руки. - Спасибо, салтан, за хорошую службу, - обратился он к Гази-бею. - Передай хану Мюрад-Гирею, что я очень доволен тобой и твоими воинами! - Передам, гетман, - ответил тот, хмуро глядя себе под ноги. - Приятно слушать похвалу... Но мы служили не только за похвалу. - Что ты имеешь в виду, салтан? - Мои люди недовольны... Они возвращаются с пустыми руками, гетман... Нужно мало-мало платить. - Ты же знаешь, салтан, что платить сейчас нечем... Такая война прошла по нашему краю... Малость разживемся - заплатим! - Мы не просим золото, гетман. Дозволяй нам мало-мало ясырь брать... - Ясырь?.. Тебе, салтан, известно - наша земля совсем опустела. Где вы будете брать ясырь? С кем тогда я останусь? - Украина велика, мы найдем, где взять, - оскалился Гази-бей, почувствовав в словах гетмана скрытое согласие, но, чтобы заставить его окончательно согласиться, добавил: - Если не дозволишь, гетман, поедем и так... Как у вас говорят, не солоно хлебавши... Но как посмотрят на это люди салтана Чогака? Захотят ли они служить тебе только за спасибо? Боюсь, что повернут коней и помчатся за нами... Это была открытая угроза. Юрась взглянул на Чогака, тот плотно сжал обожженные морозом губы, отвел глаза. Низкорослый, кривоногий, он был похож в своем кожухе, мехом наружу, на медведя, но взгляд у него быстрый, волчий. Знал Мюрад-Гирей, кого прислать: этот не только защитит гетмана, но и добычу вырвет! А без него нельзя - на кого тогда опереться? - В Немирове я запрещаю брать ясырь! - раздраженно закричал Юрась Хмельницкий. - Поезжай себе с богом, салтан Гази-бей! Гази-бей опустил глаза, скрывая их радостный блеск. Слова гетмана означали разрешение брать ясырь повсюду, кроме Немирова. Правда, людей в крае осталось немного, но все же достаточно для того, чтобы взять какую-нибудь сотню, а то и две пленных. А если слух об этом дойдет до великого визиря или, сохрани аллах, до самого султана, то можно будет сослаться на согласие самого Ихмельниски... - Якши, якши, великий гетман! - обрадовался Гази-бей. - В Немирове мы пальцем никого не тронем... Мало-мало соберемся - и айда в дорогу! Юрась ничего не ответил и, отвернувшись от Гази-бея, встретился взглядом с мурзой Кучуком. Он любил и уважал аккерманского мурзу за необычайную храбрость и прямоту, хотя знал, что этот жестокий людолов вывел с Украины не одну тысячу пленников. - Салям, мурза, - улыбнулся ему гетман. - Думаю, ты не торопишься домой? Еще послужишь мне? - Нет, не тороплюсь, гетман. Я останусь до весны... Но как только сойдет снег с земли, тронусь в родную сторонку. Мои люди уже соскучились по дому и по своим близким. - Спасибо тебе, Кучук. Я скажу визирю, что ты честно и самоотверженно служишь падишаху. Потом Юрась подошел к Младену, Ненко и Якубу, которые стояли среди старшин, и поздравил их с поступлением на службу в его войско. - Где твоя сестра, ага? И другая дивчина? Кажется, Стеха? - обратился он к Ненко по-турецки. - Они у себя дома, эфенди, - ответил Ненко. - Я хотел бы их видеть. - Сейчас, эфенди? - Да. Позови их! Ненко пожал плечами и удалился. А через несколько минут вернулся со Златкой и Стехой. Девушки кутались в кожушки, а Златка к тому же, выдавая себя за турчанку, закрыла платком, как яшмаком*, лицо. Все ждали, что скажет гетман. Только мурза Кучук наклонился к сыну и что-то быстро шепнул ему на ухо. Чора вскоре исчез из толпы воинов. ______________ * Яшмак (турецк.) - буквально: платок молчания. Турчанки закрывали им большую часть лица, придерживая концы платка зубами. Юрась внимательно посмотрел на девушек и как будто остался доволен. На его бледном лице появилась легкая улыбка. Он подошел к ним почти вплотную и сказал: - Таких красавиц грех держать за закрытыми дверями! Надо почаще, девоньки, выходить на люди, и тогда, клянусь аллахом, мы подыщем для вас таких женихов, каких не имеет ни одна дивчина в Немирове!.. Вы согласны с этим? Девушки промолчали, не зная, что ответить. А гетман повел речь дальше: - В воскресенье, в день моего рождения, я устраиваю праздничный ужин и приглашаю вас к себе. Я хочу, чтобы вы стали украшением этой вечеринки, а то мои вояки только и знают, что дуют горилку и хвастают своими победами на поле боя и над женщинами! Думаю, что в вашем присутствии они будут смирными, как ягнята, и галантными, как придворные шляхтичи польского короля... Я жду вас, красавицы! - Спасибо, - прошептала Стеха посеревшими от страха губами, понимая, что отказ оскорбил бы гетмана и навлек бы на них его гнев. - Почтеннейший эфенди, - поклонился Ненко, обращаясь к гетману, - турецкой женщине не положено... - Ты вздумал учить меня?! - вспылил Юрась, перебивая Ненко. - Я оказываю честь твоей сестре, по нашим обычаям!.. Юрась еще раз окинул взглядом девушек и махнул рукой, позволяя уйти. Потом, отдав распоряжение, где разместить новый татарский отряд, отпустил всех, кроме личной охраны. - А теперь - к яме! - коротко кинул он. - Если кто пришел с выкупом, пусть войдут в крепость. 6 Яма была рядом, посреди площади. Из-под широких, покрытых изморозью камышовых матов, поддерживаемых длинными сосновыми жердями, поднимались клубы пара. Пахолки быстро оттянули один мат в сторону и спустили вниз лестницу. Юрась остановился у самого края ямы. В нос ему ударил такой тяжелый дух, что он отпрянул. Из глубины донесся глухой шорох, послышались стоны, хриплые простуженные голоса. В полутьме ему удалось рассмотреть внизу темные фигуры, обросшие, изможденные лица. Одни узники стояли, другие, обессиленные, измученные пытками, лежали на ворохе мокрой зловонной соломы и дрожали от холода. Зло и страшно блестели воспаленные глаза. На время в яме установилась тишина. Потом вдруг вверх потянулись грязные, скрюченные руки. - Ясновельможный пан гетман! Смилуйся! За что такие мучения? - У меня нет никакого золота! Хоть убей - нету! Напрасно истязаешь... - И у меня нету! Это злой наговор. Какой я богатей - одна слава осталась... Было когда-то, да все сплыло... Отпусти, пан гетман! Юрась сердито топнул ногой. - Молчать! - Глаза его горели, как угли, а лицо еще больше побледнело - даже мороз не смог вызвать на нем румянец. Пахолки привели от ворот трех женщин. Они опустились перед гетманом на колени. - Смилуйся, батюшка! - Не губи наших мужей! - Будь доброй душой! Отпусти их с богом! Юрась кивнул, чтобы они поднялись, а потом строго спросил: - Выкуп принесли? - Принесли, батюшка! Принесли! Все, что имели! - Кладите сюда! - Он снял с ближайшего пахолка шапку и протянул перед собой. Младен незаметно толкнул Ненко локтем: гляди, мол! И вправду гетман сейчас походил на нищего, который просит милостыню, но сам он не замечал этого, а личная охрана неподвижно застыла позади него и ничем не проявляла своих чувств. Одна из женщин достала из-за пазухи узелок, развязала его и, держа на левой ладони, правой рукой начала медленно, словно считая, хотя у нее и в мыслях этого не было, бросать в шапку монеты, перстни, сережки. Закончив, скомкала платок в кулаке и сквозь слезы умоляюще посмотрела на Юрия. - Фамилия! - коротко процедил он. - Бондаренко, батюшка... Василь Бондаренко. Гетман нагнулся над ямой, крикнул: - Бондаренко, вылазь! Из ямы показалась всклокоченная рыжая голова мужчины средних лет. В волосах, бороде и усах - остюки злаков, солома. В покрасневших глазах - страх и ненависть... Мужчина медленно перевалился через перекладину лестницы и упал в снег, не имея сил встать на ноги. Женщина с криком кинулась к нему. - Забирай его, баба! - махнул кистью руки Юрась и повернулся к следующей. - Дальше! Бондаренчиха подняла мужа и, кланяясь и всхлипывая, повела его к воротам. Вторая женщина, старая, высокая и худая, неуклюже поклонилась гетману. Вынула из кармана вытертого дубленого кожуха, очевидно с мужниного плеча, бархатный кисет, высыпала на ладонь несколько золотых и серебряных монет. Посмотрела на них равнодушно, а потом протянула свою черную ладонь чуть ли не под нос гетману Юрась глянул на монеты, на женщину и поморщился. - Мало! Женщина не бросилась ему в ноги, не стала умолять и заламывать руки, не божилась, что это у нее все, что она смогла собрать у себя, у родных и знакомых, а продолжала неподвижно стоять перед ним, как давно высохшее дерево. Только тонкие бескровные губы судорожно кривились от горя и унижения, а из выцветших глаз скатились две скупые слезинки и, замерзнув на лету, упали в притоптанный снег. Так и стояла она, нескладная, высохшая, точно мумия, будто вовсе не слыхала короткого и острого, как нож, слова. А ее тонкая с узловатыми пальцами рука, вытянутая вперед, мелко дрожала, подобно ветке вербы под порывами ветра. Младен закусил губу, чтобы не сорваться и не наговорить чего не следует. Якуб тяжело вздохнул. А Ненко подумал, что в недалеком прошлом сам он был очень похож на этого бессердечного человека, был таким же жестоким к чужим, незнакомым ему людям, бесчувственным к их слезам и горю. Ему стало стыдно за себя, и он мысленно благодарил судьбу за то, что все это осталось позади. Наконец гетман почувствовал двойственность своего положения и подставил шапку под дрожащую руку. - Бросай!.. Как фамилия, тетка? - Павло Голенко. - Женщина наклонила руку, и монеты, звякнув, упали в глубокую шапку. - Голенко, вылезай! Из ямы вылез худощавый парень Юрась удивленно вытаращил на него глаза, потому что думал увидеть старика. - Кто ж это? - повернулся к женщине. - Сын. - За молодого надо бы больше! Женщина молчала. - Ну, черт с тобой! Прочь отсюда! - закричал гетман на парня. Тот схватил мать за руку и, едва переставляя длинные, тонкие ноги, заковылял к воротам. Вперед шагнула третья женщина. Это была красивая чернявая молодица лет тридцати пяти. Она смело смотрела на Юрася, будто перед нею стоял не гетман, а обыкновенный горожанин. Степенно и с достоинством поклонилась. - С чем пришла? - Юрась окинул взглядом ладную фигуру женщины, ее красивое лицо, на котором выделялись полные малиновые губы и выразительные черные глаза под тонкими бровями. На ней были хорошо пошитый кожушок и красные сапожки. - Принесла выкуп за мужа, пан гетман. - Она пошарила в кармане, достала золотой перстень с крупным самоцветом, заигравшим на солнце всеми цветами радуги, и драгоценное ожерелье - нанизанные на шелковую нитку янтарные бусины вперемежку с ослепительно белыми, голубоватого отлива жемчужинами. Глаза Юрася заблестели от восхищения. Он сам протянул руку, схватил драгоценности, с минуту разглядывал их со всех сторон и потом осторожно опустил в шапку. - Как фамилия? - Семашко... Мирон Семашко. - Что? - Юрась посмотрел на Многогрешного, который кивнул утвердительно. - Тот самый Семашко? Запорожский казак? - Да, пан гетман, запорожец, - подтвердила женщина. - Я не могу отпустить его. - Почему? - Он опасный преступник! Женщина побледнела. В ее глазах промелькнул страх. У нее начали подкашиваться ноги. Юрась поддержал ее под руку, спросил: - Как тебя зовут? - Феодосией, - чуть слышно прошептала она. - Ну, вот что, Феодосия, иди домой... Я прикажу справедливо разобраться в деле твоего мужа и, если он ни в чем не виноват, отпустить... Иди! Женщина уже овладела собой, распрямилась, отвела руку гетмана. - А... мои драгоценности? - Они принадлежат казне! - Как же так? Я верила... - Выведите ее за ворота! - приказал Юрась и отвернулся. Пахолки повели женщину. Она не сопротивлялась, очевидно сраженная горем и несправедливостью. А гетман выгреб из шапки добычу и, запрятав ее в карман, приказал всем узникам вылезать из ямы. Охая от боли, дрожа от холода, они медленно взбирались по лестнице вверх и становились в ряд, испуганно, как загнанные звери, поглядывая на гетмана и его свиту. - Кто из вас Семашко? - спросил Юрась. - Я. - Вперед вышел среднего роста чернявый мужчина. - Стань сюда, в сторону! С тобой поговорим потом. Семашко отошел, куда указали, а Юрась ткнул пальцем в грудь первого, кто подвернулся под руку: - Как звать? - Левон Халявицкий, - ответил растрепанный, обросший густой щетиной узник, по внешнему виду которого трудно было определить, сколько ему лет. - Выкуп будет? - Не будет! У меня ничего нет, - твердо произнес Левон. - Что ж ты, мерзавец, думаешь, что я отпущу тебя без выкупа? - Нет, я так не думаю. - На что же тогда надеешься?.. Не даешь выкупа - вступай в войско! - Не хочу в войско. - Так давай выкуп! - Мне нечем откупиться. Имел бы деньги - отдал бы все до шеляга, чем тут погибать! - Врешь, пес! Имеешь, мне доподлинно известно, что имеешь. Иначе не сидел бы здесь. Мои люди знают, кого брать! Халявицкий пожал плечами. - Нет, не имею... Заберите мою хату, мою усадьбу, мою землю... А золота нету! - На черта мне твои земли и твоя хата! - разозлился Юрась и повысил голос: - Мало ли сейчас повсюду пустующих хат и заросших бурьяном полей?.. Мне нужно золото! Ибо только за золото я могу нанять войско и строить государство! - Какое государство и для кого - для турков? - вырвалось у узника. Юрась побледнел, как мертвец. - Дурак! - взвизгнул резко. - Провидение избрало меня, чтобы я возродил то, что мы потеряли после смерти моего отца гетмана Богдана! Чтобы я снова собрал войско и построил державу!.. Но что я могу сделать без денег? Без золота? - Золота у меня нет! - Найдешь, мерзавец! Эй, пахолки, почешите-ка ему по турецкому обычаю пятки! Здоровенные пахолки сгребли узника, распластали на снегу. Один уселся ему на спину, а второй стащил сапоги и начал увесистой палкой дубасить по ступням. - Один, два, три, - считал Многогрешный, - пять, десять... пятнадцать... тридцать... От нестерпимой боли узник извивался, кричал, умолял прекратить истязание, но Юрась поднял руку только тогда, когда Многогрешный отсчитал сто ударов. - Хватит! Поднимите его! Пахолки с усилием натянули на распухшие, окровавленные ноги сапоги и, поддерживая избитого под руки, поставили его перед гетманом. - А теперь скажешь? Припомнишь, где запрятал золото? Как видишь, я не шучу! Ведь я не для себя стараюсь, а для всеобщего блага, поелику я один ныне радею об отчизне нашей! Понял, вельможный пан? - Понял... Спасибо тебе, ясновельможный пан гетман, что утешил хотя бы тем, что пытал меня для всеобщего блага, - глухо произнес Халявицкий. - Но золота у меня от этого никак не прибавилось... Хоть убей, правду говорю! - Найдешь! Как припечет, так найдешь и домашним скажешь, где найти! Не одного такого упрямца повидал я!.. - со злобой прошипел Юрась и крикнул пахолкам: - Бросьте его в яму, пускай там посидит еще да подумает хорошенько! Не успел Левон и глазом моргнуть, как его поволокли к яме и швырнули вниз, да так, что он загрохотал по лестнице. - Ну, кто согласен внести за себя выкуп, милостивые паны? - сурово спросил Юрась, обращаясь к остальным узникам, трясущимся от страха и холода. Двое вышли вперед. Молча поклонились. - Что скажете? - Не пытайте нас, ясновельможный пан. Не сегодня, так завтра принесут за нас выкуп. - Ладно! Полезайте назад в яму... А вы? Те, к кому был обращен этот вопрос, опустили головы в ожидании самого худшего. - Чего молчите? - Нечего нам сказать, - произнес один. - Хоть убейте, а выкупа не наскребем. - Всыпьте ему! Пахолки схватили беднягу, бросили на снег. Это был сильный широкоплечий горожанин. Он сопротивлялся, брыкался, не давая себя разувать, но его ударили палкой по голове, содрали сапоги и отколошматили так, что несчастный едва дышал. Встать сам он не смог, его схватили за руки и за ноги и бросили, как колоду, в яму. Затем запыхавшиеся пахолки принялись за следующего. Экзекуция продолжалась почти до обеда. Но все безуспешно: у людей, по-видимому, действительно не было за душой ничего, и они твердо стояли на своем, так как знали, что тех, кто обещал внести за себя что-либо, в надежде избежать пыток, а потом не вносил, впоследствии били еще более жестоко. Наконец остался один - Семашко. Юрась замерз и был зол от того, что собрал, собственно, ничтожные крохи. Ему было жаль себя, вынужденного, несмотря на высокий титул "князя и гетмана", вот так, самому, взимать со своих подданных чинш*. Он проклинал судьбу и землю, на которой ему приходится жить, проклинал обнищавший, забитый, запуганный бесконечными войнами и набегами народ, которым ему приходится править... Где-то в глубине души иногда появлялось чувство, похожее на жалость к своим жертвам, но когда он вспоминал, что он сам почти нищий в сравнении с другими правителями - султаном, королем польским, царем московским, - это чувство исчезало, как дым, а душа полнилась злобой. Тогда он готов был посадить в яму всех жителей Немирова, подозревавшихся в том, что у них остались хоть какие-то драгоценности, замучить каждого второго, только бы пополнить тот несчастный маленький бочонок, который он держал в потайном месте... Один бочонок!.. А у его отца, гетмана Богдана, таких бочонков было, как он не раз слыхал от знающих людей, почти полсотни... И куда девалось это богатство? Прошло, уплыло через руки Выговского, его собственные, руки Тетери... Развеялось, как утренний туман, в вихре страшной борьбы, разгоревшейся за Богданову булаву... И вот теперь он вынужден ворошить лохмотья подданных, чтобы, откладывая злотый к злотому, талер к талеру, шеляг к шелягу, сколотить мало-мальски приличную казну и не чувствовать себя беднее Самойловича. При мысли о ненавистном сопернике его сердце бешено заколотилось. Он люто ненавидел левобережного гетмана, которого считал одним из главнейших виновников своего незавидного положения и которого, если бы мог, предал бы жесточайшим пыткам... ______________ * Чинш (ист.) - денежный оброк. Взгляд Юрася остановился на Семашко. Тот стоял в стороне, углубившись в свои думы. Что скрывается за его бледным высоким челом? Что приказал ему Серко, посылая в Немиров к Астаматию? А может, не только Серко, но и Самойлович причастен к пребыванию этого казака здесь? Вдруг это та ниточка, которая поможет распутать весь клубок измены и козней? - Как тебя звать, запорожец? - спросил он Семашко. - Семашко Мирон, гетман. - Откуда ты? - Немировский родом. - Давно в Сечи? - Как только закончил Киевскую коллегию, так и махнул за пороги, ясновельможный пан гетман... Вот уже более десятка лет... Правда, с перерывами. - О, так ты учился в Киевской коллегии? Я тоже там учился... - Я это знаю, гетман. - А что ты еще знаешь про меня? - То, что и все. - То, что известно всем, меня мало интересует... А вот про то, что никому не ведомо, кроме тебя да еще двух-трех особ, я хотел бы дознаться... - Я не понимаю. - Не прикидывайся дураком... Ты же знаешь, за что тебе тут всыпали киев... - Ей-богу, нет! - С чем прислал тебя Серко в Немиров? - Я прибыл сам, по собственной воле... На зимовку. Тут моя семья. - Он приказал убить меня? - Он ничего не приказывал... - Так, может, это сделал гетман Самойлович? - Я ни разу не видал его. - Откуда ты знаешь Астаматия? - Я его не знаю. - Однако ж по приезде в Немиров ты посетил наказного гетмана Астаматия и имел с ним беседу! - Да, я был у Астаматия, но только потому, что таков приказ вашей ясновельможности - всем прибывающим, а особенно запорожцам, в пятидневный срок лично являться к наказному гетману или немировскому полковнику. - Ты сидел у него полдня! - Я перекинулся с ним самое большее двумя десятками слов. С чего бы мне сидеть у него полдня? - Мне донесли об этом верные люди. - Выходит, они не верные люди, а брехуны! Юрась кинул быстрый взгляд на Многогрешного. Тот мигом подбежал. - Я слушаю, пан гетман. - Он и раньше это говорил? - Да, пан гетман... Но он выкручивается! - Почему ты так думаешь? - Никто не прибыл в этом году в Немиров на зимовку. Один Семашко... И не может быть, чтобы Серко не воспользовался таким случаем. А потом... - Ну? - Он был у Астаматия... Думаю, надо его допросить. Он знает больше, чем говорит. А когда допросим Астаматия, то можно будет сравнить их показания. И, я уверен, кое-что прояснится. Юрась снова посмотрел на Семашко. - Ты слыхал? - Слыхал. - Что ж, будешь говорить? - Я сказал правду... - Гм, ты упрям, как и все запорожцы! - глаза Юрася сверкнули, он крикнул пахолкам: - Возьмите его! Семашко сопротивлялся, но слабо, потому что не отошел еще от тех побоев, которыми угостил его Многогрешный. Пахолки свалили его в снег и стали колотить по подошвам, по голеням, по спине. Многогрешный помогал им. Схватив палку поувесистей, он старался попасть по самым болезненным местам - по щиколоткам, по кистям рук, по голове. Запорожец извивался, как мог, уклоняясь от ударов, которые сыпались на него со всех сторон. Но это не помогало. - Что ты должен был передать Астаматию от Серко? - спросил Юрась, дав знак пахолкам, чтобы прекратили пытку. - О чем вы говорили?.. - Бог свидетель - я ничего не знаю, - прохрипел Семашко, хватая разбитыми губами снег. У него было мелькнула мысль наговорить на Астаматия, чтобы спастись, а там пускай Юрась разбирается. Однако он сразу же отогнал ее, как гнусную, недостойную. Конечно, Астаматий заслуживает тягчайшего наказания: он вместе с Юрасем сеет зло. И безусловно, оно его самого когда-нибудь постигнет. Но не таким путем нужно с ним расправляться... К тому же Юрась будет требовать все новых и новых показаний и станет вырывать их жесточайшими пытками. Нет, он будет молчать. - Я ничего не знаю, - еще раз тихо повторил он и, обессилев, закрыл глаза. - А что тебя ждет, если не сознаешься, тебе известно? - пнул его ногой в бок Многогрешный. Семашко молчал. Юрась повел бровью - пахолки столкнули казака в яму. - На сегодня хватит, - глухо сказал гетман, зябко потирая руки и втягивая голову в плечи. - Айда обедать! А после обеда примемся за других! 7 Сумрачно и холодно под кирпичными сводами пыточной на Выкотке. В просторном подвале на сырых стенах грязные, ржавые потеки. Под потолком потрескивает сальная свеча, но не может своим слабым светом рассеять тяжелый мрак подземелья, и от этого по углам становится еще темнее. У противоположной от входа стены за небольшим столом сидит, кутаясь в кожух, Юрась Хмельницкий. Перед ним топчан, покрытый кровавыми пятнами, а рядом с топчаном - широкая скамья, на которой лежат принадлежности для пыток: палки, нагайки, веревки, деревянная бадейка с водой. В бадейке плавает берестяной ковшик. Возле дверей стоит гетманская свита - Азем-ага, Многогрешный, пахолки. Среди них Младен, Ненко и Якуб, которых Азем-ага вот уже который день не отпускает от себя, приучая к гетманской службе. Напротив стола, дрожа от холода, переминаются с ноги на ногу наказной гетман Астаматий, полковник Вареница и сотник Берендей. Все босые, раздетые до сорочек, простоволосые. Руки связаны сыромятиной. В глазах смертельная тоска и ужас. Гетман смотрит на них проницательным взглядом, затем стучит кулаком по столу, кричит: - Н-ну, паршивые свиньи!.. Гадюки!.. Изменники!.. Рассказывайте!.. Все рассказывайте! Астаматий, дородный, грузный, широколицый волох, поднял черноволосую голову, посмотрел прямо в глаза Юрасю. - Что рассказывать, гетман? - Сам знаешь, предатель!.. - Не знаю. - Ты хотел выдать меня запорожцам? За сколько? Когда? Как? Астаматий вздрогнул, услыхав такое обвинение. - Это наговор, гетман! - Нет, не наговор!.. О чем ты толковал с глазу на глаз с запорожцем Семашко во время моего отсутствия? - С запорожцем Семашко?.. Как обычно... Познакомился, расспросил, что на Сечи... Зачем и надолго ли прибыл... Он ответил, что прибыл к семье на зимовку... Других разговоров у нас не было. Клянусь, как перед богом! - Брешешь, собака! Ты замышлял убить меня!.. Отчего же не доложил сразу про того сечевика? - Не успел, ваша ясновельможность. - "Не успел, не успел"... Коварные замыслы вынашивал против меня - вот как!.. Хотел ценой моей головы купить себе расположение запорожцев и мерзкого поповича!.. Астаматий побледнел. Он знал, что Юрась - человек болезненно подозрительный, невменяемый в ярости и не остановится ни перед чем, только бы вырвать у него необходимое ему признание. Наказной атаман со стоном рухнул на колени, подавшись вперед, так как не мог протянуть связанные за спиной руки, и страстно взмолился: - Ясновельможный пан гетман! Ясновельможный пан гетман!.. Не пытайте! Я сказал сущую правду! Пусть буду проклят, если вру! Пусть разверзнется земля подо мной! Пусть небо обрушится... - И небо обрушится, и земля разверзнется, можешь в этом не сомневаться! - нетерпеливо прервал Юрась и крикнул пахолкам: - Эй, обуйте-ка наказного в красные сафьяновые сапожки! Астаматий распластался на грязном полу, но два дюжих пахолка схватили его, швырнули на топчан и принялись колотить палками по подошвам, по пяткам, по икрам... Азем-ага равнодушно следил за пыткой. Для него это было привычным делом. Ненко хмуро смотрел исподлобья, а Младен и Якуб, опустив голову, крепко сжали зубы, терзаясь, что помимо воли стали соучастниками мерзкой расправы. Многогрешный же сник и замер: ему пришла вдруг в голову мысль о том, что может настать время, когда и его вот так же кинут на этот жуткий топчан и станут "обувать в красные сапожки". Астаматий поначалу вырывался, кричал, умолял, а потом замолк и только беззвучно дергался, когда удар причинял особенно жгучую боль. Но вот гетман поднял руку. Пахолки сразу же опустили окровавленные палки. - Ты что-то хочешь сказать, Астаматий? - Глаза Юрася горели, будто он наслаждался муками своей жертвы. - Я ни в чем не виновен, - простонал тот вяло. - А сколько ты присвоил драгоценностей и золота, пока был наказным?.. Где это богатство? - У меня ничего нет. Всем это известно, гетман... Юрась хищно усмехнулся: - Врешь! - И к пахолкам: - Всыпьте еще - может, кийки развяжут ему язык! Вновь посыпались удары. Когда Астаматий потерял сознание, Многогрешный зачерпнул ковшиком ледяной воды и плеснул ему в лицо. Астаматий застонал, открыл затуманенные глаза. Юрась вышел из-за стола, наклонился над ним. - Ну, теперь сознаешься? Астаматий с усилием поднял большую черную голову, плюнул прямо в глаза гетману: - Убийца! Тварь! Тьфу!.. Юрась отшатнулся. Брезгливая гримаса исказила его лицо. Он вытерся ладонью, выпрямился и пнул ногой распростертое тело. - Повесить! Немедленно повесить!.. И пускай болтается на перекладине целую неделю, чтобы все видели, как я расправляюсь с предателями и изменниками... Хмельницкий указал пальцем на полковника Вареницу. Тот вскрикнул и упал на колени. - Пан гетман! За что, пан гетман? - Где спрятал украденные драгоценности? Признавайся! Вареница зарыдал, стал целовать сапоги Юрася. - Был грех, ясновельможный пан гетман... Был грех! Виноват! Каюсь! Только помилуй!.. - Где спрятал украденное? - Все покажу! Все! - Нет, говори сейчас! - Дома... В погребе, в правом углу, за дверями... Закопано в кринке... - Закопал... В кринке!.. У-у, собака! - Юрась задохнулся от злости. - Что же говорить про других, когда мои ближайшие помощники - воры, изменники! О, горе мне! Горе!.. Батько, разве у тебя такие были полковники? Богун, Кривонос, Морозенко, Небаба... Рыцари! А эти... Он вдруг начал бегать по подвалу. Глаза его сверкали безумием, губы подергивались в гримасах душевной боли и ненависти, кулаки сами собой сжимались - до хруста в суставах пальцев. Пахолки следили за каждым словом и жестом гетмана. Наконец он остановился перед лежащим на полу Вареницей. - Повесить и этого! Всыпать хорошенько и повесить! Сейчас же!.. И тоже пусть висит неделю в назидание другим! Пахолки отдубасили Вареницу, потом схватили под руки и, как он ни вырывался, чтобы броситься к ногам гетмана, повели наверх. За ним потащили полуживого, окровавленного Астаматия. Никто не проронил ни слова. Даже Азем-ага молчал, угрюмо поглядывая немного раскосыми глазами на гетмана. Только сотник Берендей, казалось, чувствовал себя здесь уютно и в безопасности, на его изрытом оспой лице играла какая-то странная улыбка. Когда наверху захлопнулись двери и в подвале наступила тишина, в которой было слышно, как потрескивает пламя свечи, он сам лег на топчан и обратился к пахолкам: - Начинайте! Юрась удивленно уставился на него. - Ты что паясничаешь? Берендей весело оскалил зубы. - А что же, ваша ясновельможность, мне делать? Плакать ли буду, смеяться ли - все одно не поверите мне... - Но ты присвоил то, что принадлежит моей казне! - Ну и присвоил... Ей-богу, присвоил! - Что именно? - Да вот вшей вдосталь набрался от вашего вшивого войска, пан гетман... Что есть - то есть! - и он подчеркнуто-нарочито стал почесываться. Юрась вскипел: - Над кем насмехаешься, дурень? Подумал ли ты, кто я и чью фамилию ношу? - Бог с вами, пан гетман! Пусть у меня язык отсохнет, если я посмею хоть в мыслях посмеяться над славным именем вашего отца!.. Если и смеюсь я, то только над тем вшивым войском, которое судьба всучила нам за грехи наши! - Не вывертывайся! Это тебе не поможет! - Я знаю... Потому и говорю - начинайте! Да чешите же, иродовы души, мои пятки так, чтоб было мне не грустно, а весело! - обратился он к пахолкам, вчерашним своим подчиненным. - Чтобы умирал я не плача, а смеясь!.. Слышишь, Петро? - Слышу, - глухо отозвался молодой пахолок. - И ты, Иван... Развесели своего сотника напоследок, будь ты неладен! - Да уж постараюсь, благодетель мой, - хмыкнул второй пахолок, поплевывая на руки и вопросительно глядя на гетмана. Юрась подал знак начинать. Берендею отсчитали триста ударов. Дважды его отливали водой. Но он упрямо стоял на своем. - Ни одного шеляга не присвоил... Умереть мне на этом месте!.. Это собака Многогрешный набрехал на меня. Иуда! В конце концов гетман засомневался: может, и правду говорит сотник? - Еще живой? - спросил он, когда Берендей затих и лежал неподвижно, как бревно. - Только и того, что теплый, - ответил пахолок, вытирая рукавом вспотевший лоб. - Еще разок вытянуть получше кием - и врежет дуба! - Ну ладно, хватит! Если очухается, пусть живет на здоровье. Многогрешный наклонился к Юрасю. - Как можно, ясновельможный пан гетман! - прошептал вкрадчиво. - Если он выживет, так станет злейшим врагом вашим! - Почему он должен быть моим врагом, если я дарую ему жизнь? Наоборот, он будет мне благодарен! - сухо сказал Юрась и, встав с табурета, добавил громко, чтобы все присутствующие слышали: - Я справедлив к своим подданным! Он пошел к двери. Свита расступилась, давая ему дорогу. Все выходили молчаливые, угнетенные. Во дворе Ненко с Младеном и Якубом немного поотстали. - Аллах экбер! - прошептал Ненко. - Этот святоша - настоящее чудовище! Неужели султан и великий визирь не знают, что здесь происходит?.. А если знают, то почему терпят такое изуверство? Младен и Якуб переглянулись. Понимающе улыбнулись друг другу. И хотя невдалеке на виселицах покачивались Астаматий и Вареница, а над Выкоткой с криком кружилось черное воронье, на сердце у них стало легче: душа Ненко, по всей видимости, окончательно очистилась сегодня от янычарского духа. На площади перед виселицами Юрась остановился, но смотрел он не на казненных, а на нескольких всадников, которые въехали в крепость и направлялись прямо к нему. Они ехали медленно. Лошади едва переставляли ноги от усталости. - Пан Иван, ты? - воскликнул в удивлении Юрась, узнав в переднем всаднике полковника Яненченко. - Почему ты здесь? Яненченко слез с коня, бросил повод казаку и, сгорбившись, приблизился к гетману. Устало поклонился. - Нет больше ни Корсуня, ни Ржищева, ни других городов и сел вдоль Днепра, пан гетман... - Как это нет? - Сын гетмана Самойловича полковник Семен Самойлович внезапно, неожиданно для всех нас напал с большим войском - с полком Переяславским - и все спалил... А людей вывел за Днепр... Тех, кто оказал сопротивление, приказал уничтожить... В глазах Юрася вспыхнула ярость. Он топнул ногой. - А ты?.. Где был ты, полковник?! - Я оборонялся... Но сколько у меня казаков? - Однако ты сам живой! - А что мне было делать - пустить себе пулю в лоб? - На что же ты надеешься здесь? Неужели думаешь, что я дам тебе новый полк?.. Чтобы проспал также, как и Корсунщину? - Я дрался, Юрий... Я не из пугливых... Но сила силу ломит! - "Сила, сила"!.. Вот вздерну всех вас на перекладину, как этих паршивцев... Гетманская свита замерла, пораженная вестью. Азем-ага понурил голову и смотрел на носки своих сапог. Он не боялся, что гетманский гнев может обрушиться и на него, ведь ему подчинялись все янычарские и татарские отряды, расположенные на Правобережье, он сам мог в любой момент - будь на то приказ султана - вздернуть на перекладину Юрася Хмельницкого с его полковниками и сотниками. Нет, он думал об ином: как доложить в Стамбул о новом разорении Корсунщины и на кого лучше свалить вину - на гетмана или на полковника Яненченко, чтобы самому выйти сухим из воды. Полковник Яненченко как-то странно взглянул на Юрася, и в его красивых, опушенных густыми ресницами глазах загорелись недобрые огоньки. Но он сразу же пригасил их и опустил голову. Юрась еще раз в ярости топнул ногой, заскрежетал зубами, а потом быстро побежал к своему дому и, грохнув крашеными дверями, исчез за ними. 8 В воскресенье, в первый день масленицы, Златку, Стеху, Младена, Ненко и Якуба позвали на ужин к гетману. За ними пришли Многогрешный и Азем-ага. Это приглашение всех удручило, но ни Младен, ни Ненко, ни Якуб не посмели отказаться, так как уже достаточно хорошо изучили своевольный и необузданный в гневе характер гетмана и знали - возражать Юрасю в чем бы то ни было опасно. Златка и Стеха попытались заикнуться, что не пойдут: мол, делать им там, за гетманским столом, нечего, что для них это слишком большая честь, но Многогрешный повысил голос: - Одевайтесь - и без разговоров! Сочли бы за счастье приглашение на гетманский ужин! У Златки сердце оборвалось, похолодели руки. Расчесывая косы и одеваясь, она припоминала те короткие минуты, когда пришлось видеться с гетманом, его липкий, пристальный взгляд. Она боялась встречи с ним на этом званом вечере. Златка надеялась, что со дня на день появится Арсен. Но его все не было, и она трепетала - вдруг с ним случилось что-то худое? Утешало девушку только то, что рядом были отец с братом, которые не дадут ее в обиду. Красавица Стеха тоже притихла, сникла. Розовые щеки побледнели, движения стали медленными, неуверенными, а голубые глаза потемнели от тревожного волнения. Плача и охая, старая Звенигориха заплела девушкам косы, одела их в лучшее, что только было, а потом, провожая до порога, тайком перекрестила обеих. - Пусть хранит вас матерь божия, голубушки! - прошептала, вытирая слезы. - Да и сами себя берегите! Вышли на крыльцо. Порывистый пронизывающий ветер заставил каждого поплотнее запахнуть кожух. Девушки поцеловали матери руки и пошли вслед за Многогрешным. Позади всех тяжело шагал на кривых ногах Азем-ага. В доме гетмана было жарко натоплено. Потрескивали горящие свечи. Пахло воском. В гостиной - длинный стол, заставленный мисками и тарелками с едой, приплюснутыми бутылками с наливками и горилкой. Вдоль стен стояли старшины - все вместе: украинцы, турки, татары. Вполголоса переговаривались, поглядывая на двери гетманских покоев. Многогрешный тихонько постучал. Не дожидаясь ответа, приоткрыл дверь. - Гости собрались, ясновельможный пан гетман, - доложил негромко. Немного погодя в гостиную вошел Юрий Хмельницкий. Одетый в черный бархатный кунтуш, который оттенял бледность его лица, чисто выбритый, он выглядел помолодевшим и торжественным. Даже грозные ледяные глаза не казались сейчас такими холодными, - внезапная улыбка, едва тронувшая губы, согрела их и придала лицу гетмана выражение доброжелательности и мягкости. Все стоя поздравили гетмана, подняли за его здоровье наполненные до краев бокалы. Он поблагодарил, выпил и без лишних слов попросил приступить к трапезе. Захрустели на зубах соленые огурцы, забряцали миски, зачавкали усатые рты. Златка сидела напротив гетмана. Прикрывая лицо ярким шелковым яшмаком, все время ощущала на себе гетманский взгляд и от этого сжималась, как маленькая пичужка среди степных трав, когда в вышине проплывает жестокий ширококрылый коршун. Словно сквозь сон слышала она, как за столом постепенно нарастал шум: пили за султана, за хана, за гетмана, за победу над врагами. Хмель ударил в головы - и вспыхнули споры. Кто-то затянул песню, но ее не подхватили, потому что гетман молчал. Юрась пил наравне со всеми, однако не пьянел. Горящие глаза и нервные, подвижные тонкие пальцы, все время перебиравшие бахрому скатерти, пугали гетманских старшин, которые и пьяные не забывали, за чьим столом сидят. Тем более они страшили Златку: женским чутьем она догадывалась, что нравится гетману, а это означало для нее ужасную беду. Девушка то краснела, то бледнела. Она чувствовала: этот сорокалетний мужчина, повелитель большого, но опустевшего края, человек злой и жестокий, которому никто не смеет перечить, не потерпит отказа. Потому и прыгало ее сердечко от страха за себя и за свое будущее. Сейчас, когда она поняла, что нравится гетману, у нее мелькнула мысль: а смогут ли теперь что-нибудь сделать для ее спасения отец и брат? Не прикажет ли гетман отослать их из Немирова - и она останется здесь совсем одинокая и беззащитная? Златке стало так жутко под горящим взглядом гетманских глаз, что она, хотя и была голодна, почти ничего не ела. К тому же все заметили, что гетман удостоил ее своим вниманием, и с любопытством посматривали на нее. За столом поднялся Многогрешный. - Выпьем, панове-братья, за ту половину рода людского, которая приносит нам радость и утеху. За женщин! За тех, кто является украшением нашего сегодняшнего праздника! Зазвенели бокалы, загудели пьяные голоса. Неожиданно встал Юрась Хмельницкий, обошел стол и остановился возле Златки. Наполнил ее бокал вишневой наливкой, почти насильно заставил взять в руки. - Адике... Какое прекрасное имя! Нежное, ласковое, мелодичное. Я пью за тебя, чудесная роза далекого южного края, которую судьба забросила в наши суровые холодные степи. И мы благодарны судьбе за это, ибо твое присутствие здесь, Адике, делает теплее и радостнее мрачное и неприветливое жилище, в котором приходится мне сейчас обитать... Слово чести, за всю свою жизнь не встречал я более красивой, милой девушки, чем ты, мой южный цветок! Пью за тебя, Адике, и надеюсь, что и ты выпьешь за здоровье твоего гетмана, который одиноко коротает здесь свои