е и радость... Он сразу забыл о присутствии высочайших особ, широко раскинул руки, кинулся к Арсену и, схватив в объятия, во весь голос воскликнул: - Друже мой! Холера ясная!.. Вот не ожидал встретиться тутай с тобою! - И только после того, как заметил недоуменный взгляд Карла Лотарингского и широкое, полное, добродушно улыбающееся лицо короля, понял, какое невероятное нарушение этикета допустил. Он покраснел, смутился, потом вытянулся в струнку и пробормотал: - Прошу прощения у вашей ясновельможности... Такая неожиданность - друга встретил...- И снова смущенно умолк. В ответ Собеский громко рассмеялся. - Друга увидел - и про короля забыл! Вот это я понимаю - дружба! Ха-ха-ха! У Спыхальского теперь пылало не только его обветренное лицо, но и уши побагровели. Казалось, даже усы занялись малиновым пламенем. Собеский захохотал еще громче - он любил посмеяться, - но внезапно стал серьезным. - Ну вот что, панове, не будем терять время! Не позже чем завтра утром я должен знать, свободны ли от турецких войск западные подходы к Вене, можем ли мы их занять. Это будет выгодная позиция для нас... Оттуда и ударим по врагу! Только бы вовремя прибыл Менжинский с казаками... Последние слова поразили Арсена. - Разве сюда придут и казаки, ваша ясновельможность? - Да, я жду их с часу на час! А Спыхальский добавил: - Сам Семен Палий ведет их! 7 Два дня длилась переправа. В обеденную пору восьмого сентября последний солдат союзной армии перешел на правый берег Дуная. Со стороны Вены доносилась глухая канонада. Долетал усиливаемый порывами ветра тысячеголосый людской рев - а-а-а! Было ясно - турки ведут еще один штурм осажденного города. Все ждали приказа к началу движения. Но Собеский не торопился: стоял на высоком холме и в зрительную трубу разглядывал далекую дорогу за рекой - не идут ли казаки? - Ах, Менжинский, Менжинский! Что же ты так запаздываешь? - приговаривал он с досадой. - Если бы только знал, как ты нужен здесь! Как мне не хватает сейчас казачьей пехоты! Верховные военачальники союзников со своими штабами стояли поодаль и тоже смотрели на левый берег. Им было известно, кого ждет главнокомандующий и какое значение может иметь для исхода генеральной битвы эта помощь. Но дорога была пуста. Ни души, ни облачка пыли вдали. - Ах, Менжинский, Менжинский! - сокрушенно качал головой Собеский. Подошел адъютант, что-то сказал тихо. Король опустил зрительную трубу. Оглянулся. - Где он? Давай его сюда! К нему подвели усталого, грязного и оборванного Мартына Спыхальского. - Ну что? - не отвечая на приветствие, спросил король. - Рассказывай! Спыхальский стал во фронт. - Ваша ясновельможность, мы обшарили всю местность от Дуная до самого Дорнбахского леса, что за горой Каленберг. И еще дальше... Нигде не встретили ни одного турка, ни одного татарина. Все силы Кара-Мустафа стянул к Вене. Сегодня с раннего утра штурмует город... - Торопится... Хочет до нашего прихода взять его... - задумчиво сказал Собеский. - Тогда он развязал бы себе руки в тылу и в генеральной битве имел бы больше шансов на победу... Но и у нас тоже шансы немалые. Прежде всего то, что Кара-Мустафа не ждет нашего наступления так быстро. Подозвав командующих союзными частями, король изложил диспозицию и отдал приказ войскам выступать. Австрийские, саксонские и баварские части под командованием Карла Лотарингского двинулись вдоль Дуная, занимая левый фланг. В центре должен был стать граф фон Вальдек со своими франконцами. На правом фланге, в Дорнбахском лесу и в прилегающих долинах, - гетман Яблоновский с поляками. Продвигались медленно, на ходу перегруппировывались в три линии, с резервом и обозами позади. Только на третий день, поздно вечером, так и не встретив сопротивления, вышли через Венский лес на обозначенный диспозицией рубеж. Собеский со своей штаб-квартирой остановился на вершине горы Каленберг, приказал поднять большое красное, с белым крестом знамя и разложить костры - знак Штарембергу и всем осажденным, что союзники пришли на выручку городу. Защитники Вены высыпали на валы. С колокольни святого Стефана пускали ракеты, словно умоляли о немедленной помощи. Не дожидаясь, пока жолнеры поставят шатер, Собеский приказал разостлать на земле походную постель и лег спать. Долго не мог сомкнуть глаз - не оставляли мысли о завтрашнем дне, о предстоящей битве. Знал, что Кара-Мустафа тоже готовится к ней, и пытался предугадать его замыслы. Чтобы отвлечься, стал думать о королеве, своей любимой Марысеньке: перебирал в памяти совместную с нею жизнь и убеждал себя в том, что не так уж и несчастлива она была. Правда, злые языки болтают о Марысеньке всякое... Она и теперь, находясь замужем, позволяет себе влюбляться в других, хотя бы в того же Яблоновского... Вспомнив пана Станислава, король поморщился. И что она нашла в нем? Ну да ладно, он все уже давно простил ей. Простил, когда она родила ему сына (кстати, завтра присматривать нужно за Яковом, не ввязался бы сгоряча в бой!), простил за глубокий, проницательный ум, за красоту, которая, казалось, и годам не подвластна... "Молись за меня завтра, Марысенька!" - прошептал Собеский, глядя в безлунное звездное осеннее небо. Нет, никак не удавалось ему отрешиться от тревожного чувства, холодившего сердце... Что будет завтра? Кому улыбнется фортуна? За кем останется поле боя? Ответа на эти вопросы сейчас никто не знал. Собеский уснул незаметно, и ничто уже не мешало ему - ни фырканье коней, ни перекличка часовых, ни разговоры жолнеров, которые ставили королевский шатер, ни постукивание топоров. Разбудил его Яков со вторыми петухами. - Папа, вставай! - тормошил он отца изо всех сил. - Радостная новость! - Что?! - вскинулся король. - Казаки пришли! Передовой отряд фастовского полковника Семена Палия. Менжинский привел. Четыре тысячи... И несколько сотен донских казаков... - Пришли? Не может быть! - вскочил на ноги Собеский. - Ей-богу, правда... Ждут приказания, где становиться. - Слава богу! А остальные? - Остальные с обозом отстали... Будут позднее. 8 После очередного неудачного штурма, когда еще сотни воинов падишаха сложили головы, а тысячи были ранены, турецкий лагерь охватили растерянность и уныние. Многие открыто упрекали сераскера, который, как говорили, нарочно затягивает взятие Вены, чтобы не дать город на разграбление. Паши, крымский хан, молдавский и валахский господари были возмущены медлительностью Кара-Мустафы, его неумением вести осаду. Получив от татар известие о том, что Собеский переправился на правый берег и уже занимает гору Каленберг, Кара-Мустафа собрал военный совет. Красный шатер визиря гудел, как растревоженный улей. Никто не притронулся к сладостям и ароматному кофе, которыми угощал высоких гостей кафеджи* визиря. Никто не восторгался сказочной роскошью огромного, со множеством комнат шатра, не обращал внимания на фонтан, тихо журчавший в мраморной чаше, на висящее по стенам оружие, инкрустированное золотом, серебром и драгоценными камнями. Разве до этого сейчас? Речь пойдет о жизни и чести Блистательной Порты! (* Кафеджи (тур.) - кофевар, хозяин кофейни.) Когда вошел Кара-Мустафа, паши замолкли и склонили в поклоне головы. Сераскер разрешил всем сесть и сел сам. За последние дни он похудел, еще больше почернел. Настроение у него было явно подавленное. Отхлебнув из фарфоровой чашечки глоток кофе, медленно обвел взглядом военачальников, которые, опустив глаза, молча сидели на шелковых подушках. Тихо спросил: - Что будем делать, высокочтимые паши? Никто не шевельнулся. В шатре надолго воцарилась гробовая тишина. Казалось, паши проглотили языки. Кара-Мустафу начала охватывать ярость. Мерзкие жирные ишаки! Кровожадные псы! Бездельники и завистники! Злорадствуют при его неудачах! Готовы пожертвовать жизнями своих воинов, только бы вырвать из его рук власть великого визиря и сераскера! Негодяи! Он едва сдерживал себя, чтобы не накричать на них. Рассудительность взяла верх. Сжав кулаки, переспросил: - Ну, так что посоветуют мне мои паши? Вот поднял голову хан Мюрад-Гирей. Кинул коротко: - Снять осаду и отступить! И тут словно прорвало плотину. Заговорили все вместе, зло сверкая глазами. - Конечно, отступить! - Два месяца толклись под этим проклятым городом, а чего добились? - Болезнь уже расправилась с третью нашего войска! - Аллах отвернулся от нас! - Выманить Штаремберга в поле, а потом вместе с Собеским разгромить! В чистом поле у нас преимущество! - В нашем лагере каждый второй либо раненый, либо больной! Как воевать? Кара-Мустафа вновь стал задыхаться от гнева. - Не все сразу! Кто-нибудь один! Это военный совет, а не стамбульский базар! Поднялся будский паша Ибрагим, шурин султана. Держится независимо, чувствует поддержку Высокого Порога*. (* Высокий Порог, или Высокая (Блистательная) Порта ( от тур. Паща-Капысы) - дворец правительства и само правительство Османской империи.) - Высокопочитаемый садразам*, высокочтимые паши! Я воин, поэтому не ждите от меня многословья. Скажу кратко: чтобы спасти войско нашего всемогущего повелителя и властителя султана Магомета, нам нужно отступить! Мы оказались между трех огней: Собеским, Штарембергом и дизентерией - ужасной болезнью живота, которая беспощадно косит наши ряды... У кого другое мнение - пусть скажет! - Он сел. (* Садразам (тур.) - титул великого визиря.) Сразу же встал сухой, энергичный и умный паша адрианопольский. - Великий визирь, все паши единодушны в том, что двухмесячная осада Вены не принесла нам победы и что ее надо снять. Почему, спросишь ты меня? Отвечу: потому, что мы уже потеряли убитыми, умершими от болезней и ранеными половину войска. Потому, что в тылу у нас стоит сам Собеский, полководец опытный и решительный. Потому, что Штаремберг защищался храбро, а теперь, когда ему на помощь подошли войска союзников, он и не подумает о сдаче города. Потому, что со дня на день нужно ждать дождей и осенних холодов, а у нас нет зимней одежды. Потому, наконец, что не мы первые отступаем от стен этого города - великий султан Сулейман тоже отступил, не снискав лавров победителя... Если отступим, то сохраним войско и надежду на победу в будущем. Да поможет нам аллах! Кара-Мустафа заскрежетал зубами. - Позор! Высокочтимые паши забыли о воинской чести и достоинстве! Забыли о чести Османской державы и славе падишаха! Мы пришли на войну, а не на веселую прогулку. Аллах вовсе не покинул нас. Он не отступается от людей мужественных и отважных. Помните об этом! Я уверен: еще три дня осады - и Вена падет! Осажденные держатся из последних сил. Подождите еще три дня, высокочтимые паши! А Собеского нечего бояться. Поляки измучены дальней дорогой, в бою они нестойки. Король польский не осмелится напасть на нас. Мы сами нападем на него и заставим бежать без оглядки! Я не отступлю из-под Вены, пока не возьму ее, аллах мне свидетель! Завтра я с саблей в руке буду драться, как рядовой воин, и лучше мне погибнуть, чем получить петлю на шею! Да поможет нам аллах! - Он перевел дыхание. - Сейчас, паши, идите к своим воинам и готовьте их к бою. Я пришлю диспозицию... Мы развернемся фронтом к Собескому и с помощью аллаха разгромим его! Идите! Паши молча выслушали сераскера; тяжело поднимаясь с шелковых миндеров*, начали выходить из шатра. По их мрачным каменным лицам можно было понять, что слова Кара-Мустафы не успокоили их и не убедили в правильности его решения. (* Миндер (тур.) - подушка для сидения.) 9 Сафар-бей остановил коня на холме, откуда были видны западные окраины Вены и гора Каленберг, неторопливо провел рукой на уровне глаз невидимую черту - показал Арсену: - Вот здесь завтра заварится сеча! Ибрагим-паша уже занимает правый фланг - от Дуная до Хайлигенштадта. Янычары устанавливают пушки, копают шанцы. На левом фланге сосредоточено тридцать тысяч всадников... Кара-Мустафа надеется на успех. - Ненко, как по-твоему, есть слабое место в турецкой обороне? - спросил Арсен. Тот задумался. - Трудно сказать... Великий визирь выставит завтра около ста тысяч воинов и более трехсот пушек. А двадцать или тридцать тысяч воинов останется вокруг осажденного города. Сила, сам понимаешь, немалая. Кроме того, резерв, обоз... - И все-таки... Неужели нет никакой слабинки? - Есть. Но нападающий, решивший воспользоваться этой возможностью, сам должен быть готов к наихудшему, потому что рискует попасть в западню... - Что же это за возможность? Ненко поднялся на стременах, протянул вперед руку. - Видишь, вон там - Хайлигенштадт? - Вижу. - От него до самого Деблинга тянется глубокая расщелина, по которой можно скрытно проникнуть в тыл турецкого войска. Это, конечно, очень опасно: если турки обнаружат смельчаков, им останется одно - достойно встретить смерть! - Ну, и что могут сделать те смельчаки, как ты думаешь? - Неожиданно напасть на янычар с тыла. Причем не на фланге, а почти в самом центре, позади турецких позиций... Понимаешь, что это означает? Арсен порывисто наклонился к Сафар-бею, стиснул его в могучих объятиях. - Спасибо, Ненко! Спасибо, друг! Теперь мне пора! Жив буду - разыщу тебя, погибну - сообщи Златке. И скажи ей, что любил я ее больше всего на свете! - Ты что, Арсен? Уж не сошел ли с ума? - Ненко тряхнул его за плечи. - Неужели надумал провести этой расщелиной союзников? - Зачем союзников? Казаков! Только бы они прибыли вовремя! - А если там будет засада? Вы все погибнете! - Милый мой Ненко, у нас говорят: не так страшен черт, как его малюют! На то война, чтобы рисковать. Я хочу отомстить Кара-Мустафе - за Златку, за свои скитания, за мою разоренную землю! Во что бы то ни стало! А ты - береги себя. Ведь в случае моей гибели только ты сумеешь помочь Златке вырваться из когтей Кара-Мустафы... Ну, прощай! - Арсен еще раз обнял Ненко и тронул коня. 10 Наступило воскресенье 12 сентября 1683 года. В лагере союзников на рассвете все были на ногах. Всходило солнце. Но сквозь густой осенний туман оно светило скупо, окрашивая все вокруг в какой-то неестественный молочно-кровавый цвет. Туман поднимался до половины горы Каленберг. Редкий на склонах, он закрывал сплошной непроницаемой пеленой низины и долину Дуная. Над этим туманным саваном смутно виднелся острый шпиль собора святого Стефана. Оттуда наплывали и наплывали тревожно-призывные звуки колоколов - бом-м, бом-м, бом-м! Подул легкий ветерок, и туман начал понемногу рассеиваться. Шпиль собора святого Стефана становился выше и выше, словно вырастал на глазах. Вскоре проглянули неясные очертания города, полуразрушенные, изрытые бомбами и ядрами земляные стены. На них стояли тысячи людей. Когда солнце поднялось на небо и, брызнув на землю снопами ярких лучей, разогнало остатки тумана, Собескому и союзным военачальникам воочию предстала картина, подтверждающая всю мощь турецкого войска. На холмах и в долинах, раскинувшихся перед городом, особенно на юг от него, извивались вражеские траншеи, а в них, как муравьи, копошились тысячи турецких воинов. Они поправляли разрушенные крепостной артиллерией шанцы, копали новые, устанавливали пушки. Ближе к Каленбергу, от Дуная до самого Дорнбахского леса и за ним, стояло в боевом строю готовое к атаке войско Кара-Мустафы. Собеский страха не чувствовал. Из прожитых пятидесяти четырех лет почти сорок он не выпускал саблю из рук и не раз лично принимал участие в кровавых битвах. Привык. К тому же под его командой сейчас семьдесят тысяч воинов! А это что-нибудь да значит! В глубине вражеского лагеря прогремели пять пушечных выстрелов - сигнал о начале атаки. И сразу же весь правый фланг турок, стоявший напротив Карла Лотарингского, пришел в движение. Ударили пушки. Им ответили австрийские. Завязалась артиллерийская дуэль. Вскоре вспыхнули рукопашные схватки, которые переросли затем в жестокий бой. Собеский видел, как полки Османа-оглы, паши месопотамского, дрогнули, смешались и покатились назад - к Нусдорфу, а потом - к Хайлигенштадту. "Ну, пора!" - подумал он и приказал бросить в атаку франконцев фон Вальдека и драгун Любомирского. Послал также гонца на свой правый фланг к Яблоновскому, стоявшему в ожидании, с приказом наступать. В центре турки оказали такое отчаянное сопротивление, что франконцы затоптались на месте, а драгуны, понеся серьезные потери от пушечного огня, откатились на исходные позиции. Наблюдая это, Собеский выхватил из ножек саблю, ринулся вперед: - Поляки, за мной! За ним помчались две гусарские хоругви*. Обогнали короля, врезались в строй спахиев, потеснили их немного, но обратить в бегство не смогли. Опомнившись, турки сами перешли в стремительную атаку и заставили гусар поспешно ретироваться. (* Хоругвь - воинское подразделение, а также знамя этого подразделения.) Собескому пришлось бы совсем туго, если бы во фланг спахиям не ударили из ружей немецкие ландскнехты, стоявшие в резерве. Под шквальным огнем спахии развернули коней и отступили. Ободренные этим, гусары кинулись преследовать их - на этот раз успешно: с ходу захватили холм, господствовавший над прилегающей местностью. Король не участвовал в преследовании спахиев. Он поскакал в расположение резерва и вернулся через час с четырьмя немецкими батальонами и двумя батареями. Въехав на вершину холма, неожиданно для себя увидал вдали красный шатер Кара-Мустафы. - Панове, там великий визирь! - крикнул Собеский пушкарям. - Пошлите-ка ему несколько гостинцев! Пушкари установили пушки - ударили ядрами. Но безуспешно. Ядра падали в саду, не долетая до шатра почти с полверсты. Между тем бой в долине продолжался. На помощь спахиям хан Мюрад-Гирей прислал отряд буджакских татар. Собеский бросил в атаку польскую пехоту. Простые крестьяне, на которых он еще вчера смотрел с нескрываемым презрением, бесстрашно ринулись вперед, опрокинули буджаков, с ходу форсировали долину и закрепились на возвышенности. Ею король согласно диспозиции должен был овладеть лишь к концу первого дня боя. Дальше продвинуться они не смогли - их в упор расстреливала картечью турецкая артиллерия. На правом фланге из Дорнбахского леса выступил Станислав Яблоновский, выстроивший свои войска полумесяцем, чтобы Кара-Мустафа не ударил сбоку, и оттеснил янычар на их исходные позиции. Яростные бои завязывались на левом крыле союзных войск и в центре. Османские войска стремились победить во что бы то ни стало, союзники были охвачены отчаянным порывом отбить бешеные атаки, а затем самим перейти в наступление. Кровавые затяжные схватки, вспыхнувшие в десять часов утра, когда рассеялся туман, на всем протяжении от Дуная до Каленберга переросли в свирепую сечу. Поляки, австрийцы, казаки, немцы дрались с беззаветным мужеством. Когда османская конница зашла во фланг польской пехоте, прорвавшейся в глубину расположения противника, брат королевы граф де Малиньи с одним эскадроном гусар бесстрашно ударил ей в лоб, смял передние ряды нападавших - и те отступили, внеся путаницу и панику в турецкие порядки. Казаки, известные во всей Европе как лучшие пехотинцы, не только остановили янычар, но и отбросили их назад. Австрийцы вместе с баварцами, саксонцами и франконцами потеснили османов на берегу Дуная почти до самых предместий Вены. Много часов битва неистовствовала, как разбушевавшееся море. Ян Собеский уверенно держал в руках управление войсками союзников. С возвышенности ему и его штабным офицерам было видно все поле боя. Поэтому прибывающих с донесениями гонцов он, прекрасно понимая обстановку в том или ином месте, сразу же отправлял назад с новыми приказами. Во второй половине дня, когда османам, несмотря на ожесточенные атаки, нигде не удалось добиться успеха, король вдруг почувствовал, что чаша весов истории, творившейся здесь усилиями и муками десятков тысяч людей, постепенно начала склоняться в его сторону. Об этом говорили многие признаки, которые замечал искушенный глаз старого полководца, - и то, с какой твердостью союзники отбили все атаки противника, и то, как заторопились, засуетились вражеские отряды, стоявшие в резерве Кара-Мустафы, и даже то, каким одухотворенным, счастливым было лицо сына Якова, когда он пронесся во главе гусарской хоругви в атаку, отсалютовав отцу саблей. В четыре часа Собеский неожиданно увидел на левом фланге какое-то странное движение в лагере противника. Заметались и стали отступать янычары. Темными волнами выплескивались они из шанцев, в беспорядке, словно охваченные ужасом, бежали в тыл, сминая резервы, стоявшие позади, увлекая их за собой. Потом забеспокоился, зашевелился хан с ордой и тоже кинулся наутек. Король не мог понять причины такого поспешного бегства, но не очень-то задумывался над этим. Нужно было немедленно закреплять успех. Разослав гонцов с приказом решительнее атаковать противника по всему фронту, он сел на коня и во главе двух гусарских хоругвей помчался вперед. 11 Арсен проехал мимо редутов, где пушкари насыпали защитные валы, к хайлигенштадтскому ущелью, с холма внимательно рассмотрел позиции янычар и лагерь крымских татар в тылу у них, а потом, оставив в кустах коня, прыгнул в овраг. Быстро пошел по нему, как только позволяли деревья и густой кустарник. Здесь было безлюдно, тихо. Пахло сыростью и грибами. Правее, в зарослях, мирно бормотал небольшой ручеек. Даже не верилось, что наверху, в нескольких десятках шагов, тысячи воинов по обе стороны оврага копают шанцы, устанавливают пушки - готовятся к битве. Сумерки густели, и вскоре наступила ночь. Он не мог сбиться с дороги, знал - овраг выведет его в расположение войск союзников. Шел долго, на ощупь, натыкаясь на деревья и падая. Около полуночи его остановил окрик немецкого часового: - Вер ист да?* (* Вер ист да? (нем.) - Кто идет?) - Не стреляй, я свой! - ответил Арсен на ломаном немецком языке. Он вылез из чащи и оказался на поляне, где горел костер, вокруг которого спали солдаты. Часовой провел его к офицеру. Тот, узнав, что перед ним сам Кульчицкий, о котором в союзных войсках уже ходили легенды, спросил: - Чем могу служить? - Мне нужно видеть главнокомандующего, - потребовал Арсен. Офицер растерялся. - О! Майн готт, это невозможно. Ночь! - Как же быть? Утром будет поздно... - Арсен сокрушенно покачал головой. То, что он задумал, нужно было начинать сейчас, немедленно. Офицер молчал. Красноватые отсветы огня выхватывали из тьмы его худощавое, с белесыми бровями лицо и грустные глаза. - Может, отвести тебя к нашему оберсту?* - сказал он в раздумье. (* Оберст (нем.) - полковник.) Арсен пожал плечами. - С ним я буду говорить так же, как и с тобой. Ты по-нашему - ни гугу, я по-вашему - с пятое на десятое. Вот если бы мне к полякам! Или к казакам... - К казакам? Так они же здесь - рядом. Соседи. - Неужели? - Арсен не мог скрыть радости. - Веди меня к ним скорее! Казаки только что прибыли и расположились во второй линии, в резерве. В их лагере, как и повсюду, горели костры. Кашевары варили кулеш и кашу. Никто еще не спал. Одни копали волчьи ямы, другие обтесывали колья для них, некоторые кормили коней. У Арсена радостно забилось сердце - свои! Он отпустил офицера-немца и направился к костру, над которым висел на треноге черный казан. У котла, с огромным половником в руках, суетился маленький казачок-кашевар. - Готов уже, знаешь-понимаешь! - прищелкнул он языком, отведав горячее кушанье. - Кулеш вышел на славу! Даже Зинка дома, в печи, не сварит такого! Арсен усмехнулся - да это ж Иваник! И, схватив кашевара в охапку, поднял над землей, закружил вокруг костра. - Иваник! Вот не ожидал встретить тебя аж под самой Веной! Здорово, брат! Иваник задрыгал ногами. - Арсен! Да неужто это ты, знаешь-понимаешь? - И закричал во всю мочь: - Братцы, сюда! Арсен Звенигора объявился! Батько Семен! Роман! На его крик отовсюду торопились казаки. Первым прибежал Роман - обнял побратима, прижал к груди. Подошел Семен Палий. - Батько! - бросился к нему Арсен. - Как хорошо, что ты здесь! - Я тоже рад видеть тебя в добром здравии! Да еще в янычарской шкуре! Значит, у тебя что-то на уме?! - А как же! Есть тут совсем рядом глубокий овраг. Я только что добрался по нему из лагеря Кара-Мустафы. Вот если бы взять нам тысячи две хлопцев да прокрасться в тыл к басурманам - был бы знатный переполох! Палий не сводил пристального взгляда с молодого друга. - Ты уверен, что это удастся? - Конечно, можем и головы сложить... Но если повезет, то будем на коне! - Гм, заманчиво... Нужно только поставить в известность главнокомандующего. К счастью, его посланец здесь. Пошли к нему. - И Палий, хитро прищурившись, направился к своей палатке. Арсен и Роман шагали за ним. Возле палатки на разостланном плаще кто-то крепко спал, раскинув руки. Мощный храп, разносившийся чуть ли не на всю поляну, свидетельствовал о беззаботном сне человека. - Пан, вставай! - громко произнес Палий. - Так и царство небесное проспишь! Но тот и ухом не повел. Тогда Палий толкнул королевского посланца носком сапога под бок. Посланец что-то пробурчал, отмахнулся рукой, как от надоедливой мухи, повернулся на бок и опять захрапел. Арсену показалось знакомым это бормотанье, но не успел он смекнуть, что к чему, как Палий, рассердившись, бесцеремонно затормошил спящего и наградил его солидным тумаком. Храп сразу прекратился. Человек зашевелил усами. - Какая там холера толкается? Иль захотелось пану разумнику отведать моих кулаков? Арсен хлопнул себя руками по бедрам: ведь это же Спыхальский! И как это он не узнал друга? - Будет тебе, пан Мартын! Вставай! Спыхальский подскочил, как ужаленный. - Арсен? Холера ясная! Чего сразу не разбудил? Мне, дружище, как раз приснилось, что мы с тобой... - Постой, постой, пан Мартын, - остановил его Палий. - Потом сны расскажешь. А сейчас - поезжай к королю! - С чего бы это? Палий объяснил. - Ни за что! - неожиданно заявил Спыхальский. - Мне да не пойти с вами? Такому не бывать! И не проси, батько. Не поеду. Посылай кого хочешь другого... К королю каждому дорогу покажут. Палий подумал, добродушно сказал: - Черт с тобой! Оставайся. Пошлю кого-нибудь из казаков... - И обратился к сотникам: - Хлопцы! Поднимайте людей! Половина останется здесь, а остальных я беру с собой. Да поживее, время не ждет! Поедим кулеша - и айда! - Батько Семен, возьми и моих донцов, - попросил Роман Воинов. - Опасаются хлопцы, что, приехав от самого Дона на Дунай, в настоящем деле не побывают... Палий посмотрел на Арсена. Тот утвердительно кивнул головой. - А с конями по оврагу они проберутся? Нам не помешал бы летучий конный отряд. - Думаю, проберутся. - Тогда готовь своих донцов! - коротко приказал полковник Роману. Через час две тысячи пеших казаков и отряд с лошадьми в поводу спустились в овраг и двинулись вслед за Арсеном Звенигорой. Шли осторожно друг за другом, растянувшись на полверсты. Сначала ночная тьма, а потом утренний туман и непроглядные заросли леса надежно скрывали их от постороннего глаза. После восхода солнца ударили пушки, затрещала ружейная стрельба, воздух наполнился ревом тысяч людских голосов, лязгом оружия и топотом конских копыт - и казаки пошли смелее. Если бы кто и услыхал их теперь, то не придал бы этому значения, поскольку вокруг все ревело, грохотало, земля сотрясалась от взрывов бомб. Наконец Палий приказал остановиться, а сам с Арсеном пошел на разведку. На опушке леса влезли на высокий дуб с сухой вершиной и, примостившись так, чтобы видно было во все стороны, начали наблюдать за полем боя. Оба понимали, что сил с ними немного и вводить их в дело можно не раньше того, как битва достигнет наивысшего напряжения, когда один внезапный удар может стать решающим. В ожидании проходили часы. Солнце поднялось в зенит. Повсюду бурлил страшный бой. Хотя на правом фланге турки отступили до самых стен Вены и осажденные могли уже перекликаться с солдатами Карла Лотарингского, еще рано было говорить о победе. Палий видел, что у Кара-Мустафы в тылу стоят свежие резервы - полки янычар и крымская орда, которые, вступив в битву, склонят чашу весов на свою сторону. Именно они и привлекали все его внимание. Особенно опасными были янычарские бюлюки, засевшие в шанцах второй линии обороны. Глубоко зарытые в землю, они занимали очень выгодную позицию, поддерживаемую несколькими батареями пушек. В лоб взять их было просто невозможно. За ними, в широкой долине, притаилась орда, и Мюрад-Гирей, выполняя приказы Кара-Мустафы, посылал в места, находящиеся под угрозой, многочисленные конные отряды. Эти силы могли решить исход всей битвы. Когда солнце начало садиться за Венский лес, ослепляя войска противника, Палий понял, что наступил благоприятный момент. - Пора, Арсен! Они быстро спустились вниз. Палий собрал сотников. - Ну, хлопцы, слушайте внимательно: к шанцам янычаров подползать с тылу осторожно, скрытно, чтоб ни одна собака не заметила нас! В шанцы врываться, как черти, - с криком, свистом, мушкетной стрельбой. Побольше шума! Побольше гвалта! Чтобы хорошенько напугать янычар! Понятно? - Поняли, батько! - И знайте - отступать нам некуда. Забрались мы на самый край света, до дома далеко. И путь к нему лежит только через победу. Иначе - всем смерть... Поэтому смело, без страха - вперед! Сотня за сотней. Рубите идолов! Не жалейте! Они сюда не в гости пришли, а по чужую землю, по чужое добро. А мы на чужой земле защищаем свою. Поэтому, братья, забудем про страх! Помните мудрую древнюю присказку смелых: или пан - или пропал! - Помним, батько! - Тогда выводите сотни на опушку! А ты, Роман, - обратился Палий к Воинову, - со своими донцами жди моего сигнала. Как услышишь казацкую сурму*, вихрем вылетай из засады, промчись вдоль шанцев - порубай тех, кому удастся удрать от наших сабель, а потом ударь во фланг хану Мюрад-Гирею! Татары ой как не любят фланговых ударов. (* Сурма (укр.) - труба.) - Хорошо, батько! Сделаю. - Ну, с богом! Двадцать казачьих сотен быстро просочились сквозь заросли, и вышли на опушку. Отсюда, прячась в ложбинках, среди виноградников и садов, проникли в тыл янычарам. Арсен шел впереди в своем янычарском одеянии - указывал путь. Все складывалось как нельзя лучше. Двух или трех янычар, случайно наткнувшихся на казаков, сняли точными выстрелами из мушкетов. На эти выстрелы никто из турок не обратил внимания среди общего шума. Палий поднял шапку - махнул. - Начинай, хлопцы! Казаки вынырнули из укрытий и поползли к шанцам и артиллерийским редутам. Арсен, Иваник и Спыхальский не отставали от полковника: они договорились оберегать его в бою. Вот и шанцы! До них - несколько шагов. Янычары заняты кто чем: одни наблюдают за боем, медленно приближающимся к ним, иные - полдничают, третьи - дремлют на солнышке... Никому из них, пожалуй, и в голову не приходило, что сегодня они примут участие в деле. Вот-вот уже вечер накроет осеннюю землю туманными сумерками - и бой сам по себе затихнет... И вдруг из тыла, откуда воины падишаха совсем не ожидали нападения, раздался боевой клич казаков, и сотни их, стреляя из пистолетов и мушкетов, размахивая саблями, ринулись в шанцы! Многие янычары, даже не успев понять, кто напал на них, полегли в первые же минуты. Другие в ужасе заметались по позиции. Крики отчаяния, мольба о пощаде взлетели над артиллерийскими редутами и траншеями. Артиллеристы прежде всех кинулись бежать. За ними - янычары. Страх ослепил их - бежали кто куда: к передовым линиям, к городским валам, а большая часть - в направлении, где стояла крымская орда. Как раз эту картину и наблюдал Ян Собеский. Арсен сбросил шапку и бешмет, чтобы свои не приняли его за янычара, и в одной сорочке носился по шанцам, стараясь не потерять из виду Палия, - рубил, стрелял, отбивался. Его сабля разила без устали, не знала промаха. Не одна янычарская голова скатилась под ноги, в траву, не один враг, ползая на коленях, молил: "Аман! Аман!"* (* Аман (тур.) - пощада, помилование.) Не отставали от Арсена и Спыхальский с Иваником. Спыхальский рычал, как разъяренный лев, его громоподобный голос перекрывал шум боя. Иваник кричал тонко, бесстрашно кидаясь на любого, кто оказывался перед ним. Все вокруг было завалено трупами. Земля - залита кровью. Янычары уже не сопротивлялись. Оставшиеся в живых мчались прочь с истошными воплями: - Ойе, правоверные! Казаки в тылу! Спасайтесь!.. Палий приказал трубачу подать сигнал Роману Воинову. Ярким бликом вспыхнула на солнце медная сурма. Зычный призывный звук эхом прокатился над полем боя и достиг опушки, где донцы ждали своего часа в засаде. Сверкая саблями, со свистом и гиканьем выскочили они на равнину, неудержимым вихрем промчались над траншеями и апрошами*, догоняли удирающих янычар, многих посекли и дружно повернули во фланг татарам. (* Апроши - вспомогательные ходы сообщения между окопами, траншеями.) Мюрад-Гирей боя не принял. Внезапный прорыв казаков в самом центре, на всю глубину турецких позиций ошеломил его. Орда, вздымая тысячами конских копыт густую пыль, бросилась бежать, топча всех на своем пути. Наперерез орде от красного шатра метнулись несколько всадников, и среди них в белой абе*, разукрашенной драгоценными камнями и расшитой канителью, в белом тюрбане сам Кара-Мустафа. (* Аба (тур.) - плащ.) - Остановитесь! - кричал он, нещадно нахлестывая коня. - Куда же вы? О аллах! Но орда промчалась мимо него, не замедляя бега. За ордой подались спахии, открывая позиции перед гусарами Собеского. Следом за янычарами второй линии и татарами сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее начал отступать весь правый фланг турецкого войска. Напрасно Кара-Мустафа метался среди бегущей толпы, напрасно просил остановиться, угрожал, умолял... Ничто не помогало! Охваченное ужасом войско откатывалось с позиций со скоростью неудержимой лавины. Конница топтала пехотинцев - только бы вырваться из лагеря на широкий простор. Пехотинцы бросали пушки, ружья, шатры, одежду, награбленное в походе добро, оставляли раненых и больных - спасались кто как мог. Возчики, фуражиры, пастухи, маркитанты и цирюльники тоже, побросав все - палатки, возы, лошадей, волов и верблюдов, - мчались на восток, подальше от Вены. Поняв, что битва проиграна и что его самого вот-вот могут схватить воины противника, Кара-Мустафа со свитой и личной охраной кинулся наутек с поля боя. Нахлестывая коня плетью, галопом проскакал он мимо своего шатра, мимо гордого бунчука, высившегося над ним, проклиная в мыслях и хана, и пашей, и трусливых воинов - недостойных защитников знамени аллаха. Обуреваемый злостью и страхом, великий визирь, как самый последний трус, позорным бегством спасал свою жизнь. В турецкий лагерь вступали союзные войска. Король Ян Собеский с гусарами захватил красный шатер, а в нем - знамя пророка. На второй же день он отослал его с Таленти в подарок папе римскому. В казне великого визиря было найдено пять миллионов гульденов. Два миллиона король оставил себе, три - передал австрийцам. Турки бросили в своем лагере пятнадцать тысяч шатров, сто шестьдесят пушек, огромное количество ядер и другого военного снаряжения, сотни мешков кофе. Груды тел пленных, зарезанных при отступлении, убитых турецких воинов загромождали всю местность вокруг Вены, и от этого воздух был наполнен нестерпимым трупным смрадом. Собеский приказал отвести войска в поле, подальше от города, и расположился там лагерем. 12 Через два дня, спустившись по Дунаю из Линца, под гром пушечной пальбы в Вену въехал император Леопольд. С ним прибыли и члены верховного совета. Держался император надменно, будто сам только что одержал победу над врагом. Ходил по Вене гоголем, важно выставив вперед свой круглый живот. Вечером, на заседании верховного совета, Леопольд оказал высочайшие почести военному губернатору столицы генералу Штарембергу, подарил ему усадьбу и значительную сумму денег. Штаремберг был рад, но чувствовал себя неловко, так как никто из полководцев, даже Карл Лотарингский, награжден не был. Немного погодя старый генерал осмелился просить только за одного Кульчицкого, рассказав о его смелых подвигах и необычайной находчивости. Леопольд подумал и изрек: - Думаю, этот поляк будет весьма доволен моей милостью: я дарю ему дом в старом городе, вблизи собора святого Стефана, а также весь запас кофе, захваченный в турецком лагере. Там его, как говорят, сотни мешков... Почти все пивоварни в Австрии разрушены противником, пива мало - так пускай твой Кульчицкий в подаренном ему доме откроет кофейню и приучает моих подданных к этому вкусному и полезному напитку! Штаремберг поморщился, хотел было возразить, что многие австрийцы в жизни своей, пожалуй, не выпили и чашечки кофе, за исключением разве что самого императора с его семьей, и потому Кульчицкий вряд ли будет иметь от этого подарка хоть какую-нибудь выгоду. Однако, боясь разгневать императора, промолчал... Карл Лотарингский как почетный гость верховного совета держался с достоинством, шутил, улыбался, но Штаремберг видел, насколько глубоко он уязвлен тем, что его обошли наградами и почестями. Только великосветское воспитание да прирожденное чувство юмора помогли герцогу скрыть обиду. Все сознавали эту несправедливость, но никто не осмелился указать на нее императору. Никто не хотел во время всеобщего триумфа по поводу непредвиденной и, что греха таить, мало ожидаемой победы над громаднейшим войском Кара-Мустафы попасть в немилость... Наконец возник вопрос, как отметить Яна Собеского. - Я послал к нему адъютанта с сообщением, что хочу встретиться с ним завтра и поблагодарить его за ратные труды, - сказал Леопольд. - Но как принимать победителя? - С открытыми объятиями! - воскликнул прямодушный Карл Лотарингский. - Как же иначе? Он спас Вену и всю Австрию! Леопольд нахмурился. - Удостоить его императорских почестей? Я император по роду, наследственный, а он - король выборный. Разница, как видите, большая! - Но он не жалел собственной жизни и жизни своего сына, спасая империю вашего величества! - не сдавался Карл Лотарингский. - С саблей в руке он шел впереди войска, показывая пример бесстрашия и самоотверженности! Леопольда передернуло. Кажется, этот французик намекает на то, что сам австрийский император, пока длилась осада Вены и не закончилась генеральная битва, отсиживался в Пассау и Линце? - Мы воздадим должное нашему брату, королю польскому, - заявил он, чтобы прекратить неприятную беседу. 13 Войска выстроились на Эберсдорфской равнине, в полутора милях от Вены. На правом фланге стояли австрийцы и немцы, на левом - поляки и казаки. Собеский со своими гетманами и командующими союзного воинства ждал императора в центре, перед строем всей армии. Из Швехатских ворот на красивом тонконогом, белой масти кон