Григорий Мирошниченко. Юнармия --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска --------------------------------------------------------------- СТАВРОПОЛЬСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1971 г. Печатается по изданию: Г. Мирошниченко, ЮНАРМИЯ, Лениздат, 1966 год. РОМЕН РОЛЛАМ О ПОВЕСТИ "ЮНАРМИЯ" Ваша маленькая книга, которую я прочел с величайшим интересом, очень трогательна. Я должен сказать, что, несмотря на то что это - книга для детей, она одна из самых трогательных, которые я читал о гражданской войне, имевшей место в вашей стране (конечно, я знаю только те книги на эту тему, которые были переведены на французский язык, так что я могу судить очень неполно). Эта небольшая книга еще раз показывает нам, как в вашей стране создается новое человечество, сознательное и свободное. Последние страницы, где вы рассказываете о том, что случилось потом с вашими товарищами и с вами самим, желающим "идти вперед", доставили мне самое большое удовольствие. Жму вашу руку, дорогой товарищ, и желаю вам удачной работы, здоровья и сил. Ромен Роллан Вильнев, 19 марта 1936 г. Глава I ЭШЕЛОНЫ УШЛИ На главной железнодорожной магистрали, почти у самого перрона, блеснул оранжевый огонек, треснул и потонул в облаке бурого дыма. Глухо и тяжело ударил взрыв. Посыпались камни, песок, хрустнули станционные стекла. Над крышей вокзала пронзительно и даже как-то странно пропел еще один трехдюймовый снаряд. Он грохнулся по ту сторону станции, на постоялом дворе Кондратьевых. За ним ударил еще один... Еще. И еще. Сколько их! Они сыпались один за другим, и в густом дыму, который уже закрывал собой десятки домов и сараев, мгновенно вспыхивали огни, напоминавшие грозу, разразившуюся ночью. Совсем недалеко от станции, на воинских путях, по деревянным настилам торопливо заводили в товарные вагоны исхудалых, в коросте, лошадей. Лошади фыркали, ржали, топали копытами и, боязливо озираясь, шли в вагоны. На открытые платформы грузили пушки, кухни, двуколки. У самой станции снаряд со свистом вырвал рельс, выворотил рыхлую землю и почерневший огрызок шпалы. В это время из конторы выскочил начальник станции. Он посмотрел на семафор и, схватившись руками за голову, побежал обратно в контору. Шпала, перевернувшись в воздухе, полетела вниз. Она упала возле конторы начальника станции, плотно загородив собою тяжелую дверь. Красноармейцы грузили сено. Вдвоем, втроем они хватали непокорные тюки и со злостью тискали их на платформу. - Вот, дьявол, как чешет! - сказал красноармеец, накручивая обмотку. - Кури, брат, - предложил ему сосед, доставая из кармана махорку. - Кури! Фронт фронтом, а раз время пришло - кури. - Какой ты чудной, - сказал другой красноармеец, - какой ты храбрый, ты, видно, и ночью куришь! - Курю. - И в заставе куришь? - Курю. Только я в рукаве, а нет - под шинельку. Без курева не могу. В тот момент голову сымай, хоть режь - закурю. Вдруг прямо на площадке возле эшелонов упал снаряд. Красноармейцы прилипли к земле. Снаряд рванул. Заржали лошади. - О гады! - сказал красноармеец, поднимаясь на ноги. - Кроют, браток... Кабы у нас снарядов двадцать было, мы бы их... - Да, кабы у нас... - сказал сосед и сразу повалился на камни. Из руки его выпала папироска. Красноармеец пристально посмотрел на тело товарища, потом молча взвалил его себе на плечи, как тюк сена, и понес в санитарный вагон. На платформе человек двадцать красноармейцев искали начальника станции и долго не могли его найти. Они лихо размахивали руками, как саблями. Начальник станции сунул свое длинное лицо в дверное стекло. Увидев красноармейцев, он быстро отскочил обратно. - Стоп! - громко крикнул скуластый красноармеец. - Ты куда ховаешься, бисова твоя душа? Стой! Начальник станции вернулся. - Вот видите, - лукаво сказал он, остановившись у двери, - шпала дорогу загородила. Я хотел через другую дверь выйти к вам. - Неправда, - спокойно сказал высокий красноармеец в буденовке, отодвинув ногой шпалу. - Ты знаешь, что эшелоны задерживать права не имеешь? - Взять бы да двинуть ему по-свойски, враз бы пути починил! Но маленький человек в красной фуражке только пожимал плечами и повторял одно и то же: - Товарищи, не могу я отправить воинские эшелоны. Все пути позабиты. У семафора снарядами полотно разорвало. Что я могу поделать?.. Тут из-за угла вышел обтянутый крест-накрест потертыми ремнями начальник эшелонов. Красноармейцы к нему. - Саботаж разводят станционщики, товарищ командир! Не отправляют! - сказали почти разом красноармейцы. - Почему это не отправляют? - тихо и деловито спросил командир. - Не хотят, - сказал высокий в буденовке. - Да как же отправлять?.. Все железнодорожные пути уже забиты. Все забиты, - опять забормотал начальник станции. И действительно, у семафора, в той стороне, куда нужно было отправлять эшелоны, как назло, у вывороченных рельсов стояла шестерка товарных вагонов. - А мастеровые почему до сих пор не вызваны? - Не слушают меня... Отвыкли... Не знаю. - Ну, так я знаю, - сказал командир не резко, но громко. - Мастеровые помогут нам! - Что ж, попробуйте, если угодно, - сказал начальник станции, прищуривая один глаз. - Да только выйдет ли? Там, у семафора, снарядом выворотило рельс, товарный состав застрял... Здесь это еще пустяки, а там... - И там дело немудреное, - вдруг сказал из толпы молодой рабочий. Он давно уже стоял рядом с начальником станции и прислушивался к разговору. - Сперва нужно спустить под откос вагоны - те, что у семафора торчат, а потом вызвать дорожного мастера. А рабочих я созову. Надо рельсы менять. Иначе ничего не выйдет. Он круто повернулся и куда-то побежал. Начальник станции проводил мастерового хмурым взглядом. - Куда же он сбежал, мастеровой-то этот? - беспокойно говорили красноармейцы. - Придет еще или не придет? - Придет, - ответил командир, но видно было, что он и сам сомневается. Снаряды стали падать у водокачки. Сперва они перелетали и падали недалеко за железнодорожным поселком, но потом стали ложиться у самой стенки цементной водокачки. - Губа не дура! Ишь чего захотели! - сказал командир, показывая красноармейцам на водокачку. - Форменная дура! Зачем же водокачку-то? - спросил красноармеец. - А затем, что нашего наблюдателя на водокачке заметили. - Вот оно что... - сказал красноармеец, только теперь заметив наблюдателя. Пушечные выстрелы слышались все сильнее и ближе. В воздухе рвалась шрапнель. Машинист хмуро выглядывал из окон паровоза и ругался: - Во черт! Паровоз стоит, а не уедешь... В это время из-за угла станции вынырнул вспотевший мастеровой. За ним быстро шагали седоватый широкоплечий человек - это был дорожный мастер Леонтий Лаврентьевич - и еще несколько рабочих. Рабочие несли кирки, ломы, разводные ключи. - Товарищ командир, давай людей! - на ходу сказал дорожный мастер. Командир оглядел красноармейцев и быстро отсчитал человек пятнадцать. Красноармейцы и мастеровые побежали к семафору. Бежали, спотыкаясь о рельсы и камни. - Можно бы и пешком уйти, - говорил командир дорожному мастеру, догоняя его, - да у меня пол-эшелона тифознобольных, раненых, а бросать их на произвол врага - преступление. Не могу. - Как можно! Если банда доберется до них, всех порежет, - сказал Леонтий Лаврентьевич, вытирая рукавом со лба пот. - Ничего, отправим. Только бы вагоны убрать, - отозвался мастеровой сзади. Подбежали к семафору. Дорожный мастер отрывисто скомандовал: - Отвинтить болты! Отнять накладки! Заменить шпалу! Рабочие вывернули болты, разгребли ржавыми лопатами щебень и потащили с насыпи обломки рельсов. Двое, трое, шестеро с трудом сбрасывали обломки рельсов далеко вниз под крутой откос. Работали молча. Вдруг у самых вагонов шлепнулся снаряд. Это белогвардейцы перенесли на полотно артиллерийский огонь. Снаряды один, за другим падали совсем рядом. Осколки шаркали по полотну, по крышам вагонов, стоявших у семафора. Дорожный мастер торопил рабочих. Он сам расцепил вагоны, сам выворотил обломок застрявшего рельса. - Не робей, ребята, - говорил он спокойно. - Пока они там прицелятся, мы и разберем и соберем дорогу. - Соберем! - подхватил раскрасневшийся молодой рабочий, выворачивая камни лопатой. - Дело привычное, - согласился другой, крепко ударяя кувалдой по рельсу. Тяжелая кувалда с силой падала на сталь, звеня и подскакивая. Далеко по рельсам катился хрупкий стук. Наконец путь разобрали. Рабочие налегли плечами на вагоны, и они тяжело поползли вниз. Не доходя до середины разобранного полотна, вагоны валились набок и, перевернувшись, как деревянные ящики, летели под откос. Сверху полыхнула шрапнель - словно горохом посыпало. За ней вторая, третья. Командир и дорожный мастер протирали глаза, засыпанные песком. Красноармейцы и мастеровые молча толкали последние оставшиеся на путях вагоны. Каждый раз, когда раздавался визг шрапнели, мастеровые тревожно посматривали вверх, а красноармейцы только наклоняли головы, - они привыкли. Вдруг шрапнель шарахнула и рассыпалась у самого места работы. Рабочие кубарем покатились вниз по откосу. Кровью обрызгало черную от угля землю, обломки рельсов, старую придорожную траву. А там, у станции, под самым огнем все еще стояли два эшелона больных и раненых красноармейцев. - Товарищи, за работу! - что есть силы крикнул командир. - Мастеровые, сюда! Зажимая раны, мастеровые снова полезли на высокую насыпь. - Ну, ребята, поднажми еще раз, - сказал дорожный мастер Леонтий Лаврентьевич. Последний вагон с глухим треском полетел набок. Мастеровые и красноармейцы начали сшивать костылями железнодорожное полотно. Шили наскоро. Торопились. Белые напоследок пустили еще несколько шрапнелей, но красноармейцы уже стояли у составов, готовых к отправлению, и прощались с мастеровыми. - Не горюй, товарищи, придем. А вы тут тоже не сидите сложа руки, - говорил командир. - За это не беспокойтесь, товарищ командир, - ответил дорожный мастер и тряхнул головой. Воинский состав, тяжело набирая скорость, тронулся без свистка. За ним, постукивая колесами, пошел второй. Следом медленно двинулся броневик "Коммунист". К бугру, откуда высунулись белогвардейские папахи, скакали, прикрывая отступление эшелонов, конные и бежали пешие красноармейцы. На ходу они досылали в винтовку очередной патрон. Начальник станции то и дело выбегал на платформу и растерянно махал сигнальными флажками. Орудийный гул то стихал, то нарастал вновь. Снаряды падали у семафора, у водокачки, на станции. По земле расползался густой бурый дым. Когда поезд с больными и ранеными проходил мимо мастерских, командир крикнул: - Прощайте, товарищи! Держитесь! Мы обязательно придем! А на макушке бугра уже растянулась неровной лентой цепь белых. Цепь быстро перекатывалась к вокзалу. Казачья конница вихрем перескочила балку. Размахивая саблями, казаки понеслись вслед за броневиком. Но поезд - конному не товарищ. Выстрелы слышались все реже и реже. На станции стало тихо. Красноармейцы отступили. Начальник станции, подправив короткие рыжие усы и надев накрахмаленную манишку, приготовился к встрече белогвардейцев. Глава II В ПОГРЕБЕ Я со своим приятелем Васькой болтался на воинской платформе. - Ни красных, ни белых, - сказал Васька. Где-то сорвался выстрел. Я оглянулся. - Васька, а Васька, домой пора, - видишь, опять стреляет кто-то. - Нет, Гришка, чего там домой, пойдем-ка лучше в поселок, - сказал Васька и побежал к вокзалу. У подъезда вокзала стоял огромный мусорный ящик. Васька заглянул в него, приподнял крышку и, с трудом подтянувшись на руках, прыгнул в ящик. - Амуниция! - крикнул он. - Смотри, Гришка, бандрандаж матерчатый, с пулеметными пластинками. Васька подцепил свою находку пальцем и высоко поднял над головой грязный, промасленный патронташ. - Брось! - сказал я. - Кабы он новый был, а то, смотри, грязищи-то на нем... Да и пластины поломаны. Васька швырнул патронташ на мостовую, поковырялся в ящике еще немного и вылез. - Ну, пойдем, - сказал он, поправляя на затылке здоровенную отцовскую шапку. - В поселок не пойду, давай на казенный чердак полезем, оттуда все видно. - Ладно, давай на чердак, - согласился Васька. Мы направились к большому кирпичному дому, который стоял рядом с вокзалом. Это был самый большой дом в нашем поселке. В нижнем этаже жил начальник станции, а наверху - начальник телеграфа и начальник службы пути. С чердака этого дома хорошо была видна станица, железная дорога и степь до самой Крутой горы. Когда мы переходили через площадь, Васька как-то съежился и сказал: - А знаешь, страшно все-таки. - Я и сам, когда кругом тихо, боюсь. Мы огляделись. Не было слышно ни шороха. Будто вымерло все. - Один, поди, не пошел бы? - спросил я у Васьки. - Нет, ни за что. Мы стали пробираться вдоль длинного деревянного забора. Вдруг я услышал лошадиный топот. - Лезь через забор! - толкнул я Ваську. Едва мы успели перелезть, как из переулка выскочил всадник и на всем скаку осадил лошадь у железной решетки станционного садика. Казак легко спрыгнул с лошади, набросил поводья на изгородь и, щелкнув плеткой по голенищу, скрылся за дверьми третьего класса. - Белый, - прошептал Васька, - в погонах. Гляди! Мы оба так и прилипли к забору и стали смотреть в широкую щель. На подъезд станции два казака вынесли на грязных брезентовых носилках окровавленного человека. Следом за ними вышел офицер. На носилках рядом с раненым лежала серая шинель, фуражка и плоская кожаная сумка. Раненого сбросили на камни мостовой. Он застонал и, перебрасывая голову из стороны в сторону, слизывал языком белую смагу, покрывшую его распухший рот. На фуражке его я заметил звездочку. - Красноармеец... товарищ... - еле слышно сказал я Ваське. С ноги раненого казак стаскивал сапог. Сапог не снимался, и казак изо всей силы дергал ногу красноармейца. Наконец он стащил оба сапога, смахнул с них рукавом серую пыль и сунул в седловые сумы. - Где ты откопал эту сволочь? - спросил офицер. - Отстал! - гаркнул казак и, вытянувшись в струнку, взял под козырек. - Возле кипятилки валялся. Ваше благородие, разрешите разделать? - кивнул он головой в сторону красноармейца. - Нет, этого делать нельзя, - ответил остроносый офицер, но, подумав немного, равнодушно добавил: - А впрочем, разделывайте. Все равно некуда девать падаль такую. Сказав это, офицер ушел. Казак вытащил из кобуры наган. - Убьет! - не своим голосом взвизгнул Васька. - Убьет! - сказал я. На всю улицу ударил выстрел. За ним второй. Раненый красноармеец несколько раз дернулся и перестал стонать. На чердак мы не пошли, а побежали домой. В ушах все еще звенели выстрелы. Я вбежал в сени казенного железнодорожного дома, где мы жили, и рванул дверь. Она была заперта. Я оглянулся. Васька тоже топтался у своей двери и проволокой пытался открыть замок. - Куда же они подевались? Может, с красными ушли? - чуть не плача, сказал он. - Гришка! Васька! - услышал я чей-то шепот. Я оглянулся и увидел в дверях погреба мою мать. Придерживая тяжелую дверь, она шепотом звала нас. Мы с Васькой бросились к погребу. На крыше его громоздилась целая гора камней. - Где тебя черти носили? - накинулась на меня мать, как только я переступил порог погреба. - В могилу ты нас загонишь! Я молчал. Мать захлопнула за нами дверь, щелкнула засовом, и мы стали осторожно спускаться по каменным ступенькам. В погребе было темно, тянуло сыростью. В выбоине потрескавшейся стены тускло горела короткая железнодорожная свеча. В нос мне ударило кислой капустой, гнилой картошкой, вонючим бураком. Все эти хозяйственные запасы были спрятаны в четырех кладовых, а перед кладовыми была широкая площадка. Тут сидели все жильцы нашего дома. Каждая семья пристроилась к своей кладовой. Грузный, крепкий и высокий Васькин отец, облокотившись, лежал на рваной дерюжке. Около него сидела Васькина мать. Они не сказали Ваське ни слова. Только отец подал ему кусок черного хлеба: - Жри! Васька присел рядом с отцом и стал жадно жевать хлеб. Против Васькиного отца, Ильи Федоровича, сидел другой жилец нашего дома, составитель поездов Андрей Игнатьевич Чиканов. Задыхающимся шепотом он говорил: - Отступили наши. - Да, - тихо сказал Илья Федорович, - отступили. - Что ж теперь будет? - спросил Чиканов, вздохнув. - Повешают. - Не всех, - сказал вдруг кто-то из дальнего угла. Это был железнодорожный телеграфист. Он одиноко сидел на потертом персидском коврике у двери своей кладовой. Ворот его форменной тужурки был расстегнут, техническая фуражка с желтым кантом надвинута на рыжие брови. Телеграфист держал в руках какую-то толстую книгу в черном переплете. Правая рука его все время вздрагивала, а большой палец выстукивал на переплете какие-то сигналы. - Не всех, говоришь? - сказал Илья Федорович. - Ну, конечно, не всех. Вот я, например, с тобой рядом и висеть не хочу. Телеграфист пробормотал что-то непонятное. В это время снаружи рванули дверь. - Кто там? - крикнул Илья Федорович, вскакивая на ноги. - Открывай живей! Я узнал голос своего отца. Он ввалился в погреб, как пьяный, и опустился прямо на землю. - На вокзале был. Ну и дела там делаются - смотреть страшно! На глазах трех красноармейцев шашками зарубили. Как мясники, работают... Васькина мать вскрикнула. Телеграфист Сомов тупо посмотрел на моего отца и опять уставился в книгу. Чиканов беспокойно встал, потом опять сел. Больше в этот вечер никто ничего не говорил. Три дня мы не выходили из погреба. Три дня дал Шкуро своим казакам на отдых: "Бей, кто под руку подвернется! Грабь, что попадется! Гуляй Кубань!" Такой был у шкуринцев закон, когда они забирали станицу или город. Три дня грабили они, пили и гуляли. До погреба, в котором мы сидели, доносились пьяные песни, озорной крик, беспорядочная стрельба. Даже слышно было, как на станции плясали "наурскую", хлопали в ладоши и гикали. Я подбирался к самой двери погреба, прикладывал ухо к большому железному засову и слушал хрипло тренькающую гармонь и шарканье подошв о корявый тротуар. А со стороны поселка разноголосо лилась казачья песня: Ты, Кубань, ты наша родина, Вековой наш богаты-ы-рь, Многоводная, раздо-о-льная, Разлилась ты вда-а-ль и вширь... На третий день под вечер кто-то торопливо прошлепал за дверью. - Стой! - раздался крик на всю улицу. Грохнул выстрел. Мы с Васькой взбежали на верхние ступеньки погреба и прилипли к дверной щели. - Эй вы, полосатики! Ступайте вниз! - закричал мой отец.- Это вам не красные, чтобы свободно разгуливать. Вы что - хотите шкуринской нагайки попробовать? Смотрите у меня! Я и Васька молча сошли вниз и опять уселись в темном углу. "Долго ли еще эти шкуринцы будут тут орудовать? Носа на улицу не высунь. Сиди теперь в погребе и нюхай кислую капусту. Нюхай гнилую картошку. И что это красноармейцы не соберутся с силами и не вытурят чертовых шкуринцев?" - думал я. Было обидно и скучно. Вот бы выскочить из погреба и, крадучись, пробраться на станцию, в поселок! До чего охота брала! Ваське, видно, тоже было очень скучно. Но он скоро нашел себе занятие. Посреди погреба на перевернутом ведре стояла коптилка. Васька подобрался к ней и принялся дуть на желтый огонек. Огонек заморгал и лег набок. Он бы совсем погас, если бы Васькин отец вовремя не влепил в лоб Ваське жирного щелчка. Васька захныкал и стал ковырять пальцем землю. Но вдруг огонек заплясал и снова лег набок. Теперь этого никто не заметил. Васькин отец, вытянувшись во весь рост у нижней ступеньки погреба, уныло зевал. Рядом на потрепанной дерюге сидела Васькина мать и щипала сухую тарань. - Чего же это мы? - вздохнула она. - Долго будем маяться здесь, или как? - У Шкуры спроси, когда его болячка заберет, - сказал Васькин отец и повернулся лицом к коптилке. Как раз в это время Васька слегка дунул на огонек. - Что б тебя черти! Когда ты перестанешь дуть? - закричал Илья Федорович и с досады плюнул. - Я не дую, - тихо сказал Васька. - А что ж, он сам, что ли, тухнет? - Пусть дует, не ругайся, Илья Федорович. И нас с тобой скука заедает, а ребятам вовсе хоть помирай, - сказал мой отец, подсаживаясь ближе к коптилке. Но Илья Федорович не унимался: - Что ж, коли так, давайте сядем все у коптилки и будем дуть. - Да я не к тому, ты зря ругаешься. Мальчишка может разве усидеть три дня без баловства?.. - Ну, не может. - Так чего же ты от него хочешь? Васька лукаво глянул на меня и совсем легко, как будто невзначай, провел еще раз носом мимо коптилки. - А как ты думаешь, Илья Федорович,- спросил мой отец, - возьмут шкуринцы Леонтия Лаврентьевича или не возьмут? Он же первый из мастеровых вызвался дорогу большевикам чинить. Небось начальник станции донес уже кому надо. Илья Федорович молча мотнул головой в дальний угол. Там, на персидском коврике, скрючив ноги кренделем, сидел телеграфист Сомов. За три дня ему никто не сказал ни одного слова. Все время он молчал и только изредка вставлял в разговор соседей какое-нибудь непонятное слово, вроде "мутуалисты" или "сувенир". Не снимая с головы форменной фуражки с желтыми кантами, он сидел и слушал. - Смотри говори, да не проговаривайся, - сказал Илья Федорович моему отцу, - знай, что в погребе сыч сидит. Далеко за полночь все жильцы погреба стали укладываться спать. Первым, как всегда, начал готовиться ко сну телеграфист Сомов. Он вытащил из плетеной корзины розовую с голубыми цветочками подушку, сдул с нее пыль, взбил ее со всех сторон и прихлопнул несколько раз рукой. Потом аккуратно разостлал у дверей своей кладовой газету и бережно опустил на нее большую, распухшую подушку. Потом достал рябые валяные туфли. Повертел их, причмокнул и надел на ноги. Перед тем как лечь, он осмотрел все свои вещи, глянул хмуро на соседей, накрыл голову форменной фуражкой, а на плечи натянул ватное одеяло. - Ну, гад улегся, - чуть слышно сказал Илья Федорович. - И какой интерес ему здесь сидеть? - Пусть сидит, пусть нюхает, коли охота есть, - сказал Андрей Игнатьевич Чиканов и повернулся лицом к стенке. На маленьком зеленом табурете у самой двери нашей кладовой сидела, сгорбившись, моя мать и вязала. Клубок шерсти, как заводной, подпрыгивал и дергался на земле у ее ног. Потом клубок стал прыгать все реже и реже. Спицы выпали из рук матери, и она заснула, уткнувшись головой в колени. Мы с Васькой лежали рядом. - Не спится что-то, - тихо сказал мне Васька. - А ты спишь? - Не сплю, - ответил я. - Вот бы красные подобрались да как ахнули бы из трехдюймовой, так аж чертям тошно стало бы, - сказал Васька. - Ночью не полезут они. - Если нужно, и ночью полезут. Мы вот лежим тут, а они, может быть, уже подкрадываются да как треснут! - Тише ты, - оборвал я Ваську. - А чего тише? Ты думаешь, не накладут им? Накладут! Еще как! Мое почтенье! - Это кому накладут? - спросил тихо Илья Федорович, поднимаясь со своего места и прикуривая от коптилки. Васька захлопал глазами и раскрыл рот. - Известно кому - белым, - сказал он. - Правильно. Только вы, стервецы, не болтайте кругом, а то я вам... - Он погрозил пальцем и пошел на свое место. Мы лежали с Васькой впокат, почти на голой земле. Васька положил голову на мою подушку и хриплым шепотом сказал: - Вот если б Андрей пришел, мы бы тогда убежали. С Андреем не страшно ходить. Андрей - это сын станционного сторожа. Боевой парень! Помню, прошлым летом прибежим мы с Андрейкой на военный пункт и мнемся около красноармейских лошадей. Андрей просит у красноармейцев: "Дайте-ка мы сводим коней купать". Красноармейцы смеются: "Ладно, ведите, коли охота". Мы оба - на коней и рысью летим по каменной мостовой к Кубани. Выкупаем коней в теплой кубанской воде, попасем их у речки, а к вечеру галопом скачем наперегонки. Другим ребятам не давали красноармейцы коней, а вот Андрей умел выпросить. Даже арабского, самого дикого, доверяли ему. - Васька, а Васька! - окликнул я. Васька протер руками слипавшиеся глаза и недовольно спросил: - Чего тебе? - А помнишь, как мы с Андреем арабского Черта купали? - Помню. Чуть не утопил он вас, - сказал Васька и опять закрыл глаза. Со всех сторон слышался храп. Сомов храпел с подсвистом. - Васька, послушай, как сыч свистит, - сказал я и ткнул Ваську в бок. - Да ну его, спать хочу. В выбоине над головой телеграфиста мигала железнодорожная свеча. Капли ее, жирные и буграстые, доползали донизу и стыли. Мне совсем не хотелось спать. Я думал чем-нибудь злым досадить телеграфисту Сомову. Досадить так, чтобы он на всю жизнь запомнил этот вонючий погреб. "Что ж ему сделать? Нюхательного табаку в ноздрю насыпать? Начнет чихать, разбудит всех, поднимет скандал - попадет мне первому. Ведро воды на голову вылить? Заорет как бешеный, перепугается и других перепугает. Трус он. Ноги веревкой перевязать? Проснется и полетит... Это, пожалуй, дело", - решил я, но, обдумав хорошенько, понял, что этого для телеграфиста Сомова маловато. И тогда я решил испробовать все поочередно. Ведро, которое, кстати сказать, стояло на табурете у головы Сомова, было полно холодной воды, кем-то расчетливо принесенной. Вначале я несколько раз обмотал веревкой кривые ноги Сомова, а оставшийся конец ее привязал за табурет, на котором стояло ведро. В отцовской фуражке я нашел пол-осьмушки махорки и несколько зерен ее всыпал в широко раздувавшиеся ноздри Сомова. А сам тихо прилег на постель и слегка засопел, прислушиваясь. Сомов осторожно закашлялся Потом тоненько чихнул. Потом что-то сказал непонятное. Потом выругался, назвав кого-то хамом. Я лежал молча, боясь пошевельнуться. Сомов еще чихнул, как кот, буркнул и опять чихнул. Я и сам не рад был своим проделкам, но дело было сделано. Сомов все чихал, хотя и не просыпался. - Вот зверь, а не человек, - выругался Илья Федорович в тот момент, когда Сомов не чихнул, а прямо-таки крикнул. Тут Сомов дернул ногами, и табурет полетел куда-то в сторону. Ведро затарахтело, а вода рекой полилась Сомову на голову и на живот. - Это что такое, господа, делается со мною? - завизжал Сомов, вскочил на ноги и упал тут же на табурет. Жирная капля свечи вдобавок капнула ему на голову. Сомов крикнул так, словно его иголкой проткнули: - Караул! От крика проснулись все, за исключением Васьки. Илья Федорович первый проснулся. Он подошел к коптилке, взял в руку свечу и сказал: - Чего тебя здесь мордует? Сомов только глянул. - Сам не спит и другому не дает, - ворчал Илья Федорович: - Ишь комедии какие разыгрывает! - Я вам покажу комедии... господа, я вам покажу, - прошипел Сомов, распутывая на ногах веревки. Сомов хотел сказать еще что-то, но в этот момент опять чихнул. Илья Федорович махнул рукой, поставил свечу на место и ушел, так и не поняв, что в эту ночь произошло с Сомовым. Сомов передвинул свою пышную постель с мокрого места на сухое. Укладываясь, он нарочно громко сказал: - Я давно знал, что вы все коммунисты и большевики! Я повернулся к каменной стене лицом. От стенки несло сыростью, плесенью, противной кислотой. Скучно было не спать одному. Я опять толкнул Ваську. Он не отозвался. Я толкнул еще раз, посильнее. - Ну, чего тебе? - огрызнулся он и потянул к себе рядно. - Поди, красные теперь уже далеко, в Курсавке, наверно? - Отстань, спать мешаешь. - А где теперь дядя Саббутин, как ты думаешь? - А я почем знаю? - Может, его убили давно? - сказал я. Васька чуть было не подпрыгнул. Сон с него разом слетел. - Ну, что ты! Такого не убьешь. Он здоровый. Он вот как подберется к бугру да как начнет садить из шестидюймовой, так чертям тошно станет... Васька замахнулся кулаком, чуть было меня не саданул. Спать ему больше уже не хотелось. Мы сидели, завернувшись в рядюшку, и шепотом разговаривали. Больше всего говорили о дяде Саббутине. Саббутин был командир батареи. Высокий такой, широкоплечий, белокурый. На гимнастерке слева у него была прицеплена большая, с кулак, остроконечная звезда. Через плечо на ремне висела артиллерийская сабля. С другого боку - наган в промасленной кобуре. В казенном саду за станцией стояла его батарея - четыре пушки. Мы приходили к дяде Саббутину каждый день, и он подробно рассказывал нам, как устроена пушка, почему автоматически стреляет пулемет, как вставляется в бомбу капсюль. Про многое рассказывал дядя Саббутин. Никто не говорил так понятно, как он. Никто нас так не любил. Любили и мы его. - Васька, давал тебе дядя Саббутин за веревочку держаться? - А ты думаешь - нет? - обиделся Васька. - Сперва он Андрею дал, а потом мне. Веревочкой мы с Васькой называли ременный шнур от пушки. Близко к пушке дядя Саббутин нас не подпускал, но за "веревочку" держаться давал. И каждый раз, когда я брался обеими руками за ременный шнур, у меня руки чесались, - так и хотелось шаркнуть из пушки - на шрапнель. - Смотрите, ребята, учитесь, приглядывайтесь... Когда-нибудь пригодится, - серьезно говорил нам дядя Саббутин. В погребе давным-давно все спали. Моргала свеча. Всю ночь просидели мы с Васькой, вспоминая товарищей. А где-то на улице тянули унылую песню: Шлем тебе, Кубань родимая, От сырой земли покло-он... Глава III КАПСЮЛЬ БЕЗ БОМБЫ Рано утром позади погреба прогремели ружейные выстрелы. Каждый день вместе с зарей на станции поднималась стрельба и будила жителей погреба. Васькина мать раскладывала на ящике соленые огурцы к завтраку и после каждого залпа строго говорила мне с Васькой: - Не выходите, черти! Схватят - только и видели вас. А нам до тошноты надоел погреб. Хоть бы одним глазком посмотреть, что делается на улице, за поселком, в поле. Наша семья тоже собиралась завтракать. На сером мешке мать разложила ложки и поставила миску с недоваренным супом. Кто-то постучал в дверь. Все насторожились. Чиканов вскочил с мешка и побежал наверх. Щелкнула задвижка, скрипнула дверь. В погреб боком просунулся белокурый парнишка. - Андрей! Откуда? Где пропадал? - кинулись к нему мы с Васькой. - Ребята, - шепотом сказал Андрейка, спускаясь по ступенькам, - айда на поле! Сколько убитых там! Ой-ой!.. - Ты что тут болтаешься? - сурово спросил Андрейку Илья Федорович. - Я, дядь, не болтаюсь. Я ребят проведать пришел. - Проведать - это хорошо, - сказал Илья Федорович. - Да вот ходишь ты не вовремя - это плохо. Сам знаешь, время теперь какое - ни за что пропадешь. Смотри, ребят нам не сманивай! - Да как же я их сманиваю? Я проведать... - Проведать! Знаем - проведать. Кто теперь проведывает, когда люди в погребах сидят? Кто шляется в такую пору? - Дядь Илья, да что я сделал, что ты кричишь на меня? Если что, я уйду, - сказал Андрей и натянул на голову шапку. - Чего вы, дядя Илья? Он никому не мешает, - крикнул я Васькиному отцу. - Ложку бери да ешь! Что рот-то разинул? - оборвала меня мать. Я сел на ведро, схватил здоровенную ложку и стал нехотя хлебать суп. А сам не сводил глаз с Андрея. Андрей тихо говорил Ваське: - На нашем краю никто не сидит в погребе. - А у нас все сидят, - сказал Васька. - Сами сидят и нас не пускают. - Ешь, Гришка, ешь! - заворчала на меня мать. - Не вертись на ведре, как сатана на барабане. - Да что ты привязалась? Наемся еще, успею, - сердито ответил я матери и бросил на мешок деревянную ложку. "Как это она не понимает - тут Андрей пришел, а она со своим супом лезет". Васька о чем-то сговаривался с Андрейкой. Он то и дело подмигивал мне и косился на дверь. Сперва я не понимал Васькиных сигналов. Но потом догадался. Как только мать отвернулась, я незаметно, со ступеньки на ступеньку, добрался до верха лестницы и выскочил на улицу вместе с Андреем и Васькой. Первый раз за четыре дня я вышел на улицу, От резкого свежего воздуха защекотало в носу. После тесного, душного погреба даже наш казенный двор показался мне просторным. - Ну, ребята, смотри теперь в оба! - сказал Андрей. - Пройдем по Железнодорожной, по Воинской, оттуда в поле, а там видно будет. Если спросят - молчите... Отвечаю я. На воинской платформе валялись трупы лошадей, деревянные ящики, бочки, цинковые банки. По железнодорожным путям были разбросаны четырехугольные тюки сена и грязные больничные бинты. Васька, оглянувшись, схватил с земли обойму с патронами и сунул в карман. Андрей выковырнул палкой из грязи капсюль от бомбы. - Брось его, - сердито сказал я Андрею. - Ведь он хлопнуть может. - Дурной, зачем бросать? Соберем побольше - пригодятся. Андрей соскреб ногтем грязь с капсюля, старательно протер его в пятерне и сунул к себе за пазуху. - Пусть берет на свою голову! - сказал Васька и вдруг отскочил от Андрея в сторону. - Пусть берет! Вон Ванька тоже нашел, только не такой, а длинный, из красной меди. Пришел домой и положил на плиту. А отец его в это время ведра чинил. А капсюль этот как долбанет, аж вода из кастрюли шарахнулась, чертям тошно стало. Отцу ни за что пальцы поцарапало. - Ну, и понимаете все вы, как я погляжу. Что я, не знаю, как с капсюлем обращаться? - Стреляет он, вот что, - пробурчал Васька. По Воинской улице мы вышли в степь. Под ногами хрустел хворост, трещал мусор. В небольшой грязной яме мы увидели труп. Раздетый распухший человек лежал на земле лицом кверху. По щекам его и по лбу ползали мухи. Правая рука была отброшена наотмашь в сторону, а левая скрючена на груди, и казалось, что пожелтевший мертвец держался за грудь, как будто прижимал что-то к своему сердцу. В темные волосы его набилась серо-зеленая пыль. Череп был раздроблен. У Васьки затряслись губы. Да и мне страшно стало. Ноги стянуло судорогой, как в холодной воде. - Дух от него какой тяжелый, - тихо сказал Андрей прерывающимся голосом. - Видно, шрапнелью его хватило. - Видно, шрапнелью, - повторил я. - А кто его раздел? - спросил Васька. - Известно кто - шкуринцы, - сказал Андрей. - Красноармеец это. Товарищ. Мы молча постояли несколько минут. Потом Андрей осторожно пошел дальше, мы за ним. Шли и оглядывались. - А интересно, как это оно получается? - говорил Андрей. - Один идет за красных, другой за белых. За красных ясно почему идут, а вот за белых... Гришка, как думаешь, почему казаки за белых пошли, а? - Да не схотели за красных. - Тоже придумал - не схотели, - сказал Андрей. - Какой им интерес за красных идти? У них земли-то сколько! Вот они за буржуев и тянут. У Хаустовых во дворе и молотилки, и косилки, и пчел по шестьдесят колодок - что ты думаешь, пойдут они за большевиков? - А почему же Степан Замураев за белых пошел? - сказал Васька. - Он ведь деповский рабочий. У него ни земли, ни пчел. - Так он... Так он по своей воле, - неуверенно ответил Андрей и, посмотрев на меня, сказал: - Кто его знает, почему он к белым пошел... Может, он у белых выпытать чего хочет? Мы сбежали на дно воронки, развороченной снарядом, и уселись на рыхлую землю. - Я слыхал, что у красных организации такие есть, - сказал Андрей, ковырнув сапогом ком земли. - Они что хочешь сделают... Никого не боятся. - А ты откуда это знаешь? - спросил Васька. - Знаю. Дядя Саббутин говорил. Он говорил, что у большевиков существует такая коммунистическая партия. Она-то и есть самая боевая. - Не видал я ее чего-то, - сказал Васька. - Большевиков видал и красноармейцев боевых видал, а коммунистическую партию - не приходилось. - Ты что же, Васька, Саббутина не видал? Ведь дядя Саббутин и есть коммунист. - Да что ты? - удивился Васька. - Ну да... А как вы думаете, ребята, может, и нам организовать такую коммунистическую партию или отряд, что ли? Чтоб он боевой был. - Отряд? - сказал Васька. - Это дело. Станцию заберем, пакгауз... - Погоди забирать, - перебил Андрей. - Еще и оружия нету. Вот разыщем винтовок, патронов, разнесем по домам... - Не хочу! - громко крикнул Васька и вскочил на ноги. - Чего не хочешь? - спросил Андрей. - Винтовку не хочу. Принесешь домой, а куда ее сунешь? Отец как найдет, так всыплет тебе пороху. Три дня помнить будешь. - Ну, пошла слеза, закапала, - буркнул Андрей. - Еще не били, а он уже за штаны держится. Подумаешь, всыплют раз. Впервой тебе, что ли? Раз побьют, в другой раз не станут. Зато дядя Саббутин вернется, так что ты думаешь, он тебе спасибо не скажет? - Все равно не согласен, - сказал Васька и стал карабкаться наверх. Он вылез из воронки и тихонько пошел по полю, сбивая ногой земляные кочки и высохший бурьян. Я и Андрей тоже выбрались из ямы. Мы шли молча и разглядывали все, что валялось в степи. Набрели на оставленную в канаве повозку, у которой было сломано заднее колесо, и стали его разбирать. Андрей снял люшню колеса, вынул шкворень и выкатил на бугор потрепанный передок. - Вот коня бы... - сказал Васька и чихнул. - А это что?.. Разве это не конь? - Андрей ухватил за хвост вороную лошадь, которая лежала на боку рядом с повозкой. - Дохлый! Кому он нужен? - протянул Васька. - И ноги одной у него нет. Я нашел огромное колесо от казачьей брички и катил его по дну канавы. Вдруг колесо на что-то наскочило. Я нагнулся - на земле валялся бинокль, весь облепленный грязью. - Ребята, сюда! - крикнул я. Андрей и Васька бросили дохлую кобылу и подбежали ко мне. Андрей, как коршун, набросился на бинокль. - Ты где взял? Это полевой, военный! Вот это здорово! Без бинокля отряду никак не обойтись. Мы стали крутить рубчатое черное колесико, раздвигать и сдвигать трубки. Смотрели на горы, на повозку, на дохлую кобылу. Смотрели с обоих концов. В маленькое стекло посмотришь - кобыла больше слона, в большое - меньше мухи. Пока мы с Андрейкой рассматривали в бинокль кобылу, Васька ковырялся в земле. Вдруг он закричал: - А я тоже что-то нашел, получше вашего! И он поднял над головой два револьвера - в правой руке наган, в левой браунинг. - Во! Андрейка кинулся к Ваське: - Давай меняться! Нам с Гришкой револьверы, а тебе бинокль. Наблюдателем в отряде будешь. Васька отступил назад и спрятал револьверы за спину: - Ишь ты! За две штуки одну. - Как же одну? - сказал Андрей. - Ведь в бинокле-то две трубки? Чего ж тебе надо? Васька подумал и отдал револьверы. Андрей взял себе большой, тяжелый наган, а мне сунул в карман маленький плоский браунинг. Скоро мы дошли до бугра в степи. Дальше идти мы не решились. За бугром лежали вповалку на животе, на спине, с раскинутыми руками люди в шинелях, в гимнастерках, в морских бушлатах. Ветер нес оттуда густой, тяжелый с