ый турок, чтоб он пропал! Даже соломки подстелил, чтоб не отлежать бока. И солома небось гнилая... Так и есть! Тут еще и до нас полоненные жили. От них и осталась... - Он со злостью пнул ногой кучу ячменной соломы. К великому удивлению невольников, оттуда послышался хриплый голос, словно захрюкал больной поросенок. - Какая там зараза толкается? Ты что, ослеп или буркалы тебе засыпало? Не видишь, что тут люди спят? - Тю на тебя! - воскликнул удивленный крестьянин. - Откуда ты тут взялся, леший тебя побери? И кто ты такой, что по-нашему гуторишь? Куча соломы зашевелилась, и из нее вылезло какое-то странное существо. Невольники со страхом разглядывали незнакомца. Он стряхнул с себя солому, и все увидели худущего, истощенного человека с глазами, горящими болезненным блеском. Сквозь лохмотья просвечивало желтое костлявое тело. От холода он клацал зубами. - Что? Хорош? - вдруг хрипло засмеялся он. - Что, смотреть страшно? Не бойтесь, скоро сами такими станете... Пробудете, как я, лет десять в этом, богом и людьми проклятом месте, кто знает, выживете ли. Был и я когда-то такой же, как вы, молодой, сильный... А теперь одна кожа да кости. Как повернусь в соломе, будто сухари в мешке гремят. - Как же тебя звать, человече? - спросил Звенигора. - Звали когда-то Свиридом Многогрешным... Не знаю, кто из моих предков так много нагрешил, что прозвище такое пристало к нашему роду. Но кто бы что ни нагрешил, а расхлебывать за всех приходится мне. - Так ты родич гетмана Демка Многогрешного? - Было когда-то... Было, - неопределенно ответил тот. - Сколько ж тебе лет, дед? - Лет? Хе-хе! - скривился в усмешке бесцветный рот. - Лет мне всего сорок... - Не может быть! Звенигоре вспомнилось, что Метелице под шестьдесят и он мог еще кулаком оглушить вола. А этот от ветра качается. - Посмотрим, что с тобой будет через десять лет, когда Гамид выжмет все соки, всю силу, когда руки твои повиснут как плети и зубы выпадут изо рта, и суставы распухнут на ногах, и вши тебя заедят, как паршивое порося... Вот тогда ты вспомнишь Многогрешного: правду, мол, говорил бедолага... - Мы и так тебе верим. Видать, что спишь ты не мягко да, должно быть, и ешь не сладко... - Тут тебя накормят! Догонят да еще и добавят! - Многогрешный засмеялся. Он трясся от смеха, от кашля и от холода сразу. В косматой бороде торчали колючие остюки. Острые колени подгибались; казалось, что они вот-вот переломятся и этот мешок с костями с грохотом свалится вниз. Все стояли молча, понурившись. Каждый воочию увидел свое будущее. Квочка тяжело вздохнул, начал причитать: - Боже мой, боже, пропала моя головушка!.. Звенигора оглянулся на него, строго прикрикнул: - Ну, нечего нюни распускать! И без того кисло. А если еще каждый будет хныкать, то мы и вправду богу души отдадим в этой вонючей яме. - Да я ничего, - начал оправдываться Квочка. - Просто на душе заскребло... - Всем не легко... Но и казак не без удачи. Глядишь, и вывернется когда-нибудь! - Болтаешь пустое... Я тоже так когда-то думал, - прошамкал Многогрешный. - Все надеялся - убегу... Дудки!.. Куда, к черту, убежишь? Куда пойдешь, когда до моря недели две хода и на каждом шагу тебя схватить могут! Если и до моря доберешься, то что? Нешто перепрыгнешь или по воде перейдешь? Звенигору стала разбирать злость. Это пугало, стоящее одной ногой в могиле, хочет сеять в их сердцах неверие, тянуть всех за собой... Нет, не выйдет! Они еще молоды, сильны и не должны терять надежды. Не зря говорят: надежду потерял - все потерял. Сдерживая раздражение, он взял Свирида за плечи и мягко сказал: - Ты вот что, дядько Многогрешный, полезай обратно к себе в нору и не болтай лишнего. Не растравляй наши сердца. Нам и без того тяжело... Почувствовав, что Многогрешный пытается упираться, Звенигора легонько подтолкнул его сзади, и тот покорно полез в свой угол. Кто-то притрусил его лежалой соломой. Утомленные многодневной дорогой, невольники начали устраиваться на ночлег. Ложились вповалку, прижимаясь друг к другу, чтоб было теплее. Вскоре свет в окошке совсем померк, стало темно. От множества тел, от тяжелого дыхания в погребе стало тепло, даже душно. Всех стал придавливать сон. Но заснуть не удалось. Снова открылись двери, и наверху зазвенели кандалы. В погреб спустилось еще несколько человек. Кому-то наступили на ноги. Послышался стон. - О холера ясна, - выругался по-польски какой-то, судя по зычному голосу, верзила, - тут уже полно непрошеных гостей! Грицько, высеки огонь, зажжем свечку. Из-под кресала сверкнули искры. Вспыхнул желтый огонек и осветил мрачные черные фигуры. Впереди стоял высокий человечище с жесткими, острыми, как спицы, усами и большим крючковатым носом. - Разрази меня гром, - снова загремел великан, - если эти новички, эти хлопы не заняли моего места! Это же такое свинство - припереться в чужую хату и занять лучший уголок, проше пана! Эй, хлоп, - толкнул он ногой Квочку, скрючившегося в углу, - освобождай место! Тот сонно хлопал глазами. Недовольно буркнул: - А ты что за птица? - О, стонадцать дзяблов! Он еще спрашивает! Здесь каждый знает пана Спыхальского... Потомственного шляхтича! Я был войсковым товарищем маршалка Яблоновского, проше пана! А какой-то хлоп смеет называть меня птицей! Га?! Дзяблов (польск.) - дьяволов. Маршалэк (польск.) - начальник войска, а также предводитель дворянства.) - Ну и что с того, что ты войсковой приятель маршалка Яблоновского? Невелика цаца! А я вот Гервасий Квочка... Слыхал? - Не приходилось, проше пана, - на минуту смутился пан Спыхальский. - То-то и оно! Ты про меня не слыхал, а я про тебя не слыхал. Не знаешь, что за человек перед тобой, а кричишь! Негоже так, пан. - Так, проше, кто же вы будете? - Бывший холоп твоего любимого маршалка Яблоновского, чтоб его гром сразил! Потом вольный крестьянин, хлебороб, так как бежал я из Закопаного на свободные земли... Теперь и ты и я - рабы турка Гамида. Выходит, мы одного поля ягоды... Так что не важничай, пан, а ложись рядом в эту берлогу и спи, если хочешь спать. А нет - ложись там, где стоишь, и не мешай людям сил набираться. - О матка боска! - подскочил пан Спыхальский. - То пан есть земляк? Из Закопаного? Что же пан сразу не сказал? Прошу прощения, пан Квочка. Что нового в Закопаном? - Как давно пан оттуда? - Уже два года. - А я - четыре... Так что пан мало от меня узнает про своего маршалка... Разве что пану интересно послушать, как я с товарищами когда-то отдубасил пана маршалка розгами... - О! Как то было? - А так. Надумал я с друзьями бежать в степи. Но не хотелось расставаться с паном не попрощавшись. Надо вам сказать, с ним была у меня сердечная дружба: он частенько гладил мою холопскую спину плетьми, а я пускал иногда на его стога и скирды красного петуха. Как раз случилось так, что должок за мной оставался. Как же уйти от пана, не рассчитавшись с ним? Вот я и подговорил хлопцев подстеречь пана. Встретили мы его у самой Матвеевой пасеки. Пан Спыхальский помнит тот лесок в долине, что по дороге из Закопаного к хутору Круглик? - О так! Разве можно забыть то райское место? Во всем Прикарпатье, наверное, не найти красивее. Самой природой, проше пана, оно создано для любви... - Вот то-то и оно, так же думал и пан маршалэк. И не только думал, но и был влюблен там в женку одного шляхтича, что жил вблизи Закопаного. Вот мы и подстерегли его, когда он к ней ехал верхом. Один схватил коня, придержал, а я с товарищем стянул ясновельможного пана на землю, содрал с него штаны, положил голым пузом на муравейник, а с другой стороны хорошенько всыпал березовой каши... - Сто дзяблов! Мерзавец! - возмущенно воскликнул пан Спыхальский. - Как же ты посмел издеваться над паном маршалком? Над потомственным шляхтичем! Да за это тебя, хлопа неотесанного, повесить мало! Изрубить на мелкие куски! Подумать только - не как-нибудь, а на муравейник... Да еще и березовыми прутьями!.. Как простого хлопа... Все проснулись и слушали, как с чувством ругался разгневанный и оскорбленный за своего сюзерена шляхтич. Звенигоре было смешно: пан Спыхальский явно забывал, что сейчас он не потомственный шляхтич, а раб. Гервасий Квочка тоже усмехнулся в бороду. Было заметно, что его забавлял этот разговор. - Но я же только возвращал долг, милостивый пан, - сказал он спокойно. - Сам господь бог завещал не оставлять неоплаченными долгов наших... А еще завещал он отплачивать око за око и зуб за зуб... - Не в меру ты мудр, пан Квочка! - сердито выкрикнул Спыхальский. - Пана маршалка - и вдруг на муравейник! Гром на твою голову! Чтоб тебя болячка задавила, разбойник паскудный! На кол тебя посадить бы, негодяя, чтобы знал, как потешаться над ясновельможным паном! Он сыпал проклятия, ругань и чуть было не бросился с кулаками на крестьянина. Гремя кандалами, свирепо таращил глаза, дергал себя за встопорщенный рыжий ус. Вдруг он замолк. В глазах промелькнуло недоумение. Спросил тихо: - Ну, а чем же кончилась та печальная история? - Чем надо, - степенно ответил Квочка. - Отдубасили мы пана на славу, натянули штаны и посадили на коня... - Как же он сел? - А он не сел - лег животом на седло, так и поехал. - Холера ясна! Нет, стоило б поглядеть такую картину... Ну, а та женка, пан Квочка, кто она? Вы видели ее? Это, случаем, не пани Зося, супруга пана Ястржембского из Залещиков? - Нет, пан Мартын... - Ты знаешь, как меня звать? - поразился Спыхальский. - Дзябол! Откуда? - Как же! До сих пор помню все кодло пана маршалка. - Но, но, не забывайся, с кем говоришь! - напыжился пан Спыхальский. - Отвечай на вопрос! - Я и отвечаю: нет, пан Мартын. К пани Зосе, как все знают, наведывались вы. - Кгм... кгм... - закашлялся пан Мартын. - А пан маршалэк увлекался женкой пана Мартына... - Цо? - подскочил пан Спыхальский. Даже в тусклом свете свечи было видно, как покраснело его лицо, а глаза полезли на лоб. Ошалевшим взором он обвел подземелье. Несмотря на страшный, даже трагичный вид его, невольники не могли удержаться от громкого хохота. - Цо ты сказал? - растерянно переспросил пан Спыхальский. - Неужто пани Вандзя... - Про это тоже все знали, кроме пана. Пан Спыхальский стиснул кулаки. - Ты можешь дать мне слово чести? Хотя какое слово чести у хлопа... Ты можешь поклясться, что это правда? - Как перед богом. - Проклятье! - воскликнул несчастный пан Спыхальский и стукнул закованными руками по каменной стене. - Проклятье! На кого же она меня променяла? Меня! Самсона! Геркулеса! На эту хилую дохлятину! На холодного гадкого змея!.. Тьфу!.. А пан маршалэк! Как он всегда был добр и ласков ко мне! Теперь понятно почему. О Езус, помоги мне вырваться из этой турецкой земли, и ты содрогнешься от мести, какую придумает пан Мартын!.. Он вдруг замолк и сел на пол. Бессмысленным взглядом уставился в угол, не обращая внимания на шум и смех, что звучали вокруг. - Хватит вам зубы скалить! - прикрикнул Звенигора. - Гаси свечку! Спать пора. И ты, пан Мартын, ложись. Нашел время ревность разводить... Спыхальский взглянул на казака, но ничего не ответил. Сидел молча, как окаменел. Постепенно в подземелье затих шум. Новоприбывшие невольники потеснились, чтобы дать место старожилам, которые с оханьем и руганью укладывались, утомленные работой за день, на тухлую, вонючую солому. Кто-то дунул на свечку, и сразу настала непроглядная тьма. 2 Рано утром надсмотрщики выгнали всех во двор. Было холодно и туманно. Невольники поднимали воротники, кутались в свои лохмотья, а новички - в еще не выношенную одежду, которая тоже пропускала пронизывающий холод. Их выстроили в один ряд под стеной. Напротив стоял сам хозяин - Гамид. За ним несколько турок-надсмотрщиков. "Погонят на работу", - подумал Звенигора, гадая, куда пошлют его. Когда надсмотрщики Осман и Кемаль заперли двери подземелья и стали с разных концов строя, Гамид подошел ближе, оглядел невольников и сказал: - За побег - смерть! За непослушание - плети! За лень - тоже плети! Поняли? Строй молчал. Гамид презрительно скривил толстое носатое лицо. Тяжелый взгляд скользнул по нахмуренным рабам. - Вот ты и ты, - Гамид ткнул пальцем в сторону Яцька и Многогрешного, - выходи сюда. Станьте отдельно там под деревом. Яцько и Многогрешный отошли в сторону. - А ты, запорожская собака, тоже выйди, - обратился он к Звенигоре. - К тебе у меня особый счет. Позвякивая кандалами, Звенигора вышел вперед. - Тот, кто только подумает о покушении на господина или надсмотрщика, умрет лютой смертью. Как этот казак... Но прежде чем умереть, долго будет пить горькую чашу... Осман, брось его вниз, в темницу. Осман толкнул Звенигору ножнами сабли: - Иди, гяур! Звенигора оглянулся на товарищей, на Яцька, который испуганно, как зверек, жался к ореховому дереву, со страхом ожидая решения своей судьбы. Увидит ли он их когда-нибудь еще, своих товарищей по несчастью? Может, ему, Звенигоре, суждено в домашней темнице Гамила найти свою смерть? Осман перевел его через двор и перед ним спустился по крутым ступеням в глубокое подземелье. Тяжелым ключом открыл окованные железом двери. - Заходи! - и толкнул Звенигору в спину. Звенигора очутился в узкой мрачной пещере. Тяжелый и спертый от нечистот воздух ударил в нос и перехватил дыхание. Пока Осман не закрыл дверей, успел заметить прикованного к стене человека. Трудно было определить его возраст: растрепанные седые патлы закрывали лицо. Должно быть, не один месяц, а может, и год провел этот несчастный здесь, куда не проникал ни луч света, ни человеческий голос, кроме голоса надсмотрщиков. По спине Звенигоры поползли холодные мурашки: вот какую кару придумал для него Гамид! Двери закрылись. Могильный мрак и могильная тишина окутали оторопевшего казака. С минуту царило молчание. Потом звякнули цепи, послышался тихий хрипловатый голос: - Ты кто, друг? - Вопрос был задан по-турецки. - Невольник. - Болгарин? Иль, может, казак? Урус? - сразу спросил тот по-болгарски. - Казак. Урус, - ответил Звенигора. Он обрадовался, что услышал болгарскую речь, которую хорошо знал и которая так напоминала его родную. - А ты кто, добрый человек? За что тебя приковали в этой могиле? - Подойди ближе, я хочу почувствовать, что рядом со мной есть живой человек... Я хочу слушать твой голос, человеческий голос... Ибо здесь я уже, наверно, лет пять... Ты не представляешь себе, как это страшно быть одиноким, не видеть солнца и неба над головой, не слышать щебета птиц, шума горных потоков, весеннюю песнь ветра... Дай мне твою руку. О, какая она сильная и горячая! Это рука воина, твердая и честная... Слава аллаху, что услышал мои мольбы и послал мне попутчика на моем тернистом пути. Мы поделим наше горе пополам, и оно покажется нам вдвое легче... Что это случилось, что Гамид вдруг решил посадить тебя ко мне? Вопрос был неожиданным, и Звенигора не знал, что ответить. - Может, он бросил тебя только на несколько дней, чтобы потом я еще с большей силой почувствовал одиночество? - размышлял узник. - Он способен придумать такое... - Может, и так, - произнес Звенигора, вспомнив угрозы Гамида. - Думаю, что здесь я недолго задержусь... - Но он ошибается, если думает меня этим сразить. Я уже ко всему привык. Ты вот спрашиваешь, кто я такой... Я странствующий дервиш, меддах... По-вашему - кобзарь. За многие годы я обошел всю Османскую империю - от Евфрата до Дуная и от Крымских гор до могучей и славной реки Нил. Всюду мне были рады, так как я приносил людям песню и веселую шутку или рассказывал о древних героях либо про далекие страны, где мне посчастливилось побывать. Только вот попал в руки Гамида... (Дервиш (перс.) - странствующий мусульманский монах-нищий. Меддах (араб.) - у магометан странствующий сказочник, декламатор.) - За что же это он тебя так, ага? - О, это давняя история. Я расскажу ее тебе... чтобы она не умерла вместе со мной... Да и на сердце будет легче, когда изолью кому-нибудь свое горе. Но сначала позавтракаем. Я слышу шаги надсмотрщика. Кто-то отпирал замок. Через минуту мелькнул тусклый луч утреннего света, и надсмотрщик внес две небольшие лепешки и ведро воды. Молча поставил посреди подвала и вышел, что-то бормоча. - Глухонемой, бедняга, - пояснил меддах, откусив черствую лепешку и запив ее водой. - Это единственный человек, кроме Гамида, которого я видел в течение этих лет. Друг друга мы не понимаем. Ну, а с Гамидом у нас были поначалу горячие споры... Теперь он давно не показывается. - Так расскажи, ага, о нем и о себе, - напомнил Звенигора. - Я не забыл, казак... Обязательно расскажу эту историю о том, что случилось со мной в болгарской Старой Планине. Воспоминания о тех событиях гнетут меня уже много-много лет... Присядь и слушай. 3 - Мы с Гамидом служили в одном конном полку, который стоял в средней Болгарии, - начал меддах. - Он был младшим командиром. В двадцать два года уже занимал должность казнадара, которую получил благодаря своему дядьке, чаушу беглер-бея. Хотя я был старшим, но случилось так, что мы с ним сошлись достаточно близко. Не подружились, нет. До этого не дошло, ибо, несмотря на молодость, Гамид был скрытный человек. Однако мы часто проводили время вместе за бутылкой ракии или за картами. (Казнадар (турец.) - казначей. Чауш (турец.) - чиновник для особых поручений, посланец. Беглер-бей (турец.) - наместник султана, правитель области.) Насколько я знал, он не имел никаких доходов, как и я, жил скромно, тратя только то, что получить мог на службе. Мы завидовали тем, кто получал из дома большие суммы денег и жили как беи. К счастью, таких в полку было немного и они не очень растравляли наши сердца. Жизнь наша текла спокойно и размеренно. Служба была не тяжелой и перемежалась гулянками в караван-сараях и ахчийницах да разными проделками, на которые, признаюсь, я был большой мастак. (Ахчийница (болг.) - корчма, харчевня.) Но мы были аскеры, то есть воины, и в один миг все изменилось. Трубы и барабаны призвали нас в поход. Снова подняли против нас оружие - в который раз - болгары. Восстание вспыхнуло в Старой Планине, диких и малодоступных горах, пересекающих всю страну с запада на восток. Туда и послали наш полк. Я не буду рассказывать о том, как мы карабкались на неприступные утесы, переходили глубокие ущелья и обрывы, как вступили в бой с повстанцами и понесли первые потери. Скажу только, что за три недели мы насытились войной по горло, хотя она только разгоралась и не было видно ей конца. Нам явно не везло. Гайдутины хорошо знали свою родную страну и, пользуясь знанием местности и помощью горцев, нападали внезапно. Убивали с десяток всадников или выкрадывали наших коней и исчезали в лесных чащах или уходили по таким крутым и опасным горным тропинкам, куда мы не смели сунуться на своих конях. (Гайдутин (болг.) - повстанец, борец против турецкого ига.) Потом пришла беда. Гайдутины оцепили нас в одном ущелье, закрыли проходы из него - а было их только два - и начали понемногу подстреливать наших аскеров, которые неосторожно высовывались из своих укрытий. Скоро наше положение стало нестерпимым. Несколько наших попыток прорваться закончились безуспешно - мы только несли большие потери. Начался голод. Все понимали, что без помощи нам не вырваться. Тогда паша собрал в свою пещеру старшин, стал вызывать добровольцев пробиться через заслоны гайдутинов и доставить секретный пакет беглер-бею с просьбой о помощи. - Пойдут два смельчака, - говорил паша. - Если их заметят гайдутины, один из них должен будет пожертвовать собой ради всех нас и задержать врагов, а другой тем временем оторвется от них и с помощью аллаха доберется до Загоры. Не знаю, какой шайтан меня подтолкнул, но я встал и сказал: - Я готов доставить пакет, почтенный паша! - Похвально! - воскликнул он. - Я всегда ценил твою храбрость и преданность нашему наияснейшему султану, ага Якуб. Кто же будет вторым? Он обвел глазами старшин. Тут, неожиданно для меня, поднимается Гамид и заявляет, что он тоже согласен принять участие в этой рискованной операции. - Если ага Якуб захочет иметь меня своим товарищем, я с радостью предлагаю свои услуги, - сказал он и добавил: - Я верю в свою судьбу, а в моей храбрости, думаю, никто из присутствующих не сомневается. Аллах нам поможет, и мы возвратимся со свежими войсками беглер-бея. Умиленный старый паша, должно быть не очень надеявшийся на способность своих старшин к самопожертвованию, даже приподнялся с мягкого миндера, чтобы обнять Гамида. (Миндер (турец.) - подушка для сидения.) - Никогда не померкнет солнце ислама, ибо оно имеет таких мужественных и преданных защитников! - воскликнул он. - Я верю в вашу счастливую звезду, светочи моих глаз! Мы все надеемся встретить вас живыми и здоровыми через три-четыре дня, когда вы приведете сюда войска беглер-бея. Он отпустил всех старшин, дал мне пакет, как старшему по чину, сказал пароль на все дни, пока нас не будет, и снова пожелал счастливого пути. Несмотря на то что в ту пору с вечера до самого утра светила луна, мы с Гамидом, как только стало темнеть, вышли из лагеря, перебрались через горный хребет и потихоньку начали спускаться по его противоположному склону в долину, поросшую вековым лесом. До сих пор не знаю, посчастливилось ли нам скрытно пробраться мимо гайдутинских застав, или они следили за нами, решив схватить позднее, подальше от лагеря, чтобы наши не знали, но, как бы там ни было, мы отошли от ущелья на фарсах, а то и на полтора, никого не встретив. Я уже начал верить, что нам посчастливилось и мы в тот же день вечером благополучно доберемся в ставку беглер-бея. (Фарсах (турец.) - мера длины, равная 4 км.) Шли мы по узкой дорожке. С обеих сторон темнел буковый лес, а выше, в горах, - ели и сосны. Круглая луна катилась между гор по густо-синему небу. Дышалось легко. Свежий ночной воздух был настоян на роскошных запахах высокогорных лугов и лесов. Вдруг позади нас затрещали кусты и кто-то крикнул по-болгарски: - Стойте, турецкие собаки! Другой голос повторил то же самое по-турецки. Прозвучал выстрел из янычарки, но пуля не задела ни меня, ни Гамида. (Янычарка (укр.; производное от "янычар") - ружье, которое было на вооружении у янычар.) Я быстро передал пакет Гамиду. - Беги! Я задержу их! - шепнул ему, вытаскивая из-за пояса пистолеты и поворачиваясь лицом к невидимым врагам. Но в этот миг сзади прогремел выстрел. Мне что-то тупо ударило в спину. Падая, я повернулся и увидел, что в руке у Гамида дымится пистолет. "Неужели это он выстрелил в меня? - мелькнуло в голове. - За что? Что я ему плохого сделал?" Я хотел крикнуть - и не смог. Ноги подкосились, все поплыло вокруг, луна на небе будто взбесилась: запрыгала, замелькала, потом покатилась вниз - прямо на меня... И я упал. Последнее, что услышал, были слова Гамида. Он кричал гайдутинам: - Не стреляйте! У меня для вашего воеводы важные вести! До сих пор эти слова звучат в моих ушах, будто слыхал их только вчера. Многое ушло из моей памяти, забылось. Даже стерлись образы близких и родных мне людей. А эти слова изменника навеки врезались в память. Проснулся я от острой боли в груди и долго не понимал, где я. Открыл глаза, оглянулся. Лежал я на красивой деревянной кровати в небольшой темной комнате, стены которой были выложены из серого дикого камня. Высокое узкое окно в противоположной стене напоминало бойницу замка. Да это, наверное, и была бойница. Толстые дубовые двери не пропускали в комнату ни одного звука. Что со мною? Где я? Среди друзей или среди врагов? Я не мог ответить на эти вопросы и лежал пластом, так как от малейшего движения боль разрывала грудь. Потом снова впал в забытье. А когда очнулся, то увидел возле себя мальчика лет пяти-шести. Он стоял у кровати и внимательно рассматривал меня. В его блестящих черных глазенках любопытство боролось со страхом. Когда он заметил, что я проснулся и смотрю на него, то хотел убежать, но, очевидно, любопытство победило и мальчик остался. На нем была красная бархатная курточка и черные с застежками ниже колен штанишки. Белый воротничок шелковой сорочки оттенял нежный загар детской шейки. Все в нем было по-детски мило, наивно. Его правая рука ниже локтя была обвязана куском белого полотна. - Кто ты такой? - спросил он меня по-болгарски. Из этого я заключил, что я у болгарских повстанцев - гайдутинов. - Меня звать Якуб, - ответил я по-турецки. - А тебя? Мальчонка тоже перешел на турецкий язык, да еще такой изящный, чистый, что я засомневался в прежнем выводе. - А меня - Ненко, - ответил он и добавил: - Я - гайдутин! А ты? Теперь сомнений не было. Детская непосредственность развеяла их, как дым. Итак, я в руках гайдутинов, и меня лечат, перевязывая таким же белым полотном, как и мальчика, - вероятно, для того, чтобы потом допросить и подвергнуть нечеловеческим пыткам. Это открытие вконец испортило мое настроение, но я, не показывая этого, ответил: - А я - турок. Мое признание не взволновало его. - Почему же ты не страшный? - удивился он. - Ведь ты тоже не страшный, хотя и гайдутин, - ответил я ему в тон. - Гайдутины - это герои, они борются за свободу Болгарии, - гордо сказал Ненко, повторяя, наверно, чужие слова. - Когда я вырасту, то стану настоящим гайдутином, как мой отец! Гайдутинов все любят и уважают, кроме турков и помаков, которые убивают их, сажают на колья и выжигают глаза. (Помак (болг.) - болгарин, принявший мусульманство.) Я не нашелся, что ответить: все, что он говорил, была святая правда. Не все, но очень многие из спахиев, а особенно из янычар, действительно жестоко мучили пленных гайдутинов, и даже изощреннее, чем это представлял Ненко. Я перевел разговор. (Спахия (от перс, сипахи) - воин-всадник, он же в отставке - помещик.) - Кто же твой отец, Ненко? - Воевода Младен... Он скоро победит турок. Тогда вся Болгария станет свободной! Мне все больше нравился мальчик, хотя он и говорил неприятные для моего уха вещи. Значит, его отец - воевода Младен, вождь повстанцев. Мы все слышали о нем, знали также, что это он окружил наш полк в той проклятой долине, откуда не было выхода. - А как звать твою маму? - Маму зовут Анка, - коротко ответил Ненко. - Что это у тебя с рукой? Мальчик глянул на белую повязку. - Ястреб когтями цапнул. Я хотел достать его из клетки, а он ка-ак схватит меня - да к себе!.. Еле оторвали. Так и разодрал руку почти до кости. - Сильно болит? - Болело. А теперь нет. Уже заживает. Я не успел произнести и слова, как Ненко быстро размотал повязку и протянул мне свою тоненькую ручку. От локтя до запястья чернели три длинных струпа. В некоторых местах они уже отпали, и там просвечивали свежие розовые рубцы. - Ты не плакал? - Плакал, но... немного. Гайдутины не плачут! - Ты молодец. Хочешь, я расскажу тебе сказку? Мальчик ловко завязал руку. Видно, не одному мне показывал свои раны и уже научился сам делать перевязку. - Хочу, если она про разбойников или героев... Но подожди, я позову Златку. - Златку? - Это моя сестричка, - пояснил он. Он исчез за дверями и вскоре привел девчушку лет трех. Она была похожа на брата, но, в отличие от него, синеглазая, хотя волосы у нее были черные, кудрявые. Дети забрались ко мне на кровать, и я начал рассказывать что-то из сказок об Аладдине. Глазенки детей впились в меня, как иголки, и в течение всего рассказа уже не отрывались от моего лица. Ненко забыл, что я турок, да и я тоже, что он сын воеводы гайдутинов, против которого я воевал и которого должен ненавидеть всем сердцем. Прекрасная сказка захватила и детей и меня. Карие глаза Ненко сияли от восторга, а мне казалось, что уже не так жжет под правой лопаткой. За первой сказкой последовала вторая и третья. Мальчик не шевелился, весь превратившись во внимание, и даже когда послышался женский голос, зовущий Ненко, он не откликнулся, а прижал палец к губам, чтобы я молчал. Но Златка вскочила с кровати и мягким клубочком выкатилась из комнаты в приоткрытые двери. А через минуту на пороге появилась молодая красивая женщина в черно-белом болгарском одеянии. - Ненко, сынок, мы с ног сбились, разыскивая тебя и Златку по всему замку и во дворе! Что ты здесь делаешь? - Я слушаю сказки. Пожалуйста, не мешай нам, - недовольно ответил мальчонка. Женщина удивленно взглянула на меня, взяла детей за руки и молча вышла из комнаты. Двери остались немного приоткрытыми. Я закрыл глаза и задремал. Не знаю, сколько прошло времени. Меня разбудили мужские голоса, долетавшие из соседней комнаты. Один из них я сразу узнал - это был голос Гамида. Второй тоже был вроде знакомый, но я никак не мог вспомнить, где и когда я его слышал. - Я рассказал все, ага Младен, - говорил Гамид. - Передал тезкере на все пять дней. С ними твои воины могут легко проникнуть в расположение наших войск и захватить их врасплох. Они голодают и едят конину, но и ее мало, так как паша не позволяет резать коней. За них ему придется отвечать. А за людей - нет. Таков закон! Теперь остается только отпустить меня, поскольку это единственное условие, которое я поставил, перед тем как откровенно рассказал про свой отряд все, что знал. - Не торопись, ага, - отвечал другой голос. - Я отпущу тебя, когда мы разобьем их и все твои сведения подтвердятся... Одного понять не могу: что заставило тебя изменить своим? Ты даже не пытался бежать... - Я не смог бы далеко убежать. Меня все равно поймали бы твои люди, и я давно болтался бы на суку либо сидел на колу, вытаращив глаза. Ни то, ни другое меня не привлекает. К тому же у меня есть и другие причины, о которых я ничего сейчас не могу сказать. - Для чего же тебе понадобилось убивать своего товарища? - Я не хотел иметь свидетеля. Наступило молчание. От ярости я едва не лишился сознания. Мерзкая тварь! Теперь я точно знаю, что стрелял в меня Гамид! Если раньше еще колебался, думал, что все это почудилось в бреду, то теперь сам Гамид развеял мои сомнения. Перед глазами снова поплыли желтые круги, меня всего трясло как в лихорадке. Я хотел крикнуть, но из груди вырвался только слабый стон. Не знаю, как я не задохнулся от переполнившей меня ненависти. У меня было только одно желание - тут же, на месте, убить этого подлого пса. Рванулся с подушки, но острая боль в груди свалила опять в постель. "Лежи, Якуб, лежи! - казалось, говорила она. - Ничего ты сейчас не сможешь сделать со здоровым Гамидом. Набирайся сил, надо еще вырваться из рук гайдутинов, а потом уже думать о мести!" Открылись двери, и я увидел среднего роста мужчину моих лет, в суконном кунтуше и в мягких юфтовых сапогах, с саблей на боку и богато инкрустированными пистолетами за широким болгарским поясом. Это был, безусловно, воевода, который недавно разговаривал с Гамидом. Он вышел из глубокой дверной ниши и, улыбаясь, подошел ко мне. - Ты не узнаешь меня, Якуб? Тебе уже, кажется, лучше? Свет из окна упал на его лицо, и я с удивлением узнал в воеводе своего бывшего школьного товарища, Младена. Так вот почему голос воеводы показался мне таким знакомым! Младен, друг и товарищ моих юношеских лет, - вождь повстанцев, гайдутинский воевода! Кто бы мог подумать, что произойдет такое превращение! Теперь я понял, как я очутился в этой комнате и почему меня усердно лечили, вместо того чтобы повесить или расстрелять. Младен узнал меня и заботится обо мне. - Младен! - воскликнул я, превозмогая боль. - Младен, неужели это ты? - Как видишь, Якуб, это действительно я, - ответил он, осторожно сжав мою руку. - Вот как, друг мой, пришлось нам встретиться, - ты в одном, а я в другом лагере. Ты, очевидно, уже догадался, что я и есть воевода Младен, которого проклинают во всех мечетях и на всех перекрестках империи. Да и сам, должно быть, не раз посылал меня в преисподнюю и хотел видеть мою голову на копье спахии... - Ты не преувеличил, Младен, - ответил я. - Но все же я рад видеть тебя в полном здравии, хотя и не уверен, в полном ли ты разуме. - Почему? - Ничем иным, как потерей рассудка, я не могу объяснить твое участие в этом несчастном восстании, которое с самого начала было обречено на гибель. - Ты ошибаешься, Якуб, - возразил воевода. Голос его зазвучал, как туго натянутая тетива лука. - Как тебе было известно, я болгарин, болгарский худородный князь, у которого турки отняли все, кроме имени: родину, людей, землю, скот. Сохранилось только это горное гнездо, что стало моим пристанищем, моим укрытием. Всюду я видел гнет и несправедливость. Султан захватил наши плодородные земли, разделил и раздал их своим воинам. Наши хлеборобы должны теперь работать на них, платить харадж - десятину, что только зовется десятиной, а на самом деле почти половина их доходов. Кроме этого, они выплачивают в казну джизе - подушную и испендж - подать кровью: отдают болгарских ребятишек, которыми султан потом пополняет свой янычарский корпус... Турки закрывают наши церкви, лишают коренное население всех прав. Беглер-беи, санджак-беи и паши, как черное воронье, налетели на Болгарию, на Балканы и терзают кровавыми когтями самое сердце народа! Мог ли я спокойно смотреть на эти издевательства, унижения, убийства и грабежи? Могло ли мое сердце мириться с черной несправедливостью? Разве оно каменное или наполнено мертвой сукровицей, а не горячей кровью?.. Вот почему ты видишь меня сегодня воеводой болгарских гайдутинов - повстанцев, борцов за свободу своего народа и своей страны! Он говорил вдохновенно. Глаза его горели верой в справедливость того дела, за которое он выступил на борьбу с могучей Портой. Высокий белый лоб, длинные волосы, темной блестящей волной спадавшие на шею, небольшие черные усы делали лицо выразительным, обаятельным. Мне стало стыдно за свои слова. - Младен, - сказал я, - когда мы учились с тобой вместе в медресе, ты казался мне только честным, умным, хотя, может, немного вспыльчивым юношей. Теперь я вижу, что знал тебя недостаточно. Ты был еще и скрытным - никогда, ничем не выдал того, что было у тебя на душе. И хотя я знал, что ты болгарин, однако не придавал этому никакого значения, думал, что стать турком и быть турком почетно, лестно для каждого, в том числе и для болгарского княжича Младена. Теперь вижу, как я ошибался. Ты стал защитником своего угнетенного народа и нашел в себе смелость открыто выступить против могущественного и беспощадного врага. Беру свои слова назад, Младен, ибо преклоняюсь перед твоим мужеством. Я не могу стать твоим единомышленником и не могу сочувствовать твоим убеждениям. Я не буду помогать тебе ничем в войне против моих соотечественников, потому что не хочу быть изменником, подобно Гамиду, который хотел убить меня и раскрыл тебе все наши секреты. Однако всем сердцем верю, что не мог ты выступить за несправедливое дело, и сочувствую тебе... Пусть бережет тебя аллах! - Спасибо, Якуб, - произнес Младен. - Спасибо за то, что ты понимаешь меня. Но я никак не думал, что тебе все известно о Гамиде. - Я невольно слышал ваш разговор... - Тогда понятно... Гамид - негодяй. Он заслуживает быть повешенным трижды. За то, что он - спахия и воюет против нас, что предал свой полк и что стрелял в своего же товарища... Но я дал ему слово, слово чести - отпустить. - Когда? - Когда дал слово или когда отпущу? - Когда отпустишь? - Как только узнаю, что он сообщил мне верные сведения. - То есть после нападения на наш полк? - Да. - Младен, дай мне оружие, я убью его сам! - выкрикнул я. - Ты дал слово отпустить - ну что ж, отпускай! А я поклялся отомстить... - Успокойся, Якуб, - наклонился ко мне Младен. - Тебе рано думать об оружии и о мести. Ты тяжело ранен и должен сначала поправиться. А отомстить сможешь и тогда, как возвратишься к своим. Не самосудом, а законно. И его расстреляют как изменника. - Когда-то еще я вернусь к своим. - Вернешься... Я беру на себя грех перед товарищами, отпуская двух спахиев. Что поделаешь: одного - во имя долга чести, а другого - во имя дружбы. Ну, ты пока лежи! Мне надо идти... Сейчас пришлю к тебе лекаря. Он встал, но выйти не успел. В комнату ворвался Ненко с криком: - Я не хочу быть с бабкой Пекою! Я хочу с турком! Заметив отца, мальчик остановился. За ним в комнату вошла румяная от быстрой ходьбы жена воеводы. - Что мне делать с ним, Младен? - пожаловалась она, показывая на сына. - Никак не слушается бабки Пеки. Рвется сюда. Говорит, турок такие интересные сказки рассказывает... - Ничего плохого, Анка, не будет, если Ненко некоторое время побудет здесь. Я полностью доверяю Якубу. Мы с ним поговорили откровенно - он не будет обращать нашего сына в ислам... Можешь смело оставлять мальчика возле него. После этого разговора Ненко каждый день прибегал ко мне, и я рассказывал ему сказки и разные истории из своей военной жизни. Мы подружились с ним. Его веселый лепет разгонял грусть, которая часто находила на меня, а он, не имея, очевидно, товарища для детских игр, привязался всем сердцем к взрослому человеку, который отвечал ему тем же. Часто он приводил с собой Златку, и тогда в комнате поднималась веселая кутерьма. Дети гонялись друг за другом, визжали от удовольствия, смеялись, а я смотрел на них и забывал, что я ранен, что лежу на кровати того, с кем должен был воевать, что мои товарищи напрасно ждут нашего возвращения. Забывал даже про Гамида, хотя мысли о нем, когда оставался один, не давали мне покоя. Так прошло несколько дней. Однажды ночью случилась беда. На рассвете я услышал в замке шум и крики, топот ног. До меня донесся отчаянный женский крик. Я не мог подняться, а потому терпеливо ждал, пока кто-нибудь придет и я узнаю, что там случилось. Через некоторое время ко мне в комнату заглянул старый гайдутин с факелом, но сразу же исчез, ничего не сказав. Немного погодя вбежала заплаканная Анка. В ее глазах я увидел такое отчаяние, что, несмотря на резкую боль в груди, поднялся с подушки и спросил: - Что там? - О боже, нет Ненко и Златки! - простонала она. - Этот проклятый Гамид убил двух стражников, няню и, выкрав детей, убежал из замка... Это известие ошеломило меня. - Где же воевода? Где Младен? Надо догнать убийцу! - Младен со всеми гайдутинами еще вчера выехал к Белым скалам. Там, наверно, сегодня будет бой. В замке осталось только пять стражей. Один караулил Гамида. Гамид его задушил и переоделся в его одежду. Потом спустился вниз и зарубил саблей того, кто охранял ворота... - А дети? Как же он захватил их? - Остальные гайдутины спали. Никто ничего не слыхал. Наверно, это и навело его на мысль выкрасть детей. Он ворвался к ним в комнату, убил бабку Пеку, а сонных детей схватил в охапку. Меня разбудил дикий крик Ненко. Крик доносился от выходных дверей, я кинулась туда... Но было поздно: Гамид вскочил на коня, стоявшего всегда наготове возле ворот, и, не выпуская из рук детей, умчался в ночную тьму... Женщина рвала на себе косы, металась как безумная по комнате. - Что делать? О, что делать?.. - стонала она, сжимая руками голову. - Надо немедленно послать на поиски трех гайдутинов. Дорога каждая