ты угнетаешь его! Это не твоя вина, конечно! Тебя насильно отуречили, сделали янычаром... - Я благодарю за это аллаха, - надменно произнес Сафар-бей. - И горжусь тем, что я янычарский ага! Такая честь выпадает не каждому! Воевода умолк и горестно покачал головой. Бледная как полотно Анка протянула к сыну руки. - Ненко! Сынок! Неужели мы еще раз потеряем тебя? - Лучше бы вы меня не находили!.. Эти слова хлестнули мать, как кнутом. Руки опустились, и она сразу сжалась, поникла. В глазах заблестели слезы. - Изверг!.. - Тихое слово упало, как глыба. Сафар-бей встрепенулся: - Нет, я не изверг! И докажу это тем, что спасу вам жизнь. Хотя мне это, наверно, дорого обойдется... Есть отсюда выход? Отец и мать молчали. - Должен быть. В таких замках всегда строят потайной ход на случай осады. - Мы выйдем отсюда только вместе с казаком Звенигорой, - сказал воевода. - Он не выйдет вместе с вами! - решительно ответил Сафар-бей. - Он мне нужен. Но я обещаю сохранить жизнь и ему! Где ход? Воевода отодвинул кровать, поднял за кольцо каменную плиту. Внизу зиял черный лаз. Сафар-бей криво улыбнулся: - Уходите скорее! Анка спустилась первой. За ней уходил Младен. Уже стоя на ступенях, так, что над полом виднелась только его голова, он взглянул на Сафар-бея затуманенным от слез взглядом, приподнялся, схватил агу за колени и прижался к ним щекой: - Прости меня, сынок, что не уберег тебя! Я сам виноват, что потерял тебя. Сам, потому что не разгадал до конца коварного замысла собаки Гамида... Прощай! Он исчез в темноте. Сафар-бей долго стоял над лазом. Потом молча нагнулся, установил плиту и подвинул на место кровать. С болезненным стоном, похожим на рыдание, опустился на нее и склонил голову на спинку. - О аллах... - простонал он глухо. - За что ты покарал меня сегодня? Зачем разбил мое сердце и поселил в нем змею сомнений, боль и терзания?.. Чем провинился я пред тобою, о всемогущий, что ты лишил меня вовсе радостей и душевного покоя?.. Я чувствую, как адский огонь пожирает мою душу и жжет все внутри!.. Аллах экбер, я пытаюсь быть твердым и холодным, как камень, потому и оттолкнул от себя людей, которые хотели принять меня в свои сердца... Прости меня, о аллах, все это я делаю во имя твоего могущества и славы!.. Я - твой раб, я - твой сын. Научи, как стать мудрым, и защити от коварных посягательств шайтана на мою душу!.. Он бился головой о твердую спинку тисовой кровати, поднимал к небу руки и горячо шептал слова молитв и проклятий. А в его пробужденной, обескураженной и встревоженной душе бурлили неведомые до сих пор чувства и мысли... Он вспоминал, как глухими, темными ночами думал о том, что и у него, одинокого, безродного янычара, где-то, наверно, есть мать, отец, родина, что, может, когда-нибудь встретит их... И вот он встретил их... Но радости от этой встречи не было. Только боль и муки!.. Ну разве мог он вот так, сразу, склониться сердцем к тем, кого долгие годы считал своими злейшими врагами? А Гамид?.. Он содрогнулся, вспомнив жирного агу, которого всю жизнь, сколько помнил себя, считал старшим другом и наставником, почти родным... - О Гамид! - вскрикнул он зло. - Ты не человек - гадина! Шайтан! С тобой у меня еще будет разговор!.. У-у... Мысль об Адике острым ятаганом пронзила его сердце. Он понимал, что, потеряв ее как любимую, нашел как сестру, но не знал, радоваться ли этому. Все перемешалось в его воспаленном воображении. "Адике... Златка... Сестра... О аллах! Спасибо тебе хотя бы за то, что не допустил взять в жены свою сестру!.." Вспомнил, что служба в эни чери - янычарском корпусе - не принесла ему ни счастья, ни богатства, а только мрачную славу жестокого убийцы... "Но я же все делал для прославления и укрепления власти солнцеликого хандкара, - оправдывался перед собой Сафар-бей. - Во имя пророка! Во имя могущества Османской империи... А может, и здесь меня обманули, о аллах?" Подумал и о Звенигоре... Какая прихоть судьбы свела его с этим невольником? Если бы не он, все, может, сложилось бы по-иному... По-иному? Но как? Убил бы воеводу? Жену его, свою мать, отдал беглер-бею на истязания? А на Златке женился бы?.. Его передернуло. Нет, хорошо, что аллах не допустил всего этого!.. И тут же подумал: правильно ли поступил, задержав казака? Это был минутный порыв - свести Гамида и Звенигору. Посмотреть, как будет выкручиваться, оправдываться Гамид. И что скажет, когда увидит своего прежнего раба в роли свидетеля на справедливом суде над собой? А может, лучше было бы отпустить казака?.. Да, надо отпустить! Разные мысли теснились в голове Сафар-бея, обгоняя друг друга. Но ни одна не приносила облегчения, а только боль, душевные муки... Одно знал твердо: никогда не сможет признать родными Младена и Анку! Нет, нет!.. Это было бы ужасно!.. Пропало бы все, во что он верил и за что боролся... Разумом принимал, как безусловную истину, - доказательства все налицо, - а сердцем не мог воспринять. Не мог примириться с тем, что он, Сафар-бей, - сын гяура Младена, вожака мерзких гайдутинов! Сафар-бей в исступлении поднял руку и сильно ударил ею по кровати. С раны сползла повязка, хлынула кровь. В глазах поплыли желтые круги, покачнулись стены, и он, теряя сознание, бессильно грохнулся на пол. 4 Когда Сафар-бей открыл глаза, то первое, что он увидел, было гладкое, темное лицо Гамида. - Слава аллаху, ты пришел в себя, мой мальчик! - воскликнул спахия, слегка прихрамывая на раненую ногу. Приблизившись к Сафар-бею, он грузно опустился на его кровать. - Тебе лучше? Ничего, грек Захариади быстро поставит тебя на ноги! От неожиданной встречи у Сафар-бея снова поплыли перед глазами круги, и он опять потерял сознание. Очнулся оттого, что Гамид брызнул на лицо холодной водой. - Ох, как ты истек кровью... - словно из тумана пробивался голос Гамида. - Мне рассказали, что эту рану нанес тебе старый пес Младен... Жаль, что он бежал со своей тигрицей! Ты мог бы как следует расквитаться за такой удар!.. - А может, Гамид, этот удар следует нанести тебе? - тихо спросил Сафар-бей, чувствуя, как вместе со злостью, в мгновение заполнившей сердце, к нему возвращаются и силы. Гамид недоуменно глянул на молодого агу: - Как тебя понимать, мальчик? - Не смей называть меня так, Гамид! - крикнул Сафар-бей. - Я все знаю! - Что ты знаешь? - Как ты выкрал меня и мою сестру из Чернаводского замка... Что Младен - мой отец... Анка - мать... А ты... - Сафар-бей замолк и вызывающе посмотрел на спахию. Лицо Гамида посерело. Он беззвучно открывал и закрывал рот. Казалось, что у него вот-вот совсем перехватит дыхание. Такого поворота в беседе он не ожидал, - весь сжался и молча собирался с мыслями. Наконец, запинаясь, стал говорить: - Опомнись, Сафар-бей! О чем ты говоришь?.. Это грязный наговор моих врагов! - Он поднялся с кровати и заковылял по комнате. Сафар-бей горько улыбнулся, облизнул сухие, горячие губы. - Не прикидывайся невинным барашком, Гамид! Ты совсем не похож на него... Не изворачивайся, как червяк, - теперь не выкрутишься!.. Я презираю тебя, коварный шакал, жирный ишак!.. На твоей совести гибель целого полка! Ты предал товарищей, как потом предал гайдутинов! Ты выкрал меня, мою сестру... - Сафар-бей! - перебил Гамид. - Аллах отнял у тебя разум! Ты пожалеешь, что осмелился сказать мне такие слова... Да простит аллах тебя, несчастный!.. Подумай хорошенько, я относился к тебе, как к сыну! Ты учился в лучшем медресе, а потом в янычарском корпусе! Ты стал знатным агой!.. Разве мог тебе дать все это твой отец-разбойник?.. Нет, все это дал тебе я! А твоя сестра Адике... Если бы я был таким негодяем, как ты меня считаешь, то сделал бы ее своей женой или наложницей... Но я этого не сделал. Она воспитывалась вместе с моей дочерью, и я считал ее за родную... А тебе открыт путь к наивысшим должностям в государстве! Ты можешь стать пашой! Мало того, - даже беглер-беем!.. Кто для тебя Младен и Анка? Неужели ты хотел бы возвратиться к ним и разделить их судьбу - судьбу людей, объявленных вне закона?.. Лучше совсем не знать таких родителей! Подумай: тысячи янычар, твоих побратимов по оружию, не знают своих родных и прекрасно обходятся без них. Образумься, Сафар-бей! Я спас тебя и дал тебе будущее!.. Гамид умолк, подошел к окну и сделал вид, что вытирает слезы. Сафар-бей изменился в лице. Аллах экбер! Гамид словно читает его мысли... Разве не сам он отказался признать Младена и Анку своими родителями, оттолкнул их от себя? Он занимает столь высокий для его лет пост в янычарских войсках и надеется на еще более высокий. Он мусульманин, наконец. Так чего же он хочет от Гамида? Чего придирается к нему? Нет, он ничего не хочет... Просто ему стали противны толстая рожа и его лживые глаза. Он не может, не хочет находиться с ним под одной крышей! Нет, нет, прочь отсюда! Прочь с его глаз! - Спасибо, Гамид, - с иронией произнес Сафар-бей. - Но после того как я узнал о твоем мерзком злодеянии в ущелье Белых скал и в Чернаводском замке, мне противно видеть тебя, говорить с тобой... Окажи мне услугу - позови лекаря Захариади. Я хочу немедленно перебраться в свой дом. Пожалуйста, протяни руку - позвони! - Сафар-бей... - Нет, нет, оставь пустые слова! Я сейчас же перейду к себе... А ты, если имеешь хоть каплю совести, немедленно со своим отрядом выступишь из Сливена... Чтобы глаза не мозолил мне! О давнем твоем грехе, о преступлении против наших войск и аги Якуба, я буду молчать. А ты будешь молчать о нашем сегодняшнем разговоре... Звони! Гамид подумал минуту, потом молча подошел к дверям и дернул за красный шелковый шнурок. За стеною послышался хриплый, протяжный трезвон. СНОВА В НЕВОЛЕ 1 Две недели вереница невольников, состоящая из множества закованных в железо пленников из окрестных местечек и сел, шагала по извилистой пыльной, а чаще каменистой дороге на Стамбул. Звенигора старался держаться в голове колонны. Впереди идти легче: задние пристраивают шаг к тебе, первым напьешься из невзбаламученного ручья свежей воды, не глотаешь взбитую тысячами ног дорожную пыль. Он с болью приглядывался к своим спутникам. Почерневшие, худые, изнуренные голодом и пытками, брели они понурив головы, с трудом переставляя сбитые до крови ноги. Здесь были болгары, сербы, поляки, волохи, украинцы, венгры, хорваты, немцы, албанцы... Одних захватили на войне, других купили на невольничьих рынках или забрали из тюрем. С разных концов необъятного света жестокая судьба собрала их вместе и бросила под ноги страшному молоху - Османской Порте, которая, как паук, высасывала из них все силы, а потом уничтожала. Ослабевшие и раненые не выдерживали дороги: падали, обессиленные, к ногам конвоиров и те добивали их боздуганами. Трупы оттаскивали в лес на поживу хищникам или кидали со скал в пропасти. На седьмой день встретили первые отряды султанского войска, что шло им навстречу. Пленников согнали с дороги. Мимо них двигались пешие и конные воины, блистая оружием, в трепещущих разноцветных одеяниях. Разнаряженные аги горячили белоснежных коней. Ревели запряженные в тяжелые арбы круторогие буйволы, важно раскачивались невиданные на севере двугорбые верблюды, нагруженные огромными тюками. "Началось! - подумал Звенигора. - Сколько же их идет на нашу землю? Сколько смертей, слез и несчастья несут с собою!.. И знают ли там, на Украине, о беде, которая вскоре черным смерчем пронесется по бескрайним степям?.." Он сидел у края дороги и внимательно присматривался к воинам, определяя их возраст, рассматривал оружие, снаряжение, считал отряды и количество людей в каждом из них. Невольно сравнивал с оружием и снаряжением запорожцев, левобережных казаков гетмана Самойловича и московских стрельцов. Получалось, что у турок больше холодного оружия - сабель, ятаганов, копий, боздуганов. Кроме того, у каждого всадника был приторочен к седлу аркан, чтобы ловить ясырь. Зато огнестрельного оружия было меньше, и оно было разномастное: янычарки, венецианские аркебузы и русские пищали, польские фитильные мушкеты с подставками, запорожские гакивницы, разнокалиберные пистолеты. Отряд арабов-кочевников, что ехали на поджарых быстрых конях, имели только сабли и луки. (Гакивнйца - длинное и тяжелое ружье с крюком на прикладе.) Когда войско проходило, конвоиры сгоняли невольников с обочины нагайками, нещадно стегали тех, кто отставал. Снова раздавались стоны, гремели кандалы... Наконец показался Стамбул. Огромный город вздыбился на крутых холмах тонкими шпилями минаретов, куполами каких-то неведомых каменных построек. Справа голубело спокойное Мраморное море, слева блестел под солнцем Золотой Рог. В город невольников не пустили - голову колонны направили в обход, к пристани. Там их завели в огороженный высоким каменным забором огромный тюремный лагерь, выстроили и передали какому-то сонному аге. Когда строй замер, ага медленно обошел его, пересчитал всех, потом сказал хриплым голосом: - Отныне вы рабы нашего наияснейшего падишаха. За непослушание - плети! За побег - смерть!.. Кто лучше работает, будет получать еду дважды в день. А кто хуже - только раз!.. Казакам, если такие есть, выйти на пять шагов вперед! Человек двадцать вышли из строя. Немного поколебавшись, вышел и Звенигора. Вопросительно взглянул на агу. Для чего это ему казаки понадобились? - Вы пойдете со мной, - сказал ага. - Остальные останутся здесь... Строй распался. Люди разбрелись по лагерю, усеянному землянками, как кротовыми норами. Казаки побрели за агой и вскоре оказались у входа в темное, заплесневевшее подземелье, откуда на них пахнуло застоявшимся вонючим воздухом. Звенигора невольно отшатнулся, но сильный тумак между лопаток заставил его ускорить шаг. В подземелье было полно людей. Одни лежали на грязном земляном полу, другие сидели вдоль стен, третьи толпились у решетчатых дверей, где воздух был чуть посвежее. Оборванные, обросшие, как дикие звери, они скорее походили на привидения, чем на живых людей. На всех - железные кандалы. У некоторых на лбу или щеке стояло клеймо. Загремели двери, звякнул засов. Новичков окружили узники-старожилы. Каждому хотелось узнать, что там на воле, дома, на Украине. Звенигору обнял какой-то заросший бородатый человек, прижал к груди: - Арсен, это ты? Звенигора с удивлением взглянул на незнакомца. Откуда его здесь знают? Неужели кто из запорожцев? Вдруг на лицо бородача, на копну пшеничных волос упал свет. В улыбке блеснули белые зубы и большие голубые глаза. - Роман Воинов! - обрадовался Звенигора. - Вот так встреча! Они обнялись, поцеловались. Даже забыли про кандалы, сжимавшие руки и ноги. Вопросам не было конца. Как ни коротка была встреча в Кафе, она навеки сблизила двух казаков - запорожца и дончака. Доброе слово и доброе дело никогда не забываются! - Ну, а с тобой что произошло? - спросил Звенигора, коротко рассказав о своих мытарствах. - У меня все вышло проще. Но не легче, - с грустью ответил Роман. - Привезли в Стамбул, продали на галеру. Плавал по Черному морю, по Белому... (Белое море (болг.) - Эгейское море.) Они переночевали, согнувшись в углу. Было очень душно от множества грязных, давно немытых тел, жутко от громких выкриков и стонов больных... Утром под сильной охраной казаков повели в Семибашенный замок. Худую славу имел этот старинный замок, превращенный в тюрьму. Его сумрачные каменные стены скрывали множество тайн. Здесь, в каменных мешках, мучились болгарские и сербские повстанцы, вожаки крестьянских бунтов, участники заговоров против султанов и сами султаны, сброшенные с престола более удачливыми соперниками. Казаков загнали на широкий двор, где уже стояло много невольников, выстроили вдоль стен, оставив свободной только одну, с мрачной, обитой железом дверью. У ворот встала стража. Встревоженный гомон многих сотен людей пронесся над рядами: - Тише, тише! Выходят! Двери раскрылись. На широком каменном крыльце появилась группа людей. Впереди стоял невысокий казацкий старшина в красном жупане, с саблей на боку. Он смотрел прямо на строй невольников, не поворачивая головы. Маленькие желтые глазки неподвижно сидели в набухших, покрасневших от воспаления веках. Позади него стояло несколько казаков и янычар. Из-за их плеч выглядывал старый понурый православный поп. Невольники заволновались. Казаки в Стамбуле? Может, кош прислал депутацию, чтобы их выкупить? Такое иногда бывало... Звенигора с силой сжал руку Роману, почувствовал, как и тот весь напрягся. Неужели сейчас придет конец их рабству? Старшина выступил вперед. - Братья казаки! - Голос его звучал приглушенно. - Братья невольники! Люди православные! Мне тяжело смотреть на вас, на ваши кандалы, на ваши страдания, ибо и сам я недавно был невольником. Но все в руке божьей - и вот я сегодня свободен и при оружии! И для вас, братья, есть путь к свободе, путь на родину. Только будьте благоразумны! Звенигора не верил глазам своим и ушам: Многогрешный! Откуда он здесь взялся? Как попал в Стамбул?.. Да, это он! Немного раздобрел, побрился, отпустил длинные седоватые усы. Во взгляде и движениях появилась самоуверенность, напыщенная важность. - Гм, куда это он гнет? - произнес высокий пожилой невольник впереди Звенигоры. - Тише, Грива! Дай послушать! - загудели вокруг. Многогрешный умолк на минуту, словно давая слушателям время на размышление, а потом повысил голос: - Братья, настал великий час! Султан турецкий Магомет Четвертый выступил походом на Украину, чтобы освободить ее. Султан объявляет казакам-невольникам великую милость: кто вступит в войска падишаха, тот сразу же получает волю, а на Украине будет награжден землей и деньгами! - Гей, сукин сын, выродок! - снова крикнул, лязгнув кандалами, Грива. - На что ты нас подбиваешь, окаянная душа? По рядам прокатился глухой ропот. Оратор сделал вид, что ничего не слышал, помолчал немного, а потом поднял руку вверх: - Вы избавитесь от кандалов, от каторги! Вы станете свободными людьми и будете иметь саблю в руке, как я! Нечего долго раздумывать, такого счастливого случая больше не представится... Я тоже был невольником, а теперь, как видите, вольный казак! Вы немедленно получите одежду, оружие, а через месяц-другой будете на родине... Ну, кто желает - выходите вперед! С вас тут же собьют кандалы! Давайте смелее, братья!.. Многогрешный умолк, выжидательно поглядывая желтоватыми глазками на строй. Невольники тоже молчали. Внезапно с левого крыла вышел вперед худой, измученный человечек. Звеня тяжелыми путами, подошел к крыльцу, стал лицом к строю, поклонился, сказал глухо, как бы давясь словами: - Простите меня, браты, и не кляните! - и опустил чубатую седую голову. - Гречаный, что ты делаешь? - крикнул кто-то. - Сил нет больше терпеть, браты, - ответил Гречаный, не поднимая головы. Потом повернулся к крыльцу, поклонился Многогрешному: - Согласен служить тебе, пан! Тот взмахнул рукой. Из-за крыльца вышли кузнецы с переносной наковальней, молотом и зубилом. Здесь же сбили с ног и рук Гречаного кандалы. Весело улыбаясь, Многогрешный выкрикнул: - Начало положено! Кто еще? Смелее, друзья! Вышел еще один - низенький, бледный парень, почти подросток. Молча поклонился, протянул кузнецу закованные руки. С них на землю упали густые капли крови. Парень шатался от измождения. Сквозь грязные, дырявые лохмотья просвечивало худое серое тело, выпирали острые ключицы. Звенигору трясло как в лихорадке. Да что же это творится? Этак один за другим выйдут все? Кому они верят? Многогрешному? Турецким пашам? Султану? Своим злейшим врагам! Он оттолкнул Романа и Гриву, стоявших впереди, вышел из ряда. Удивленный и возмущенный Воинов схватил его за рукав: - Ты, случаем, не спятил, Арсен? Но Звенигора вырвался и быстро пошел к крыльцу. Многогрешный, не узнав казака, обрадовался. Его морщинистое лицо расплылось в улыбке, даже порозовело. - Вот видите! - крикнул он. - Есть среди вас немало разумных людей! - Есть, потурнак проклятый! - громко сказал, подходя, Звенигора. - Не все здесь изменники, как ты со своими прихвостнями! - Он указал пальцем на тех, что стояли на крыльце, а потом повернулся к невольникам: - Братья! Казаки! Я знаю этого иуду Многогрешного! Был вместе с ним в неволе на берегах Кызыл-Ирмака. Кому вы верите? Предателю, погубившему не один десяток наших людей? Отступнику, который забыл веру и народ свой?.. Спросите его, как он здесь очутился? Продал нас, собака, чтобы спасти свою шкуру!.. Родина проклянет того, кто вместе с ним и янычарами поднимет на нее руку! - Арсен, берегись! - разнесся чей-то зычный знакомый голос. Звенигора мигом обернулся. Желтые глаза Многогрешного источали бешенство. Нижняя челюсть тряслась как в лихорадке. Видно, от убийственно беспощадных слов Звенигоры предатель опешил и замер, как громом пораженный. Наконец к нему вернулся дар речи. - Проп-пад-ди, соб-бака! - прохрипел он, выхватывая саблю. Звенигора скорее инстинктивно, чем намеренно, поднял над головой, защищаясь от удара, скованными руками. Сабля со скрежетом скользнула по цепи и переломилась надвое. Многогрешный с удивлением и злобой взглянул на оставшийся в руке обломок. Какой-то казачок сзади выхватил и подал ему свою саблю. Но в это время ряды невольников вздрогнули. Многие сотни людей с криком ринулись вперед, к крыльцу. Зловещие выкрики, топот ног, звон кандалов - все слилось в один грозный рев... Чьи-то сильные руки схватили Арсена, потащили внутрь толпы. А над самым ухом прогудело: - Арсен! Брат! Встретил-таки тебя, холера ясна! Скорее прячься среди людей! Удивленный Звенигора почувствовал на своей щеке жесткие усы пана Спыхальского, который изо всех сил тянул его в самую гущу толпы. А разъяренные невольники рвались к предателям, потрясая заржавленными кандалами. Со всех сторон тянулись страшные, скрюченные руки, стремясь вцепиться в горло потурнакам. - Стража!.. - заверещал Многогрешный, прячась за спину здорового горбоносого турка. Янычары загородили собою дверь, выставили протазаны. - Дур! Дур! Назад, поганые свиньи! (Дур! (турец.) - Стой!) Стража оттеснила невольников. Янычары били людей копьями, протазанами, плоской стороной сабель, сгоняя на середину двора. Звенигора и Спыхальский, держась за руки, чтоб не потерять друг друга в этом ожесточенном круговороте, медленно продвигались туда, где над головами высилась пшеничная шевелюра Романа Воинова. - На каторги, всех! - закричал позади какой-то ага. - Приковать к веслам! Ворота распахнулись. Поднимая пыль сотнями ног, вереница невольников поползла назад к морю. 2 Наконец Спыхальский, страстный любитель разных историй и новостей, удовлетворил свое любопытство, выслушав подробный рассказ Звенигоры обо всем, что с ним случилось после того, когда они расстались в камышах у Бургаса. Тогда запорожец, в свою очередь, спросил: - Ну, а ты, пан Мартын, как ты-то оказался здесь? - Среди казаков? Я надеялся, что встречу кого-нибудь из знакомых, проше пана... И я не ошибся, как можете видеть. - Да нет, как в руки янычар попал? Спыхальский захлопал глазами и смутился: - О, то длуга история... - А если коротко? - Проше пана... Меня схватила прибрежная турецкая стража, сто чертей ей в печенку! Сразу же после вашего ухода. Только я постелил в лодке хорошенькую постель из сухого камыша и травы, прилег и... - И задремал? - улыбнулся Звенигора, зная о слабости товарища. - Ох, пан Мартын, пан Мартын! Спыхальский смутился еще больше: - Да, проше пана, задремал... Да так, что проснулся вдруг от неучтивого пинка в бок. Смотрю, стоят надо мной два турка, хлопают черными глазами да еще и гогочут, треклятые! Ну, я вскочил и недолго думая двинул одному в морду, а другому в брюхо! Сразу прекратили смех, проше пана! Как онемели разом! "Что тут делать? - подумал в тот миг. - Беги, пан Мартын, до лясу!" Выскочил из лодки на берег - да в камыши! Но там наскочило на меня еще двое, повалили на землю и начали стегать нагайками, как какую-то скотину, пся крев! А потом накинулись все четверо, связали - и, проше пана, в холодную. Ну, а оттуда сюда. Вот так. - Печальная история произошла с нами... - задумчиво произнес Звенигора. - Очень печальная. Как рвались на волю, сколько опасностей избежали, какие бедствия вынесли - и на тебе: снова в неволе! Да в какой еще - на каторгах... Одно утешение, други, мы снова вместе. x x x Рано утром, с первыми лучами солнца, тяжелая, но быстроходная галера "Черный дракон", имевшая по три ряда весел на каждом борту, мягко отошла от каменного причала стамбульского военного порта. Глухо, с расстановкой загудели на нижней палубе удары барабана - бум-бум, бум-бум! В такт этим ударам одновременно поднимались и опускались по обе стороны судна крепкие, длинные весла. Плескалась за бортом голубая вода, искрилась мириадами серебристых брызг. Утренняя прохлада вместе с благоуханием зеленых садов и запахами огромного города врывалась в тесные, затхлые помещения невольников-гребцов. Корабль быстро мчится мимо крутых берегов Босфора, чужих и неприветливых, все дальше и дальше на север, на широкие просторы Черного моря. Попутный южный ветер и сила многих десятков мускулистых рук невольников упорно толкают его все вперед и вперед. Но еще быстрее, обгоняя корабль, несется свободная, без оков мысль. Она как ветер! На нее не набросишь ярма, ее не закуешь в кандалы!.. Перед глазами Звенигоры всплывает печальное, до боли милое личико Златки. Вспоминается, как она кинулась к нему на грудь, когда они расставались возле Вратницкого перевала. Он спешил в Чернаводу, чтобы предупредить воеводу Младена об опасности, а Златка с Якубом и Драганом должны были пробираться в безопасное место в непроходимых местах Планины. Девушка тогда ничего не сказала. Только молча кинулась к нему, прижалась щекой к его щеке, и Арсен почувствовал на губах солоноватый привкус девичьих слез. Это она плакала от счастья и от горя одновременно. - Златка, где-то ты теперь? Встретимся ли мы еще? Или наши пути навеки разошлись? - шептал он в полузабытьи. Потом мысль перенеслась на Украину, в тихий зеленый уголок над серебристой Сулой. Из туманной дали, как во сне, появлялись поблекшие скорбные глаза матери. Одни глаза! Ему хотелось увидеть все лицо, но полностью представить его никак не мог. Только глаза, выплаканные, горестные, ожили перед ним в голубой мгле, через степи и моря, горы и долины смотрели на него, заглядывали ему в душу, словно спрашивали: "Где же ты, сыночек? Как тебе там, в чужих, далеких странах? На каких дорогах тебя ожидать, каких пташек расспрашивать о тебе, сынок?" Ему как тисками сдавило сердце. Открыл глаза, тряхнул головой. Видение исчезло, как ласточка. Снова стал слышать скрип давно не смазанных уключин, бряцанье ржавых цепей на ногах и руках. Донесся пронзительный свист арапника, и кто-то громко вскрикнул. Потом снова настала тишина. И мысли понеслись дальше... Послышался гомон Сечи. Всплыли в памяти крепкие фигуры Метелицы, Секача и Товкача. Промелькнуло среди толпы сморщенное коричневое лицо деда Шевчика... И вдруг явился и сам кошевой Иван Серко. Он был суров и молчалив. Проницательный взгляд его серо-стальных глаз тревожил душу казака, волновал молчаливым вопросом: "Где же ты, казаче? Что с тобой случилось? Почему не подаешь вести?" "Как же не подаю? - стукнуло сердце. - Разве не добрались на родину выкупленные у спахии деды? С ними передавал же - ждите нашествия с юга!.. Разве не добрался до сечи посланец Младена с известием о походе визиря Ибрагима-паши? Как же, батько? И передавал и предупреждал! Готовьтесь! Набивайте гакивницы и мушкеты, седлайте вороных коней! Пусть внимательней сторожат дозоры на границах в степи и своевременно подожгут бочку со смолой - всему казачеству ведомый знак, что в поле появился враг. Вот только сам я не смогу вовремя прибыть в Запорожье и передать тебе, батько кошевой, все, что видел и слышал здесь... Да и прибуду ли вообще?" Шумит впереди морской прибой, рассеивая тяжелые невольничьи думы, что наплывают, как тучи. Свежеет ветер - даже гудит в снастях корабля и мчится, не встречая преграды, вдаль, вздымая на волнах белые гребешки бурунов. Неужели проплыли Босфор? Да. Уже море. И "Черный дракон", выйдя на широкие синие просторы, меняет направление и вот уже плывет прямо на север. КНИГА ВТОРАЯ ФИРМАН СУЛТАНА  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  НА КАТОРГЕ 1 "Каторга" - унаследованное турками новогреческое слово означало общее название гребного судна с тремя рядами весел. В странах Средиземноморья гребцами на каторге в годы нашего повествования были рабы, военнопленные и преступники, осужденные на тяжелые работы. Всех этих несчастных приковывали на судне к поперечным скамьям или же соединяли одной общей цепью, пропущенной через ножные кандалы, запирающейся у носовой и кормовой перегородок крепкими хитроумными замками. Здесь, избиваемые плетью надсмотрщика, гребцы бессменно сидели за тяжелыми длинными веслами, здесь же ели и спали, здесь же часто сходили с ума или умирали от изнурения и болезней. Не было страшнее неволи, чем на каторге, или галере, как ее стали называть много позднее. Потому и вошло это слово почти во все европейские языки как синоним нечеловеческих мук, тяжелейшего наказания. x x x Когда "Черный дракон" прошел Босфор и заколыхался на могучей груди моря, барабан на палубе стал бить еще чаще и надсаднее. Это означало: грести сильнее, быстрее. К веслам невольники были прикованы по трое: рядом с проходом - Звенигора, посредине - Спыхальский, а Роман Воинов сидел третьим, возле борта, в темном низком закутке. Надсмотрщик Абдурахман, толстый, коренастый турок, из тех турков-узников, что попали на галеры за тяжкое преступление, а потом выслужились, свирепо заорал: - Сильней гребите, паршивые свиньи! Да дружно все - поднимай, опускай! Поднимай, опускай! Весла летали, как крылья птицы. Монотонно звякали кандалы. Слышалось натужное дыхание истомленных людей: с утра уже прошло столько часов. Но барабан без умолку все гремит и гремит - там-та-там, там-та-там!.. Все чаще и чаще!.. Заставлял, приказывал - греби, греби! Сколько есть силы в руках - греби! Иначе... Взлетал над головами гребцов арапник и горячо ожигал тех, кто, по мнению Абдурахмана, медлил, не проявлял надлежащего старания. Надсмотрщик был неумолим. Он сам несколько лет провел за веслом, сам не раз бывал избит и теперь, боясь потерять более свободное и сытое житье, старался угодить капудан-паше тем, что заставлял своих прежних товарищей по несчастью грести изо всех сил. Его жирное лицо блестело от пота: солнце поднималось все выше и в тесном помещении для невольников становилось нестерпимо душно. Открытые люки, через которые время от времени врывалось немного свежего воздуха, облегчали мало. Абдурахман смахнул со лба капли едкой влаги, взглянул на Звенигору тяжелым мрачным взором. Арсен как раз перекинулся словом со Спыхальским, и остроумный ответ поляка развеселил казака. На губах появилась легкая улыбка. - А-а-а, новичок, гяурская свинья! Поганый ишак! Смеешься?.. Ты у меня станешь работать как следует! - закричал надсмотрщик и несколько раз хлестнул невольника по плечам. Острая боль обожгла тело казака. Звенигора вздрогнул. В глазах почернело от обиды. Он греб, как и все, даже сильнее, так как у него было намного больше сил, чем у худых, изможденных рабов, много лет сидевших у весел. От ярости помутился разум. Бросив весло, не помня себя он рванулся к Абдурахману. Загремела цепь, и кандалы больно врезались в ноги. Но все же кулак, в который Арсен вложил всю силу и ненависть, достиг челюсти надсмотрщика. Молниеносный удар сшиб толстого Абдурахмана на зашарканный деревянный пол, - он отлетел назад и крепко стукнулся головой о стенку. Это произошло так неожиданно, что невольники перестали грести. Весла перепутались. Галера заметно начала замедлять ход. Абдурахман долго лежал без движения, только судорожно хватал воздух широко раскрытым ртом. Потом застонал и открыл глаза. Все гребцы повернули головы назад и с изумлением и страхом смотрели на Звенигору и надсмотрщика, который никак не мог подняться и лишь ошалело водил круглыми, выпученными глазами. - Боже мой, Арсен, что ты наделал? - воскликнул изумленный Спыхальский и встопорщил давно не стриженные рыжие усы. - Он же, холера ясна, тебя забьет теперь!.. Роман молчал, но и на его лице был ужас. Звенигора сел, тяжело дыша. Дрожащими руками, как клещами, сжал рукоятку весла. Понимал, что надо прийти в себя, успокоиться и что-то придумать, иначе Абдурахман и вправду забьет, засечет арапником до смерти. Но ни одной путной мысли в голову не приходило. Да и что тут придумаешь? К тому же от злости и волнения перед глазами все еще плыли красноватые круги. Тем временем Абдурахман очнулся и медленно, опираясь спиной о стену, встал на ноги. Мутным взглядом обвел неподвижных, застывших в каком-то необычном напряжении гребцов. Казалось, он не понимал, что с ним произошло и почему невольники перестали грести. Удар ошеломил его, в голове все еще гудело. Но вот его взгляд уперся в Звенигору. Злобная гримаса исказила его круглую, как блин, физиономию. Вся его коротконогая фигура напряглась, а рука крепко вцепилась в рукоятку арапника. Он шагнул было вперед. Но, очевидно, вспомнив, чем только что закончилась его стычка с этим новичком, остановился и ощерил белые зубы. - Гяурская собака! Не думаешь ли ты, что аллах даровал тебе бессмертие? Ты ошибаешься! Твоя смерть на кончике моего арапника, жалкий раб! - зловеще прохрипел Абдурахман и начал издали зверски хлестать Звенигору. - Вот тебе! Вот тебе!.. Получил?.. Арсен обхватил руками голову, пригнулся. Спыхальский и Воинов подняли крик. К ним присоединились другие невольники. На разных языках, так как здесь были люди со всех концов необъятной Османской империи и многих смежных стран, неслись проклятия. - Абдурахман, кровавая собака, что ты делаешь?! - слышалось с кормы. - Забыл, как сам сидел за веслом? Подожди, настанет и для тебя черный день! - Сын грязного ишака! - Мерзавец! Чума тебя забери! - Стамбульский вор! Разбойник!.. Оскорбительные выкрики неслись со всех сторон, но Абдурахман не обращал на них внимания. Ругань еще больше его распаляла, и он, обезумев, бил Звенигору смертным боем. Может, и убил бы казака, если б по ступеням не послышался топот многих ног. Несколько человек быстро спускались вниз. - Что здесь случилось? Почему не гребут эти проклятые свиньи? - пронесся громкий властный голос. - Где Абдурахман, гнев аллаха на его голову! Абдурахман отскочил от Звенигоры, вытянулся, сжимая арапник в руке. С лица моментально исчезла гримаса дикой злобы. Все заметили, как мелко дрожат его колени, а нижняя челюсть начала распухать и отвисла вниз. - Невольники взбунтовались, мой высокочтимый капудан-паша Семестаф, - пролепетал он срывающимся голосом. - Их подбил этот проклятый гяур, эта паршивая собака, да сожрет шайтан его вонючую голову! Надсмотрщик ткнул рукоятью арапника Звенигору в бок. Капудан-паша Семестаф сошел с последней ступеньки и остановился перед Абдурахманом. Это был высокий пожилой турок с седоватой бородой и красивым лицом, которое не мог испортить даже шрам, красным рубцом пересекавший щеку. Позади капудан-паши стояли два корабельных аги. - Разве мало батогов на моем судне, чтоб заставить этот скот работать как следует? - мрачно спросил паша Семестаф. - Именно это я и делал перед вашим приходом, наиясиейший паша, - поклонился Абдурахман. - Но этот гяур ударил меня в лицо. Паша Семестаф взглянул на Звенигору. В этом взгляде не было ни интереса, ни теплоты, - так смотрят на вещь, неизвестно как попавшую под ноги, или на норовистую скотину, которую нужно укротить. - Бунт на корабле карается смертью. Но не станем же мы убивать непокорного ишака, - хватит с него и нескольких ударов арапника! Вот и всыпь этому мерзавцу так, чтоб поумнел, но сохранил силу грести. В море мне нужны гребцы живые, а не мертвые! Но, к удивлению паши, невольник выпрямился, высоко поднял голову и заговорил на чистейшем турецком языке: - Почтенный паша ошибается, считая меня всего лишь ишаком. Хотя сегодня я раб, но не утратил человеческого достоинства, как эта свинья Абдурахман! Поэтому я предпочитаю умереть, чем сносить незаслуженные оскорбления! Капудан-паша стал с нескрываемым интересом рассматривать невольника. Абдурахман тоже вытаращил глаза, услыхав изысканную турецкую речь из уст раба-гяура. - Ты турок? - спросил паша Семестаф. - Как ты здесь оказался? - Я купец, высокочтимый паша. Меня коварно схватили мои враги и отдали в рабство. Такая же доля может постичь каждого правоверного, от которого отступится аллах, пусть славится имя его! - Как тебя зовут? - Кучук, эфенди. Ибрагим Кучук, купец и сын купца, а теперь - раб нашего светлейшего падишаха, пусть живет он десять тысяч лет! - Гм, это интересно, - буркнул паша Семестаф. - А богат ли твой отец? - Достаточно богат, чтобы купить такой корабль, как "Черный дракон", и приобрести для него гребцов. - О! - вырвалось у паши. - Почему ж он не выкупит тебя? - Он не знает, куда я делся. А я не могу сообщить ему о себе. Как, наверно, догадывается высокочтимый паша, в моем положении это нелегко сделать. К тому же мой отец, пусть бережет его аллах, живет в Ляхистане, в городе Каменце, у стен которого наш победоносный хандкар прославил себя невиданной победой над неверными. Звенигора старался заинтересовать пашу возможностью получить за него, как за купеческого сына, выкуп с единственной целью - обеспечить заступничество перед Абдурахманом, который горит неистовым желанием засечь его до смерти. Конечно, рано или поздно обман откроется, и тогда, чего доброго, паша сам прикажет страшно истязать обманщика или даже казнить. Однако далекое будущее мало тревожило казака. Главное - избежать непосредственной опасности. А что будет через год или два, Звенигора и думать не хотел. - Ну вот что, ага Кучук, - сказал паша, - мы плывем в Килию, и там я постараюсь найти человека, который сообщит о тебе твоему отцу. Пусть готовит деньги. Но до тех пор, пока я не узнаю точно, сколько за тебя дадут, ты останешься сидеть у весла и грести наравне со всеми. Если же будешь проявлять непокорность, Абдурахман быстро угомонит тебя... Ты слышишь, Абдурахман? - Слышу, милостивый паша, - согнулся дугой надсмотрщик и зло, исподлобья глянул на невольника. - А теперь за работу, негодные свиньи, - внезапно закричал паша, - если хотите получить свою миску чорбы!.. Абдурахман, неужто твой арапник стал таким легким, что не может заставить поворачиваться этих тварей живее? Абдурахман только и ждал этого приказа. С высоко поднятым арапником он набросился на гребцов. Посыпались удары направо и налево. - За весла, проклятые! За весла! Невольники поспешно начали грести. Каждый пытался уклониться от жестокого удара. Но Абдурахман не пропустил ни одного - всех наградил, кроме Звенигоры, котор