с" вертко несся среди невысоких лесистых гор. С каждым новым поворотом железной дороги возникали все новые и новые пейзажи, словно скопированные с рекламных проспектов туристических фирм. То появлялся угрюмый старинный монастырь на отвесном, лишенном, казалось бы, каких-либо подходов, утесе. На смену монастырю, споря с ним и дразня, за очередным поворотом выплывал ультрасовременный легкомысленный отель с этажами-уступами на пологом склоне горы. Мрачное каменистое ущелье сменялось солнечной альпийской поляной с буйным многоцветьем трав. То побежит совсем рядом великолепное четырехрядное шоссе с белыми и желтыми разметками полос. То вдруг полная ночь - поезд проходит промозглый, смрадный туннель. То уж совсем неожиданно грациозными скачками понесется наперегонки с нами дикая лань... Когда пошли ряды крохотных изящных "уикендхаузов" - дачных домиков с такими же карликовыми, тщательно ухоженными клумбами возле каждого из них, Инга, которая всю дорогу не отходила от окна в проходе вагона, повернулась ко мне: - Зальцбург? Да, это был уже Зальцбург. Вот визитная карточка города - старинная крепость на крутом холме. Гигантским указующим перстом высится она посреди подступающего к ее подножию моря красных черепичных крыш. Жители Зальцбурга относятся к своей знаменитой крепости, как к старому, милому, доброму, но несколько чудаковатому дядюшке, который не прочь иногда за стаканчиком вина похвастать перед посторонними людьми своими несуществующими военными заслугами. С едва уловимым подтруниванием над "дядюшкой" они утверждают, что их крепость во все времена была самой неприступной в Европе: ее никогда не брали вражеские войска. Это истинная правда - не брали, никто, никогда. Но и для подтрунивания есть веские основания: не брали потому, что не возникало никакой военной необходимости. Грозная крепость расположена на редкость неудачно. Или, наоборот, удачно - смотря как взглянуть. Ее не только не брали, но даже и не осаждали, а просто-напросто обходили. На перроне нас поджидали двое: высоченная сухопарая дама с вытянутым лицом и широкоплечий, плотный, ниже ее ростом мужчина в темном, с металлическим отливом костюме и галстуком бабочкой. - Неужели бургомистр? Такой молодой! - восхищалась Инга, продвигаясь с сумкой через плечо к выходу из вагона. - Придет бургомистр нас встречать, как же! - Ну все-таки мы гости. - Таких гостей у него... в час по дюжине. - Хорошо, пусть заместитель. Все равно молодой, ему нет еще и тридцати. Первой нас приветствовала дама. От имени бургомистра. Сам он чрезвычайно сожалеет, что лишен возможности персонально встретить высоких гостей. Но дела, дела!.. Туристский сезон, фестивали, самое горячее время Зальцбурга. Бургомистр просит понять и простить. Словом, обычная формула вежливости. Потом она представилась сама: - Маргарет Бунде, официальный гид города Зальцбурга. Особенный нажим был сделан на слове "официальный". Инга даже присмирела и с какой-то не присущей ей робостью поглядывала на мужчину с бабочкой: а он-то кто? Мужчина не представился. Маргарет Бунде небрежно бросила, даже не посмотрев в его сторону: - Карл! Багаж!.. Шофер господина бургомистра, - пояснила она тут же, при нем. - Он предоставлен в мое распоряжение на время вашего пребывания в городе. Это было бестактно, даже оскорбительно. Но Карл и бровью не повел: - Разрешите? Взял у меня чемодан, потянулся к Ингиной сумке. - Нет, я сама. - Она протянула ему руку для пожатия. - Меня звать Инга, я студентка. У вас какая машина? - У господина бургомистра "форд" последней модели. А у меня лично "фиат". - "Фиат"? Какого выпуска? Они пошли к выходу, оживленно беседуя. Я недавно купил "Жигули" - "русский фиат", как их здесь называют, и Инга слегка разбиралась в машинах. Фрау Маргарет Бунде проводила ее неодобрительным взглядом. - Молодежь, видно, всюду одинакова - и у нас, и у вас. Ах! - вздохнула она, очевидно ожидая сочувствия. Но так как я промолчал, снова возвратилась к своему первоначальному оповещательному тону: - Господин профессор, для вас заготовлены две удобные комнаты в служебной гостинице магистрата. Сейчас я отвезу вас туда, вы расположитесь, отдохнете. В девятнадцать часов ужин в ресторане "Охотничий замок". Этим сегодняшняя программа, ввиду позднего времени, исчерпывается. О дальнейшем я буду ставить вас в известность по ходу дела. Дорогой Инга, намеренно игнорируя фрау Маргарет, болтала с шофером. Официальный гид города Зальцбурга сидела на заднем сиденье, рядом со мной, и, поджав губы, командовала, демонстрируя свою безграничную власть: - Карл, направо! - Карл, налево! Карл смиренно крутил баранку вправо и влево. Только один раз, на перекрестке, он позволил себе выпад. Не доезжая до поворота, подрулил к тротуару и остановил машину. - Вы что, Карл? - Не было команды куда. Инга расхохоталась. Я тоже не удержался от улыбки. Но фрау Маргарет оказалась на высоте. - Хорошо, Карл, - произнесла она громко, с подчеркнутым достоинством, но довольно миролюбиво. - Езжайте без команд, так и быть. Уже близко; я думаю, теперь вы доберетесь сами. - Благодарю за высокое доверие, фрау Маргарет. Он тронулся. Нетрудно было догадаться, что между ними идет длительная и упорная престижная война. Служебная гостиница помещалась на третьем этаже одного из подсобных зданий магистрата на тихой, усаженной каштанами улочке. Наши комнаты оказались смежными, обе с видом на неприступную, не нюхавшую пороха крепость. Без двадцати семь к нам поднялся Карл. - Мы уже здесь, - жизнерадостно сообщил он. Но вы особенно не торопитесь. Ужин заказан на полвосьмого, она всегда теребит, чтобы, не дай бог, не опоздать. Не обращайте внимания, поступайте, как вам удобно. И вообще не позволяйте себя сбивать с толку всем этим ее видом: "Ах, что я за важная персона!" Такая же рядовая служащая магистрата, как и я. Она вам еще не говорила, что водила по Зальцбургу английскую королеву? Нет? Скажет непременно. А что она сама королевского происхождения, тоже еще нет? - Она действительно водила королеву? - спросила Инга. - Было, - подтвердил Карл. - Гид она экстра-класс, что есть, то есть. А вот насчет королевских кровей... Он выразительно помолчал. - Это совершенно неожиданно открылось после отъезда королевы Елизаветы. Машина Карла с головокружительной скоростью, визжа шинами на виражах, взобралась на гору в пригороде Зальцбурга, где в ресторане, отделанном снаружи и внутри в крестьянском стиле, для нас был заказан ужин. На стене, на видном месте, так же как повсюду в Вене, висело огромное растрескавшееся тележное колесо. Но здесь, под специально закопченными балочными перекрытиями потолка, среди деревянных столиков и скамеек с резными орнаментами, оно было больше к месту, чем в шикарных, в зеркалах и позолоте, венских ресторанах. Столик на террасе, примыкавший к залу, к которому подвела нас Маргарет Бунде, был накрыт на троих. - А Карл? - сразу спросила Инга. - Карл подождет нас в машине. - Нельзя ли позвать и его? - Магистратом предусмотрен ужин только на три персоны. - Маргарет Бунде смотрела на Ингу откровенно осуждающе. - В таком случае желаю вам приятного аппетита! Инга стремительно повернулась. - Инга! Успокойся! - сказал я по-русски. - Я совершенно спокойна, отец. И царственной походкой направилась через зал к выходу. - Что это? - всполошилась фрау Маргарет. - Почему? - Инга не хочет есть. - Как же так - не хочет? - она пришла в еще большее волнение. - Как можно? Это же непорядок!.. В конце концов, нетрудно поставить еще один прибор... Официант!.. Нас будет четверо, - отрывисто бросила она подбежавшему молодому человеку в австрийской национальной одежде, с полотенцем через руку. - Как угодно, госпожа! Он отправился за прибором. - Вот видите, все улажено! Все улажено! - Наш гид разволновалась не на шутку. - Я спущусь к машине! Я попрошу ее вернуться!.. Только, пожалуйста, пожалуйста, не говорите ничего господину бургомистру! Такая неприятность! - Она заламывала пальцы. К машине я ее не пустил - пошел сам. Когда Инга вступала в горячий бой за справедливость, требовался известный опыт, чтобы ее охладить. Они с Карлом как раз собирались приступить к ужину: на переднем сиденье между ними расстелена полиэтиленовая скатерка. На ней аккуратно разложены бутерброды со всякой всячиной. Картонные тарелочки, стаканы, на полу термос. - Садись с нами! - весело предложила Инга. - У Карла все с собой. А она пусть там ест за троих. - За четверых, - сказал я. - Там уже стоят четыре прибора... Господин Карл, я прошу вас поужинать с нами. - Я бы не против, господин профессор. Но как... она? - Фрау Маргарет присоединяется к моему предложению. Ей тоже доставит удовольствие ваше присутствие. Карл рассмеялся. Он мне нравился все больше и больше: не был обидчив и понимал шутку. - Как вы смотрите на то, чтобы свернуть наш походный буфет, а, фрейлейн Инга? Там, наверху, вроде бы побольше всяких вкусных вещей. - Да? Тогда решено! Я ведь сладкоежка. Эта ее неожиданная сговорчивость меня и обрадовала и несколько удивила. Я предполагал, что встречу сопротивление, и был готов оказать серьезный нажим. Вопреки моим мрачным предположениям, натянутость за столом тоже длилась только до первой рюмки. Фрау Маргарет маленькими, но быстрыми глотками опустошила свой бокал с густым сладким шерри-бренди, побагровела и моментально оживилась: - О-ла-ла!.. А почему бы нам не повторить?.. Если уж сама Елизавета предпочитает этот напиток всем другим... И стала с гордостью рассказывать, как ей одной среди всех гидов Зальцбурга была оказана честь демонстрировать достопримечательности города королеве английской, что они ели, что пили и как она удостоилась высочайших похвал. Словно сомневаясь, поверим ли мы ей, фрау Маргарет то и дело обращалась к Карлу: - Не так ли, Карл? И тот, не помня зла, подтверждал охотно: - Истинно так, фрау Маргарет! И каждый раз подмигивал мне незаметно. Смешливая Инга не поднимала глаз от белоснежной, вышитой по краям скатерти. По пути в гостиницу, когда машина проделывала те же виражи, только уже в обратном направлении, и свет фар то и дело упирался в подножие отвесных стен на поворотах, Инга спросила у Карла: - А вам не может влететь, если вдруг остановит ГАИ? - Простите? - не понял Карл. - Как вы сказали? Кто остановит? Инга беспомощно обернулась ко мне: - Помоги, отец! - Так в Советском Союзе сокращенно называется дорожная полиция. - А! - Он рассмеялся. - Нет, у нас бедняге шоферу не запрещается немножечко выпить. Задремавшая было фрау Маргарет изрекла неожиданно, не размыкая век: - По правде говоря, вы выпили намного больше, чем немножечко, Карл. - И это не страшно, фрау Маргарет. Вы же прекрасно знаете: мой старший брат служит в центральном управлении дорожной полиции в Вене. - Приличные люди не хвастаются своими родственными связями, Карл, - мягко упрекнула фрау Маргарет, приоткрыв один глаз. - У меня, например, есть родственники среди царствующих домов Европы. Но вы слышали от меня хоть слово об этом? - Что вы, фрау Маргарет! Нет, у Карла был на редкость добродушный нрав!.. В гостинице, перед тем как ложиться, Инга зашла ко мне в комнату поболтать на сон грядущий. - Какие они все-таки милые люди! - Она подтащила к окну кресло и уселась, поджав под себя ноги. - И фрау Маргарет? - И фрау Маргарет. Это ведь у нее только оболочка такая. А в сущности несчастная одинокая старая женщина. И боится всего на свете. - Боится? Что-то я не заметил. - А я чувствую. Поэтому и не стала особенно ерепениться, когда ты пришел за нами... Смотри, смотри! В крепости на скале включили прожектора. Зубчатые стены башни сделались прозрачно-голубыми, словно осветились изнутри, и поплыли, поплыли на фоне совсем уже темного неба. Крепость стала похожей на призрачный корабль, поднятый на гребень вздыбившейся и внезапно застывшей гигантской черной волны. - Пора спать, дочка! - я опустил жалюзи. - Чувствую, фрау Маргарет поддаст нам завтра жару! - Спокойной ночи, отец! Инга встала, подошла ко мне и неожиданно, ни с того ни с сего крепко обняла. - Ну, ну, ну! Что это вдруг? Было чему удивиться. Инга не часто баловала меня проявлением своих дочерних чувств. СНЕГ, СНЕГ, СНЕГ... Он все падал и падал, пушистый, мягкий, неслышный и невесомый. И запах... Кто это выдумал, что снег не пахнет? У него очень тонкий, но совершенно отчетливый запах чистого, свежевыстиранного белья. Или, наоборот, свежее белье пахнет снегом?.. Такой совсем по-зимнему густой снег был в сентябре необычен даже для этого сибирского города, в котором я после ранения и демобилизации из армии работал вот уже почти год. Ему удивлялись не только новички вроде меня, но и старожилы, озабоченно хмурясь и покачивая головой: люди еще не забыли неприятностей прошлой зимы с ее лютыми морозами и сугробами под самые крыши. Неужели снова такая напасть? У нас в Латвии говорят: ранний снег к неожиданностям. И в самом деле, когда я пришел в горотдел милиции, где с недавних пор состоял в должности старшего следователя, дежурный подал мне клочок бумаги с аккуратно выведенными четырьмя цифрами. - Просили позвонить, как только явитесь. У себя в кабинете я попросил у телефонистки номер. - Вас слушают, - с неторопливой степенностью ответил молодой голос. - Это Ванаг, - сказал я. - Если ты опять надумал разыгрывать, то для экономии времени предупреждаю заранее: я тебя узнал. - Да нет же! Ты очень нужен. Бросай все и сразу же беги сюда. - Галопом? Или лучше рысью? - Нет, в самом деле! Очень срочное дело! - Намекни. - По телефону никак, приходи скорей. Но я все еще не мог отвязаться от мысли о розыгрыше. Виктор Клепиков, мой добрый приятель, не раз и не два подцеплял меня на совершенно пустой крючок. - А почему телефон не твой? - спросил я все с той же недоверчивостью. - Сижу в кабинете у начальника... Ну хочешь, я к тебе приду? Только все равно нам потом придется возвращаться сюда. Вообще-то следовало бы его прогонять туда и обратно - в отместку за прошлое. Но у Виктора - это я знал - опять разнылась раненая нога. - Ладно! Жди! Управление государственной безопасности находилось в нескольких кварталах от нас. Снег теперь валил крупными хлопьями, мягко оседал под сапогами. На совсем еще зеленых деревьях наросли высокие белые папахи. Меня ждали. Тощий старший лейтенант с красными от недосыпания глазами сразу же провел меня на второй этаж в кабинет начальника. Виктор Клепиков, болезненно морщась, расхаживал по просторной комнате с поскрипывающим, пятнистым, давно не натиравшимся паркетным полом. - Явился - не запылился! Тут каждая минута на счету... - Он подошел к столу, снял трубку. - Дайте тридцать два - двадцать четыре... Аэропорт? Это Клепиков. Задержите самолет еще на час... Нет-нет, ни на минуту больше. Это с гарантией! - Он положил трубку и повернулся ко мне: - Ясно? - Ну разумеется! - Я пожал плечами. - Ты все так хорошо объяснил. Только круглый дурак не поймет. Он рассмеялся, но тут же стал серьезным. - Тогда слушай внимательно. Времени в обрез. Тебя срочно вызывает Глеб Максимович. Сегодня в девятнадцать ноль-ноль ты должен быть у него в Москве. Если успеешь раньше - еще лучше. Тверской бульвар, двадцать шесть, квартира двенадцать. Виктор умолк. Я тоже молчал, ожидая разъяснений. Но их не последовало. - Ну? - поторопил я. - Все. Во всяком случае, я сам тоже больше ничего не знаю. Да, вот еще что: приказано явиться в гражданском. У тебя есть гражданское? - Что за вопрос! Переодеться? - Сделай одолжение. Это было проще простого. Я отстегнул погоны, отшпилил милицейскую кокарду от фуражки. - Вот и все! - Типичный штафирка! - Виктор окинул меня презрительным взглядом. - Заляпай немного сапоги. В гражданке никто так не драит. - Это дело вкуса. - И все-таки прошу тебя. - Ну хорошо, - уступил я. - На улице. В порядке личного одолжения. - Тогда поехали... Да, еще командировка! - Он взял со стола продолговатый листок, протянул мне. Я с удивлением, прочитал, что являюсь заместителем по снабжению директора гвоздильного завода. - Можно было выбрать заводик посолиднее... - Выбирал Глеб Максимович. Прилетишь в Москву, предъявишь ему претензии. - Виктор посмотрел на часы, заторопился: - Скорей! Опаздываем! Александр Дмитриевич, сверхмолчаливый шофер начальника управления, мчал нас на "эмке" с невероятной скоростью. Мы оба тоже молчали. Может быть, Виктор и ожидал от меня расспросов. Но я спрашивать не стал. Все, что нужно было, он уже сказал. А строить догадки на пустом месте не в моем характере. На аэродроме, в вагоне, снятом с колес и поставленном на вечную оседлость у столба с облепленными снегом проводами, Виктор пошушукался с пожилым майором в мятых полевых погонах с летными эмблемами, и тот повел нас к "Дугласу", стоявшему на самом краю белого заснеженного поля. - Трудный будет взлет. - Майор покусывал губы. - Ну да ничего. Поле еще раскиснуть не успело, осилим, думаю. "Дуглас" был старым и дребезжал под порывами ледяного ветра как консервная банка. Бывшая зеленая краска лоскутьями отставала от металла. Казалось просто невероятным, что такая посудина может не только передвигаться, но еще и летать. Виктор Клепиков пожал мне на прощанье руку: - Поклон столице! Я поднялся по лестничке. Майор затащил ее вовнутрь и задраил люк. - Устраивайтесь. - И пошел к себе, в кабину. Дверь за ним захлопнулась с визгом. Внутри все было набито мешками с почтой, посылками, автомобильными покрышками, всякой дребеденью. У одной из стен стояла неизвестно как попавшая сюда садовая скамья с ломаной спинкой. Она качалась, все норовя упасть. Сидеть на ней было не слишком-то удобно. Самолет весь трясся, скрипел и стонал. Ему явно не хотелось взлетать, он сопротивлялся изо всех своих я уж и не знаю скольких лошадиных сил. Но все равно каким-то чудом поднялся в воздух. На высоте визг и дребезжание вдруг прекратились. "Дуглас", словно понятливое вьючное животное, сообразил, что раз уж его подняли, то теперь ничего не поделаешь, все равно придется лететь, и повел себя сравнительно спокойно, лишь изредка проваливаясь в воздушные ямы. Я как мог балансировал на своей садовой скамейке. Проще, конечно, было бы усесться прямо на пол. Но самолюбие не позволяло. Из кабины экипажа вышел пилот. Не майор, другой, помоложе, в кожаной куртке. Кивнул мне, сел прямо на мешки с почтой. - Давай сюда! - прокричал, похлопав по пыльному мешку. - Тут все-таки помягче. - А не помнется? Он рассмеялся: - Что помнется? Рукавицы? Валенки? Свитера? Тут одни подарки фронту. Уселись рядышком. Действительно, на мешках было куда удобнее - чего я мучился на этом инвалиде из парка культуры и отдыха? Летчик закурил, оглядел меня внимательно. Увидел искалеченные пальцы на правой руке. - Что, отлетался, друг? Я поспешно завел руку за спину. - Так случилось. - Вот и у меня так случилось. - Он тяжело вздохнул: - На сегодняшний день имеем первый полет после госпиталя. Первый - он же и последний. В голове туман, зрение ни в какие ворота. Спишут, к чертям собачьим! - Летчик сделал несколько глубоких затяжек, поплевал на окурок. - Куда податься, ума не приложу. Я ведь всю жизнь в авиации. Вот ты, например, кто? - На заводе. По линии снабжения, - ответил я, вспомнив про командировку. Он опять окинул меня критическим взглядом: - По твоим мослам не видать. Недавно еще, что ли? - И, не дожидаясь ответа, сказал твердо: - А я от самолетов - никуда. Хоть техником, хоть сторожем на аэродроме... Ну ладно. Отдыхай, снабженец! Скоро Омск. - Мы там садимся? - И там, и в Свердловске, и в Казани. - А когда в Москве будем? - Черт его знает! К вечеру должны. Если погода. Если заправят вовремя. Если техника американская не забарахлит... Старая калоша! Трясешься в ней и гадаешь... Садился "Дуглас" так же неохотно, как и взлетал. Но в остальном нам все благоприятствовало: и погода, и обслуга, и техника. В Москву мы прилетели вовремя. Не было еще и пяти часов вечера, когда летчики, ссадив меня со своего служебного грузовика на площади Революции, объяснили, как идти: - Поднимешься вверх по улице Горького до памятника Пушкину. Там и твой Тверской. В Москве я прежде был только раз - в составе делегации латвийских комсомольцев на предвоенном Первомае. Так и осталось у меня от нее ликующе-праздничное впечатление: песни, музыка, красные транспаранты на зданиях и над колоннами, белые блузы с красными бантами, радостные, поющие лица. Я понимал: идет тяжелая война, преобразилась вся страна, и Москва тоже не могла остаться такой, какой запомнилась мне со времени первомайских торжеств. И все-таки военная Москва меня поразила. Это был совсем другой город: деловой, озабоченный, аскетически-строгий. Прохожие спешили, у каждого дела. Мало кто прохаживался праздно, мало кто улыбался. Зато я заметил другое. Не таким уж длинным был мой путь до Тверского, а остановили меня за это время раз десять: - Товарищ, у вас нет, случайно, часов? - Товарищ, не скажете, сколько времени? Словно все ждали чего-то... Дом двадцать шесть на Тверском бульваре оказался длинным двухэтажным зданием с облупившейся желтой штукатуркой, массой подъездов и длиннющими запутанными коридорами. Квартиры были пронумерованы без всякой системы. Рядом с третьей почему-то помещалась шестая, а за ней коридор, делая три капризных поворота, упирался в тридцать седьмую. В другом подъезде нумерация квартир начиналась с тринадцатой, а заканчивалась первой. В третьем подъезде я запутался окончательно, так как там все возобновилось сызнова, с квартиры номер один, потом повторялись номера, знакомые мне по прежним подъездам, только с едва заметно приписанной буквой "А" возле каждого номера. К дворнику за справками обращаться не хотелось. Я решил терпеливо, не торопясь еще раз обойти весь дом. И сразу, в первом же подъезде, обнаружил, что в одном из запутанных поворотов есть непронумерованная дверь. Толкнулся в нее и неожиданно для себя открыл лестницу на третий этаж, пристроенный со стороны двора и потому не видный с улицы. Поднялся, и там, наверху, на просторной площадке, уткнулся прямо в дверь с нужным мне номером. Повернул звонок. Тут же раздались знакомые, неторопливые шаркающие шаги. - Кто там? - С приветом из Сибири. Дверь открылась. Глеб Максимович! В еще по Южносибирску хорошо знакомой мне телогрейке, в старых, стоптанных шлепанцах. Постарел как! Лицо пожелтело, сморщилось. А ведь всего полгода не виделись. - Заходи, заходи, чего на пороге застыл? Рад тебя видеть! Он обнял меня, потрепал по плечу. - Молодец! Повзрослел, возмужал!.. А я вот приболел малость. Печень проклятая! Ты уж извини, я похожу с грелкой, так полегче... Ну, раздевайся, садись, будем чаи гонять. Он пошел в отделенный занавеской уголок и стал возиться с чайником. Я оглядел комнату. У одной стены солдатская койка, застеленная жестким одеялом. У другой - письменный стол, полки с книгами. А посреди прямо из пола поднимается великолепная мраморная колонна. Вернее, даже верх колонны - уж слишком несоразмерно велика капитель. - Что - загадочка? - ухмыльнулся Глеб Максимович, заметив мой удивленный взгляд. - Колонна и верно шикарная. - Он похлопал ладонью по белому с коричневыми и желтыми прожилками мрамору. - Зал тут был прежде, огромный танцевальный зал с колоннами снизу доверху. Сам Пушкин, говорят, танцевал здесь со своей раскрасавицей Натальей. А клетушки эти потом понаделали... Ну, садись к столу. Есть хочешь небось? - Чуть-чуть, - признался я. - Что означает в переводе на русский язык: с утра маковой росинки во рту не было, голоден как волк. Ничего, накормлю. Скопилось тут у меня всякой всячины. Старуха моя уже два месяца как в деревне. Да и сам я все больше в разъездах. А доппаек идет да идет. Он расставил на столе у окна хлеб, печенье, две банки рыбных консервов, нарезал сало. И конечно же, принес свой знаменитый чай, которым потчевал нас с Виктором еще в Южносибирске, когда приезжал туда во главе московской группы и привлек нас к выявлению и поимке фашистского агента. Я стал есть. Глеб Максимович подкладывал мне все новые куски, расспрашивая об общих знакомых, о всяких малозначащих пустяках. И ни одним словом ни он, ни я не обмолвились о том, что пришел я к нему все-таки не в гости с соседней улицы, а срочно летел, оторвавшись от всех дел текущих, чуть ли не через полстраны. Он почему-то не начинал главного разговора, а мне первому спрашивать не полагалось. И вдруг ударил орудийный залп. Я вздрогнул от неожиданности. Глеб Максимович рассмеялся: - Салютуют. Теперь почти каждый вечер. Вся Москва живет в ожидании. Я вспомнил о прохожих, то и дело спрашивавших меня о времени. Так вот чего они ожидали! От мощных ударов тоненько пели стекла. Темнеющее небо озарялось дрожащими розовыми вспышками. Как-то непривычно было спокойно сидеть за чаем и считать залпы. Глеб Максимович опять завел неторопливый малозначащий разговор. Испытывает мою выдержку? Но ведь не для того он меня сюда вызвал, чтобы проводить эксперименты. Наконец он озабоченно посмотрел на часы: - Опаздывает что-то. - Кто? - Один товарищ. - Он переждал несколько секунд, но я ни о чем не спросил. - Тот, который просил тебя пригласить. - Значит, не вы?.. - Нет. Узнал случайно, что мы с тобой знакомы. Вот он меня и попросил, чтобы не пользоваться официальными каналами... Еще чаю? - Нет, спасибо. Я уже и так выпил полные три кружки. - Вольному воля. А себе я вскипячу еще. Глеб Максимович отправился за занавеску, и как раз в этот момент слегка крутанули дверной звонок. - Ну вот! - Он пошел открывать. - Входи, входи, что застыл на пороге! Мы уж тут заждались. - Толпы на улицах. - Пришедший раздевался в закуточке у двери. - Еле пробился. Я насторожился. Голос знакомый. Но чей? Вот он появился в комнате. Штатский темно-синий костюм. Галстук, полуботинки. Землисто-серое лицо с запавшими щеками. - Пеликан! Жив?! Я не верил своим глазам. Ведь Пеликан убит! После освобождения он был вызван в Ригу на ответственную работу в новое министерство внутренних дел. Перед самой войной его убили члены подпольных националистических банд. - Как ты сказал? - переспросил Глеб Максимович. - Пеликан? - Это моя подпольная кличка... Жив, как видишь! - Он улыбался. - Правда, здоровьишко по-прежнему неважнецкое, но все-таки жив. Мы обменялись крепким рукопожатием. Глеб Максимович смотрел на нас с затаенным недоумением, и я его хорошо понимал. Встретились старые знакомцы, оба подпольщика, соратники по борьбе. Ну как тут не обнять друг друга, не поцеловаться на радостях? Но что поделаешь: у латышей не принято горячо проявлять свои чувства. - Значит, вранье! То, что тебя убили... - Не совсем. Убили. Только не меня. Другого товарища. Интенданта из Москвы. Но ехал он в моей машине, обличьем мы тоже немного схожи. Вот они и решили, что прикончили меня. Ну, а мы не стали их разочаровывать. Так что имей в виду: я по-прежнему числюсь в убитых. И конечно же, я больше не Пеликан. Озолин Иван Петрович. Это тоже была новость. Настоящая фамилия Пеликана Паберз. Андрис Паберз. Сели за чай - на этом, как хороший хозяин, настоял Глеб Максимович. Пеликан пил молча, сосредоточенно, изредка окидывая меня непонятным загадочным взглядом. Что-то появилось в Пеликане новое, незнакомое мне по временам подполья. Он смотрел так, словно взвешивал человека на каких-то невидимых весах, назначение которых было понятно ему одному. Обряд чаепития подошел к концу. Глеб Максимович стал торопливо собираться. - Я пойду проветрюсь. Вы сами тут хозяйничайте. - Нет, Глеб Максимович, останьтесь, пожалуйста,- попросил его Пеликан. И вдруг он круто повернул разговор: - Помнишь, ты прибежал ко мне на явку сам не свой и стал рассказывать, как тебя вербовал Штейнерт? - Ну еще бы! Когда я нарвался на засаду в доме Ковальского... Но при чем тут это? Пеликан не ответил на мой вопрос, словно и не слышал. - Давай-ка теперь немножечко с тобой пофантазируем. Предположим, ты оказался парнем безвольным и слабым. Этакий гимназистик, случайно попавший в подполье. Штейнерт запугал тебя, подкупил... не знаю еще что. Словом, он тебя все-таки завербовал. Ты подписал соответствующую бумагу и стал тайно работать на охранку. Трудно было уловить, к чему клонит Пеликан. Но его "фантазии" показались мне обидными, даже оскорбительными. Я не смог сдержаться и бросил довольно резко: - Какая чепуха! - Погоди, ты не возмущайся, не взрывайся. Я же сказал: просто фантазия, свободный полет мысли. Так давай же пофантазируем спокойно и без всяких обид. Вот ты говоришь - чепуха. Почему? Ведь в организации многие так и считали: продался Ванаг. - А я в это время работал в подпольной типографии. С твоего, между прочим, благословения. Трудно было не заметить, как я уязвлен. Но Пеликан не замечал. Или делал вид, что не замечает? - Все равно. Но другие этого не знали, не должны были знать. Они могли думать, что ты очень ловкий малый. Некоторые потом так и спрашивали: "Как же он смог выкрутиться?" Даже в органы писали. - А я бы и не смог выкрутиться. Меня бы сразу раскрыли. Как только бы установилась Советская власть, так бы и раскрыли. Ты же знаешь: у нас в городе охранка ничего уничтожить не успела, вся документация попала в наши руки. - Опять верно! И опять-таки не до конца! - Пеликан, сцепив пальцы, легкими, неслышными шагами размеренно ходил из угла в угол. - Вот, предположим, такое обстоятельство: за несколько дней до конца Ульманиса твое личное дело с какой-то целью было направлено в Ригу. Скажем, затребовали из управления политической полиции. Тогда что? Я молчал. Мне очень не нравилось все это, и прежде всего то, как Пеликан со мной говорил. На что-то он меня наталкивал, куда-то вел меня с завязанными глазами. А я так не хотел - вслепую. Мне казалось, я имею право знать, по какому пути мне предлагают идти. Может быть, раньше, в подполье, в условиях строжайшей конспирации, Пеликан, как руководитель, как более опытный товарищ, имел право требовать от меня слепого подчинения. Но теперь, когда я прошел фронт, повидал столько смертей и сам не раз бывал на краю гибели, теперь мы полностью сравнялись с ним во всем. Разговор между нами мог идти только на равных. - Знаешь, Пеликан, - произнес я после долгой паузы, - это ведь у тебя не просто беспочвенная фантазия. Я понадобился тебе вовсе не для каких-то абстрактных рассуждений, а скорее всего для совершенно реального дела. А раз так, нечего ходить вокруг да около. Веришь мне - выкладывай напрямик все, как есть. Не веришь или сомневаешься - давай лучше свернем этот бесполезный разговор. На его четко обозначенных заостренных скулах дернулись желваки. - Если бы я в тебе сомневался, то не стал бы тянуть сюда за столько тысяч километров. - Тогда говори в открытую. Опять возникла долгая пауза. На этот раз молчал не я - Пеликан. - Хорошо, пусть будет в открытую, - наконец сказал он. - Только предварительно скажу еще несколько общих слов. Наверно, я плохо умею убеждать. Но прошу тебя, пойми и поверь мне, что речь идет о деле большой важности. О таком деле, что для его успеха я, не раздумывая, кладу в залог свою голову. Итак, с одной стороны, моя твердая уверенность в человеке, которого я привлекаю. С другой стороны, если она, эта уверенность, не оправдается, - моя голова. Вот почему я обратился именно к тебе, Арвид. Разумеется, ты прав: человек имеет право сначала конкретно знать, о чем речь, а потом уже решать. Обычно так и поступают. Но только не в этом случае. Тут дело исключительное, и согласиться или отказаться ты должен до того, как узнаешь суть. Так что решать нужно сейчас. Пеликан остановился, несколько раз глубоко, с шумом вздохнул - у него еще в довоенное время было не все в порядке с легкими. - И еще об одном подумай, прежде чем скажешь "да" или "нет", - продолжил он, отдышавшись. - Где мне найти другого такого человека, за которого я спокойно могу положить в залог свою голову? И последнее: время не ждет. Еще месяц-другой, наши возьмут Ригу, и будет уже слишком поздно. Конечно, это не твоя забота, а моя работа. Но ты, пожалуйста, взгляни пошире, прошу тебя. Все по-прежнему оставалось туманным и неопределенным. Более того, возникли новые неясности и вопросы. Ну какая, к примеру, могла существовать связь между предстоящим освобождением Риги и нашим сегодняшним разговором? И тем не менее из слов Пеликана я уяснил твердо: ему нужен именно я. Нужен для чрезвычайно важного дела. И, поняв это, я уже не мог ему отказать. - Хорошо, Пеликан, пусть будет так. Считай, что я сказал "да". Можешь выкладывать дальше. Ни единым словом он не выразил своего удовлетворения. Кивнул головой, словно подтверждая, что все в порядке, что ничего другого он от меня и не ждал. Пошел в закуток у двери, где раздевался, и вернулся с потрепанным, когда-то шикарным кожаным портфелем с двумя солидными медными застежками. Уселся на стул между мною и Глебом Максимовичем, вытащил из портфеля объемистую папку. - Давайте теперь втроем сыграем в одну занятную игру. Я буду рассказывать, а заодно и показывать вам кое-какие бумаги, а вы меня критикуйте, опровергайте, разделывайте под орех. Вот, например, документ номер один. Пеликан раскрыл папку, вынул оттуда лист бумаги и положил передо мной. Со все возрастающим удивлением я прочитал написанное на латышском языке: "Начальнику отдела политической полиции господину Дузе. От Ванага Арвида, сына Яниса..." Дальше шли все мои биографические данные: год рождения, место рождения, место жительства, место работы в досоветское время, должность. Ниже был написан крупными буквами заголовок "Заявление", а под ним шел следующий текст: "Я, вышепоименованный Ванаг Арвид, сын Яниса, по своей собственной доброй воле и без всякого принуждения выражаю желание сотрудничать с политической полицией в деле разоблачения противозаконного коммунистического подполья в Латвии и сообщать уполномоченным на то служебным лицам все известные мне и могущие стать мне известными сведения о лицах, занимающихся нелегальной коммунистической пропагандой, об их организации и действиях". Затем следовала моя подпись, а под ней приписка: "Присвоен псевдоним - Воробей". К заявлению было приколото несколько донесений: "Доношу, что в ночь на двадцать восьмое апреля готовится еще одна подпольная коммунистическая первомайская акция. Сделаны и розданы в ячейки специальные картонные шаблоны для нанесения лозунгов краской на стены домов. Акцию предполагается провести от часу до трех часов ночи на следующих улицах: Вождя, Офицерской, Рижской, а также на Новом Форштадте и в районе бараков у крепости. Воробей". И еще несколько других донесений в том же роде. Я брезгливо отодвинул бумаги. - Ну что? - спросил Пеликан. - Просто великолепно! - от всего прочитанного мне сделалось не по себе. - Критикуй! - Прежде всего почерк не мой. - Это мы с твоей помощью быстро поправим! - усмехнулся Пеликан. - Не та бумага. - А какая должна быть? Вот такая? На стол легло несколько чистых листов. Я посмотрел один из них на свет. Четко выделялся водяной знак. "Лигатнес папирс" - бумага лигатненской бумажной фабрики. - Где ты ее раздобыл? - Пришлось обращаться к партизанам. У меня на миг промелькнула нелепая мысль. А что, если бумагу доставала для Пеликана Вера? Ее партизанский отряд дислоцируется в Латвии - возможно, недалеко от Риги. - А теперь взгляни на вот этот документ. Пеликан положил на стол бланк со штампом: "Отдел политической полиции". На бланке машинописный текст: "Совершенно секретно. Начальнику государственного управления политической полиции в городе Риге. По Вашему требованию направляю испрошенное Вами дело". И размашистая волнистая подпись: "Дузе". - Липа? - Нет, - покачал головой Пеликан. - Тут все полностью соответствует действительности. И бланк, и машинка, и даже подпись. Правда, бумага шла в качестве сопроводительной совсем к другому делу. Но это ведь не мешает использовать ее для наших целей... Итак, пофантазируем дальше. Дузе переслал твое обязательство и донесения в Ригу. Это могло произойти лишь незадолго до восстановления в Латвии Советской власти. Видишь, последнее твое донесение датировано концом апреля. А в июне все уже свершилось. - Не годится, Пеликан. - Почему? - Эти бумаги охранники либо уничтожили бы, либо они остались бы в делах и их вскоре обнаружили бы наши товарищи. Ты бы сам их обнаружил. Переслал бы в наш город, меня разоблачили и судили. - Все верно. Кроме одного. Часть бумаг охранки хранилась в секретных сейфах. Мы их сразу не смогли обнаружить. Один такой сейф вскрыли буквально за три дня до начала войны. Правда, подобных бумаг там не было. Деньги, удостоверения личности, сводные донесения Ульманису о настроениях в низах. Но вполне могли быть и такие. Тут впервые подал голос Глеб Максимович. До сих пор он все время сидел и молча слушал: - Кто обнаружил сейф? Ты сам, Иван Петрович? - Я и еще один товарищ. - И что ты предпринял? Я имею в виду, куда передал документы, которые в нем лежали? - Никуда. Не успел. Срочная командировка в Лиепаю. А потом война. Бумаги так и остались у меня на столе. - А что бы ты сделал, если бы в сейфе и в самом деле обнаружилось вот это? Глеб Максимович постучал пальцами по провокаторским донесениям Воробья. - Написал бы вот такую бумагу. Пеликан вытащил из папки еще один листок. Я прочитал: "Немедленно переслать по месту жительства. Арестовать. Провести дознание. Держать меня в курсе следствия". И подпись Пеликана: "Паберз". - Не рассматривай с таким подозрением, - рассмеялся он. - Подпись настоящая... Вот эта бумага и осталась бы на моем столе вместе с делом Воробья. И немцы, заняв город, непременно обнаружили бы ее. Туман постепенно рассеивался. Теперь уже я в полную меру включился в игру и напряженно искал прорехи в тщательно проработанном плане. - Значит, тебе, Пеликан, уже к началу войны стало известно, что Арвид Ванаг - провокатор, работавший на охранку. - Умница! - Забыть об этом ты не можешь никак. Попадаешь в Москву после всей заварухи, наводишь справки обо мне, узнаешь, что я на фронте, в латышской дивизии. Меня арестовывают, отдают под суд. В итоге долголетняя тюрьма или расстрел. - Все верно, Арвид. Кроме одного. Я же убит. Они думают, что я убит. Ты упустил это из виду. - Ах да!.. А второй? Который вместе с тобой обнаружил сейф? - Это техник, русский товарищ. Он только вскрыл сейф, а о содержании бумаг не имеет ни малейшего представления. - Хорошо, - опять включился Глеб Максимович в