м веке, -- говорит дядя Феликс, -- когда начали строить Суэцкий канал. На Суэцкий перешеек согнали сорок тысяч феллахов. Хотя со времен Хеопса прошло четыре тысячи лет, мало что изменилось -- и орудия труда, и условия жизни строителей. Копали канал десять лет. Двадцать тысяч египтян погибли на строительстве. А теперь Англия и Франция утверждают, что это они построили канал и им он принадлежит... Белеют окраинные кварталы Каира. Появляются на обочине дороги пальмы, отступает пустыня. -- А грибов все равно жалко, -- впервые за все это время подает голос мама, -- даже с точки зрения вечности. Машина выезжает на набережную. -- Ну что, Заяц, -- подмигивает папа, -- отряхнем пыль столетий! Куда поедем? Странный вопрос. Известно, куда -- в веселый город Зу. ВЕСЕЛЫЙ ГОРОД ЗУ Дядя Феликс сворачивает с набережной на улицу Эль-Гуза и тормозит у ворот Зу. Папа с Викой и Мишуткой выходят, а мама едет в Замалек готовить обед без грибов. Веселый город Зу есть в любой стране. Спросите в Афинах, в Стамбуле, в Фамагусте, где город Зу, и любой грек, турок, киприот укажет вам дорогу. Нет в Каире места лучше, чем Зу. За целый день не обойти его площадей, улиц, бульваров, аллеек, мостов. Веселый город Зу -- это зоопарк. Все, что есть живого на свете, -- все собрано в каирском зоопарке. А если вы какого-то зверя здесь не нашли -- значит, его и в природе нет. Жара спадает. В городе еще зной от раскаленного асфальта, а в Зу поднимается свежесть от озер, ручейков, каналов. Всего-то градусов тридцать. По улицам зоопарка гуляет пестрый народ: европейцы в широкополых шляпах, индусы в чалмах и индианки в сари, японки в ярких кимоно, индонезийцы в докторских шапочках. Торжественно проходят арабские семьи: дедушка в галабии и вязаной шапочке, бабушка в черной малайе и -- мал мала меньше -- дюжина черноголовых ребятишек. Арабы сидят прямо на траве и блаженно щурятся на солнце. Возможность посидеть на травке -- важное завоевание египетской революции. При короле Фаруке феллахи даже глянуть не смели на зеленый газон. Зато теперь по вечерам специально приходят в Зу, чтобы победно усесться на лужайке. В стриженых кустах -- беседки: китайская пагода, японский бумажный домик, русская бревенчатая изба. Смешная изба, таких даже в Марфине не осталось. А египтяне думают, что русские феллахи живут вот в таких избушках на курьих ножках, ходят круглый год в валенках, а по улицам Москвы бродят бурые медведи. Поэтому бурый мишка здесь так и называется -- "рашен бэа", то есть "русский медведь". Рашен бэа -- важная персона, у него и клетка побольше, с ванной, с душем. В первую очередь Вика с папой идут навестить земляка. К мишке не пробиться, зрители у клетки в два этажа: мальчишки и девчонки оседлали родителей. Мишка действительно русский, из Подмосковья. Подарок Советского Союза каирскому зоопарку. Подарок лежит в дальнем углу клетки, тяжело и часто раздувает бока, мутными от жары глазами смотрит куда-то сквозь галабии и халаты. -- Бедненький, -- жалеет его Вика. --Жарко мишеньке в Африке... Пап, а правда, он в Ученском лесу жил? Ну, может, не жил, а так, мимоходом бывал. Может, издалека бабушку Софью видел, и меня, и Ночку, и Коську... Пап, ну неужели он не чувствует, что мы тоже оттуда? Должно же ему от нас чем-то знакомым пахнуть? -- Наверное, ветер в другую сторону... А то бы он, конечно, узнал нас. -- Мишенька, миша! -- зовет Вика. Да разве услышит он в таком шуме! Но вдруг зеленые глазки зверя оживают. Он медленно поднимается и, загребая лапами, идет к решетке. Зрители радостно вопят, отступая. Медведь встает на задние лапы, цепляясь когтями за толстые прутья. -- Узнал! Смотри, папа, узнал! Стоящий рядом араб оборачивается на крик. -- О-о! -- вопит он. -- О-о-о!! -- И счастливо хлопает себя по бедрам, и ничего, кроме этого восторженного "о-о!", не может произнести. -- Литтл рашен бэа! Маленький русский медведь! Зрители тотчас обступают Вику широким полукругом, хлопая в ладоши и указывая то на Мишутку в ее руках, то на огромного медведя за решеткой. -- Литтл рашен бэа энд биг рашен бэа! Маленький русский медведь и большой! Торопливо щелкают фотоаппараты. -- Этак мы с тобой в вечерние газеты угодим, -- смеется папа, выбираясь из восторженной толпы. Зрители еще долго не могут успокоиться, машут вслед: -- Руси! Литтл рашен бэа! Вика с папой идут дальше. Самое замечательное в каирском зоопарке то, что можно кормить зверей -- кого хочешь, но не чем попало. Однажды Вика принялась бросать лебедям крошки хлеба. Арабы пришли в ужас: хлеб -- лебедям! Дорогой хлеб, который не каждому феллаху по карману! Зато у вольеров стоят мальчишки с лотками. Подходи, плати пиастры и корми животных чем положено. Страусы так и толкутся в своем загоне рядом с лотком, тянут голые, будто ощипанные шеи над загородкой -- не подойдет ли кто угостить их? Пеликанам Вика рыбешку кидала, носорогам зеленые веточки давала с руки, антилопы трясли ей вслед бородками, благодарили за сочную траву. У вольера с жирафом мальчишка продает морковь. Вика выбирает самую большую. -- Ну, предлагай, -- подбадривает папа. Вика поднимается на цыпочки и машет жирафам морковкой. Вот один неторопливо направился к загородке и перегнул через нее длинную шею. Ну и шея! Как у царицы Нефертити. С огромной высоты к Вике опускается угловатая голова с рожками-антеннами. Вика на всякий случай берется за папин палец. -- Смелее, Заяц, смелее. Это же воспитанный жираф, по глазам видно. Жираф и правда воспитанный. Он высовывает длинный розовый язык, ловко обкручивает им морковку и деликатно вытягивает ее из Викиного кулака. -- Вот здорово! -- удивляется Вика. -- Мне бы такой язык, мороженое лизать! Мороженое в Каире продают в высоких вафельных стаканчиках. Ни за что дна языком не достанешь. Остались еще сонные толстые змеи и драконы-вараны с вывернутыми когтистыми лапами, но Вика не хочет их кормить. Она идет кататься на слоне. Большой добрый слон трусит по кругу между пальмами. На голове слона, между ушами, сидит мальчишка-погонщик, а по бокам висят скамейки. Мальчишка останавливает слона между двумя лесенками, похожими на самолетные трапы. Вика забирается на скамеечку, прижимается спиной к слоновьему боку. Топ-топ-топ. -- бежит слон по кругу, подобрав хобот. Сзади вертится тоненький хвостик, сверху свисает босая пятка погонщика. Здорово! Скамеечка подпрыгивает, проплывают мимо радужные гамадрилы, розовые бегемоты, ржавые крокодилы (они только в "Детском мире" зеленые, а на самом деле похожи на сосновые бревна). И как электричка к перрону, подплывает скамеечка к трапу. -- Эх, гулять так гулять! Такой день! -- говорит папа. -- Пойдем в "Луна-парк". Что-нибудь да выиграем! Мама называет "Луна-парк" не иначе как "грабеж средь бела дня". Вика с папой ходят туда по большому секрету. Мама знает, конечно, куда уплывают пиастры и откуда появляются в доме всевозможные безделушки, но виду не подает... Вика с папой стоят с сачками в руках. В широкой прозрачной чаше без дна кипят белые теннисные шарики с номерами, подпрыгивают, сталкиваются, разлетаются. Вика машет сачком напропалую, но шарики хитрые, выпрыгивают из сетки. А папа, как на рыбалке на Ученском берегу, потихоньку подводит сачок и резко взмахивает им. Есть! -- Ну-ка посмотри, что у них там на десятый номер? На десятый номер -- пластмассовая вазочка с лихими красными лебедями по стенкам. У Вики уже семь таких вазочек дома. -- Ничего, -- говорит папа, хмыкнув, -- в Москве подаришь... Во что еще не играли? Папа нерешительно смотрит на вывеску тира, откуда доносятся звонкие шлепки пневматических винтовок. -- Разве тряхнуть стариной? А, Заяц? -- Тряхни, пап! Отец уверенно вскидывает винтовку, пристраивает ее поудобнее к плечу... Носорог летит вверх тормашками. Вика стоит сзади не дыша, болеет за папу... Переворачиваются страусы и крокодилы, падают толстые инглизи. Хозяин тира поверх очков смотрит на перевернутые мишени. -- Мистер, -- объясняет он, -- призовая стрельба. Вы должны стрелять, пока не промахнетесь. Он выкладывает на прилавок пульку... Вспыхивает реклама над фасадом картонного магазина. Другую... Гаснет свеча. Третью... Больше никто не стреляет. Люди набились в маленький тир, цокают языками и одобрительно кивают после каждого выстрела. Вспотевший хозяин бегает взад и вперед: поднимать мишени и выкладывать пульки. -- Мистер, -- не выдерживает он наконец, -- мистер, хватит, вы меня разорите... Вы американец? Вика переводит. -- Нет, русский. -- О-о, руси! -- араб поднимает кверху большой палец, -- Вторая мировая война? -- Да. Летчик. -- Мистер, я был проводником под Эль-Аламейном. В большой победе есть и моя маленькая доля. -- Хозяин тира кивает, поправляет очки и лезет под потолок за главным призом. Посетители расступаются, пропуская Вику с папой. Вика гордо вышагивает, прижимая к груди тяжелую хрустальную ладью. Она слышит, как сзади почтительно шепчут: -- Руси... Русский снайпер... Папа откидывает со лба потные волосы. -- Ну, не ожидал даже. Да... А это что? Над прилавком свисает пук разноцветных перепутанных нитей. На прилавке -- жестяные баночки кока-колы и пива, пистолеты-зажигалки и всякая пластмассовая всячина. -- Как бы это нам с тобой кока-колу вытащить? -- размышляет папа. -- Ну-ка, Заяц, попробуй вот эту ниточку. Или нет, наверное, эту... А-а, тяни любую! Вика дергает голубую нитку, и над прилавком подскакивает все та же вазочка с лебедями. Хозяин аттракциона с улыбкой протягивает ее Вике. -- Девятая, -- в отчаянии говорит папа. -- Это уже слишком! Рядом молодой светловолосый европеец получает баночку кока-колы и разочарованно вертит ее в руках. -- Мистер, чейндж, -- предлагает Вика, протягивая ему злополучных лебедей. "Чейндж" -- такое же международное слово, как "Зу". "Чейндж" -- значит "обмен". -- Сенк ю, -- тотчас соглашается тот, и призы переходят из рук в руки. У европейца симпатичное и будто бы даже знакомое лицо. Он улыбается, улыбается и Вика. -- Полиш? -- спрашивает она. -- Но, -- светловолосый европеец указывает пальцем в грудь, -- рашен. Вика чуть не роняет хрустальную ладью на асфальт. -- Папа! Пап! Скорее! Сюда! Услышав русскую речь, "европеец" распахивает глаза. -- Наши! -- кричит он. -- Наши! Бежит папа. Бегут к "европейцу" мужчины и женщины. -- Откуда? -- Туристы. Из Хабаровска. -- Из Анадыря. -- Из Владивостока. Папа торопливо жмет руки всем сразу. -- Давно? -- Две недели. -- Скоро? -- Через три дня. -- Ну... как там? А как сказать -- как там, на Родине? Как найти несколько слов, чтобы сказать самое главное, самое что ни на есть важное? Как уместить Родину в несколько слов? Говори хоть три часа, и все будет мало, останется еще что-то, что-то очень необходимое, о чем нельзя не сказать... -- Снег у нас. -- Реки тронулись. -- Дожди в Москве. -- В автобус! В автобус! -- торопит арабчанка-переводчица. И снова папа жмет руки: -- Привет там передавайте! Кому привет? И серому апрельскому снегу, и набухшим подо льдом рекам, и дождливому московскому небу... Папа и Вика смотрят вслед отъезжающему автобусу. -- Вот так... -- говорит папа. -- Встретились, поговорили... Между прочим, от Москвы до Владивостока вдвое дальше, чем до Каира... Через три дня дальневосточники сойдут с трапа на бетонное поле Шереметьева. Экспресс помчит их в Москву, и за окном потянутся невесомые березовые рощицы, и поля, и деревеньки, низко нахлобучившие разноцветные крыши. Вика всхлипывает. -- Ну, вот еще, -- растерянно говорит папа. -- В такой счастливый день... -- Домой хочу-у! В Москву-у!! И в Марфино... Чтобы галстук носить. Чтобы дождь был... -- Целый год молодцом держалась -- и на тебе... Мы же не туристы, Заяц. У нас с тобой работа. -- Папа сам расстроен неожиданной встречей. -- Поехали к маме... Они идут к автобусу, держа в руках безрадостные призы "Луна-парка". ПИР ГОРОЙ Солнце падает за небоскребы Эль-Гузы. В Египте нет вечера, только день и ночь. Солнце катится по верхушкам эвкалиптов -- это еще день. Солнце валится за горизонт -- это уже ночь. В черном небе вспыхивают звезды и рекламы: разноцветные закорючки, точки, петли. Так малыши рисуют море. А может, неспроста арабские буквы похожи на волны? Вода для арабов -- это жизнь. И человеческую речь здесь услышишь только у колодцев, у Нила, у моря... Иностранцы плотно запахивают пиджаки, арабы кутаются в шерстяные шарфы -- прохладно. В Египте вместо зимы и лета -- ночь и день. И зимним днем можно испечься заживо, и летней ночью замерзнуть насмерть. В этом Вика сама убедилась, когда на обратном пути с Красного моря посреди пустыни сломался автобус. Пока солнце лежало на барханах, ребята сидели в автобусе полумертвые от жары, а едва наступила ночь -- стали кутаться в пыльные половички. Потом взрослые побросали половички в песок, выломали сиденья, облили бензином и подожгли. Так и грелись у костра, пока не завелся мотор. А расскажи кому-нибудь в Москве, что замерзал в африканской пустыне, -- засмеют. Скажут, что замерзнуть в Африке -- все равно что рыбе в воде утонуть... В Замалеке темно. Дома большие, многоэтажные, а горят всего несколько окон: в каждом доме одна семья. То ли дело ночная Москва! Такой узор разноцветных окон, и за каждым жизнь, люди... Аза и Леми уже спят. Бавваб Али метет мраморные дорожки, Джон стрижет траву на игровой площадке. -- Бхатрак, Али, бхатрак, Джон! До свидания! -- Бхатрак, мадемуазель Вика. У таиландского посольства все тот же полицейский жует длинную сигару. Из русской колонии доносится Настькин рев: ее укладывают спать. Так и живет колония: вместо побудки кри- чит муэдзин с минарета, а вместо отбоя -- реактивный Насть-кин рев. У подъезда одиноко сидит Светка, стукает о землю теннисным мячом. Вика останавливается рядом. Светка будто и не замечает ее -- роняет мяч на землю и ловит. -- Ты чего сидишь? -- Хочу и сижу. У тебя не спросила. -- Голос у Светки сиплый, зареванный. -- Здорово сегодня было, правда? -- говорит Вика. -- Кривда. Ничего здорового. Вика молчит. Светка стукает мячиком. -- И вообще мама сказала, чтобы я с тобой больше не разговаривала. И что так подруги не поступают. -- Почему?! Я же правду сказала. А потом еще и соврала из-за тебя! -- Честная какая нашлась! А ты видела, как на меня все смотрели? И Сашка, и Геленжевские... Светка плачет, наклонив голову и стукая мячом о землю. Вике жалко ее. Светка ведь не жадная, не злая, просто ей ужасно одиноко и скучно. Ее никуда не пускают, даже в Зу она ни разу не была. Родители ей ничего не покупают, кроме жвачки и дешевой кукурузы, и сами едят только суп из пакетиков. Зато они накупили много ненужных вещей -- ковров, посуды и еще чего-то. Вика раз была у Светки и сама видела: весь этаж у них завален всякой упакованной ерундой. А однажды Вика краем уха слышала, как ругались папа и Светкина мама. -- Я не понимаю, Владимир Иванович, -- говорила Светкина мама. -- Нет, я просто не понимаю, как можно тратить деньги на всякие пустые развлечения! -- А я не понимаю, как можно экономить на своих детях, -- говорил папа. -- У детей должно быть нормальное детство, даже если они живут в другой части света! -- Я не понимаю, как можно выпускать ребенка одного на улицу в чужой стране! -- А я не понимаю, как можно этого не понимать! Дети во всех странах одинаковы и всегда найдут общий язык. Так они не понимали друг друга минут двадцать и поссорились. -- Пойдем к нам, -- предлагает Вика. -- Не очень-то хочется... Врет Светка. Ей-то очень хочется. И сидела она здесь, чтобы Вику встретить. Но родители не разрешают ей ходить в гости. Если самим ходить в гости, надо и к себе гостей приглашать. Да еще угощать чем-то. -- Пойдем! Лешка приехал... -- Ну и целуйся со своим Лешкой. -- Светка отворачивается. Виика идет домой. Что толку обижаться на Светку, она же не сама себе родителей выбирала... А дома -- пир горой! Стол накрыли в гостиной. Народу много, и она теперь не кажется огромной и пустынной. Здесь и дядя Феликс, и переводчики с первого этажа, и Черныхи -- вся колония, кроме Лисицыных. На столе -- сказочные богатства: картошка с подсолнечным маслом, соленые пупырчатые огурчики, черные сухари. Даже настоящие антоновские яблоки! Все можно купить в Египте: и манго, и бананы, и финики, а вот яблоки -- маленькие, зеленые, дорогие и невкусные. И те не египетские -- из Сирии. Мама теперь смеется, рассказывая историю с грибами, бегает из кухни в гостиную, из гостиной в кухню. Слуг нет -- наконец-то можно похозяйничать самой. Вика, обжигаясь, ест рассыпчатую картошку. Жаль, что молоко египетское: не коровье, а буйволиное, жирное. А так все как в Марфине, у бабушки Софьи. Дядя Феликс рассказывает: -- Великая все-таки штука -- самолет! На корабле не так: плывешь себе потихоньку на север. Александрия похожа на Фамагусту, Фамагуста на Пирей, Пирей на Констанцу, Констанца на Варну, и не замечаешь, как земля за бортом меняется... А самолет? Сел в Каир-вест, глянул с воздуха последний раз на пирамиды -- ррраз! -- и Москва. Изо рта пар валит, леса насквозь просвечивают, в экспрессе окна ледяные, и в них пятачки про-таяны. Будто на другую планету залетел... Шофер завидует: "Загорели-то как! Из отпуска, что ли? Скучно небось от теплого моря возвращаться?" -- "Милый, говорю, в отпуск! А все теплые моря я на комок снега променял бы и не задумался!" Посмотрел на меня вот этак: "Перегрелся, думает, товарищ под кавказским солнцем". -- А я прилетела в первый свой отпуск домой, в Смоленск, -- вспоминает. Настькина мама. -- Иду по родному двору, где в На-стином возрасте каждый закут на коленях облазила, -- и будто в первый раз его вижу. У самых дверей липа стоит. Ее молнией почти, у земли срезало, а из культяпки молодые веточки во все сто-роны -- как девчонка-растрепа. Тридцать лет тут прожила и не видела. А вот -- стою и реву: "Как же я без тебя жила, милая?" -- А самое странное, -- говорит мама, -- самое странное, что в России все на русском языке говорят. Да-да, ничего смешного... Здесь ты будто на необитаемом острове живешь, чужая речь тебя обтекает. Русское слово на улице вдруг услышишь -- как током ударит... А в Москве еду в метро, люди кругом о своих заботах говорят -- не для меня, между собой, -- но я-то все понимаю! Как будто я всем им родня, будто я со всеми ними одной жизнью живу! А пока в России жила, словно и не замечала, что мы на одном языке говорим... Лешка сидит напротив Вики. Лешка на год старше, но маленький, худой, большеголовый. Белесый чубчик коротко подстрижен. Лешка дома переболел ветрянкой, все лицо у него в зеленочных веснушках. Ужасно смешной сейчас Лешка, похож на маленького зеленого леопарда. Взрослые говорят о политике. У них ни один разговор без этого не обходится. -- Израиль -- очень неспокойный сосед. И главное, Египет сейчас не готов к войне, -- говорит папа. -- Насер до сих пор не решился реорганизовать армию. В промышленности, в сельском хозяйстве -- революция. А армия не изменилась со времен короля Гороха, то бишь Фарука. Солдат плетьми порют за провинности. Офицеры на английский манер расхаживают со стеками. Генералы бездарны, озабочены только тем, как бы побольше украсть у государства... Какая война? -- удивляется Вика. Ведь война была давным-давно, до ее рождения. Так хорошо, так мирно живется всем, кому нужна война? -- Не думаю, чтобы Израиль решился на новую войну, -- возражает дядя Феликс. -- Он окружен арабскими странами. Если арабы объединят свои силы... -- В том-то и дело! Многие арабские правители были бы рады поражению Насера, египетской революции. Поэтому Египет может рассчитывать только на Советский Союз. -- Только войны нам еще не хватало, -- говорит мама. -- С меня одной хватило выше головы. До сих пор по ночам сирену воздушной тревоги слышу и вскакиваю бежать в бомбоубежище. Нет, нет, хватит об этом... Лучше расскажи о наших пирожных! -- А-а! -- оживляется папа. -- Какой мне дочка подарок сегодня поднесла -- никогда еще такой вкуснятины не едал! -- под общий смех он рассказывает утреннюю историю с пирожными из "Синдбада-морехода". -- Вообще надо быть осторожнее с покупками, -- вступает в разговор переводчик с первого этажа. -- Года два назад работал я в Бельгии. Прилетел в Брюссель, прямо с аэродрома захожу в кафе. Час ранний, народу никого нет. Подзываю официанта, спрашиваю чего-нибудь мясного. Он кивает, записывает и вдруг спрашивает: "А где ваша собака?" Я удивляюсь и отвечаю, что у меня собаки нет и никогда не было. У официанта глаза делаются вот с эту тарелку. Он убегает, и тотчас вываливается целая толпа -- метрдотель, другие официанты, даже повара из кухни прибежали на меня посмотреть. Я сижу один в пустом зале. Даже бровью на них не повел: за границей к любым странностям привыкаешь... Официант приносит плоское блюдо, я принимаюсь за еду. Мясо ничего, только костей много. Я ем, они смотрят. Спросил кофе -- кофе нет. Ладно, расплатился, вышел. Вся толпа носами к окнам приклеилась... Да что случилось, в конце концов? Оглядываю себя -- все в порядке. Поднимаю глаза на вывеску... Матушки мои! Я в собачьем кафе позавтракал! Есть в Брюсселе такое кафе -- туда миллионеры своих собак кормить водят. Вика слушает, держа в руках остывшую картофелину. Интересно во взрослой компании. Понаслушаешься таких историй! Но взрослые разом смотрят на часы, встают, собираются. Сегодня на вилле фильм -- "Вечера на хуторе близ Диканьки". -- А я? -- хнычет Лешка. -- Опять заснешь посреди картины. Тяжел ты стал, брат, чтобы тебя на руках домой нести... И Вике одной страшно будет. А ты как-никак мужчина, -- говорит дядя Феликс. Слышатся смех и шаги под окнами. Вика и Лешка остаются одни. "АСУАНСКАЯ ПЛОТИНА", "БРАТЬЯ-МУСУЛЬМАНЕ" И БЫК КОСЬКА Ребята убирают со стола. Вика на кухне, а Лешка подает из гостиной грязные тарелки: сначала в окошечке появляется башня из тарелок, потом -- крапчатая Лешкина физиономия. Лешка последнее лето в Египте. Он кончил четвертый класс и дальше учиться будет в Москве, в интернате. -- Знаешь-знаешь, -- говорит Лешка. (У него такая привычка -- говорить быстро и захлебываться словами, внезапно умолкать и смотреть на собеседника, склонив голову набок. ) -- Знаешь-знаешь, я в свою теперешнюю школу зашел, а там все еще учатся и будут до самого июня учиться. Все так же, а английский только на будущий год начнется, и физкультура в большом спортзале, вот... А с англичанкой ихней я по-английски говорил, правда-правда, она так удивилась, говорит-говорит, что у нас в Египте большая разговорная практика, вот! Вика складывает посуду в раковину. А в окошечке опять появляются чашки, рюмки и зеленые веснушки: -- Знаешь-знаешь, а ребята смешные!.. Арабы думают, что по Москве медведи гуляют-гуляют, и они спрашивают, а правда, что в Каире вместо такси -- слоны с шашечками?.. Смешно-смешно, вот! Вика подставляет табуретку к раковине и моет посуду. Лешка стоит с полотенцем через плечо, вытирает тарелки. -- А ты в лагерь скоро? В Александрию? Здорово-здорово. В лагере почти как дома. Только у моря дышать сыро... А мы с отцом опять на юг, в Вади-Габгаба. Когда Асуанскую плотину построят, там море будет. Хочешь-хочешь, на карте покажу? В коридоре на полстены -- огромная карта мира. Вон под потолком Советский Союз. А Африка похожа на кобуру пистолета, какие болтаются на ремне у египетских полицейских. Вот Черное море, вот маленькое Мраморное, вот Красное. А на самом деле все они синие. И Средиземное только так называется -- Средиземное. А отойдет корабль от берега -- и нет никакой земли кругом, хоть все глаза прогляди. А самое симпатичное море -- Эгейское. Оно тихое, не штормливое. Будто кто-то вылил его из голубого стекла, разбросал по всему морю белые скалистые островки и красиво назвал их: Карпатос, Аморгос, Агиос-Эвстратиос, Астипалея... Египет в верхнем правом углу Африки. Будто взяли линейку и отчертили ровный квадрат. В Африке много прямых границ. Папа рассказывал, что их действительно чертили по линейке, потому что в Африке никогда до этого никаких границ не было. Вика географию учила не по карте. Она раньше, чем смогла выговорить: Босфор, Мраморное море, Дарданеллы, -- проплыла их туда и обратно. И что такое Египет, она без карты знает: под правым крылом самолета -- желтый песок, под левым -- тоже, а посредине -- серая ленточка Нила и узкая полоска зелени по берегам. Да что самолет! В Каире географию можно изучать с любой крыши: скалы Мукаттам в Старом городе -- это Аравийская пустыня, а Гиза с пирамидами и Сфинксом -- уже Ливийская. Лешка с отцом исколесил Египет вдоль и поперек. Вот и се- годня -- только вернулся из дому, а уже успел съездить в Луксор, в Долину мертвых фараонов. Подставив стул, он водит пальцем по карте. Кто не жил в Африке, тот думает, что пустыня ровная, как обеденный стол. А Аравийская пустыня -- как гребенка: то хребет -- гебелъ, то ущелье -- вади. Вот и Вади-Габгаба, у самой суданской границы. -- А знаешь-знаешь, -- говорит Лешка, -- в Ливийской пустыне белые пятна есть. "Белые пятна" -- значит, там еще ни один человек не был. Я выучусь -- обратно приеду, буду разведчиком пустынь. Вот... В пустыне ничего, только скучно, наших мало, ни виллы, ни кино... А по ночам скорпионы в палатку лезут. Утрем ботинок надеваешь, а он там сидит, черный-черный, в шесть глаз на тебя смотрит и крючком ядовитым целит... А я уже привык -- вечером мухобойкой их трескаешь-трескаешь... Лешка ковыряет свои зеленые оспины, поглядывает на Вику исподлобья. Странный какой-то стал -- взрослый и непонятный. -- А... а мне дядя Феликс смехунчика подарил. -- Ну? -- оживляется Лешка. -- Покажи-покажи. Они бегут в Викину комнату. Вика достает розовую коробочку и нажимает на кнопку, О-о-хо-хо-хо! -- тотчас закатывается смехунчик, будто сидел в своем домике и втихомолку давился от смеха, только и ждал, пока дадут ему волю. -- А-а-ха-ха-ха! Вика и Лешка сидят друг против друга и сдерживают смех. Вика зажимает рот ладошкой, Лешка закрывает глаза, но смех прямо-таки распирает их, как сжатый воздух. Э-э-хэ-хэ-хэ! -- заливается смехунчик. Первым не выдерживает Лешка, он фыркает и тоненько-тоненько закатывается. Хохочет и Вика. Они краснеют от смеха, валятся на кровать и дрыгают ногами. Когда смех начинает проходить, Вика снова давит кнопочку, и снова они хохочут, указывая друг на друга пальцами. По пятнистому Лешкиному лицу катятся слезы. -- Ой-ой-ой, не могу! -- тоненько кричит Лешка. -- Ой-ой-ой, лопну! Он так покраснел и надулся -- кажется, сейчас и впрямь лопнет. Уже и смеяться трудно, животы будто одеревенели. Лешка икает сквозь слезы. -- Хва-ик-хватит, ик, ой! -- машет он рукой. -- Ик-хватит, а то, ик, ой, до смерти засмеемся! Они сидят рядом, отдыхают от смеха. Лешка теперь не кажется взрослым -- такой же, как и был. -- Давай в прятки, -- предлагает Вика. -- Не, вдвоем неинтересно. Давай лучше Асуанскую плотину строить! Они принимаются за плотину. Длинный коридор превращается в Нил. Из комнат извлекают стулья, тумбочки, чемоданы. Плотина растет и перегораживает коридор поперек. -- Воду бы пустить. -- Папа, наверное, ругаться будет. Лешка вытирает пот с зеленой физиономии. -- Я -- советский специалист, -- говорит он, -- а ты -- моя жена. А потом я буду президент Насер и приеду нас благодарить. -- Не хочу я твоей женой быть. Я лучше бульдозером буду. Лешка опять смотрит на Вику непонятными взрослыми глазами. -- Я так не играю. У специалиста должна быть жена. -- Не хочу. Лешка останавливает работу, ковыряет оспины и задумчиво говорит: -- А я, если хочешь знать, когда вырасту, на тебе взаправду женюсь. Вот. -- А я к тебе в жены не пойду, -- сердито отвечает Вика. -- Так нельзя, -- рассудительно говорит Лешка. -- Ты девчонка, слабачка, а я тебя буду защищать. -- Тоже мне, защитник! -- фыркает Вика. Лешка раздувается от обиды. -- Я вырасту, знаешь-знаешь, какой сильный буду! А папа меня оставил, чтобы тебя защищать, вот. -- От кого это меня защищать? -- А вот бандиты полезут-полезут через балкон... -- Какие еще бандиты? Зачем им в русскую колонию лезть? -- А "Братья-мусульмане"? "Братья-мусульмане"? Вика слышала эти слова в разговорах взрослых. Эти "Братья-мусульмане" хотели убить президента Насера. Вот они карабкаются по бугенвиллиям на балкон, в черных галабиях до пят, в черных платках. Плывут по коридору, как черные тени. Под полой галабии -- кривые острые ножи. Платки закрывают лицо, только черные глаза сверкают злым огнем... Вика смотрит на балконную дверь. За дверью -- непроглядная египетская ночь. Балкон в дальнем конце коридора теряется в полутьме. Свет только на кухне и здесь, над входной дверью. В Египте дорогой свет, его гасят, выходя из комнаты. Распахнутые двери зияют черной гулкой пустотой по всему коридору. А вокруг -- чужая страна. Чужая ночь. Ни звука... -- Кажется, балконная дверь скрипит... -- шепчет Вика. -- Это ветер, наверное, -- неуверенно отвечает Лешка. -- Нет. Слышишь, скрипит... На балконе и в самом деле что-то скрипит. Комнаты вдруг наполняются неведомыми шумами и шорохами. -- Когда же папа вернется? -- Вика вот-вот заплачет от страха. -- Нескоро еще... -- сиплым шепотом отвечает Лешка. Они жмутся у входной двери. А за тонкой дверью будто бы чьи-то шаги. -- Надо свет включить... -- шепчет Лешка. -- Включи... Лешка колеблется. Включатели в глубине страшных черных комнат. Он смотрит на сжавшуюся Вику и смело встает. Перелезает через "Асуанскую плотину", ощерившуюся распахнутыми пастями чемоданов. Подкрадывается на цыпочках к ближней комнате, заглядывает... -- Темно... -- Включай скорее, -- просит Вика. Лешка медлит, раскачивается, как перед прыжком в высоту. Бросается в комнату, шарит дрожащими руками по стенам, повизгивая от страха, нащупывает включатель, щелкает им и с воплем вылетает обратно, будто из темноты тянется за ним огромная рука. Свет включен, в комнате никого нет. Темнота и страшные шумы отступили к балкону. Уже смелее Лешка расправляется с темнотой во второй комнате, в третьей... Остается только Викина, самая дальняя. Лешка ныряет в нее и с визгом вылетает, несется назад, выкатив глаза: -- Че-человек! Че-че-черный! Вспотев от страха, они спрятались за "плотину" и ждут. Ничья тень не падает в коридор из освещенной комнаты. Лешка уходит на разведку, издалека заглядывает в комнату... -- Тьфу! -- громко говорит он. -- Это зеркало. Весь этаж ярко освещен. Зато за окнами стало совсем черно. Лешка идет на кухню и приносит охапку столовых ножей. -- Главное, не спать, -- говорит он, раскладывая ножи на полу. -- Чтобы врасплох не застукали... Темное вечернее солнце опускается на Ученский лес, оплывает, растекается на полнеба. Лес и облака пропитались вишневым светом. От Учи поднимаются синие сумерки, а последние лучи уходящего дня еще чертят светлое небо. Из низин, балок, овражков, через край, как переспевшая квашня, вываливается туман, катится по марфинским улицам. По самые плечи в теплом тумане бежит сосед Вовка. Его стриженая макушка то пропадает, то появляется над белесыми клубами. -- Зае-е-ец! Зае-е-ец! Отец твой еде-е-ет! У околицы, приглушенный туманом, гудит мотор. Надсадно ревет и мечется на привязи Коська, который до смерти боится папиной "Победы". -- Да разве я так свою доченьку зову? Ведь я зову ее -- Заинька! От машины вкусно пахнет бензином, а от папиной щеки -- утренним одеколоном и еще чем-то родным, только папиным... Вернувшись с виллы, родители застали престранную картину. Под дверью, свернувшись калачиком на половике, крепко спали Вика и ее мужественный защитник. Кругом них веером лежали тупые столовые ножи. Весь этаж был залит светом, а коридор перегородила высокая плотина из стульев, тумбочек и чемоданов. Перешептываясь, ступая на цыпочки, родители разобрали завал и разнесли детей по кроватям. Вика вжимается носом в папину щеку. -- Пап... А Борька опять яблоки воровал... Прямо с дерева... -- Борька?.. Ну и хитрюга же этот Борька. Спи, дочуня... -- А эти... мусульманские братья не придут? -- Не придут. Их президент Насер давно разогнал. Спи, Заинька, спи... Засыпает подмосковная деревня Марфино. Гаснут окна русской колонии в центре Каира. Часть вторая. ШЕСТЬ ТРЕВОЖНЫХ ДНЕЙ В ИЮНЕ ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА Валентина Васильевна торопливо проходит по двору и исчезает за углом, будто бы не замечая вопросительных взглядов ребят. Андрюшка Чубенидзе крадется за ней, смотрит вслед и бежит назад: -- На виллу пошла. Давай! Тотчас со всего двора ребята сбегаются к манговому дереву. Витька Сукачев карабкается по стволу, скрывается в густой темной зелени. С дерева тучей срываются потревоженные птицы. -- Ну, чего? Чего там? Из листвы появляются босые Витькины пятки, обхватившие ствол. Витька съезжает вниз, потирает обожженные колени. Сумрачно отвечает: -- Чего-чего! Известно, чего -- желтый. -- Валентина Васильевна, желтый! Учительница пробегает мимо, отмахивается: -- Поиграйте, ребята, поиграйте. И снова пионеры понуро разбредаются по территории лагеря. Поиграйте! Во все игры играно-переиграно. Третий день скука в пионерском лагере. С территории -- ни ногой, засветло -- отбой. А почему? Без вопросов. Да и спрашивать не у кого: вожатые целый день на русской вилле. И, как назло, Средиземное море необычно спокойно. Над узкой полоской песчаного пляжа вьется желтый флаг, приглашает собирать перламутровые раковины, колючие рапаны, купаться. Когда на мачте бьется черный флаг, тогда без вопросов ясно -- шторм. Тогда сиди жди у моря погоды. Третий день на море штиль. Третий день нельзя купаться, третий день не крутят кино на вилле. Скука скучная... А как здорово было в первые дни! Как весело собирались в Каире -- перезванивались втайне от родителей, решали, что брать с собой, а что можно оставить, строили секретные планы. Пионерский лагерь -- не только отдых для ребят, здесь наконец-то нашлась работа и для мам. Мама-Чубенидзе -- шеф-повар, целыми днями колдует в кухне-пристройке над шашлыками и чахохбили. Мама-Сукачева -- вожатая в младшем отряде. Ехали в Александрию с песнями, обживали лагерь -- двухэтажный особнячок над морем. Александрия не похожа на другие арабские города. Здесь много европейцев, целые европейские районы. А главное -- рядом море. Его даже если не видишь, то чувствуешь: и небо шире, и город просторнее. Александрия вытянулась на косе между морем и озером Марьют. К озеру выходят задворки города, пыльный каменный лабиринт узких улочек. К морю ступеньками спускаются белые особнячки и оранжевые небоскребы. Сюда не долетает знойный хамсин. Правда, Лешка оказался прав: дышать в Александрии трудно, ветер дует с моря сырой, соленый, белье на солнце не просыхает. Спать ложишься во влажные простыни, зато и сквозь сон слышишь, как вздыхает внизу море. А самое главное, отсюда и Родина кажется ближе: за Средиземным морем -- Эгейское, за Эгейским -- Мраморное, а там и Черное, Одесса. Далеко в море уходит белый мол. Иногда проплывает над молом и скрывается вдали красный флаг: "Россия" или "Башкирия" уходят к нашим берегам. А может, сухогруз повез хлопок, мандарины, финики... В русском лагере три отряда: "Подснежники" -- дошколята из Асуана, Исмаилии, Порт-Саида; "Гайдаровцы" и "Валя Котик" -- из каирской школы. Утром -- настоящий горн. Витька неумело раздувает щеки, вот-вот лопнет: "Вставай, вставай, кровати заправляй!" Потом на линейку в галстуках, с отрядной песней. Линейка под окнами особняка. Чтобы пропеть песню до конца, надо три раза вокруг двора обойти строем. Завтрак под манговыми деревьями. Деревья во дворе лагеря облюбовали под гнездовья птицы. Ни чучел не боятся, ни трещоток. Будят раньше горна. Есть приходится торопливо, иначе получишь поднебесный подарок прямо в тарелку. После завтрака по крутой улочке вниз, к морю: загорать, глядеть на корабли. Даже черный флаг не помеха, Валентина Васильевна скучать не даст. Когда море расштормилось, устроила конкурс: кто лучшую игрушку смастерит из ракушек? Выиграл, конечно, Витька. Ничего не клеил, не красил, -- вертел-вертел в руках рапан, положил ушком вниз, пририсовал два черных глаза -- получился ежик. Однажды купались в большие волны. Растянулись в цепочку, как на Красном море, взялись за руки. И надо же -- опять Светка оказалась рядом. Вика хотела перейти на другое место, но Светка вцепилась в ее руку и так посмотрела... И когда волна ее опрокинула, Светка наглоталась соленой воды, но пальцы не разжала. Вечером ходили на виллу смотреть кино. Русская вилла -- через забор. "Бессмертный гарнизон" смотрели, и "Операцию "Ы", и еще чего-то... А теперь ни горна, ни линейки, ни моря, ни кино. Вставай к завтраку и целый день слоняйся во дворе. А над морем -- бесполезный желтый флаг. Три дня назад до птиц и горна ребят разбудил гром. Все голышом повыскакивали во двор, под дождь. А дождя нет, на небе ни облачка. С тех пор грохочет каждый день. Валентина Васильевна говорит: "Гром", -- а какой гром, какая гроза в Египте посреди лета? За три года Вика один раз дождь и видела. Арабы прыгали по каирским улицам, как первоклашки, руки под дождем мочили и лицо им умывали -- молились дождю... Вчера у лагеря появился полицейский. Белый пробковый шлем плавает над забором. Надоели салочки, надоели прятки, каждый уголок двора изучен и исползан на коленках. Задолго до отбоя ребята собираются в особняке. Сидят в холле, свистят в потолок, тянут время до отбоя. Скука, скука, скука скучная! Вика включает смехунчика. Но и смехунчик уже надоел. Сели батарейки, он шипит и скрипит, выдавливая натужно "ххха-а, ххха-а, ххха-а", будто злорадно смеется над всеми ими. -- Да выбрось ты эту дрянную мыльницу! -- взрывается Андрюшка Чубенидзе. -- Заткни ему рот! Вез него тошно! Но смехунчик не выключится, пока не отсмеется. С подсевшими батарейками он будет шипеть минуты три. Вика прячет его в палате под одеяло, но и оттуда доносится в холл приглушенное злорадное карканье. И опять все сидят, не глядя друг на друга. Все уже говорено-переговорено. -- Нет, ребята, -- загорается вдруг Витька. -- Самое интересное в Ленинграде -- это дворики! Идешь по Мойке или по Фонтанке, дома один к одному прижались. И вдруг -- низенькая такая арка. И ни за что не отгадаете, что внутри! А там -- крохотный дворик, ну, вот не больше холла. Окна в окна, можно соседу напротив руку пожать. Или, смотришь: ходы, переходы -- вот где в прятки бы поиграть... Или фонтанчик посреди двора -- лев, как на мосту Тахрир, а изо рта трубка торчит... А раз зашел я в такую подворотенку, а во дворе Геракл льва душит и богини разные. Вот так... А лучше всего вечером, На улице уже солнца нет, а из подворотни: -- свет, как из паровозной топни... -- Неправда это, -- говорит вдруг лениво Матрешкин. -- Как?.. Как неправда? -- А так. Это тебе папа с мамой рассказали. А тебя на Невский поставь, ты и