинелью. - Погоди, Маша... Он просил отметочку одну оставить здесь. Посвети-ка фонарем вот сюда. - Беру острый камень и размашисто вывожу на стене: "Кто войдет в эти катакомбы, пусть снимет шапку. Здесь покоится прах бойца Семена Гнатенко. Да здравствует победа! 18 августа, Самбуров". Вокруг безмолвие. Будто прикорнувшие после утомительного перехода, лежат в разных позах бойцы: кто-то еще жив, шевелится, а вон тот, что у ног Гнатенко, бредит: "Не торопись, целься аккуратнее... Солнце, какое красивое солнце". А вот, у самой стены, кто-то поднялся на колени. Он смотрит на Крылову: "Телегин я... из Москвы родом... Водички бы глоток, доктор... Нет, значит. Ничего, полежу немного и встану". Он падает на бок, стараясь не выпустить из рук оружия. Винтовка с грохотом ударяется о камни. Телегин тянется к ней судорожно, торопливо. Подбегает Чупрахин. Он берет у меня фонарь и, подняв его высоко над головой, кричит: - Сейчас мы добудем питание! Держитесь товарищи! И вода будет. Держитесь... Он подзывает Машу и сообщает: - Политрук организует группу добровольцев. Пшеница поспела в поле. Уже восемь человек изъявили желание пойти... Восемь... Политрук девятый: один или, в лучшем случае, двое должны обязательно вернуться. Остальные примут на себя огонь врага. Но уже сюда не возвратятся. Так решили, так договорились: голод вступил с нами в смертельный поединок, и в подземелье возвращаться уже нет никакого смысла. Восемь... Политрук девятый. Восемь стоят в сторонке. Правдин укрепляет протез веревкой. Он делает это спокойно, будто собирается на прогулку. Укрепив протез, Правдин постукивает ногой: - Сто километров можно идти... Ну, командир, какие будут указания? Какие у Кувалдина могут быть указания? Но все же Егор говорит: - Товарищи... вы понимаете... Восемь пар глаз смотрят на Егора. - Проверьте оружие, - наконец распоряжается Кувалдин. Нескладно, вразнобой щелкают затворы. Уходят. Правдин, обернувшись, скрещивает над головой руки. - Рожь будет! - кричит он. - Сообщите об этом раненым! Слышишь, Егор Петрович? Постараемся!.. ...Вернулся только он один. Его подобрал у входа Чупрахин с группой бойцов, дежуривших у восточного сектора. Маша осматривает кровоточащую ногу. Правдин вынимает из-за пазухи колосья и, покусывая от боли губы рассказывает: - Ребята молодцы. Подняли такой шум, что фашисты приняли их за целый полк... Бой идет, а я рву, рву, колосья и все посматриваю, как они дерутся... Не все, конечно, прорвались, но прикрывали они меня здорово... Ешьте, зерна созрели, - он вдруг стонет и закрывает глаза. Маша смачивает ему влажной ватой губы и просит не разговаривать. Мы отходим в сторонку. Только один Егор не тронулся с места. Али выдает нам по колоску, остальные прячет в мешок, это для тех, кто уже не может ходить - лежит в госпитальной галерее. В моем колоске оказалось двадцать зерен. Я чувствую их запах. Зерна... Значит, там, наверху, жизнь идет своим чередом, значит, она не остановилась, значит, земля еще дышит и еще не поздно чем-то помочь этим зернам, чтобы пламя войны не иссушило их в пепел. Значит, надо держаться. Чупрахин жует громко, Мухин спрашивает: - Ваня, чего ты так громко ешь? - Удовольствие получаю, - быстро отвечает Чупрахин. - Вот зерно, а я кладу его в рот, как большой кусок хлеба, и жую. Здорово получается. Попробуй - сразу почувствуешь, что в желудке полно. Есть такая страна - Индия. Так вот там, дед мне рассказывал, все так едят. Такой прием пищи называется психоедой. Бурса, ты не слышал про это? - Нет, - коротко отзываюсь, глядя на Крылову, на ее потемневшее лицо. У нее под глазами темные пятна и губы почернели. - А ты, Кирилл? - обращается Иван к Беленькому, сидящему возле плошки. - Глупости! Сколько ни воображай, от этого сыт не станешь... - Но это по-твоему, Кирилка, - возражает Иван, - а по-моему, если хорошо воображать, крепко мечтать, многое можно сделать. Конечно, что касается психоеды, тут я спорить с тобой не буду, как говорят, образование не позволяет, а насчет нашей победы могу утверждать: мечта помогает. Иногда так размечтаюсь, что вижу себя в Берлине. Будто хожу по улицам этого проклятого города и так вот кулаком показываю: ну что, герры и фрау, получили Россию!.. Придет такое время, Кирилка, обязательно придет, - убежденно заключает он и направляется к Маше, которая, перевязав ногу Правдину, сидит, прислонившись к стене. Я замечаю, как Иван отдает Крыловой зерна. Маша, подержав их, возвращает Чупрахину. Но он протестует, просит, чтобы она съела. - 16 - Сверху через отверстие доносится: - Безумцы, выхо-о-о-ди-и-те! Так продолжается второй день. Взрывы прекратились. В подземелье тихо-тихо. И от этого громче слышится: - ...выхо-о-о-ди-и-ите!.. Теперь мы все размещаемся на командном пункте. Западный выход взорван, несем дежурство только у восточного, наряды меняются через каждые два часа. Находиться на посту не так трудно, а вот перемещаться тяжело - эти триста метров, отделяющие КП от входа, стали непомерно длинными. Но никто об этом не напоминает, будто ничего не изменилось. - Выхо-о-о-ди-и-ите... Мухтаров и Мухин приносят со склада ящик с гранатами. Егор спрашивает: - Сколько еще осталось? - Тридцать штук, - отвечает Али. Он берет ломик и вскрывает ящик. Ломик соскальзывает, Али, потеряв равновесие, падает. Но тут же вновь принимаемся за работу, что-то бормочет. - Раздать? - обращается он к Егору. - Погоди, - Кувалдин окидывает взглядом сидящих бойцов. Он без шапки, с засученными по локоть рукавами, натруди висит автомат. - Решили мы с политруком пугнуть этих кричальщиков... Кто со мной пойдет? Поднимается десять человек. Егор, сняв с фитилька нагар, пятерней поправляет упавший на глаза чуб. - Садитесь и слушайте, - говорит он. - Утром я осматривал пролом, который немцы сделали в госпитальном отсеке. Сквозь него можно проникнуть наверх. Я поднимался. Метрах в ста пятидесяти от пролома, в лощинке, - гитлеровцы, землеройные машины. Ударить бы по ним надо, внезапно налететь, забросать гранатами. Сняв с себя автомат, он вытаскивает из-за голенища суконку и начинает протирать оружие. В темноте кто-то просит глоток воды. Политрук, отстегнув флягу, велит Крыловой посмотреть, есть ли в ней вода. Маша отрицательно трясет головой. Но все же поднимается и, слегка качаясь на ходу, идет на стон. Кирилл, тяжело вздыхая, произносит: - Если бы сейчас десант высадили... - Егор, раздавай гранаты, - щелкнув затвором, говорит Чупрахин. - Командир, слышишь, раздавай. Получив боеприпасы, мы ждем назначенного часа. Мухтаров выдает нам по одной конфете: где и как он мог сохранить их - неизвестно. Наклонившись к Али, интересуюсь: - Откуда взял? - НЗ командира батальона... Сегодня он распорядился выдать. Это последние. Возвращается Маша. Она едва переставляет ноги. Чупрахин берет ее под руку и, придерживая, ведет к политруку. Я подхожу к Кувалдину, сажусь с ним рядом. Откусив кусочек конфеты, он спрашивает: - Патроны в диске есть? - Есть. - Покоя нельзя давать гадам. - Это верно. Нам только бы запастись продуктами и водой. - Да, - коротко соглашается Егор и тут же говорит о другом. - Ты знаешь, сколько калорий содержит вот эта конфета? - Нет? - И я не знаю, - улыбается он. Егор улыбается так, как улыбался тогда, на марше, и в момент, когда объявили, что его назначили командиром взвода, когда отозвали Шапкина готовить разведгруппу. Да, есть же такие люди, от одной улыбки которых делается легче на душе. - Ты не забыл про Аннушку? - сам не знаю почему вдруг опрашиваю Егора. Он отправляет в рот остаток конфеты, рассматривает свои большие руки. - Аню, - вздыхает Кувалдин и тут же оживляется: - А я тогда соврал... Помнишь, сказал тебе: Аннушка - жена моя. А ведь это не так. - Знаю. Он смотрит на меня с удивлением, прищурив один глаз. - Знаю, - повторяю я. - Откуда? - спрашивает он. - Не сочиняй, Николай. А я ее люблю, не было того дня, чтобы не думал о ней. Так она вонзилась в мою душу, что и слов подходящих нет, чтобы рассказать об этом. Не веришь? Ну и что ж, откуда тебе знать... Встретишь такую, тогда поймешь меня. - Егор, не надо об этом. - Не надо, так не надо. Это я так, только перед тобой открылся. - Он поднимается и смотрит на часы: - Нам пора. Кто получил гранаты - встать! Чупрахин, проверить оружие. Пролом конусообразной формы с большим наклоном. По нему не так уж трудно подняться наверх, выйти из подземелья. Обрушившиеся камни подступают к самому лазу, через который видно вечернее небо, низко нависшее над землей. Кто-то должен подняться первым, осмотреть местность вокруг, нет ли поблизости гитлеровцев, потом подать сигнал остальным. Егор подзывает к себе Чупрахина. - Смотри тут, я полезу, - говорит он Ивану. - Нельзя тебе, - шепчет Иван. - Ты же командир, забыл, что ли? Наш гарнизон уже нельзя назвать ни батальоном, ни ротой - слишком мало осталось людей в строю: одни погибли под непрекращающимися обвалами, другие - в открытых схватках с врагом, третьи - от истощения. Осталась небольшая группа, и Кувалдин, конечно, понимает: теперь он и командир и рядовой боец. - Я знаю, что делаю. Смотри тут. - Егор, послушай, - настаивает Чупрахин, - я пойду. - Нет, оставайся здесь. Дело трудное, а у меня еще силы есть. Сэкономил на командирской должности, - вдруг шутит Кувалдин. - Самбуров, пошли. Поднимаемся с трудом. Дрожат ноги. Егор подает мне руку, помогает преодолеть последний метр. В вечерней мгле темным пятном виднеется стоянка машин. Там немцы. - Ну! - шепчу Кувалдину. - Лежи, лежи, - тихо отвечает он. А лежать невозможно. Со стороны машин ветром доносит запах жареного мяса. Фашисты ужинают. От одной этой мысли кружится в голове, я уже не помню, когда мы в последний раз ели. - Посмотри направо, что там чернеет, не сады ли? - говорит Егор. Я всматриваюсь. Думаю: "Сады, ну и что из этого? " - Ну, - торопит с ответом Кувалдин* - Сады, - отвечаю. - За ними должен быть овраг, по нему можно проникнуть в город. Понял? - О чем ты, Егор? А как же остальные? - не пойму, на что Кувалдин намекает. - Эх ты, - сокрушается Егор. - Я командир, отвечаю за каждого. Думаю о выходе из катакомб. Такой час настанет. Я жадный до жизни. Прорвемся или погибнем в открытом бою. Но только заживо я себя здесь, в этом подземелье, не похороню. Понял, о чем я мечтаю? А сейчас мы этим гробокопателям шумовой концерт устроим. Он берет камень и бросает вниз. Один за другим поднимаются восемь человек. Егор дает знак: рассредоточиться в цепочку. ...Метров сто ползем по-пластунски. Впереди двигается Егор. Тишина. Где-то за машинами какой-то гитлеровец пиликает на губной гармошке. Неподалеку от Кувалдина вырастает фигура часового. Тихонько насвистывая, он топчется на одном месте. Мы сжимаем в руках гранаты. - По-олк, огонь! - кричит Кувалдин. Бросаем гранаты в два приема. В темноте ярко вспыхивают разрывы. Впереди образуется какой-то пляшущий клубок. Трое лежат неподвижно - им Керчи уже не видать. - Полк, в атаку! - повторяет команду Егор. Но это сигнал к отходу. У пролома на минуту задерживаемся. Клубок пляшет, мечется, надрывно стонет. Откуда-то издали начинают бить минометы. Мы скользим по конусу в свое подземелье. Внизу Егор, еще находясь в возбужденном состоянии, говорит: - Теперь они не будут орать "выходи"... Поймут: подземный гарнизон живет и борется. - 17 - Взрывы не прекратились. После нашего налета немцы участили их. Теперь они не оставляют проломы открытыми, засыпают землей и камнями. Гитлеровцы ищут нас, видимо, намереваются задавить обвалом. Щупают круглые сутки, а напасть не могут. От взрывов ходуном ходят катакомбы. Вчера с потолка отскочил большой камень. В этот момент Крылова перевязывала Правдину ногу* Ракушечник упал ей на спину. Она потеряла сознание. Через полчаса пришла в себя. Но теперь не поднимается, лежит у стены рядом с политруком. Правдив сидит на разостланной шинели, прислонившись к ящику. Над его головой чуть дрожит от взрывов полотнище знамени. При свете плошки знамя кажется густо-багровым, словно залитым кровью. Егор, я и Чупрахин только что возвратились с восточного участка. Ночью мы, собрав ручные гранаты, расставляли их вместо мин неподалеку от входа. По предложению Кувалдина мы вкладывали запалы, тонкой проволокой закрепляли чеки и потом соединяли гранаты между собой: если за проволоку дернуть, чека соскочит с боевого взвода и гранаты начнут рваться. Теперь фашисты ни могут внезапно ворваться в катакомбы. Маша смотрит на нас стеклянными глазами. Губы у нее неподвижны, набухли. Чупрахин, отстегнув флягу, предлагает ей воды. Мы все смотрим на Ивана. Словно поняв наш молчаливый вопрос, он говорит: - Там всего глоточек, берег на крайний случай. Пей, доктор. - Не надо, - вздыхает она, чуть повернув голову к Правдину. Но Иван настаивает, подносит ко рту флягу. - Теперь легче? - спрашивает он. - Да... Только спать хочется. Я и дома была порядочная соня, а мама сердилась. Товарищ политрук, а у вас есть родные? - вдруг спрашивает она. - Есть, Маша, и мать и отец. В Мурманске живут. - И жена есть? - Крылова с трудом поднимает голову и затуманенным взглядом всматривается в лицо политрука. - Жены нет... Но будет, - стараясь улыбнуться, отвечает Правдин. - А впрочем, не знаю, пойдет ли кто теперь за безногого, - пытается он шутить. - Пойдет, Вася... Пойдет... Вы же, Вася... хороший... Ой!.. Вася! - вскрикивает она, словно боясь чего-то, отшатывается, запрокинув голову назад. Вечером мы хороним ее в центре "вестибюля". Политрук неотрывно смотрит, как растет каменистый холмик. А погодя, когда, уже похоронив Машу, мы вновь садимся возле Правдина, он произносит: - Выходила меня, сама ушла. Весь день мы говорили о жизни, о делах, которые Маша и ее товарищи, оставшиеся здесь навечно, не успели совершить. Мухтаров шепчет: - Взорвали последнюю амбразуру. - И, помолчав немного, спрашивает: - Как ты думаешь, Гитлера повесят? - Али смотрит на меня, ожидая ответа. - Повесят, - произношу и не узнаю своего голоса: слабый, тихий вздох, не больше. - И я так думаю. Только после этого не забыли бы о наших катакомбах. Привести бы сейчас всех империалистов сюда, в подземелье, и носом бы их: "Смотрите, это дело рук ваших гитлеров..." - Что будем делать? - спрашивает Беленький у политрука. - Все выходы взорваны, один остался... - Что же мы? Совесть чиста, воинский долг не нарушили... Фашисты думают, что прижали нас в катакомбах. Нет! - восклицает Правдин. - Это мы их схватили за ноги. Рады бы они уйти отсюда, да не могут. - Пи-ить, - стонет кто-то в стороне. - Самбуров, напои, есть немного, - подает мне флягу Правдин. - Товарищ политрук, у вас больше нет, оставьте у себя, - говорю шепотом. - Берите, - настаивает он. Со стороны еще не взорванного входа слышен хрип: сегодня утром гитлеровцы установили там репродуктор и сейчас вновь предложат нам сдаться. - Русские солдаты! К вам обратится генерал Львов, - трещит репродуктор. - Кончайте свое безумие. Слушайте генерала Львова. Против таких передач немцев у нас есть одно оружие - песня. - Давай, Алешка! - просит Чупрахин. - Давай... Широка страна моя родная. - слабым голосом начинает Мухин. Подхватывают другие: Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек. - Солдаты! Слышите меня? - летит со стороны выхода. Дружно отвечаем: Всюду жизнь и вольно и широко, Точно Волга полная, течет, Молодым везде у нас дорога, Старикам везде у нас почет... Усталые и охрипшие, стоим, взявшись за руки. - Я генерал Львов. Сообщаю вам: Крым полностью занят немцами. Красная Армия потерпела крах под Барвенковом, Лозовой и Ростовом. Ее части беспорядочно отходят к Сталинграду. Ваше сопротивление бессмысленно... Предлагаю... - Гад! - Иван бежит к выходу. - Стой! - приказывает Егор. - Куда ты?! - Он у меня сейчас подавится, - не останавливаясь, отвечает Чупрахин. - Ошалел матрос, - замечает Беленький, и тут же пытается идти вслед за Чупрахиным. - ...Вы получите полную свободу. Немцы вас не тронут. Они гарантируют вам жизнь и возвращение к своим родным очагам, - продолжает вещать враг. Скрипя зубами, пытается подняться политрук. Он застегивает фуфайку, поглубже натягивает шапку. Его бледное, осунувшееся лицо перекошено болью. - Мухин, пой! - просит он. - ...Я знаю, у вас нет ни хлеба, ни воды. Вы погибаете голодной смертью. Во имя спасения слыши... Раздается сильный треск, и репродуктор глохнет. - Это Чупрахин! - догадывается Беленький. С грохотом разорвался снаряд. Осколки со звоном летят во все стороны, свинцовым дождем падают на камни. Минуту молчим, В детстве на берегу реки я как-то стоял у костра. Было это в половодье. Мелкие поленья сгорели дотла. Только одна головешка продолжала дышать, подернутая прозрачной серой пленкой. Вода все ближе и ближе подступает к очажку. Мне не хотелось, чтобы погас уголек: в нем столько было жизни. Вдруг налетел ветер, и головешка засветилась еще ярче. А мутная, пенящаяся вода так и не достигла своей жертвы. Угли мигали ярко до самого позднего вечера. И в этих вспышках огней чувствовалась необыкновенная сила жизни. "А ведь жар больших сердец сильней", - приходит на память строчка из какого-то стихотворения. Я начинаю вспоминать, когда и в каком стихотворении вычитал эту строку. - Иван! - кричит Кувалдин, прерывая мои мысли. Из-за камней показывается Чупрахин. Даже издали заметно, как он возбужден. - Как стукнул булыжником - и здорово живешь: захлебнулся, подлец! - говорит он, садясь рядом с политруком. - Шум подняли, не понравилось. Генерал Львов! Врут все это они. Какой наш лев станет лобызаться с немецкой овчаркой?.. Достаю из кармана завернутый в бумагу окурок. - Бери, - предлагаю Ивану и чувствую, как дрожит у него рука: видимо, нелегко ему было там, у входа. Закурив, Чупрахин повторяет: - Генерал Львов... Нашли дурачков, так и поверили им. - И уже более спокойно говорит Кувалдину: - Ты уж, Егор Петрович, извини, что, не доложив тебе, помчался. Характер у меня такой: загорится в душе - не могу сдержать себя. А тут такое: "Ваше сопротивление бессмысленно". Учитель нашелся... Гад вонючий!.. - Он расстегивает ворот гимнастерки и продолжает: - Вырваться бы только из этого подземелья... Ох и бился бы я с ними! Этакой жар в душе, столько ненависти накопилось, что сто лет жизни не остудят. Да-а, крепко они разозлили меня! - помолчав, говорит Иван. - А ведь до войны, например, у меня никакой злости не было на немцев. Не верите? Точно говорю. У нас в паровозном депо работал Эрлих. Человек как человек, дружбу с ним водил, на свадьбе у него гулял. И вдруг после войны придется с ним встретиться, а? Что будет? - Загадываешь далеко, - робко подает свой голос Беленький. Он сидит рядом с Мухтаровым, посасывая влажный камешек. - Далеко? - спрашивает Чупрахин. - Не знаю, как ты, Кирилл, а я верю: встреча такая состоится. Может быть не с Эрлихом, а с другими... - Конечно, именно ты встретишься, - иронизирует Кирилл. Чупрахин снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится на спину. Его взгляд устремлен в потолок. Там, вверху, когда-то было большое мокрое пятно, и оттуда падали капли воды. Ракушечник выплакал все свои слезы, и темное пятно исчезло, даже и следа от него не осталось. Когда же это было? Я начинаю вспоминать, но никак не могу припомнить точно день. - 18 - Мы с Алексеем идем вдоль центральной галереи. Свет плошки, рассекая темноту, освещает знакомые, исхоженные места. Замечаю провода. Держась за них, мы перемещались по катакомбам, поддерживали связь с боевыми постами, находили пути к амбразурам и бойницам. А вот вправо тянется провод в госпитальный отсек. Там когда-то Маша ухаживала за ранеными. Теперь в отсеке тишина, никто не просит утолить жажду, не слышно стонов. Отсек уснул глубоким подземным сном. Но он может заговорить, если проникнуть туда и осветить его стены. Когда-нибудь, возможно, так и произойдет, если тяжелые своды потолка, обрушившись, не похоронят навечно надписи на камнях. Мы идем медленно, считая рассеявшихся мелкими группами людей. Еще утром Кувалдин, после продолжительного совещания с политруком, приказал нам сосчитать оставшихся бойцов. Для чего все это потребовалось Егору, пока неизвестно. Нас никто не останавливает и не окликает. Возвращаемся, проходя мимо первой могилы. Фанерный щит возвышается над холмиком так же, как в тот день, когда мы его поставили здесь. Свет от плошки выхватывает из темноты надпись: "Подполковник Шатров Иван Маркелович - организатор обороны Аджимушкайских катакомб". - Алеша, ты не знаешь, какое сегодня число? - спрашиваю я у Мухина. - Пятнадцатое сентября... Я думаю: "Неужели столько времени находимся под землей? Даже не верится, будто все это началось совсем недавно". А ведь вначале каждый день казался годом. Потом освоились и перестали замечать, как проходили сутки, недели, месяцы. Может быть, потому, что некогда было подумать о времени. ...Выслушав нас, Кувалдин ведет к политруку. Правдин, склонившись над картой, испещренной цветными карандашами, что-то рассматривает на ней. - Сорок девять человек, - сообщает ему Кувалдин, присаживаясь на край койки. - Оружие, боеприпасы тоже учли? - отложив в сторону карту, спрашивает политрук. - Мухтаров собрал сорок восемь гранат, есть и патроны к автоматам, - отвечает Егор. - Помните песню про партизана Железняка? - осторожно спуская с кровати раненую ногу, поднимается Правдин. - Помните: Налево - застава, Махновцы - направо, И десять осталось гранат. "Ребята, - сказал, Обращаясь к отряду, Матрос партизан Железняк, - Херсон перед нами, Пробьемся штыками, И десять гранат - не пустяк". - Строй, Егор Петрович, батальон, поговорим и решим. А сорок восемь гранат - не пустяк.