ам отправились на прием к здешнему начальству. Сперва побывали в длинном старом и невысоком доме. И тут же, выйдя из него, направились к другому -- побольше, повыше и поновее, напоминавшему жилище деревенского попа. Шедшая от большака улица здесь кончалась. -- Тебе надо было пойти с ними, -- назидательно сказал Койт Хельмуту Валгепеа. -- С начальством я разговаривать не умею, -- признался Валгепеа. -- Начальники любят обстоятельные доклады, ты им обязан всякое дело объяснить и обосновать, а в конце концов они все равно потребуют от тебя бумагу. Не знаю, то ли начальников и секретарей выбирают из недоверчивых товарищей, или пост такими делает, только по-обычному обходиться с ними нельзя. Стало смеркаться. Где-то залаяла собака. Тат-тат-тат-тат-тат-тат. Койт подумал, что в Ленинграде он почти не слышал пулеметных очередей. Орудийного гула и грохота бомб там было хоть отбавляй. Видимо, городской шум заглушал выстрелы. Ленинград огромный город. Настоящий социалистический колосс. Наконец дверь во втором доме открылась: оживленно переговариваясь, Яннус и боцман Адам спустились с крыльца и направились к своим спутникам. -- Первым делом снесем вещи, -- подойдя, объявил Яннус. -- Переночуем здесь, в этом доме, -- он указал рукой на приземистое строение. -- Как сложим вещи -- сразу ужинать. Нам выдали талоны в столовую истребительного батальона. После ужина в лавку, туда нам тоже дали бумажку. Завтра на машине отправимся дальше. Боцман Адам молчал -- он уже достаточно наговорился с секретарем. -- Передовая далеко? -- спросил Юлиус Сярг, -- Не спрашивал, -- ответил Яннус. Адам продолжал молчать. Сярг махнул рукой и начал распутывать на санках веревочку. Чемоданы и рюкзаки были связаны тонкой бельевой бечевкой. Ее тоже раздобыл боцман. Огромная, жарко натоплендая печь в предоставленном для ночлега помещении обдавала теплом. Только теперь они ощутили холод, который пробрал до костей во время езды и ожидания. Теплое помещение казалось уютным, несмотря на то что ничего, кроме старого письменного стола, коричневого сейфа, поставленных в ряд стульев и портретов на стене, там не было. Средних лет женщина оказала пришельцам, чтобы они чувствовали себя как дома, сегодня Федор Агафонович больше не придет и она уйдет. Здесь им никто не помешает. Работа начинается в девять утра, тогда явится Федор Агафонович и она тоже. Юлиус Сярг попросил боцмана разузнать о здешней фронтовой обстановке, но тот про-молчал. Они поставили чемоданы с рюкзаками в угол и, не обогревшись, сразу двинулись в столовую, которая, как им объяснили, находилась на главной улице, в здании с открытой верандой, найти просто. Опять послышалось пулеметное татаканье, но как-то глуше, и Альберт Койт подумал, что враг отброшен. Юлиус Сярг сердился на Адама за то, что тот не интересуется делами у Свири. Он был абсолютно убежден, что выстрелы доносятся от реки, и поэтому нельзя быть такими беспечными. Столовую найти было действительно легко. На веранде кучкой стояло пять или шесть человек, которые о чем-то спорили, потом рассмеялись. По дороге боцман все же проронил несколько слов, сказал, что столовая принадлежит местному истребительному батальону; значит, мужчины эти могли быть истребителями. Оружия ни у кого не было -- да и то верно, разве кто идет с винтовкой суп хлебать. Зато все в защитных галифе, в сапогах и стеганках. Стеганки такие же, как у солдат, чуть длиннее обычных, из плотного защитного материала, и сверху не простроченные. Маркус, тот носил синий простроченный ватник и штаны, которые ему выдали в Ленинграде. Сярга так и подмывало подойти и завести с истребителями разговор, но он удержался, могут еще всякое подумать, в Ленинграде люди были уж больно бдительными. Поговаривали, что в город вроде проникли диверсанты или в нем действуют вражеские агенты, бывает, ночью подают ракетами и светом знаки самолетам. Именно так, мол, было выдано расположение гигантских продовольственных складов, оттого и снабжение в Ленинграде резко ухудшилось. На талоны они получили жирный гуляш и гречневую кашу. Пищу подавали из продолговатого, проделанного в стене окна, такую раздаточную Дагмар видела впервые. Гуляш ей понравился, и каша тоже, у нее снова появился аппетит. Не иначе, ходьба и свежий воздух подействовали, да и то, что не доела свой завтрак. Ян-нус заметил этот пробудившийся аппетит и опять подумал, что Дагмар становится прежней. -- Нам выписали сахар, шоколад, масло, сало и хлеб, -- объявил за столом Яннус -- Секретарь райкома отнесся к нам исключительно хорошо. Расспросил, кто мы такие, и, когда узнал, что среди нас старая коммунистка с подпольным стажем, стал еще приветливее. Сперва распорядился выдать талоны в столовую, а потом велел секретарше позвонить еще и в магазин и обещал постараться, чтобы завтра не пришлось тащиться пешком. Они ели и радовались. И только Юлиус Сярг прислушивался к пулеметному стрекоту, который через короткие промежутки доносился снова и снова. Беспечность товарищей его злила: раньше чем отпускать шуточки, не грех бы выяснить обстановку, разузнать, где противник, в каком направлении движутся немцы из Тихвина, куда, на какую линию вышли финны. Вместо этого Яннус лопочет о шоколаде и шпике. Хорошо, что их обеспечивают продуктами, разве кто спорит, только точная информация куда важнее набитого желудка. И Сярг решил все же поговорить с парнями из истребительного батальона -- не то живешь как в потемках. Перед сном поделили принесенные из магазина продукты. Каждому досталась плитка шоколада, примерно полкило сала, около фунта масла, по два стакана сахарного песку, по пачке печенья и по полбуханки хлеба. Давно уже не чувствовали они себя такими богатыми и уснули счастливыми, несмотря на то, что пулеметный рокот не смолк и к полуночи. Наутро им и впрямь дали машину. А в следующем районном центре идиллия кончилась, Когда через день они стояли в очереди в столовую, то все поняли, что везению пришел конец. Хвост очереди завернулся вокруг столовой и тянулся вниз по косогору. Со стороны это напоминало доисторическое исполинское пресмыкающееся, над которым повисло огненное дыхание. Так думал Койт. Чудище это то растягивалось, то сжималось; чтобы согреться, люди притопывали, били себя руками, толкались и пихали друг дружку. Их разгоряченное дыхание и реяло над извивавшейся с "угорья очередью. Районный центр, куда они прибыли накануне вечером, раскинулся в живописном месте. Холмы, кряжи, бугры и склоны, низины, лощины и овраги, по самой широкой и глубокой балке то ли протекал ручей, то ли катилась речушка. Меж домами росшие кучно деревья образовывали островки леса. Но сейчас было не до созерцания всей этой красоты -- гигантская очередь отбивала охоту. Лишь Койт сказал Хельмуту, что великолепная здесь местность, напоминает чем-то Отепяа или Каркси. В Отепяа Койт побывал однажды со школьной экскурсией, в Каркси его нога не ступала, назвал просто так. Хотя и не совсем, потому что по описаниям и фотографиям представлял Каркси именно таким -- в холмах и долинах. Книга была для Койта все равно что жизнь, мало того, книгам и вообще печатному слову он верил больше, чем жизни. В этом смысле Койт был прямой противоположностью Хельмуту Валгепеа. Жизнь казалась ему подчас скоплением случайностей, в которых книги устанавливали свой порядок, выводили из дебрей фактов твердые закономерности, книги и мыслили разумнее и схватывали существенное. Койт оставался кни-говером, впоследствии из-за этого он попадал в критические положения: спустя несколько лет после войны дошел до того, что вообще закрывал глаза на действительность. А спустя еще с десяток лет отверг книжные премудрости и мучился еще больше. Наконец заново слатал свою веру, но стал мнительным и всех во всем винил и ненавидел. -- Стоять нам здесь, самое малое, три часа, -- сказал Валгепеа. -- Вот там, где балка ширится, у высоких елей, наверное, озеро, -- с восторгом оглядываясь, сказал Койт. -- Человек триста, если не больше. -- Конечно, озеро, земля такой не бывает, смотри -- ровное как стол. -- Пропустить за час сотню голодных этот закуток не может. Враз туда больше двадцати не втолкнется. -- Куполовидный рельеф. Хотя нет -- друмлинный. -- Люди все прибывают, хватит ли на всех? -- Сколько берез! Весною роща -- настоящее диво. Россия -- страна берез. -- Говорят, здесь тоже гуляш дают. С картофелем гуляш не плохо. Собственно, что такое гуляш? Раньше нас такими блюдами не кормили. Котлеты были, карбонат, свиная поджарка или баранья грудинка и окорок, еще шницель по-венски, телячья поджарка, дичь, бифштекс -- всего и не упомнишь. Но гуляша не было. В России везде гуляш. -- Гуляш не русского происхождения, это венгерское национальное блюдо, из жирной говядины с приправой, с добавлением лука, овощей, красного перца и прочих пряностей, -- уже сердясь, пояснил Койт. В этот миг Валгепеа казался ему чревоугодником, у которого нет ни малейшего чувства прекрасного. -- Преклоняюсь перед тобой, Альберт. Я и не знал, какой ты знаток кулинарного искусства. -- Никакой я не знаток, -- отверг тот похвалу Хельмута Валгепеа. -- Прочел где-то. Наверно, в поварской книге. -- И запомнилось? -- удивился Валгепеа, -- А мне все, что я читаю, заломинается. -- Быть тебе профессором. Если в живых останешься. Пророчество Хельмута Валгепеа пришлось Койту по сердцу, он, правда, старался быть выше мещанского тщеславия и пустого важничанья, но похвала эта все же была как бальзам на душу. Тогда, в очереди, никто из них не мог и предположить, что предсказанное Валгепеа едва не сбудется -- до докторской степени и профессорского звания Альберту Койту останется всего шажок. В шестьдесят четвертом году он напишет докторскую диссертацию о роли морального фактора в период развернутого перехода от социализма к коммунизму, но к защите его не допустят, диссертацию сочтут чересчур общей, среди прочего его будут критиковать за то, что он незаслуженно отодвинул на задний план принцип материальной заинтересованности. Ему посоветуют дополнить работу статистическими выкладками и осмыслить проблему с новых жизненных позиций, чего Койт не сделает. Он останется кандидатом философских наук и доцентом. Но в тот морозный день ранней зимы никто из них не знал, что будет с ними потом. Валгепеа чертыхался, потому что очередь продвигалась слишком медленно, а Койт пытался обратить внимание его и Маркуса на озеро в конце балки. Но Маркуса занесенное снегом озеро тоже не интересовало. В очереди стояли попеременно. К столовой они пришли вместе, все, кроме Юлиуса Сярга, который остался сторожить вещи. Через час сообразили, что стоять можно поочередно. Сами собой образовались две группы. В одну вошли Койт, Валгепеа и Маркус, в другую --" Яннус, Дагмар и Юлиус Сярг. Боцман Адам был чем-то занят, а Марию Тихник из-за больных ног ох дежурства освободили. Дагмар тоже предложили посидеть в теплой райисполкомовской приемной, покуда подойдет время, но Дагмар ответила, что ей надоело киснуть в четырех стенах, и это, по мнению Яннуса, опять-таки было добрым знаком. Дорога вроде и впрямь хорошо влияла на Дагмар, в поведении ее все больше сказывался прежний характер. А прежняя Дагмар была деловитой и темпераментной женщиной, которая быстро осваивалась в любой обстановке. У нее было много поклонников, но она держала их на дистанции. Не возражала против мимолетного флирта, даже Яннус пытался в свое время приволокнуться за ней, но дальше поцелуя дело не пошло. Правда, подружки давали понять, что Дагмар вовсе не такая святая невинность, но Яннус считал, что все это от черной зависти. По мнению Яннуса, Бенно -- ее единственное и поистине глубокое увлечение. Сам Яннус никакой ревности к нему не испытывал, приударял он за Дагмар еще в школьные годы. Хотя тогда, семь-восемь лет тому назад, он страшно переживал из-за того, что Дагмар оставила его и бегала на танцульки с другим парнем. Яннус танцами не занимался. Он философствовал и горел желанием перестроить мир, соперник же его, Мати, слыл паркетным львом, а Дагмар, как всем девчонкам, безумно нравились танцы. Для самоуспокоения Яннус назвал учившуюся в последнем классе гимназии Дагмар вертушкой, дал себе слово никогда не танцевать. Клятву эту он сдержал. Через несколько лет они все же оказались большими друзьями. Яннус стал даже по-своему доверенным лицом Дагмар. Поэтому и пропускал всякие сплетни мимо ушей, ему казалось, что он понимает Дагмар куда лучше ее одноклассниц и подружек. До знакомства с Бернхардом Юхансоном Дагмар нико-' го по-настоящему не любила. Влюбляться она могла, но любить -- нет. В здешнем районном центре все было по-другому, чем в Паша-Перевозе. Вечером они этого еще не поняли. С отъездом из Перевоза запоздали, секретарю райкома явно было нелегко сдержать слово и раздобыть машину. Пришла она только после обеда. Дорога оказалась извилистой, со снежными заносами, быстро ехать не удавалось. Хорошо еще, что полуторка не застряла в сугробах. Часа два ехали они по берегу петлявшей речушки, прямого пути почти не было. Мужчины заспорили о названии, большинство думало, что это Оять, Никто, кроме Койта, раньше не слышал про такую речку, название нашли в переходившем из рук в руки карманном атласе Сярга. Только Валгепеа заявил, что ехать они могут и вдоль Паши. Койт возразил, сказал, что кружившую меж холмиков речушку вообще незачем помечать на карте, туда наносятся лишь крупные водные магистрали. Маркуса речка нe слишком занимала, он сидел рядом с Дагмар и держал ее руку. От Дагмар исходило тепло, руку свою она не убирала. Чем дольше оставалась рука Дагмар в огромных лапищах Маркуса, тем хуже думал Койт о самом Маркусе -- вначале ему казалось, что тот лишь утешает Дагмар. Бабник такой -- вскружил голову наивной девчонке Эдит, а теперь взялся осаждать жену своего соратника по партии. Койт плохо думал и о Дагмар, которая до этого представлялась ему олицетворением истинного чувства, воплощением верности и преданности. На место они прибыли уже в темноте, и, если бы шофер не похлопотал, с ночлегом пришлось бы туго. В исполком, куда они подкатили, их не хотели впускать и пустили только по настоянию шофера. Дежурный, очевидно, боялся, как бы ему утром не устроили разнос за непрошеных гостей. Спали они на полу, как и в Паша-Перевозе, но той домашности и уюта уже не ощущали. Было холодно, да и дежурный каждые полчаса просовывал в дверь голову, проверяя, чем они занимаются. Ничего такого они не делали, ели то, что припасли в Паша-Перевозе, разговаривали: Валгепеа отыскал уборную и говорил всем, где она находится, Мария Тихник грела возле тепловатой железной печурки колени, боцман Адам и Яннус хотели было позвонить секретарю райкома, но дежурный не позволил войти в кабинет, где стоял телефон. Утром дежурный потребовал, чтобы они освободили помещение, боцман Адам и Тихник урезони.вали его, Юлиус Сярг призывал сохранять твердость, да они все равно остались бы тут -- просто не знали, куда еще податься. Когда начальство явилось на работу, Яннус, боцман Адам и Тихник отправились на прием. Председатель их не принял, сославшись на неотложные задания. Секретарь райисполкома, в компетенцию которого входило заботиться о таких, как они, людях, направил на эвакопункт, там, мол, наверняка все уладят. Яннус и боцман Адам вернулись из эвакопункта мрачными. Ничего, кроме талонов в столовую, которые надо было еще выкупить, им не предложили. Ночлегом обеспечить тоже не могли; сказали, что все помещения для эвакуированных забиты и чем скорее они отправятся дальше, тем будет лучше для них самих. А с транспортом и того хуже, в распоряжении эвакопункта попросту никаких машин. В Паша-Перевозе могли, мол, себе кое-что позволить, они в стороне от главной эвакуационной магистрали, а тут разве справишься с людской прорвой, которая хлынула через их район. Заведующую эвакопунктом, высокую, сухопарую женщину с красными от недосыпания глазами, ни Яннус, ни боцман Адам не винили. Просто они еще яснее осознали предстоящие трудности. Это и удручало. Все же Яннус и Адам обещали после завтрака сходить в райком партии, хотя и не верили, что из этого будет особый толк. Никто и подумать не мог, что их ждет возле столовой. Они представляли ее себе чем-то вроде столовки истребительного батальона в Паша-Перевозе, где раздатчица, улыбаясь, подавала из продолговатого окна дымящийся гуляш. А тут вокруг невысокого узкого здания кишмя кишели люди; подойдя ближе, они увидели колоссальную очередь. Дагмар и Койт хотели сразу повернуть назад, но боцман уговорил остаться. Кто знает, что их ждет завтра; если они ничего не добудут, то сала и шоколада, которыми запаслись в Перевозе, хватит всего на несколько дней. Как уже говорилось, сперва они все встали в очередь, а спустя час догадались сменяться. Яннус с Адамом решили попытать счастья в райкоме. Мария Тихник с ними не пошла, сказала, что ей никаких привилегий не нужно, да и невезучая она, Яннус и Адам ни к кому из секретарей не попали, зато снова угодили на председателя райисполкома, который, позевывая, дожидался начала какого-то совещания. Долгого разговора не получилось, добро хоть, что разрешили и предстоящую ночь провести в приемной исполкома, председатель обещал уладить этот вопрос. Валгепеа стал подбивать Юлиуса Сярга, чтобы тот воззвал к совести здешних коллег, -- мол, у всемогущих блюстителей порядка наверняка есть какой-нибудь транспорт. Сярг ответил, что в милиции считаются только с документами, а у него, кроме эвакуационной справки, ничего нет. Этого мало. Да и возможности районной милиции ограниченны. Если бы он был в форме и имел при себе удостоверение, тогда стоило, попробовать. -- Ну вот, бумага -- и сильнее человека, -- подначил Валгепеа лишь затем, чтобы скоротать время. -- А бумага и должна быть сильнее. Человека любой сопляк сотворит, а документ может выдать только ответственное лицо, у которого в руках бланк и печать. Запомни это до скончания века. Валгепеа признательно свистнул, он не ожидал от Юлиуса такого остроумного ответа. -- Власть должна опираться на людей, а не на бумагу, -- больше по инерции продолжал Хельмут. -- А первоосновой власти и является печать с бланком. -- Да, с точки зрения милиционера это чертовски здорово сказано, -- пробормотал Валгепеа. -- После войны я больше в милицию не пойду, --_ неожиданно заявил Юлиус Сярг. -- Это почему же? Валгепеа и в самом деле был удивлен. -- Работы слишком много. Нет тебе покоя ни днем ни ночью. Все время на ногах. Тут крадут, там жульничают, где-то подделывают документы. Обман на обмане. -- Я давно приметил, что ты смотришь на мир сквозь темные очки. -- Я смотрю на него открытыми глазами. -- Мир такой, каким его хотят видеть. Так они спорили, острили, -- убивали время. По обыкновению, Юлиус Сярг дошел до анекдотов. На этот раз он рассказал про Гитлера. -- Значит, так: мазилка Шикльгрубер не был еще ни канцлером и вообще никем, нацисты только рвались к власти. У Шикльгрубера -- Гитлера имелся дом, и квартировал там еврей. Засорился у него однажды унитаз. Он, понятно, к Гитлеру: дескать, господин хозяин, требуется ремонт. Гитлер и в ус не дует, ясное дело почему, в беде-то ведь еврей. А того уже совсем беда одолела, он снова к Гитлеру, и опять ничего. Как-то еврей видит на улице, что некоторые встречные при виде Гитлера вскидывают руку -- сперва вверх, а потом вперед. Гитлеру такая гимнастика вроде бы нравится. При первом же случае, увидев Гитлера, еврей тоже тянет вверх руку -- у Гитлера рот даже до ушей растянулся. Рад, что и евреи стали его почитать, и велел прочистить в уборной у горемыки канализационную трубу. После этого любопытный и кичливый Гитлер спрашивает у еврея: с чего это он приветствует его по обычаю национал-социалистов, евреи этого вообще-то не делают. "А когда я вас так приветствовал?" -- спрашивает удивленный еврей. "Позавчера, на улице", -- объясняет будущий фюреришка. Еврей в ответ: "Нет, господин хороший, я вас не приветствовал, я показывал рукой, какая уже куча выросла". Валгепеа, смеясь, сказал, что эту историю он слышал и раньше, только вместо Гитлера там фигурировал мызник, вместо еврея батрак, а вот канализационной трубы и вскидывания рук не было. Сярг рассмеялся и хмыкал еще какое-то время. Мария Тихник сидела в приемной райисполкома, прислонясь коленями к еще не раскалившейся печке, хотя топили ее с самого утра. Собственно, раскаленная печка и не хорошо, умеренное тепло для суставов лучше. Об этрм и врач говорил. Излишний жар может принести вред, суставы от него немеют. Мария сидела и думала о том, какие человеку на этом свете приходится терпеть беды, он бы должен быть куда выносливей. Чтобы ни жара, ни холод, ни сырость и ни сушь не влияли. И устали он мог бы не знать, и еды не столько требовать. Чтобы и пуля его не брала и бомба не разрывала. А перевелись бы войны, если бы орудия смерти не могли уничтожать людей? И тут Мария увидела газету, которая лежала на столе. Раньше она ее не замечала, и другим газета не попалась на глаза, не то бы переходила уже из рук в руки. Мария поднялась и взяла со стола забытую там "Правду", отыскала очки в сумочке и, приткнувшись коленями к полутеплой печке, принялась читать. Чем она дольше читала, тем печальнее становилась. Немцы по-прежнему наступали, хотя и пришла зима. Мария надеялась, что холод и снега остановят фашистов. Если уж ничто другое не поможет. Тому, что немцы подойдут к Ленинграду и к Москве, Мария никогда бы не поверила. А теперь они уже там. Немалое войско потребуется, чтобы отбросить фашистскую орду. Много сил придется копить. Ей казалось добрым предзнаменованием, что столько людей уходят на восток. Значит, не ослабел в народе дух сопротивления, хотя фашисты и захватили огромные территории в европейской части Советского Союза. Не говоря уже о Прибалтике, под их сапогом Белоруссия и пол-Украины. И такие исконно русские города, как Новгород и Смоленск. Что бы сделали одни коммунисты, если бы народ опустил руки? Мужики ругают очередь, в которой не меньше тысячи ртов, -- хуже, если бы там никого не было. В предыдущем месте у нее оттого и заныло сердце, что районный центр казался вымершим. Она не стала говорить об этом своим товарищам, не хотелось портить им настроение. Все радовались как малые дети и допытывались, отчего это она грустная, ей и пришлось соврать, что не дают покоя больные колени. Только напрасно она тревожилась, людской поток не иссяк, просто они отклонились в сторону от общего русла. Найди Мария Тихник в газете хотя бы одно сообщение, хоть одну строчку, которые говорили бы о приближении поворота, она бы чувствовала себя сегодня совсем хорошо. Несмотря даже на ломоту в костях, которая усиливалась. Только ниоткуда ничего подобного она вычитать не смогла. Писалось об ожесточенных боях отдельных частей и соединений, были фотографии героев, но это сообщалось и тогда, когда один за другим пали Брест, Каунас, Вильнюс, Минск и другие города, которые находились далеко и были ей неведомы. Раздумья Марии, прервал Койт, который явился сказать, что пора идти в столовую. -- Через десять минут наши будут в дверях. Сярг, тот ухитрился пролезть без очереди, сейчас придет. Не опаздывайте, я бегу назад. В действительности Альберт Койт был недоволен товарищами. Тем, что они добыли у какого-то спекулянта дополнительные талоны. Тот же спекулянт провел Юлиуса Сярга в столовую через черный ход. Не знал Койт лишь того, сколько Сярг заплатил. -- Чем угодно могу поклясться, что мы идем не туда!-- кричал Юлиус Сярг -- от возбуждения голос его потерял обычную басовитость. В снегопаде лицо Юлиуса было цвета вареной свеклы -- сейчас оно казалось лиловым. Причину его раздражения было трудно понять, простой спор о дороге не мог так вывести его из равновесия, -- видимо, перелилась через край скопившаяся желчь. -- Меня не проведешь, я воробей стреляный! Он задыхался от злости н мог в любой момент потерять самообладание. Боцман Адам пытался внести спокойствие: -- Утром выяснится, куда пришли. Тогда и поговорим. А сейчас придется идти дальше. Я верю старухе и ее коню. Старая при такой погоде еще может оплошать, а животина -- ни за что. Но Юлиус Сярг не успокаивался. -- Я спрашиваю: где машины? Почему они нас не обгоняют и не едут навстречу! Вы все время верили, как сосунки! Что вам предоставят спальные вагоны! Что вас перевезут через фронт на самолетах! Что за Ладогой ждут молочные реки и кисельные берега! Ждали-дожидались и к чему пришли! Я не о себе говорю, я могу идти. У меня, если хотите знать, ноги выносливые. Пробьюсь и по грудь в снегу. Но водить себя за нос не позволю. Маркусу казалось, что другого выхода нет, как идти дальше. Не станут же они разбивать лагерь посреди медвежьих угодий. Еще глупее поворачивать оглобли. И почему вообще не доверять старухе и ее коню? Он пытался образумить Сярга: -- Никто тебя за нос водить и не собирается. И у меня ходули крепкие. Думаю, что и у Валгепеа они не хуже. Боцман хоть и морская душа, а прет словно танк по суше. Не жалуется и Койт на свои ноги, вроде бы служат ему верой-правдой, Яннус тоже справится. Жен-шин везет лошадь. О ком ты печешься? Кому нужно водить тебя за нос? Альберт Койт колебался. С одной стороны, Сярг вроде бы прав -- ни одной машины. Шоссе, по которому на восток уходят тысячи и десятки тысяч людей, не должно быть таким пустым и заброшенным. Что-то здесь не так. В этом он согласен с Сяргом, Но у Сярга нет права обвинять товарищей и называть их сосунками. Да, они верили, но ведь им говорили: потерпите, как только Мга начнет вновь принимать поезда, вам подадут вагоны. Но Мга не смогла пропускать составы, немцы перерезала железную дорогу. Верили они и в то, что их переправят по воздуху, чуточку уже и сомневались, но все же верили. Вывезли же на самолетах из Ленинграда несколько десятков эстонцев, на всех не хватило. Молочные реки и кисельные берега Сярг придумал. Кто все время возвещал о райских кущ'ах Ташкента! Он же сам! Боцман проронил слово-другое о Сибири, что там, может, будет попривольнее с хлебом, только и всего. Так что самым верующим в этом деле остается Юлиус Сярг. И вера его -- Ташкент, а за Ташкентом -- Индия. И Койт разразился: -- Если уж кто верил по-ребячьи, так это ты. У тебя ташкентская вера. В душе Койта кипело еще и другое, однако он совладал с собой. Собрался сказать, что не они прилепились к нему, а он пристал к их табору. Слова вертелись на языке, но что-то удержало его. Не хотелось выглядеть мелочным. Однажды он уже сорвался, а потом жалел. В Сясьстрое он резко возражал против того, чтобы Юлиус Сярг шел с ними. Назвал его паникером, единственная мечта которого улепетнуть через Ташкент в Индию, обозвал лицемерным попутчиком, пробравшимся в партию ради карьеры, для кого революция и социализм гроша ломаного не стоят. Человек, для которого коммунизм что-то значит, не станет распространяться о гниющей с головы рыбе, не будет видеть во всем только плохое. Обо всем этом Койт поведал Яннусу и Валгепеа -- Яннус уже было согласился, но Валгепеа сказал, что пустопорожний карьеристишка не стал бы эвакуироваться. Хельмута не убедили доводы Койта, что Сярг служил в милиции и уже поэтому вынужден был бежать из Эстонии. Валгепеа рассмеялся и сказал, что Койт крепко пересаливает, бывает, что больше всего мужик клянет бабу, в которую втюрился. Слепая любовь ненамного лучше такого- отношения. Мелочность ни к чему, все одинаково без родины. Последнее утверждение Койт тут же опроверг, сказав, что без родины никто из ннх не остался. Советский Союз для них не вторая, а такая же первая родина, что границы теперешнего отечества простерлись до Тихого океана, -- но все равно что-то грызло его. Ведь мелочность порождается эгоизмом, а быть выше эгоизма Койт стремился во что бы то ни стало. Поэтому он и' не выложил сейчас всего, что вертелось на языке. Чем дольше Койт жил на свете, тем яснее было ему, что легче говорить о пережитках капитализма, чем побороть их в себе. -- Мальчишка! -- орал Сярг. -- Сопляк! Он окончательно вышел из себя. Валгепеа оттащил Койта в сторону! -- Помоги снять рюкзак. Он ухватил Койта за рукав и не отпускал его; а тому было вовсе не до рюкзака, в ушах гудело и шумело -- пиликали скрипки и громыхали барабаны. Койт пытался высвободить руку, чувствовал только одно, что должен что-то сделать, смазать Сярга по физиономии сейчас, не медля, не теряя ни секунды. Никогда раньше ничего подобного он не испытал. Но Валгепеа не отпускал его. Маркус придвинулся к Юлиусу Сяргу. Он был чуточку ниже, но такой же плечистый, что особенно бросалось в глаза, когда они стояли друг против друга. -- Чего орешь? -- процедил сквозь зубы. И у него в ушах загудело. -- Прочь! Голос Сярга напряжен до предела. Теперь его обступили Яннус и боцман. Сярг почувствовал, что его берут в тиски -- Что вам от меня надо? -- Ничего. Приди в себя. Это сказал Яннус. Маркус в свою очередь отрезал: -- Катись куда хочешь. Один' А снег все падал и падал. Размеренно, густо. Без снега, без снегопада, наверно, была бы кромешная тьма. Койт держал рюкзак Хельмута Валгепеа, а тот копался в нем. Койт не задумывался над тем, почему Валгепеа именно сейчас полез в свой вещмешок. Но рюкзак он держал, и держал так, как велел Хельчут. Аккуратно и крепко, чтобы не свалился в снег. При этом он смотрел через плечо в сторону спутников. В ушах по-прежнему гудело и шумело, но жажда действий поугасла, он уже не пытался возражать Хельмуту: может, еще не отдавал себе в этом отчета, но уже слушался Хельмута. Валгепеа что-то выудил из рюкзака, сунул в карман, затянул покрепче горловину и попросил Койта, чтобы тот помог ему снова закинуть ношу на спину. При этом уже не было надобности держать друга за руку. Койт никуда и не рвался, деловито поднял рюкзак и потом, когда приладил его на спине Хельмута, стряхнул и снег. Валгепеа подошел к товарищам, которые по-прежнему сгрудились, вокруг Сярга. Тот тупо оглядывал их, Хельмут не видел его глаз, снег все же не развеял темноту. За слетавшими вниз хлопьями казалось, что лицо Сярга мрачно, он явно еще не остыл. Хельмут отстранил друзей, теперь и он стоял прямо перед Юлиусом и тоже был ниже его, но такой же коренастый. Никто не обмолвился ни словом, будто все были немыми. Валгепеа выхватил из кармана пачку папирос, ту самую, что достал из рюкзака, и стал открывать ее. Ногтем большого пальца он разрезал по шву крышечку и предложил закурить. -- "Ориент"! Настоящий "Ориент"! -- удивился Маркус. -- Ляфермовский "Ориент", -- уточнил Валгепеа. Он сунул пачку под нос Сяргу: -- Закуривай. Сярг взял папиросы. Руки его дрожали. -- Хм, "Ориент", ну да. Боцман полез в карман за спичками. Снег падал на пачку, никто не обращал на это внимания. Хельмут словно и пе замечал, что папиросы могуг намокнуть. Даже Койт курил. После того как на его глазах затонул миноносец, он тоже сосал сигарету. Тогда, на борту ледокола, Валгепеа подсмеивался, смотрите, мол, у кота во рту свеча, сейчас он и слова не проронил. Дагмар была последней, кому Валгепеа предложил закурить Раньше он этого не мог сделать. Дагмар только что подошла. Хорошо, что при стычке женщин не было. Когда Маркус остановил лошадь, Мария и Дагмар прошли не задерживаясь, будто были недовольны остановкой. Вскоре ночь и снегопад скрыли их из глаз. Возвращаясь, Мария с Дагмар услышали громкий голос Сярга, потом сквозь снег увидели темневшие фигуры, которые вначале вроде бы маячили каждая отдельно, а потом вдруг сбились в кучу. "Что бы это значило?" -- тревожно подумала Мария. "Что там случилось!" -- Дагмар вообще перепугалась. Ей померещилось, будто на дороге лицом к лицу с Маркусом стоит Бенно. Именно с Маркусом, она узнала его по ватнику. Правда, и у Валгепеа был ватник, но у того бросался в глаза горб, создаваемый рюкзаком. Почему Дагмар приняла Юлиуса Сярга за Бенно, этого она потом объяснить не могла. Причиной тому были, наверное, ночь и снегопад, а больше всего она сама, потому что все время думала о муже. Ни фигура, ни голос Юлиуса Сярга не имели ничего общего с Бенно. Разве что рост -- и Бенно был только чуточку ниже Яннуса, зато осанка другая -- стройнее и не сутулился, да и руки не такие длинные. И все же Сярг вдруг так напомнил Бенно, что дух захватило. В следующий миг Бенно исчез, среди мужиков стоял Сярг, которому Валгепеа что-то предлагал. Теперь Дагмар не могла бы поклясться даже в том, что Бенно стоял лицом к лицу именно с Маркусом, так как, подойдя ближе, увидела, что Маркус находился дальше всех от Сярга и разговаривал с Адамом. Дагмар взяла папиросу, боцман Адам, у которого спички зажигались при любой погоде и любом ветре, чиркнул, и она глубоко затянулась. Дагмар все еще находилась под впечатлением мелькнувшего перед ней видения и вглядывалась попеременно то в Юлиуса Сярга, то в Маркуса, стараясь понять, что же это наваждение означало. Лошадь фыркнула, словно подавала знак, что пора трогаться. -- Вперед! -- скомандовал боцман Адам. Дагмар уселась на дровни. Мария Тихник сказала, что, если ноги хоть немного позволят, она пойдет пешком, чтобы согреться. Одна лишь возчица вроде и не шевельнулась, так, по крайней мере, показалось Дагмар. В действительности Глафира Феоктистовна, услышав, что мужские голоса становятся все громче и злее, какое-то время зыркала через плечо, благо эстонки не видели этого, и подумала, что горе и муки ожесточают людей, делают их недобрыми. Бывает, что мужики играючи схватят друг дружку за грудки, не всегда ведь должна злоба в душе сидеть, только какая теперь у кого, радость и потеха? Сейчас вся Россия полна боли да муки, а горя все подливают, у людей во сто крат должно быть терпения больше прежнего. К тому времени, когда Мария и Дагмар подошли к дровням, Глафира Феоктистовна опять сидела в прежней позе, потому что возгласы и крики разом оборвались. Старая была рада, что не случилось ничего, эстонцы эти и впрямь народ выдержанный, как писал Константин. Что вот только стало с внучком? Легче коню оттого, что Мария не села на дровни, не было. Все равно пришлось везти трех человек. На дровнях, правда, сидели двое, третий, Яннус, пристроился верхом на санки, которые были привязаны сзади. До этого санки отплясывали налегке, скользили то вправо, то влево. Теперь полозья их вдавливались в снег, глубже дровней. Там же, где ветер наметал пласты снега, санки вообще не скользили, а тащились на брюхе, чего, впрочем, ни лошадь, ни Яннус не замечали -- первая потому, что была сильным, тягловым конем, а второй оттого, что санки по-прежнему двигались дальше, на полозьях там или на брюхе. Яннус почему-то и теперь махал руками, будто его конечности не могли пребывать в покое. Санки были, конечно, узкими для его внушительной фигуры; чтобы сохранить равновесие, ему и приходилось прибегать к помощи рук и ног. Смотреть сзади на все это было забавно, даже Мария Тихник улыбалась. Валгепеа и Маркус, те вообще закатывались, но Яннус на них внимания не обращал. Себя и свои ноги он знал лучше других. Дагмар все еще думала о наваждении. Что бы это значило? Почему ей вдруг привиделся в ночном снегопаде муж? Он словно явился ей. Дагмар всегда считала себя трезвым, рациональным человеком, мистика была ей чужда. Она не верила в переселение душ -- ни живых, ни усопших -- и снам никогда значения не придавала. Школьницей, правда, пыталась вызвать духов: сидели вшестером за трехногим столиком, положив цепочкой руки на край столешницы. Но столик не сдвинулся, хотя комнату и освещала большая свеча и все они со священным трепетом ждали чуда. Потом подружки решили, что виной всему столик, в котором не должно быть ни одного гвоздика и вообще ничего металлического -- никакого скрытого шурупа или шипа они просто не обнаружили, или виновата Дагмар, которая ни во что не верит. Ни в бога, ни в черта, ни в духов. Дагмар, правда, уверяла, что в тот миг она верила, во всяком случае изо всех сил старалась, и все равно вина легла на нее, на нее и на столик -- в равной степени. Духи являются только тем, кто не сомневается, они не дадут провести себя, видят притворщиков насквозь. Дагмар считала спиритизм шарлатанством, никогда ни к одной гадалке или хиромантке не ходила. В душе ее не было места мистике, Бенно любил по этому поводу поддразнивать ее. Он считал, что женщины должны оставаться чуточку суеверными или набожными, одно из двух, Они не смеют воспринимать окружающее по-мужски, только разумом. Женское восприятие обычно тоньше мужского, в таинственности скрывается наибольшее очарование женщины. Женщина, которая в своих действиях подчинена исключительно разуму, возможно, и выскочит быстрее замуж, может даже любовника завести, но мужчины к такого рода особам скоро остывают. Дагмар пыталась убедить Бенно, что не такая уж она безнадежно рациональная, что временами вроде бы даже в бога верит. Конечно, на девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента не верит, но на одну сотую или одну тысячную, может, все-таки верит. Бенно начал философствовать о боге и материи, говорил, что материалисты назвали своего бога материей, но разве в конце концов не все равно, во что верить -- в абсолютный дух, то есть в бога, или в вечную и бесконечно развивающуюся материю? По Библии, господь бог изрек: да будет свет -- и свет возник; признанные космологи заверяют, что началом всего послужил мощный толчок или мощный взрыв; обе стороны -- и идеалисты и материалисты -- не могут обойтись без начального толчка, так что между ними, по существу, никакой разницы. Только в словах и терминах, больше ни в чем. Бенно любил жонглировать словами, он без конца подчеркивал, что к любому делу и к любой теории следует подходить критически, в каждой доктрине, в каждой концепции нужно сомневаться, над всяким явлением и учением иметь мужество посмеяться, иначе нельзя встать выше их, иначе можно оказаться в положении полуграмотной деревенской бабки, которая принимает любые пророчества баптистского проповедника за непререкаемую истину. И все ж она видела Бенно. Маркус и Бенно стояли лицом к лицу, на их головы и на плечи падал снег, по обе стороны дороги высились заснеженные ели. Это продолжалось десятую или даже сотую долю секунды, но убедить себя в том, что всего этого не было, Дагмар уже не могла. Хотя и пыталась, собрав всю свою волю. Старалась изо всех сил, как некогда школьницей ждала, чтобы сдвинулся с места трехногий столик. Правда, тогда она хотела, чтоб свершилось что-нибудь сверхъестественное, теперь же -- избавиться от того, что уже произошло наяву. Она внушала себе, что ей пригрезилось то, что она, сама не сознавая, все время, все эти три месяца жаждала увидеть. Это призрачное видение и возникло из ее собственных чувств и желаний, ночь и снегопад способствовали тому. Дагмар вспомнились рассказы о передаче мыслей на расстояние, об этом писали и ученые-психологи, а не какие-нибудь там спиритические чудодеи. Может, Бенно тоже думал в тот момент о ней? И мысли его просто передались ей. Хотя когда перед ней возник образ его, мысли ее в ту минуту были совсем о другом. О вещи сугубо прозаической, о снеге, забившемся в ботики, -- он попал туда потому, что она нечаянно ступила в глубокий сугроб, когда вместе с Марией ходили в кусты. В подсознании ее Бенно, конечно, всегда был рядом, но, возвращаясь к дровням, она особо ни о чем не думала, скорее вбирала в себя внешние проявления жизни, отмечала то, что регистрировало соз